CreepyStory

Горе напоминает боль от вырванного зуба. Сильная вначале,

боль прячется, словно пёс, поджав хвост. Боль ждёт своего часа.

А вот когда кончается действие новокаина, разве можно

с уверенностью сказать, что больше болеть не будет?

(Стивен Кинг «Кладбище домашних животных»)

Легенду о Ярмарке Бесов Прохор впервые услышал совсем маленьким. Её рассказала мама, и история произвела очень сильное впечатление на мальчика. Он всю ночь ворочался, пытаясь не думать о том, что словно бы само собой лезло в голову. Сон так и не пришёл, и наутро Проша встал усталый и разбитый. На вопросы мамы он отвечал лишь одно: «Да что-то не спалось».

Минули годы. Отец уехал из их домика вместе с любовницей, мать слегла в могилу, а никому из родственников Прошка не был нужен, если не считать доброй тёти Веры. Она заботилась о пареньке, точно о собственном ребёнке, которого у неё не было и, из-за диагноза, быть не могло.

Прохор всегда чувствовал теплоту и благодарность к родственнице и уже в четырнадцать лет, несмотря на уговоры тёти, отправился на заработки. Помочь в ремонте дома, дотащить мешок с картошкой, вскопать огород – он брался за что угодно, лишь бы добыть для них с тётей Верой лишний рубль. Благо, физическая форма позволяла. А лишних денег, всем известно, не существует.

Прошло ещё несколько лет, не стало и заботливой маминой сестры. Похоронив её, восемнадцатилетний Прохор устроился помощником столяра. Мысль о том, чтобы переехать в более крупный город и там поступить в институт, он отбросил сразу: денег не хватило бы.

Время крутило стрелки, и Прохор уже совсем повзрослел, сам сделался владельцем столярной мастерской. Ему двадцать пять лет – возраст, что в их тихом городке Речном считался солидным. Ты пока не умудрён житейским и философским опытом, и всё же настоящий мужчина. Безжалостная жизнь кидала и била, забирая одного за другим дорогих людей, но Прохор сжимал зубы и шёл дальше. Усомниться – значит, проявить слабость, показать, что ты не достоин звания взрослого человека, и заплутать во тьме. Конечно, жизнь жестока, однако она любит сильных.

И вот он высокий, загорелый, стройный, черноволосый. С натруженными ногами, знающими работу руками и лучистыми, немного наивными голубыми глазами. Пока холостой, но вызывающий интерес у женщин. Добродушный, пускай и предпочитающий одиночество с книжкой шумным компаниям.

Солнце забежало в зенит и раскидало лучи по округе. Недалеко плескалась безымянная река, которой город был обязан названием; летали и пели птицы. Стояла ранняя, но уже готовая заявить свои права на погоду осень. Открывались двери, и люди выходили из домов: кто с сумками, кто с барсетками, а кто с тачками. Жители спешили к палаткам, выстроившимся в ряд на круглой площади, привычно принимающей гостей.

Отправился на базар и Прохор: продукты в доме заканчивались, к тому же надо было сменить столярные инструменты. Никогда не знаешь заранее, на какую диковинку наткнёшься на ярмарке приезжих; может, у них есть и молотки с рубанками получше его.

Едва Прохор оказался на территории базара, нахлынули воспоминания. Просто нахлынули, неожиданно, из потаённого уголка сознания, будто только того и ждали. Образы в голове заставили сердце на секунду сжаться. Ярмарка была совершенно не похожа на торговые ряды, что раскидывались здесь из месяца в месяц. При взгляде на них немедленно всплыли в сознании картинки детства – страшной Ярмарки Бесов. А следом вспомнились и родители, и тётя, и долгие невесёлые годы, сопровождавшие одиночество Прохора.

Перво-наперво вокруг царило загадочное, чуть ли не сверхъестественное спокойствие. Подобное произошло бы, если б вдруг все посетители разом забыли, что на ярмарке нужно спрашивать и торговаться. Вход к палаткам не украшали ни плакат, ни ленты, и он более всего напоминал дыру в пещере. Асфальт, вероятно, затоптали, когда устанавливали ярмарку; повсюду валялись куски грунта. Одинакового и одинаково мрачного мшистого цвета палатки-близнецы выстроились в три ряда. Прохор насчитал около десяти. Негусто.

Стараясь не думать о неприятном, Прохор подошёл к первой палатке. Там торговали сладостями – конфеты, халва, вафли, петушки на палочках. Товар очевидно плохого качества, даже на неискушённый взгляд: мятые и рваные пачки, ненатурального цвета шоколад и мармелад, грубая, непритязательная расцветка упаковок и рисунки на них. Продавец тоже не вызывал радостных ассоциаций: сгорбленный, со странной, отталкивающей улыбочкой и длинным широким шрамом на щеке.

Прохор перешёл к следующей палатке. Чай – любой, на выбор. Выпущенный в Индии, Китае, России, Англии. Обычный – зелёный, чёрный, красный. С цитрусовыми и бергамотом, с малиной и ежевикой, с грушей и яблоком. Но неумело оформленные пакетики, дисгармоничных цветов, да ещё и заляпанные и надорванные.

- Выбирай, милок, что хочешь, - проскрипела продавщица, дама неопределённых лет в очках и с крупной бородавкой под носом.

Покачав головой, Прохор отошёл в сторону; окинул взглядом торговые ряды. Везде глаз выхватывал какие-нибудь несуразности, нелепости или гадости. Точно бы «постояльцы» петербургской кунсткамеры ожили и явились в Речной во всей своей красе.

«Кому нужен этот мусор? – подумалось Прохору. – Даже если забыть о мерзкой внешности продавцов, кто согласится отдать деньги за их не первой свежести и не высшей категории товар?»

И тем не менее, желающие находились. Люди, казалось, с большой радостью расставались с деньгами и приобретали плохо сделанные косы, фонари с заедающими кнопками, испорченные электрочайники... У Прохора возникло ощущение нереальности окружающего мира. Такое возможно на Ярмарке Бесов, но не тут, не в реальной жизни, где доверие надо заслужить и где никто не позарится на неработающий или плохо функционирующий товар. Одно дело, когда ты не видишь дефекта и обнаруживаешь его после покупки. Кардинально другое, когда всё, в том числе и внешность продавцов, говорит: «Зачем тебе эта рухлядь? Шёл бы ты отсюда». Но люди остаются. И покупают!

- Эй, парень.

Прохор оглянулся. Позади, в параллельном ряду, в пустой палатке стояла сухонькая старушка в грязном платьице. Она улыбнулась, ощерив наполовину гнилые, наполовину усеянные металлом зубы, и помахала ему рукой-веточкой.

- Да? – шагнув к торговке, осведомился Прохор.

Старушка окинула молодого мужчину оценивающим взглядом. Левый глаз у неё «украшало» бельмо, правый косил. Затем она вновь заговорила – шепелявым полушёпотом:

- Никак потерялся, родной?

Прохор постарался не обращать внимания на внешность старушки. Получалось с трудом. Кроме того, с момента его появления на ярмарке подступило и не исчезало чувство неясного беспокойства.

- Да нет, - насколько удалось, просто вымолвил Прохор.

- Значит, что-нибудь ищешь? – не отступала старушка.

- Искал, да, боюсь, не найду.

- А чего хотел-то? – И она одарила его новой отвратительной улыбкой.

Прохор унял дрожь прежде, чем она стала заметна.

- Инструменты нужны. Столяр я.

- А-а-а, - протянула старушка. – Так это вон в том ряду. – И она ткнула большим пальцем себе за спину.

- Спасибо, - поблагодарил Прохор, собираясь уйти.

Но торговка вдруг протянула костлявую ручонку и схватила покупателя за куртку.

- Правда, на твоём месте, - прошепелявила она, - я сперва бы подумала, действительно ли у меня нужда в его товарах. А если нет, не лучше ли покинуть рынок.

Прохор непонимающе посмотрел на старушку.

- А вы что продаёте? – поинтересовался он.

- О-о, - опять выдохнула женщина. – Я много чего продаю. Но стоит ли тратить время на объяснения?

- Почему нет? Может, я бы что-нибудь у вас купил.

Старушка отпустила его куртку и наклонила голову, как бы говоря: «Нет».

- Я торгую историями, - добавила она затем. – Тебе история не нужна.

- Почему? – спросил заинтригованный Прохор.

- А у тебя наверняка своя имеется – поройся в памяти.

Пытаясь осмыслить услышанное, Прохор непроизвольно вспомнил о Ярмарке Бесов.

- Ну вот, похоже, ты на верном пути.

И старушка рассмеялась приглушённым шипяще-каркающим смехом.

Прохор попрощался и, по-прежнему недоумевая, перебрался в соседний ряд. Там он отыскал палатку с инструментами. Возле неё также никого не было; полчаса назад рынок насчитывал пять-шесть посетителей, и количество их таяло на глазах.

Взглянув на лысого пузатого мужичка, торгующего инвентарём столяра, Прохор почувствовал, что по спине побежали мурашки. Простое, типичное, незапоминающееся лицо доброго толстяка, которое таковым бы и оставалось, если бы не полное отсутствие губ. Независимо от эмоций обладателя, выражение этого лица всегда напоминало оскал черепа.

- Чего изволите? – заговорил человек-череп, улыбаясь и оттого становясь ещё страшнее.

Промолчав, Прохор с сомнением оглядел имеющийся товар. Негусто, и качество опять подкачало...

Из предложенного он выбрал молоток и гвозди. Расплатился, положил покупки в заранее приготовленный пакет и поспешно покинул ярмарку. Не страх гнал его домой, нет, но некое ощущение неправильности, жути происходящего.

По дороге он встретил кое-кого из местных. Кто-то интересовался, когда будет выполнен заказ, кто-то просто здоровался. Одна лишь Агнетта Фёдоровна не удостоила его и словечком: с теплотой она относилась разве что к своим кошкам. Старая женщина высматривала в придорожных кустах питомицу, повторяя: «Красотка... Красотка...»

«Ну и дурацкое же имя для кошки», - подумал Прохор, проходя мимо.

Когда он отдалился на некоторое расстояние, Агнетта Фёдоровна внезапно позвала его по имени. Мужчина обернулся.

- Не видел Красотку? – по обыкновению требовательно произнесла она.

Не останавливаясь, Прохор развёл руками. Агнетта Фёдоровна хмыкнула и вернулась к прерванному занятию.

Одноэтажный домик Прохора простоял на отшибе три десятка лет. Родители переехали сюда из деревни ещё до того, как родился ребёнок, - планировали осесть на год-другой, поднакопить деньжат и перебраться в место попрезентабельнее. Но чего в Речном накопишь? Вот и у отца с матерью не вышло, и временное, как часто случается, стало постоянным.

Речной напоминал, скорее, большое село, нежели маленький город. Прохор владел скромным, даже по здешним меркам, участком неподалёку от леса. Мало найдётся желающих строиться в непосредственной близи от диких животных и растений, вдали от прочих зданий. Кроме того, местность шла под уклон, и весной на участке скапливалась и застаивалась вода. Ходить неудобно: лужи, грязь, слякоть. И грядки размывает.

Грядки в обязательном порядке имелись у любого жителя или семьи Речного. Прохоровы посадки располагались за домом, однако он предпочитал покупать зелень в местном магазинчике или заезжавшей по вторникам и пятницам автолавке.

По периметру его участка бежал невзрачный, хилый заборчик. Цвет деревяшек вылинял под солнцем и размылся под дождём, превратившись в бледно-розовый. Если Прохору не изменяла память, когда-то доски были бодрого красного цвета.

Столяр открыл пронзительно скрипящую калитку, миновал узкую, выложенную плитками тропку, обстучал и снял ботинки у входа и прошёл внутрь. Положив покупки у входа, он нырнул на кухню. Тесная, безликая, мрачная, она полностью соответствовала как атмосфере отдельного дома, так и городка в целом.

Перед уходом Прохор оставил размораживаться на столике курицу. Теперь её поедало мерзкое трёхцветное создание с растущей клочками шерстью. Кошка Агнетты Фёдоровны, Красотка. Каким образом она попадала в дом – загадка. Но факт непреложный: через дыру ли в фундаменте или через пробоину в крыше, а Красотка то и дело проскальзывала сюда, чтобы похозяйничать. Её излюбленными местами были кухня, поскольку тут находилась еда, и спальня, потому что Красотка сходила с ума по простыням Прохора, которые изорвала почти все.

- А ну брысь, мерзкое создание! Иди прочь! – закричал мужчина и громко топнул.

Кошка напугалась и стремглав вылетела из кухни. Прохор проверил – в коридоре её нет. Вряд ли где-нибудь затаилась; наверняка убежала тем же путём, что и забралась. Да и чёрт с ней.

Прохор вынес курицу к умывальнику и тщательно помыл под струёй воды. Затем вернулся, пожарил на сковородке и съел с кетчупом и хлебом. Запил водой, сыто рыгнул и позволил себе минут двадцать отдохнуть, после чего прошёл в мастерскую. Дом насчитывал две крохотные комнатёнки; одну из них Прохор сделал спальней, вторую переоборудовал в мастерскую.

Столяр трудился до позднего вечера. Он практически закончил с очередным заказом, столом для семьи Зерницких, но его сморила усталость. Решив доделать начатое завтра, Прохор отложил инструменты и выключил свет. Закрыв входную дверь, он разделся в спальне, забрался под одеяло и вскоре уснул.

Прохору приснилось, что он угодил на Ярмарку Бесов. Справа и слева, вперёд и назад, насколько хватало глаз, устремлялись к горизонту бесконечные торговые ряды. Разных, но непременно угнетающих цветов. Кошмарные глотки исторгали призывные кличи, размахивали отвратительные конечности. Плевались, брызгали потом. Воздух наполняли оскорбления и негативные эмоции. Солнце нещадно пекло, будто желало испепелить планету.

Прохор смахнул со лба испарину и шагнул к первой попавшейся палатке. Взгляд упал на предлагаемый товар – продавались гвозди. Любого размера, любой расцветки и сделанные из любых материалов. Рука сама потянулась и взяла гвоздь: металлический, большого размера, играющий на солнце бело-жёлтыми бликами. Чистый и острый, напоминающий не строительный инструмент, а боевой кинжал.

Тут по непонятной причине захолонуло сердце. Прохор поднял взор на продавца, однако уродливая морда – это нельзя было назвать лицом – выражала всяческое одобрение. Вонючий рот растянулся в отталкивающем подобии улыбки, обнажились покрытые налётом клыки.

Не в силах выдержать зрелища, а может, по иной, менее очевидной причине, Прохор размахнулся и воткнул гвоздь прямиком в оплывший глаз.

Дикий рёв потряс округу; хлынула кровь. Фигура верещала и дёргалась, и извивалась, пытаясь вынуть из глазницы острый металл, но делала только хуже.

Прохор осмотрелся: Ярмарка не прекращала жить и галдеть. Присутствующие не замечали их.

Перевалившись через прилавок, раненый продавец кинулся на мужчину, и тот оттолкнул несуразную волосатую фигуру. Падение. Рука загребла выложенные на стенде гвозди, и они, ударяясь друг о друга и звеня, посыпались на умирающего.

Этот звон, наверное, и разбудил Прохора.

Он открыл глаза и первое время не понимал, где находится. Затем, постепенно, стал осознавать окружающее, и чем активнее поступала информация, тем быстрее росло недоумение.

Он стоял посреди мастерской. Горел свет, инструменты разложены на верстаке. Повсюду какие-то, неизвестно откуда взявшиеся тёмные пятна. В одной, поднятой руке у Прохора что-то зажато. Он опустил предмет – молоток. Потом взгляд мужчины скользнул ко второй руке; там извивалось нечто, но с каждым мгновением всё слабее. Наконец зрение полностью вернулось, зрачки сфокусировались, и Прохор увидел прямо перед собой, на верстаке, мохнатую тушку.

Красотка.

Кошка валялась, страдая от предсмертной агонии. Из головы торчал широченный гвоздь. Не составило труда догадаться, что за пятна усеивали мастерскую: кровь...

Прохор отпрянул, выронил молоток. Разорвав ночную тишь, инструмент упал с оглушительным стуком. Жадно хватая ртом воздух, Прохор глядел на ужасающую картину и не мог поверить глазам.

Светало.

Остаток ночи столяр провёл, убирая следы убийства. Неизменно его сопровождало чувство, будто произошедшие события нереальны. Но сменяли друг друга невыносимо тягучие мгновения, убеждая в истинности случившегося.

Для начала он собрал в мешок останки кошки. Ежеминутно чудилось, что сейчас, вот прямо сейчас его застанет какой-нибудь ненужный свидетель. И что тогда? Рассказать как есть? Соврать? А может...

Отгоняя мысли-паразиты, Прохор надел перчатки и взял лопату. Открыв вторую калитку, позади участка, он зашёл в лес. Ветки трещали электрическими разрядами, кричала-плакала ребёнком сова. Желтопузая луна светила сквозь ветви деревьев, придавая мистичности леса сюрреалистический оттенок. Прохор выкопал лопатой яму, бросил туда мокрый мешок и покидал на место землю.

Вернув лопату в сарай, Прохор отправил красные от крови перчатки в мусорную корзину. Туда же полетел и погнутый гвоздь, извлечённый из головы Красотки. Одежду в красных пятнах он бросил на стирку. Мужчина хотел избавиться и от молотка, но в последний момент передумал и удовольствовался тем, что помыл его под водой.

После, смочив тряпку, Прохор вытер кровавые следы в мастерской и везде, где нашёл; если не удавалось, выводил ацетоном. По завершении открыл дверь и окно, чтобы проветрить помещение.

Прохор принял душ и переоделся в чистое, после чего возвратился в спальню. Выключив свет, он, обессиленный, упал на кровать. Мысли, одна другой кошмарнее и неприятнее, вторгались в сознание. Столяр ворочался с боку на бок, но вновь уснуть так и не смог.

На следующий день ярмарка уехала.

Прохор стоял и смотрел, как продавцы собираются, кладут в ящики мало кому нужные товары, сворачивают палатки и отбывают на потрёпанных годами «Газелях». Ему не удавалось понять, зачем, едва приехав, надо сразу же покидать Речной.

Однако гораздо сильнее его беспокоили детали «ночного происшествия» - так он называл про себя события, участником которых стал. По чьей только воле? По своей или чужой? Может, он сошёл с ума и превратился в маньяка?..

Чтобы избавиться от невесёлых размышлений, Прохор зашагал обратно к дому, планируя поработать.

На пути ему снова встретилась Агнетта Фёдоровна.

- Красотки не видал? – грубо окликнула она.

- Нет, - буркнул Прохор. И следом: - Идите домой.

Агнетта Фёдоровна не послушалась, продолжая звать и искать кошку.

Прохор же заперся в мастерской и не выходил оттуда, покуда не стемнело, а сам он не выбился из сил.

ЗасыпАть не хотелось, вернее, он боялся. Надо признать: ему невероятно страшно уснуть, потому что прошлой ночью произошло... а что именно?

Он катал мысли в голове и так и эдак, силясь разобраться, расставить точки над «i». Но лишь тикали висящие над кроватью часы и ближе и ближе подступала темнота.

Прохор сел на постели и включил телевизор. Попробовал выбрать между убогими четырьмя каналами, которые принимала антенна, и потерпел поражение. Нажав кнопку выключения, он в бессильной злобе кинул пульт на кровать, а потом завалился сам.

На полу лежал недочитанный детективный роман. Заняться нечем, сна ни в одном глазу, и он попытался сбежать от реальности в мир литературы. Удавалось с трудом; порой приходилось по два, по три раза перечитывать пройденные строки. Полицейская интрига, закручиваемая известным автором, не бередила фантазию и не увлекала, зато события последней ночи возвращались с неизменной периодичностью.

В конечном итоге, ему удалось вчитаться. А вчитавшись и пройдя пару десятков страниц, он стал погружаться в дрёму. Усталость, с которой боролись возбуждение и страх, победила. Книга выпала из руки; Прохор погрузился в сон.

Хищной птицей налетело беспокойство. Прохор физически ощущал, что ему плохо и жутко, но ничего не мог поделать: проснуться не получалось.

Он бежал – сломя голову нёсся по лесной чаще. Стояла ночь. Деревья высились безмолвными и безразличными истуканами; под ногами проминалась чёрная земля. Осенний воздух настойчиво холодил тело. Прохор поднял голову и увидел полную, круглую, как копейка, луну. Постоял некоторое время и опять рванулся бежать.

Проламываясь сквозь кусты, он не замечал стегающих по лицу ветвей, жгущей руки крапивы, впивающихся в пятки корней. Он выбрался на пустое пространство и замер в нерешительности. Впереди раскинулась огромная и невероятная Ярмарка Бесов. А чуть левее, прыщом на коже, торчал домик. Лунное сияние пеленало ночное пространство, кутало в мягкие жёлтые простыни. На небе зажигались звёзды; проступил Млечный Путь.

Исторгнув из глотки надсадный рык, Прохор ринулся по высокой траве к одинокому домишке. Беспокойная тишина сопровождала его всюду. Лишь мгновение назад входная дверь располагалась далеко, и вот он уже перед ней. Он бил по дереву чем-то зажатым в руке; дверь трещала, изгибалась, ломалась. Прохор налёг плечом, поднатужился и снёс её.

Зашёл в лишённые света внутренности дома, рыскал, перебегая из комнаты в комнату. На первом этаже искомого нет. Он поднялся на второй по стонущим, припадочным ступенькам. Где-то здесь, где-то здесь... Мужчина огляделся и заметил тощую фигурку, что от страха вжалась в стену, надеясь слиться с ней.

Вне себя от злости, ненависти и десятка иных чувств, Прохор размахнулся и опустил тяжёлый предмет на голову человека. Тот беззвучно упал на стоявшую здесь же кровать. Прохор снова поднял и опустил предмет. И снова. И снова, и снова, и снова.

Чернота ночи окрасилась в багровый.

Сознание и остальные ощущение вернулись быстрее, чем в прошлый раз. Прохору хватило буквально мига, чтобы проанализировать ситуацию. Однако эта лёгкость, нарочитая небрежность, с которой кто-то неведомый опускал его в бездну помутнения и вынимал оттуда, обратила ужасное положение в подлинный кошмар.

Он стоял посреди комнаты, на втором этаже домика Агнетты Фёдоровны. Недавно купленный молоток торчал из каши, в которую превратилась голова старухи. Потёков, пятен и струек густо-красного цвета Прохор не различал в обступившей его тьме, но знал: они там. Потому что все его руки, вся грудь и лицо были выпачканы в тёплой, пахнущей железом крови. Кровь текла по телу, и мужчине казалось, он слышит, как она едва-едва слышно падает на пол: кап... кап... кап...

Он рухнул на колени; размазывая пахучую жидкость по лицу, закрыл ладонями глаза и заплакал.

Вставало солнце.

Прохор знал, что это последние мгновения его жизни. Даже если тонкая нить не оборвётся сейчас, то спустя часы или дни Агнетты Фёдоровны всё-таки хватятся.

Он отнял руки от лица и принялся лихорадочно соображать.

Сбежать? Но собаки наверняка найдут его по запаху крови. А если наткнётся на кого-нибудь, тот немедля, без вопросов и выяснений, вызовет полицию.

Спрятаться у себя дома? Слишком опасно, ведь на улицу не выйти: народ встаёт рано, и округа полна свидетелей.

Затаиться на месте преступления? Тоже очень кратковременное спасение.

Что же делать? Что же делать?..

Рука, точно начав жить собственной жизнью, потянулась к рукоятке молотка. Невообразимым усилием Прохор заставил себя не брать его.

И тут что-то внутри мужчины, что-то сколь незнакомо новое, столь и тлетворно древнее, взбунтовалось. Оно взорвалось оглушительным криком, желая подчинить волю Прохора себе, заставить беспрекословно слушаться, принудить к очередным убийствам.

- Нет! – срывая голос, завопил столяр. – Не-э-эт!

Его уже не беспокоило, услышат или нет. Если настал конец, он примет горькую судьбину с высоко поднятой головой.

Образы Ярмарки Бесов вторглись в разум – невыразимые, ужасные, искривлённые рожи. Они шумели, взывали, приказывали!

- Не-э-эт... - переходя на хрип, произнёс Прохор.

Потом хрип сделался негромким стоном, тот превратился в еле слышный шёпот, после чего мужчина замолчал. Он завалился на вымазанные кровью доски и, лёжа на боку, мелко и часто задрожал. Прохор хотел унять дрожь, пытался совладать с собственным телом – куда там.

Бесы командовали всё громче; их количество прибывало.

- Я вас не выпущу... - опять прохрипел Прохор. – Я не позволю вам убивать... Не позволю...

Каждый миг перебарывая себя, упираясь руками в предательски скользкий пол, он сел на колени. Отдышался.

Воспользовавшись моментом, Бесы усилили атаку.

Прохор сжал зубы. Перед взором поплыло, на глаза навернулись слёзы. Медленно, осторожно он поднялся на ноги и, пошатываясь, подошёл к двери. Протянул дрожащую руку, закрыл дверь и передвинул заслонку. Отлично, теперь последнее.

Еле волоча ноги, он приблизился к кровати и упал на неё, ещё больше пачкаясь в крови и внутренностях. Рука, уже управляемая им, а не бесконтрольная, потянулась к молотку. Пальцы обхватили рукоятку.

Бесы сходили с ума!

- А-а-а!.. – зарычал он, сопротивляясь изо всех сил, из последних возможностей.

Он не встанет с кровати, не встанет! И не выпустит из руки чёртов молоток – нет, никогда!..

...Дверь на втором этаже пришлось взламывать, потому что она была закрыта на щеколду. Но вот дерево сорвалось с петель и упало на пол. Тут же дыхнуло запахами крови, смерти, разложения.

Деревенские отреагировали по-разному. Одни отвернулись, не вынеся вони. Иные зажмурились или закрыли лицо руками при виде открывшейся безумной картины. Кого-то тошнило в углу.

Полицейский, невысокий крепыш в форме, вошёл в тесную комнатку.

- Убил старушку, - резюмировал он, разглядывая два распростёртых тела. – И с собой покончил.

Однако тут его взгляд упал на молоток, что сжимал в руке мёртвый молодой мужчина. Служитель порядка замер в недоумении.

Вроде бы налицо убийство и самоубийство. Голова старой женщины, Агнетты Фёдоровны Боровой, превращена в ничто. Большой, в следах крови, молоток – у второго трупа. Лицо этого человека, Прохора Силина, тоже обезображено, хотя и не столь сильно. А ещё, похоже, у него сломаны кости. Причину смерти – не совместимые с жизнью травмы, кровопотерю или что-то иное – установят эксперты. С точки зрения же лейтенанта Павла Круглова, очевидность картины определённо скрывала в себе тайну. Во всяком случае, ни он, ни коллеги никогда раньше не сталкивались с самоубийством, совершённым молотком.

Павел надел перчатки, присел и, потрудившись, разжал цепкие пальцы мёртвого мужчины. Полицейский взял молоток, намереваясь отдать инструмент на экспертизу. Странно, но в тот же самый миг, когда он коснулся вероятного орудия убийства, в сознании вспыхнул некий неясный образ. Уродливая морда, похожая на звериную, и ряды сероватых палаток.

«На солнышке припекло, что ли? – родилась мысль. – Хотя с моей работой какая только муть на ум не полезет».

Мотнув головой, Павел отстранился от нечёткого образа и закинул его подальше, в подсознание. После чего вернулся к своим прямым обязанностям.

Необычным и пугающим делом Прохора заинтересовались чины более высокие, чем те, что заседали в Речном. Поэтому полицейская машина, везя улики, ехала по направлению к соседнему, более крупному городу – Царёву. Мелькали за окном деревья и кустарники – редкие, мрачные, неприятные. Повсюду царили грязь и серо-коричневый оттенок унылости и безжизненности. И причина была не только в прошедшем недавно дожде, размывшем обочины и то, что лишь в качестве несмешной шутки можно назвать пролеском. Всё подтачивала, будто жук – дерево, общая недружелюбная атмосфера окружающего пейзажа.

Павел вёл машину, стараясь ни на что не отвлекаться: ни на столь знакомую трескотню своей напарницы Лены, ни, тем более, на чёрные мысли. И если с Леной он поделать ничего не в силах, то размышления ему, несомненно, подвластны.

«Почему же мне в напарницы досталась именно эта незамолкающая, будто радио, девица?!» - со смесью удивления, негодования и даже гнева подумал Павел.

- Впервые видела подобное преступление, - продолжала тем временем вещать Лена. – Ну кто же в здравом уме станет убивать себя молотком?! Как это вообще возможно! Хотя о здравом рассудке, в отношении маньяков, речи идти не может…

- Вот именно, - нехотя разлепив губы, согласился Павел.

Она ещё что-то говорила, но мысли его улетели уже далеко: и от неё, и от убийства, и от привычной, весьма наскучившей реальности. Вернулось то, от чего он старался мысленно отгородиться, старался изо всех сил!.. Но – не получилось.

Образы палаток. Бесконечных палаток, выстроившихся нескончаемыми рядами. И ещё – их владельцы, уроды и чудовища, ухмылявшиеся, скалившиеся, гоготавшие. Вроде бы люди, а может, и нет. Они взывали к нему, увещевали, насаждали Павлу собственные ужасные мысли и идеи, заставляя его сделать… сделать…

- Нет! – закричал он, словно бы теряя контроль над собой, над разумом. Или на самом деле утрачивая его?

Лена тотчас примолкла и испуганно-вопросительно взглянула на напарника.

Лишь по её реакции Павел понял, что кричал не мысленно, а вслух.

Всё в порядке, хотел сказать он. Ничего страшного. Просто небольшое переутомление. Мне надо отдохнуть немного. Вот что хотел он произнести, чтобы успокоить и Лену, и себя. И после этого ободряюще, добродушно улыбнуться.

Вместо того рот его раскрылся точно бы сам собой и исторг кошмарный вопль, рождённый напряжением, которое он не мог больше контролировать, сдерживать.

Лена вздрогнула, отшатнулась.

Руки Павла взлетели вверх и сжали виски – возможно, так ему удастся успокоить разбушевавшиеся чувства.

В этот момент потерявшая управление машина резко ушла в бок и слетела в кювет. Павел не смог ничего поделать – просто не успел. Либо же – ОНИ не позволили…

Крыса (часть I)

Следующее утро показалось Эйдеру началом дня сурка. По школьным коридорам шныряли полицейские. Учителя, спешащие в учительскую на внеурочное собрание, казалось, не замечали присутствия учеников. В столовой около раздачи на Эйдера налетела Анника, оживленно размахивая руками.

— Ты слышал? — что есть мочи завопила она, заработав неодобрительный взгляд долговязой старшеклассницы. — Симмонс умер!

— Что? — изумился Эйдер. — От чего?

Сестра сделала круглые глаза:

— Выпрыгнул из окошка!

— Не может быть!

— Говорю, что слышала. Во двор не пускают, — она мотнула головой на стену, которая примыкала к внутреннему двору, — окна на ту сторону быстренько зашторили. Говорят, там полицаи… с Симмонсом ковыряются.

— Анника, я вчера его видел, — тихо сказал Эйдер, наклоняясь к сестре, — и он был не в себе. Думаешь, он тоже?..

— Симмонс? Зачем? — Анника нахмурилась, — Он же не мальчик. Может, он случайно выпал. Зачем ему себя убивать?

Эйдер вздохнул.

— Я успел с ним поговорить. Расскажу, только давай отсюда уйдем.

Разговаривая, ребята покинули столовую и начали подниматься в корпус. Посреди коридора, ведущего к молитвенному классу, Анника вдруг прервала рассказ брата.

— Зачем мы туда идем?

— Мне нужно увидеть, — коротко ответил Эйдер. — Я хочу посмотреть на его кабинет еще раз.

— Зачем? Из-за твоей подружки, крыски? — невесело ухмыльнулась Анника. Эйдер заметил, что нахально приподнятый уголок ее губы подергивается. Сестра была на пределе.

— Тут что-то не так, — мягко сказал он. — Посмотри на этот кулон… — и он снова протянул его Аннике. Та мотнула головой и отвернулась.

— Оставь ты уже это, Эйди, — попросила она. — Крыса был не в себе. Он просто зашел помолиться. Он ни с кем не дрался… Господи, — она вдруг взмахнула рукой, чуть не заехав Эйдеру по лицу, — да Симмонс и мухи не обидит! Он даже мяса не ест! Ты же сам говорил, что он переживал. Давай смотреть правде в глаза, Эйди — Крыса был просто чокнутый! Ты видел, что он режет себе руки?

— Анни… — изумленно пробормотал Эйдер, — я ничего не имею в виду. Я не говорил, что это Симмонс его… его вытолкнул. Это еще надо доказать.

— Ну так давай докажем, — вспыхнула сестра. — Пойдем!

Но когда они подошли к классу, то обнаружили, что дверь заперта и опечатана бумагой с подписью директора. “Конечно”, — уныло подумал Эйдер, — “когда Крыса помер, никому и дела не было. А как Скряга Симмонс, так…”

Он понимал, что в таком состоянии не может трезво оценивать ситуацию, но ничего не мог с собой поделать. Его переполняло раздражение. Так он чувствовал себя всегда, когда не мог решить какую-нибудь задачу. Он ненавидел оставлять нерешенные задачи. Прислонившись к стене возле запертого класса, он откинул волосы со лба и зажмурился. В этом уравнении было слишком много компонентов. И неизвестных тоже хватало… Крыса. Симмонс. Окошко. Браслет. Чертова картинка на чертовой стене. Чертова светящаяся картинка.

Он почувствовал запах зубной пасты прямо у своего лица. Сестра наклонилась к нему и прошептала:

— Мы проберемся сюда после отбоя, и я смогу вскрыть замок. Никому не слова.

— Зачем это тебе? — не открывая глаз, спросил Эйдер.

— Потому что ты уже достал меня своим нытьем, — фыркнула Анника, — и я хочу, чтобы ты успокоился.

Ночью они встретились в темном коридоре и, не говоря друг другу ни слова, поспешили к классу. К счастью, по дороге они никого не встретили. Анника прихватила пару своих осенних перчаток, чтобы не оставить отпечатков.

Сестра не обманула — она действительно где-то наловчилась вскрывать замки. Повозившись пару минут, она открыла дверь и сделала приглашающий жест, невесело улыбнувшись Эйдеру — входи, мол, добро пожаловать. Эйдер направил фонарик в душную пустоту класса.

Здесь все еще пахло свечами и церковным вином. Поеживаясь, близнецы зашли. Анника зажгла свой фонарик.

— Ну, и что ты хочешь тут найти?

— Тише, — прошептал Эйдер. Он не отрываясь смотрел на картину. Она больше не светилась, но почему-то опять выглядела иначе. — Смотри. Что-то изменилось?

Анника свела брови к переносице и подошла к стене.

— Да, — после продолжительного молчания отозвалась она, — изменилось, — она повернулась к брату, и тот увидел, как вытянулось ее лицо. — Фигура с башни пропала. И цвета стали гуще. Смотри.

У Эйдера пропал дар речи. Она была права.

— Кто-то поменял картину, — тихо сказал он, — повесил другую. Да?

— Меня не спрашивай, — прошептала Анника, — я и так скоро рехнусь. Ну, давай, ищи, что там хотел. Ищи свои ответы. И давай побыстрее. Если нас тут застукают… одним исключением из школы мы не отделаемся. Давай лучше я подежурю в коридоре. Идет?

Скрепя сердце, Эйдер согласился. Он догадывался, что сестре не по себе. Отдав ему свои перчатки и прошептав на прощание: “Не копайся”, она выскользнула из класса, плотно прикрыв за собой дверь.

Теперь он остался один.

Он посветил фонариком во все углы, рассчитывая найти что-нибудь, что могло бы принадлежать Крысе, но обнаружил только комочки пыли и прилипшую жвачку. Осмотрев пол, он нехотя отправился к столу. Ему было страшно.

Эйдер надел перчатки и принялся осматривать ящики. Симмонс был педантом — все бумаги и тетради учеников были рассортированы по папкам и аккуратно сложены в стопки. Карандаши, наточенные до остроты, хранились в специальной коробочке. На правом углу стола лежала старенькая, бережно подклеенная Библия в черной обложке. Прямые линии обреза совпадали с линиями стола. Порядок и чистота. Из этой почти маниакальной упорядоченности выбивались только липкая винная бутылка да грязная коробка для кинопленки, лежащая в самом нижнем ящике.

Кинопленка? Эйдер нахмурился. Немного поколебавшись, он все-таки достал круглую металлическую коробку, и тут же, взвесив ее в руках, понял, что внутри находится что-то другое.

Эйдер поставил коробку на стол и задвинул ящик. Затем нервно огляделся по сторонам. Маленький пыльный класс смотрел на него и хищно молчал. Картина, которая, знал Эйдер, висит точно за его затылком, тоже смотрела. Но он запретил себе оборачиваться. Мысленно досчитав до трех, он выдохнул и осторожно открыл коробку.

— Что за? — воскликнул он и тут же хлопнул себя по губам. Его возглас потонул в пыли, скомкавшейся по углам, и вернулся к нему слабеньким тревожным эхом.

Коробка была наполнена какой-то ерундой. Дрожа от возбуждения, как гончая, напавшая на лисий след, Эйдер принялся доставать из коробки фотографии, украшения, обрывки ткани… Он раскладывал их на столе, раскладывал и раскладывал, стараясь класть ровнее, впав в какое-то одержимое состояние. Он клал фотокарточки, соблюдая одинаковое расстояние между их краями. Пол-сантиметра. Клал их ровно, так, чтобы их края были параллельны краям стола. Раскладывал детские браслетики, половинки “кулонов дружбы”, кусочки форменных блузок, красные ленточки из ацетатного шелка, резинки с запутанными в них светлыми волосами. Будто оформлял витрину. Аккуратно. В горле встал плотный ком, похожий сразу на слезы и на позыв к рвоте.

Он понимал, что именно перед ним лежит. Он это чувствовал, но не мог остановиться. Он поправлял и поправлял фотографии, закусив нижнюю губу до солено-железного вкуса во рту.

А затем, когда работа была закончена, он закрыл лицо руками и согнулся пополам.

Он знал, кто изображен на этих фотографиях.

С первой, что лежала ближе к Библии, улыбалась Эрин — девочка, которая училась в девятом классе, когда они с Анникой только поступили в пансион. Веснушки, скобки на зубах, которые совсем ее не уродовали — она была доброй и отзывчивой, часто играла с малышами и утешала их, когда те начинали грустить по дому. Она играла и с Эйдером. Однажды она заболела. В коридорах шептались, что Эрин стала много плакать и кричать по ночам, а потом родители забрали ее из пансиона. Больше она не вернулась.

Эйдер узнал и лицо с четвертой фотокарточки. Это был Ноа, сирота из приюта, который получил социальную квоту на обучение. Эйдер занимался с ним в одном классе. Они вместе проходили американскую литературу. Он вспомнил, как выглядел Ноа во время защиты своей работы прошлой весной. Ноа читал доклад по “Над пропастью во ржи”. Высокий, худой, с редкими светлыми волосами, схваченными черной резинкой. “Мы должны понимать, что Холден — это отражение каждого из нас… В каждом из нас есть часть мятущегося, непонятого и непонимающего…” Не очень умный. Странный. Замкнутый. Холодный. Однажды утром его нашли в туалете с перерезанными венами. Никто не знал, почему он это сделал. Он не оставил записки.

Лицо на шестой карточке — смутно знакомое, но не привязанное ни к какому имени. Кто это? Короткие каштановые волосы, вздернутый нос, редкая юношеская щетина на квадратном подбородке. Лет шестнадцать, не больше. Эйдер нахмурился. Он где-то его видел. Они не учились вместе… Цвета на фотографии были странными, будто выцветшими. Парень стоял у мольберта с девственно-чистым холстом, занеся выпачканную кисть над белой поверхностью.

— А это я, — прошептал кто-то в углу класса. — Как я тебе нравлюсь?

Эйдер остолбенел.

Он хотел закричать, но что-то сжало ему горло изнутри, и он лишь сдавленно захрипел. Ему не хотелось оборачиваться. Он не мог обернуться.

Он обернулся.

Перед ним стоял молодой человек с последней фотографии.

— Я Джонни, — тихо сказал он. — Ты меня нашел. Спасибо.

Эйдер застонал и оперся на стол, чтобы не упасть. Молодой человек бледно улыбнулся, не показывая зубов.

Он стоял, чуть сгорбившись и обхватив себя большими руками. Его лицо в желтом свете фонарика казалось асфальтово-серым. Глаза не блестели. Они запали куда-то внутрь головы, как у мертвеца, но все-таки светились — если свечением можно назвать распространение невозможного черного света. Казалось, будто его глаза постоянно всасывают цвет помещения вокруг него. Втягивают в себя реальность. Едят лицо Эйдера.

— Наверно, у тебя есть вопросы, — шепнул Джонни. — Я знаю, о чем ты думаешь. Что это за коробка, и как с этим связан Симмонс? Скряга Симмонс… — он вновь улыбнулся, и Эйдера сотрясла дрожь. — Я отмщен. Наконец-то я отмщен. В святоше проснулась совесть… И он никому больше не причинит вреда.

— О чем ты? Кто ты такой?

— Я Джонни, — повторил парень, — Симмонс убил меня двадцать лет назад.

***

— Что?

— Чудовище… — сухие глаза Джонни наполнились вязкой жидкостью, отдаленно похожей на слезы. Эйдер, пребывая в каком-то ступоре, вдруг увидел, что его шея покрыта серо-лиловыми пятнами. — Он подстерег меня, как самая настоящая хищная тварь. Я доверился ему. Я ему доверился!

— Ты мертв? — тупо спросил Эйдер, и вдруг взорвался коротким булькающим смешком. — Прекрати меня дурачить!

Джонни покачал головой.

— Мертвее всех мертвых. Я был первым, кого довел до ручки этот чертов псих.

— Как он?..

— Ты хочешь знать, почему его не поймали? — живо отозвался Джонни. — О, это очень просто! Он доводит своих жертв до самоубийства. Вот как он поступает. Я расскажу тебе, как умер я, — он указал пальцем на свою шею, и Эйдер увидел, что пятна обхватывают ее кольцом. — Знаешь, почему около спортзала есть замурованная дверь? О, я скажу тебе… — он зажмурился, — Помню это, словно вчера… Словно только вчера я вошел в ту дверь, неся в кармане моток прочной веревки. Они не смогли выветрить запах. Ведь там совсем нет окон…

— Почему ты это сделал? — попытался спросить Эйдер, но понял, что его голос как-то обесцветился, растеряв вопросительную интонацию. Он почувствовал, что близок к обмороку. Парень не врал. Что-то подсказывало, что он не врет.

Джонни пожал плечами.

— Ну, знаешь… Когда отец убил маму и загремел в тюрячку, я света белого не видел. У нас в семье было как — если что приключилось, сразу обращаешься к Богу. Ну, я и обратился. А к боженьке прилагался Симмонс… Симмонс все время крутился рядом с моим обожаемым боженькой, — мертвец едко осклабился, и Эйдер увидел, что его зубы покрыты каким-то зеленым налетом. — Симмонс обхаживал меня. Он сказал, что у меня есть дар в рисовании, и я стал хорошим рисовальщиком. Я приходил к Симмонсу и рисовал для него каждый день. Сначала — религиозные рисунки. Мадонну и дорогого Иисуса Христа. Эту церковь, — Джонни плавно повел рукой себе за спину.

Эйдер поглядел на картину и ахнул. Она выглядела опустевшей, будто до этого в ней было что-то, что теперь ушло.

Джонни заметил его взгляд и кивнул: — Ага, ты все правильно понял. Моя картинка. В ней я и сидел.

— Но как..?

— А потом, — с жаром продолжил Джонни, — потом Симмонс стал просить портреты. Он читал мне унылого старикашку Диккенса, пока я рисовал его, Симмонса, сидящим в этом самом кресле с книжкой, как чертов Санта Клаус. Ему нравилось. Он стал просить и другие портреты… — Джонни передернулся и повторил нетвердым голосом, — другие портреты. Чертов старый извращенец. Когда все случилось, я не поверил. Не поверил, что он может так. Что он может так поступить.

— Мне очень жаль, — тупо сказал Эйдер. Мертвец улыбнулся.

— Правосудие свершилось, — заметил он. — Крыса стал последним. Хороший парень. У него не было шансов… — он прикрыл сухие глаза и пожал плечами. — Теперь и он тоже в картине. В моей картине. Эйди, — он вдруг открыл глаза и приглашающе распахнул руки, — обними меня. Или просто пожми мне руку.

— Что? — Эйдеру показалось, что он ослышался.

— Пожалуйста. Я ведь всего лишь призрак. Я так давно не чувствовал дружеского пожатия руки. Мне нужно дружеское тепло. Ты понимаешь?

— Я не…

— Эйдер, — мягко сказал призрак, — я не буду тебя заставлять. Я не Симмонс. Я уйду сразу же, как только ты скажешь, что я могу идти. У меня здесь больше нет дел. Все кончено. Я отмщен. Спасибо, что нашел эту коробку. Без тебя я бы никогда не выбрался. Теперь и я, и Крыса, и остальные… мы все сможем уйти. Оставить этот мир. Пожалуйста, — он снова чуть развел руки. Его плечи опустились, придавая облику какой-то жалкий, забитый вид. — Меня не часто обнимали при жизни. Мама с папой не очень-то хотели…

— Не нужно, — попросил Эйдер, — все в порядке. Не объясняй. Я это сделаю.

— Спасибо тебе.

Эйдер шагнул к нему, протягивая дрожащую руку. Шаг, еще шаг. Черные мертвые глаза, чуть искаженные бесцветной улыбкой, смотрели на него, не отрываясь. Эйдера переполняло чувство непонятно откуда взявшегося счастья. И гордости. Да, гордости. Он помог ему. Помог им всем.

Беря Джонни за руку, он вдруг почувствовал, как странно от него пахнет. Это не было запахом чего-то мертвого. Странно, что в голове Эйдера появилась эта мысль — но Джонни пах чем-то, что никогда не жило. Он пах голым камнем, мертвой землей и пустотой.

Когда Джонни схватил его ледяными руками за плечи, Эйдер вдруг вспомнил, где уже видел это лицо. С кристальной ясностью, которая предшествует смерти, он понял — это лицо с рекламной листовки. Чертова рекламная листовка художественных курсов, которая висела в холле около дверей несколько лет назад, приглашая одаренных студентов научиться рисовать осенний пейзаж, иллюстрацию к любимому роману или портрет матери. Эйдер засмеялся бы, если бы смог, так это все было глупо и банально. Ему показалось, что он подошел к пониманию природы этого существа, но времени у него уже не оставалось. Ведомый приятно холодными руками, он подошел к высокому окну и распахнул створки. В нос ударил живой запах весенней листвы и таинственной апрельской ночи. Эйдер улыбнулся и навалился на подоконник.

***

В классе мистера Симмонса были найдены фотографии и личные вещи бывших учеников школы, большая часть которых уже давно была мертва. Вдова покойного, К.Симмонс, заявила под присягой, что никогда не видела ни этих предметов, ни самой коробки у своего мужа. Фотографии были разложены на рабочем столе покойного. В пустой коробке от кинопленки, из которой, по всей видимости, и были извлечены фотографии, лежала записка, сделанная рукой самого пастора. Текст записки гласит: “Уничтожьте картину. Уничтожьте это. И никогда, никогда не заговаривайте с ним. Оно умеет убеждать”.

Следствие еще не выяснило, как фотографии оказались в классе мистера Симмонса. Текст записки говорит о его невменяемости, однако похоже, что он никак не связан со смертями школьников на этих фотографиях: самые старые из них изображают учеников, которые жили в пансионе больше тридцати лет назад. Симмонс работал учителем меньше десяти лет.

Большая белая крыса перекувырнулась через голову и приземлилась Эйдеру прямо на тетрадь. Он негромко вскрикнул, чем тут же вызвал недовольное шиканье за соседним столом.

Крыса тем временем поднялась, что-то пискнула и спрыгнула на пол. Ее хвост промелькнул между стульями, как розовый шнурок, и скрылся за книжным шкафом. Эйдер изумленно задрал голову.

Над столом, за которым он сидел, из стены торчал кусок полой трубы.

Эйдер никогда не слышал о диких белых крысах, а поэтому решил, что бедолага удрала из чьей-то спальни. Интересно, как она пробралась в библиотеку и что собирается делать дальше? Эйдер любил животных, и теперь ему не давала покоя мысль о заблудившемся грызуне. Нужно его поймать.

Побросав учебники на столе, он поднялся и быстро вышел из библиотеки. Конечно, крыса удрала в коридор. Куда же еще?

Он уже подошел к лестнице, когда из высокого окна, ведущего во двор, раздался детский визг. Эйдер думал проследовать дальше, но визг тут же удвоился, утроился — теперь кричали уже несколько школьниц, и этот звук резал прохладный весенний воздух, как нож. Мальчик подбежал к окну и высунулся наружу.

На лужайке перед корпусом рекреации, где находились столовая, библиотека и религиозный класс, собиралась толпа детей. Некоторые безудержно рыдали. Кто-то продолжал вопить. Сквозь дрожащую массу учеников уже продирались учитель географии и завхоз. А в пустом круге этой толпы, отлично отсюда видимом, лежал, распластавшись на брусчатке, подросток. Эйдер укусил себя за костяшки пальцев. Он не хотел смотреть. Из-под белобрысой головы лежащего на асфальте мальчишки расползалась вишнево-красная лужа. Он был уже мертв.

***

— Бедный Крыса, — сдавленно сказала Анника. Сестра возила ложкой по тарелке с овсяной кашей, не поднимая головы, и Эйдеру приходилось напрягать слух, чтобы ее услышать. — Он в последнее время был такой странный. Такой тихий. И вот… Боже мой.

— Откуда он выпрыгнул?

— Из молитвенного класса. Там не было урока. Наверно, зашел посидеть один… Помолился, и… — Анника вдруг уронила ложку в тарелку и заплакала. Эйдер быстро оглянулся (убедиться, что на них никто не смотрит) и погладил сестру по руке. Она сердито отдернула ладонь и часто заморгала.

— Кори Альма общался с полицией. Они с Крысой делали совместный проект. Он сказал, что у Крысы умерла мама. Неделю назад. Может, поэтому… Господи, ну почему его не отправили домой? Почему никто не увидел, что ему нужна помощь? Ребята или учителя…

— Иногда люди скрывают, что у них что-то на душе, — немного подумав, заметил Эйдер. — Может, Крыса думал, что сам справится. Он теперь круглый сирота.

— Был.

Эйдер вдруг отставил тарелку и поднялся.

— Мне нужно кое-куда зайти. Потом встретимся.

Около молитвенного класса было пусто. Эйдер остановился неподалеку от двери, глядя в окно. На улице стояла весна. Ветви яблонь заглядывали в темный коридор через стекло, и в карамельно-зеленых листьях играл ветерок. В коридоре пахло пылью, печным дымом и мастикой, которой натирали пол. Дверь в класс была приоткрыта.

Эйдер нерешительно взялся за ручку. Что-то толкало его сюда, к месту, где мальчишка со странным и недружелюбным прозвищем в последний раз окинул взглядом темные стены школы. Он медленно потянул дверь на себя, и та подалась навстречу с тихим скрипом.

В классе никого не было. Эйдер прикрыл за собой дверь и повернулся к большому распятию, которое висело над доской. Вот так, наверное, Крыса и стоял перед тем, как подбежать к распахнутому окошку. Ученики, которые видели его смерть, говорили, что он просто перевалился животом через подоконник и… даже не выпрыгнул, а шлепнулся вниз. Будто хотел покончить со всем поскорее.

Эйдер не бывал тут раньше. Родители позволили им с Анникой выбрать вместо факультативной истории христианства что-нибудь по своему вкусу. В бога их семья не верила. Эйдер окинул темный класс взглядом и искренне порадовался, что выбрал расширенный курс литературы. Лучше уж продираться через неудобоваримого Чосера, чем сидеть здесь, под тяжелым взглядом деревянного Христа. “И не убоюсь я идти долиной смертной тени…”

В классе вдруг стало темнее. Эйдер нервно обернулся к окну. Быстрые тучи набежали на солнце, меняя освещение. Из-за темных парт поползли синие тени, сгущаясь на стенах. Эйдеру вдруг стало холодно. Что он надеется тут найти? Ответы? Он понимал, что ничего не может сделать. Крысе уже никто не поможет. Но как хотелось бы понять, зачем он…

Эйдер выпрямился, ощущая, что спина покрывается колючими мурашками. Он вдруг отчетливо понял: здесь кто-то есть. Кто-то смотрит на него.

Спокойно, спокойно.

Он медленно повернул голову вправо, влево, а затем резко развернулся спиной к окну.

Он был один. Но со стены, покрытой дрожащими теневыми росчерками полуголых ветвей, на него глядела картина. Сглотнув ком в горле, Эйдер подошел к стене. Что-то в этой картинке притягивало его, и он, никогда не любивший живопись, не мог понять, что его так заинтересовало.

Это была старая акварель, изображавшая лютеранскую церковь и кладбище. Картину поместили в неудачную раму, слишком тяжелую и темную, и из-за этого казалось, что жизнерадостный зеленый газончик пожирают густые сумерки. Эйдер наклонился к картине поближе, словно любитель искусства на выставке. Ему показалось, что за дружелюбно распахнутыми ставнями переплетенного окна промелькнула какая-то фигурка… Нет, это невозможно… У него перед глазами все качнулось, и на секунду картина, ее резная черная рама и беленая стена поплыли, как будто он смотрел через воздух над костром.

— Боже мой!

Эйдер вскрикнул и отскочил в сторону, врезавшись бедром в острый угол парты.

— Ты чего?!

Сестра стояла прямо у него за спиной, хмуря светлые брови. Она была поглощена изучением акварели, словно стояла тут уже целую вечность. Эйдер зашипел от боли, растирая ушибленную ногу.

— Ты что тут делаешь?

— Пришла за тобой, — отмахнулась Анника. — Я сразу догадалась, где ты.

— Как?

— Близнячья связь.

Они всегда так говорили, если удавалось продолжить друг за другом предложение или угадать ход мыслей. А после этого неизменно давали друг другу “пять”. Но сейчас Анника даже не подняла руку. Она смотрела на картину, как завороженная.

— Очень странно, — протянула она. — Никак не пойму, в чем смысл.

— Если ты мне расскажешь, о чем ты, я помогу тебе понять, — угрюмо отозвался Эйдер.

Сестра вздохнула и закатила глаза. Эйдер мысленно застонал: так было всегда, когда она готовилась прочитать ему лекцию. Она ходила на уроки истории искусства и уже хорошенько в этом поднаторела.

— Это копия картины Карла Улофа Ларссона, — скучным голосом начала Анника, — был такой шведский художник. Что-то похожее на малых голландцев… Он рисовал уютные домики, церковки, садики и прочие мелочи, которые нравились шведским бюргерам. Скучноватый дядька, но стиль у него хороший. Эту картину я знаю. “Старая церковь” называется… И вот я все не могу взять в толк, зачем ее дорисовали?

— Все еще не понимаю, — поторопил ее Эйдер, — что не так?

— Тут есть человек. А на оригинальной картине его нет. Видишь? — сестрица ткнула пальцем в колокольную башню. Эйдер невольно поморщился — очень уж фривольно она себя вела для искусствоведа.

— Ну да, — он пригляделся к тому месту, куда указывал палец с облупленным черным лаком, — кто-то стоит. Звонарь, небось.

— Сам ты звонарь, — фыркнула сестра. — Я точно знаю, что там никого не должно быть. Вот за это я и не люблю церковников, — вдруг сказала она, — пытаются причесать все и доработать. Даже старое искусство. Хорошо, что наш папа атеист.

— Мне тоже показалось, что с этой картиной что-то не так, — поколебавшись, признался Эйдер. — Но не могу понять, что…

— Порча изначального замысла, вот что. Даже такой дурилка, как ты, это почуял.

— Люди тут как-то не к месту, да?

— Люди? — Анника нахмурилась. — В смысле, человек?

Эйдер вздохнул.

— Смотри, — и он указал на переплетенное окошко, — Там точно кто-то был.

Сестра удивленно посмотрела на него. В первые секунды ее лицо ничего не выражало, а затем она вдруг фыркнула и засмеялась. Смех расколол чопорную тишину молитвенного класса и заколыхался в недружелюбных тенях.

— Ну да. Нам уже не по семь лет, Эйдер. Кончай валять дурака.

— Я не…

— Пойдем, — Анника схватила его за руку, — сейчас кончится перемена. Фу, Эйди! У тебя все руки мокрые! Как скользкие лягушки!

Этим же вечером Эйдер с помощью библиотекарши нашел в альбоме ту самую картину из молитвенного класса. Его не удивило, что сестра оказалась права. Картину исправили. “Интересно, кто над этим постарался”, — подумал Эйдер, по старой привычке покусывая костяшки пальцев. — “Уж не Симмонс ли…” Представив себе старого святошу, который среди ночи корячится с кисточкой около акварели, он угрюмо ухмыльнулся.

Скряга Симмонс, как его называла добрая половина учеников, никому не нравился. Кажется, он преподавал историю христианства столько, сколько стояла школа. Худой, с горящими фанатичным огнем глазами, он дергано двигался по школьным коридорам и ни с кем не разговаривал. Он напоминал Эйдеру высохшее пустынное растение. Казалось, для привлечения детишек на сторону Бога нельзя найти более неподходящего человека. Симмонсу было лет сорок, а может, и больше. Он носил короткую стрижку “под горшок” и черную рубашку, застегнутую на все пуговицы. От него всегда пахло дешевым табаком и каплями от сердца. Иногда, когда Эйдер видел Симмонса в столовой, сидящим в одиночестве над тарелкой с рагу, ему становилось жалко учителя. Похоже, у него совсем не было друзей.

На следующий день Эйдер вернулся в молитвенный класс. Не то чтобы он целенаправленно туда шел — просто брел из столовой, погрузившись в свои мысли, вспоминал Крысу, думал о картине. Он опомнился, уже стоя рядом с приоткрытой дверью, и вздрогнул, будто его застукали за чем-то неприличным. Ему не хотелось, чтобы кто-нибудь увидел его здесь. К счастью, в этот час коридор был пуст. Пожав плечами, Эйдер толкнул дверь и вошел.

В классе его ждал сюрприз. Около картины на полу сидела его старая знакомая — белая крыса. Зверек что-то грыз и, увидев человека, бросил это на пол.

— Не бойся! — тихонько сказал Эйдер. Он опустился на корточки и протянул руку в сторону крысы. Та встала на задние лапки, а потом вдруг коротко свистнула и нырнула под парту. Эйдер чертыхнулся, подошел поближе и наклонился, чтобы понять, куда делась крыса. В стене был прогрызен маленький лаз. Что ж, похоже, она любит сюда возвращаться — уроки тут проходят нечасто, а Симмонс, наверно, слишком слеп, чтобы заметить следы ее пребывания. Улыбнувшись, Эйдер запустил руку в карман форменных брюк и достал оставшийся после завтрака злаковый батончик. Ему понравилась идея прикормить крысу, а потом забрать ее к себе. Он разорвал блестящую обертку и достал батончик. Подумав, отломил половину и аккуратно положил около лаза. Пусть ест и набирается сил.

Интересно, что она тут нашла?

Эйдер присел на корточки и поднял погрызенную крысой вещицу.

Это был круглый деревянный кулон с обрывком цепочки. Эйдер покрутил его в руках и обнаружил, что на кружочке вырезана фигурка крысы, стоящей на задних лапах. Эйдер ахнул.

Это же кулон Крысы! Он вдруг вспомнил, как заметил его зимой в раздевалке. Тощий Крыса постоянно мерз. Он всегда носил балахоны с длинными рукавами, и его запястья видели, пожалуй, только врачи на медосмотрах. Но как-то раз, переодеваясь после физкультуры, он обратился с просьбой к стоящему рядом Эйдеру. И Эйдер запомнил, как тот взмахнул своей костлявой рукой. Цепочка звякнула, и перед глазами качнулся самодельный кулончик.

Эйдер сжал украшение в кулаке, чувствуя, что спина покрывается мурашками. Цепочка была порвана. Кто-то сорвал с Крысы браслет.

Дверь распахнулась, и в проеме возникла высокая сухая фигура. Эйдер подскочил, как ужаленный.

— Мистер Симмонс!

Учитель вошел в класс и замер, как будто не знал, что делать дальше. Его маленькие черные глазки забегали.

— Эйдер? — неуверенно спросил он охрипшим голосом. — Что ты тут делаешь?

Эйдер почувствовал, что краснеет. Он еще не успел решить, как ответить, но язык уже молол первое, что пришло в голову.

— Я решил зайти к вам, чтобы узнать, как вы себя чувствуете. После того, что случилось. Я не видел вас в столовой. И не видел во дворе. Я решил, что вам нужно с кем-нибудь поговорить… — он замолчал, увидев, как изменилось лицо Симмонса. Черные глаза расширились, словно тот увидел привидение. Тяжелая челюсть затряслась.

“Кажется, я сказал что-то не то”, — успел подумать Эйдер. А затем учитель закрыл лицо ладонями и задрожал.

— Эйдер, мой мальчик, — забормотал он, не отрывая рук от лица, — не нужно думать обо мне. Все будет хорошо. Я справляюсь, — последние слова он произнес как-то неуверенно.

Эйдеру стало жалко учителя.

— Вы дружили с Кр… Колином, да?

— Он приходил ко мне, — Симмонс шумно потянул носом и потряс головой. — Приходил, — повторил он, — и говорил о своей матери. Я дал ему пару советов, но они ему не помогли, — он закрыл дверь и повернулся к Эйдеру, понемногу успокаиваясь. — У бедного мальчика было много проблем. Все, что я теперь могу для него сделать — это молиться за упокой его души. И не предаваться греху отчаяния. Но, видит Бог, сделать это очень трудно. Ведь я был последним, кто с ним говорил.

— Правда? — тихо спросил Эйдер. — И что он вам сказал?

Симмонс поглядел на него с грустной полуулыбкой.

— Он сказал, что скучает по матери. И что он хотел бы бывать с ней почаще, пока была возможность. У нее были свои проблемы, которые его не касались… в которые она его не посвящала и, в общем-то, правильно делала. Он остался совсем один. Все случилось так, как случилось.

— Что вы ему на это ответили?

— Я ответил, что здесь нет его вины, — Симмонс отвел взгляд, а затем с неожиданной твердостью сказал: — Дети не отвечают за грехи своих родителей. Бог не наказывает детей. Я сказал Колину — Крысе, как вы его зачем-то зовете — что у него впереди целая жизнь. И эту жизнь он не должен тратить, предаваясь отчаянию. А теперь я сам… — из левого глаза мужчины вдруг выбралась слезинка. Эйдер, как завороженный, проследил ее путь по небритой щеке. — Я молюсь, чтобы Господь простил меня за мои слова. Ему не нужны были разговоры о Боге, Эйди. Ему нужен был психиатр. Я не смог ему помочь.

Потрясенный этим откровением, Эйдер замотал головой:

— Вы же не виноваты!

— Я должен был ему помочь.

— Мистер Симмонс, разве вы виноваты в его смерти?

— Пожалуйста, Эйди, — учитель быстро поднял на него покрасневшие глаза, — оставь меня ненадолго одного. Ладно? Если тебе что-то понадобится, я буду здесь. Но пока я хочу побыть один. Немного помолиться. Хорошо, дружок?

— Хорошо, мистер Симмонс.

Эйдер вышел из класса, закрыл дверь и прижался к холодной стене всем телом. Его ноги тряслись. Вспотевшая рука сжимала в кармане штанов деревянный кулон.

***

После отбоя Эйдер вернулся в молитвенный класс, втайне надеясь, что дверь будет заперта. Крадясь по коридору, соединяющему основной корпус с корпусом рекреации, он пытался убедить себя, что хочет проведать белую крысу. Эти животные, знал он, выходят по ночам. Его так и подмывало посмотреть, съела ли она его подношение. Но в глубине души Эйдер чувствовал, что обманывает самого себя — пожалуй, притворяется ребенком, которым был когда-то давным давно. Эта детская любовь к ручным зверятам, внезапно проснувшаяся в нем, будто служила прикрытием чего-то еще. Чего-то темного. Ему хотелось еще раз взглянуть на класс. Если там нашлось украшение Крысы, которое явно (этого не может быть) было сорвано с руки во время борьбы, он, Эйдер, сможет отыскать что-нибудь еще. Он изголодался по ответам. Нужно узнать правду.

Его удивило и немного обескуражило, что дверь открыта на пол-ладони. Из широкой щели лился дрожащий свет. Кажется, Симмонс по забывчивости оставил в классе зажженные свечи. Эйдер подкрался поближе, щекой прижимаясь к дверному косяку, и заглянул внутрь. С этого ракурса он видел картину на стене. Она неуловимо отличалась от того, что он видел раньше. Эйдер прищурил глаза, пытаясь понять, что его смутило.

А поняв, вздрогнул всем телом.

Из окон нарисованной церковки лился слабый фосфоресцирующий свет. Казалось, что внутри нарисованные человечки зажгли ненастоящий зеленый огонь. Как будто они готовились провести ночную черную мессу. Дрожа, Эйдер весь подался вперед — еще секунда, и дверь, не выдержав напора, увильнет от его ледяной руки и он ввалится в освещенный огнем кабинет…

Внутри вдруг раздался громкий всхлип.

— Прости меня, — зашептал полумрак пьяным голосом, — Боже мой, Колин, прости, прости меня. Я ошибся. Колин, можешь ли ты меня простить…

У Эйдера зашевелились волосы на голове. Господи, Симмонс сидит у себя в классе! Прикусив костяшки на левой руке, Эйдер присел на корточки и тихонько потянул дверь на себя, молясь, чтобы она не заскрипела, а затем, собравшись с духом, просунул в щель голову.

Симмонс сидел за своим столом, уронив голову на скрещенные руки. На нем была полосатая пижама с пуговицами. У его левой руки стояла пустая бутылка церковного вина. Воздух в кабинете пах воском, потом и перегаром.

— Прости меня, Колин! — вдруг взвыл учитель, в исступлении вскидывая голову. Эйдер шарахнулся в коридор, и дверь, которую он задел плечом, отчаянно взвизгнула.

— Кто здесь? — испуганно воскликнул Симмонс, — Ты? Покажись уже! Хоть на этот раз!

Эйдер вскочил на ноги и, как профессиональный спринтер, дернул прочь по коридору. Вслед ему неслись приглушенные возгласы Симмонса.

Прибежав в свою спальню и прыгнув в кровать, он навалил подушку на голову и тихо, почти беззвучно застонал.

Что за ерунда происходит с этой проклятой картиной? И что значат слова Симмонса: “покажись хоть на этот раз”?

Чертовых вопросов стало еще больше.

А ты любишь классики?

Ага, люблю. Классики, крестики-нолики, кулачки и скакалку, люблю песочные замки, качели и играть в ладушки, люблю кукол и башенки из кубиков, люблю-люблю-люблю-люблю все на свете, только не уходи.

Не уйду, если правда любишь.

Я правда люблю!

Тогда не уйду.

Тогда останусь, буду рядом, шепну на ухо, что мы точно свидимся, что я точно приду, что мы будем вместе, и все вместе пройдем, как реку, вброд, преодолеем, потом вдруг вынырнем – и сон закончится.

И наступит рассвет.

Но рассвет не наступил, только ночь была глубока и темна, а луны на небе больше не было, и ничего вокруг не было, кроме света далеких фонарей, что зажглись над головой белокурой Лизы, что, казалось, дремала, а на самом деле беспробудно спала, прижимая к груди свою игрушку и слабо вздрагивая ресницами, вдыхая и выдыхая в угольной пустоте.

Город ничем не пах, он был холоден и пуст, и когда она проснулась, он не изменился, и только асфальт под боком вдруг показался не мягкой периной, а ледяным скатом, и девочка вздрогнула, оторвавшись от него.

- Что… - она вскинула голову, оглядываясь затравленно, пытаясь что-то разглядеть, но рядом ничего не было, только ветви деревьев словно царапали стекла, а на самом деле это стекла царапали их раскрытыми форточками окон.

Никого.

Девочка прижала к груди игрушку, на несколько мгновений зажмурившись. Все еще никого. Страшно. Непонятно. В голове звенят колокола, шепчут свои же голоса, сплетаются руками тени, которые невозможно разобрать.

Кто ты?

Не знаю.

Кто я?

Не помню.

Где мы?

Молчок.

Гостья города поднялась на ноги шатающейся куклой, почему-то в ночнушке белой, как и она сама, посреди улицы, одна-одинешенька в жгучей тишине и странных чувствах, с игрушкой в руках. Она не знала, что это, но вдруг вытянув перед собой руки улыбнулась, смотря в пушистую мордочку, что глядела в ответ на нее глазами-пуговками.

- Мышонок…

- Мистер Мышонок, - шепнуло плюшевое недоразумение в ответ, не двигаясь и не дыша, такое маленькое и странное, брошенное ей в руки и доселе незнакомое, но, наверное, родное – знакомого здесь вообще не было ничего, и окружение казалось чуждым и неправильным. Девочка трепнула игрушку за ухом, кивнув той, а Мышонок больше ничего не сказал, в воображении ее глядя по сторонам.

- Где я? – наконец спросила вдруг она тихо, оглянувшись.

- Я не знаю, - признался ее юный товарищ, закадычно шепнув:

- Но мне страшно, я хочу уйти.

- И я хочу уйти, - согласилась с ним девочка, и тогда они двинулись вперед, бредя вдоль кирпичных пожухлых домов, будто вычурные странники: невысокая и щуплая, похожая на птичку, девчушка непонятного возраста и ее игрушка.

Это могло бы быть счастливой историей, передаваемой из уст в уста и рассказываемой детям, но опустевший город не был похож на чрево прекрасных сказок, он был по-своему зловещ и всеми покинут, выброшен на берег и оставлен в гордом одиночестве.

Но где люди? Где животные? Автомобили оставлены на дорогах, в окнах нет света, лишь горят фонари, то и дело слабо мигая своими лампочками, вынуждая девочку морщиться, робко вскидывая голову, боясь смотреть на них. Взгляд плывет от ряби, а голова начинает противно гудеть.

Нигде не колышутся от ветра шторы, да и ветра самого нет, вот только дождь начинает крапать с неба, вынуждая ускорить шаг, топая босыми ногами по холодному асфальту, что даже сыростью не пахнет – этот мир словно лишен всего живого. Запахов. Звуков. Даже насекомых здесь нет, ничего нет вовсе, но отчего-то девочку это совсем не пугает.

Потому что она тоже лишена всего, и в полупустой голове дрожат, кучкуясь, только робкие мысли о поисках тепла, крова, чего-то, опережая самый главный вопрос «Откуда я здесь?». Ответа на него ей все равно никто не даст, и даже серый Мышонок промолчит, задумчиво уйдя в себя и помахивая хвостиком из плюша и ниток.

Забавный.

***

Брат, если даже я когда-нибудь проснусь в том страшном месте, ты же найдешь меня?

Опять ты перепил, дурак, спи уже. Слушать еще твои бредни…

Но оно не похоже на сон.

А на что похоже?

На явь. Будто я проснулся совсем один в опустевшем городе и лежал на асфальте, вот что это было. Я лежал долго, очень долго, но не видел ни луны, ни звезд, ничего не видел!

Ты пьян, вот и снится бурда.

Я бываю и трезв, а ты! И знаешь, в том городе все совсем как здесь, но почему-то никто никогда не подходит ко мне. Потому что улицы пусты, понимаешь? И некому ко мне прийти.

Так почему ты не встаешь и не идешь сам?

…я не знаю.

Я не знаю, кто я, что я здесь делаю? У меня кружится голова.

Перекинув голову с затылка на щеку, он вгляделся во тьму полупустого вагона, в котором лежал. Внутри «коробки» было тихо и сухо, а на станции слабо мерцала лампочка, грозясь вот-вот погаснуть и оставить парня в темноте.

- Что за черт… - вытянулось из его рта, и несчастный медленно сел, потирая почему-то ноющую голову. По ней словно щедро саданули кирпичом. – Где я?

Никто на риторический вопрос не ответил, и парень побрел через сидения прочь, придерживаясь за поручни, чтобы не упасть, кутаясь свободной рукой в кардиган, чтобы совсем не околеть – почему-то мертвенный холод пробирал его тело до костей, щупая каждую из них своими узловатыми пальцами.

- Эй! – выкрикнул он, высунув голову на платформу, а после неуверенно шагнув на нее, едва не упав. – Есть здесь кто?

Никого.

А куда идти? И зачем? Желудок неприятно трепал голод, обгладывая стенки, и парень поморщился, после вдруг мотнув головой, пытаясь с собой совладать. Вышло это у него дурно, откровенно говоря, но еще дурнее ему стало, когда вдалеке показался приближающийся огонек, от которого тот тут же юркнул за колонну, затаив дыхание.

- Кто здесь? – послышался голос.

Парень не ответил, стиснув зубы, вдруг напуганный, и вцепился себе в плечо, лишь бы не издать ни звука, проглотить даже дыхание.

Кто пришел? Откуда ему здесь взяться? В сюрреализме происходящего для здравого смысла совсем не осталось места.

- Да что за черт здесь творится… - шикнул кто-то себе под нос, двигаясь дальше, словно ускользая в блаженное небытие, и, казалось, неудачливый засоня выдохнул в рукав, как вдруг увидел перед своим лицом робкое пламя, тут же занеся руку для удара и оказавшись пойманным за запястье.

- Напугал, - буркнул он, глядя прямо перед собой, и русый мужчина посмотрел на него в ответ, закатив глаза и тут же того отпустив.

- Нехрен прятаться.

- Где я?

- Я думал, ты знаешь.

Собеседник его копнулся в кармане белой толстовки, вытащив что-то неопределенное и острое, после вдруг показав это, спросив:

- Ты понимаешь, о чем это?

- Ножик, - ответил он, совсем не поняв глупого вопроса.

- Я понимаю, что ножик, но глянь, - русый крутанул «бабочку» в руке, явив ее гравированную ручку, на которой было написано ровно одно слово. «Помидорчик». – Надпись видишь?

- …теперь я не понимаю, о чем ты.

- Глянь, - мотнул головой неопределенно его собеседник тогда в сторону плаката на стене, после поймав парня за запястье и протащив силком до него, практически ткнув в ламинированную бумагу носом.

Три ветви поездов. «На Завод», «Вниз» и «Вперед». Проведя кончиком пальца по одной из линий он вздрогнул, когда в очередной раз ненадолго погас свет.

- В этом нет смысла. Вот я о чем говорю. Извини, башка гудит так, будто кирпичом по ней ударили, и я едва ли могу думать трезво.

- Я тоже подумал о кирпиче.

Их диалог был странен и нереален, будто прописанный дешевым автором книжного романа, но едва ли ребята это понимали, судорожно пытаясь подыскать слова, что обретали смысл только будучи озвученными. Одному из них было страшно и холодно, а второй, казалось, горел, пытаясь донести свои мысли до собеседника.

- Я уверен, что таких названий быть не должно!

- Но они же есть. И… откуда ты здесь?

- Я проснулся в какой-то каморке, - неопределенно мотнул русый головой куда-то наверх, пока лампочка противно потрескивала над их головами. – У меня в голове ничего, а в карманах только зажигалка и этот режик. Вокруг – никого. И вдруг – ты.

- У меня почти то же, вот только зажигалки нет и ничего нет, - нелепо улыбнулся парень ему в ответ, вдруг спросив нечто сакральное, снизойдя до едва различимого даже в абсолютной тишине шепота:

- Ты свое имя помнишь?

- Нет.

Что и ожидалось, в голове собеседника была такая же черная дыра, поражающая своими масштабами, словно кто-то выдрал из их разумов память, заменив ее папье-маше из сбитых фраз и неловкого общения.

Они были в метро. Это слово вдруг пришло кутающемуся в кардиган в голову, и он нахмурился, вновь вглядевшись в карту, теперь пытаясь понять, откуда приехал сам. Похоже, снизу. Но что же там было такое страшное, вынудившее его забыть? И было ли? Приехал ли он действительно?

- Ты видел кого-нибудь?

- Я же сказал уже, что нет, - русый был непреклонен в своих суждениях, закуривая на ходу, когда оба они уже шагали прочь, а лампочка отпевала свои последние трели над их головами.

Вдруг она щелкнула в последний раз, и наступила темнота.

***

Ты опять смотришь этот канал? Я же просила тебя не включать его, милая, я же просила тебя уже несколько раз. Почему ты меня не слушаешь?

Я хотела увидеть мультики… мы с Мистером Мышонком всегда смотрим мультики в это время!

И о чем они? Что там показывают?

Сегодня ничего не п-показывали, только прогноз погоды, ведущая сказала, что будет дождь. И очень холодно.

Очень холодно… наверное тогда вам обоим стоит закутаться в одеяло. Давай я выключу телевизор, и вы пойдете в постель.

Давай.

***

Быть в плену собственного сознания не было весело или грустно, скорее – никак. А что насчет плена из собственной памяти и выцветшего города? Девочка брела наобум, то и дело ежась, пытаясь не замерзнуть прямо здесь, ведь это было бы неправильно. А что было бы правильно? Хотя бы смотреть по сторонам.

Улица «Моя» без номера, улица «Твоя» без номера, улица «Наша» без номера, с десяток наименований успела она увидеть, пока шла вперед, отвлекаясь лишь на беседы со своей игрушкой, которой, казалось, здесь даже нравилось. Мистер Мышонок советовал не наступать на редкие люки, не смотреть в окна, держаться дальше от темных подъездов, и голос его отдавался в голове светловолосой эхом.

Вдалеке послышался чей-то крик и тут же смолк, и она только прижала к груди свою игрушку, стараясь не слушать.

- Все будет хорошо, продолжай идти, - сказал плюшевый друг.

- Я и-иду, - согласилась с ним девочка, едва не ступив в одну из глубоких луж.

Фонари над головой были похожи на чудные жирафьи головы, а трещины асфальта под ногами на извивающихся змей. Редкие кусты, покрытые сухими цветами, высаженные близ домов, казались вырезанными из картона.

Ей понадобился получас, чтобы наконец добраться до маленького освещенного магазинчика с приоткрытой дверью, что был похож на распахнутый капкан.

- Кажется, там продают цветы, - Мистер Мышонок ладонью своей хозяйки поднял лапку, и она двинулась за ним, повинуясь бездумной указке своего верного друга, которого знала, казалось, целую вечность.

В магазине было так же, как и на улице, только с крышей. Маленький стол, маленький стеллаж, листик на стене с надписью большими буквами «Цветы-ы-ы-ы», широкие окна, сквозь которые можно было наблюдать за усиливающейся бурей.

Девочка опустилась на подоконник, мелко дрожа, поджав ноги в надежде их согреть.

- …почему я здесь?

- Я не знаю.

- А «здесь» - это где? – тогда спросила она, пощупав пальцами холодное стекло.

- Это город. Мы в городе. И цветочном магазине.

- И правда, - светловолосая улыбнулась, ткнувшись виском в окно, пока позади нее скрипела притаившаяся за прилавком дверь, впуская в помещение темноту и едкое ничего, что, казалось, ползло по полу, поедая его.

Свет – это спасение. Свет – это единственное, что может направить, удержать душу в теле.

Коротким щелчком выключателя он погас, и только далекая молния отразилась в глазах вскрикнувшей от испуга девочки, что тут же свалилась с подоконника в объятия собравшейся в магазине ночи, едва не выбив из себя дух – ударилась спиной.

Гром поглотил ее судорожное дыхание, спрятав его внутри собственных отзвуков.

Стало тихо.

Интересно, почему нигде нет цветов? Это же цветочная лавка, в ней точно должны быть цветы, в ней обязательно должны быть цветы. Я люблю цветы. А ты любишь?

И я люблю.

Мне нравятся лилии, они напоминают мне о чем-то важном.

А я не знаю, какие мне нравятся, разве я могу знать?

Темнота стальной хваткой вцепилась в свою жертву, не собираясь больше ее отпускать, собравшись над девочкой в тугой ком, наблюдая за ней провалами опустевших глазниц. Темнота была неправильна и едва дышала, когда молния сверкнула в очередной раз.

- П-привет… - вдруг сказала ей светловолосая, и морок развеялся, отступив, а после вновь собрался, шатаясь и дергаясь из стороны в сторону. – Ты… ты тоже потерялся? – она села, напуганная не тем, что пред ней, а тем, что за окном – буря, скрежещущее безумие, дергающиеся провода, уходящие в небо.

- Привет, - отозвалось эхом нечто, покачиваясь и снова сделав шаг вперед.

Внутри цветочного магазина было мертвенно холодно.

***

- Отвали от нас! – махнул русый лезвием перед своим лицом, гоня прочь выступающую из темноты метро рожу, отчаянно пятясь, пока новый его товарищ ошалело пучил глаза, прячась за спиной еще недавнего знакомого, а теперь словно бы лучшего друга. – Что это за хрень такая, а?!

- Я не знаю, не знаю! – он вдруг дернул его за ворот, оттаскивая назад от вытянутой вперед костлявой руки, пока позади с противным треском гасли и другие лампы.

Город хотел поиграть? Или ему так показалось?

Бежать вперед по освещаемой лишь огнем зажигалки дороге из серых плиток вдруг показалось лучшим решением, когда тьма противно чавкнула, прошипев судорожным голосом:

- Приве-е-ет.

И они побежали, рванули по лестнице вверх, почти спотыкаясь друг о друга, и русый легко обогнал куда более хрупкого знакомца, но все же не оставил его, волоча за собой, будто привязанного, пока тот трясся, все боясь запнуться и встретиться с тем, что отчаянно скрывала в себе местная ночь.

Улица пахла сыростью и дождем, а фонари больше не горели.

- Туда! – поволок один другого через проулок, и оба они словно смешались в единый организм, одного человека, гонимого вперед желанием выжить от этой глубинной глотки метрополитена.

- Быстрее, ну! – подогнал другой одного, все же запнувшись и рухнув в лужу, моча кардиган, перепугано затрепыхавшись, и его тут же подняли за воротник, не давая возможности отдышаться. Дальше. Как можно дальше. Прочь.

Кирпичные стены местных домов сменяли одна другую, и улицы казались перемешанным салатом из букв и одномастных строений, которые словно вырезала из бумаги чья-то неумелая рука и вставила в прорехи пустых десен бесконечной серой асфальтированной равнины.

Только в далеком освещенном переулке они смогли отдышаться, и парень отчаянно закашлялся, устав от изнурившего его бега.

- …что это было?!

- Не знаю я, что это было! – русый отдыхивался рядом, оперевшись о стену, но времени ему на это нужно было сильно меньше – через несколько мгновений он уже вновь был в строю, сжимая ножик в руке и глядя назад, словно пытаясь за что-то зацепиться взглядом.

Мурашки ползали по спине.

Что это за место? Почему на них что-то кинулось там, в метро? Почему оба они испугались? Почему они не помнят, кто они? Почему они вообще ничего не помнят? Почему? На мгновение ему показалось, что он болен, ударился головой и теперь спит где-то в больнице, видя бредовые сны, но холодящая руку рукоять настойчиво шептала: «Ты здоров!».

- Валить отсюда нужно, - прошептал русый, глянув искоса на зябко дрожащего и мокрого своего друга, похожего на куренка. – Как там тебя… никак.

- Согласен, - отрывисто отозвался тот, подняв голову и двинувшись дальше первым, храбро двигаясь вдоль кирпичной стены.

Провода над головами покачивались из стороны в сторону, переплетались друг с другом, будто черные щупальца огромного спрута, опутавшего город и съевшего луну вместе со звездами, будто волк из страшной сказки.

Когда-то, когда он еще мог помнить, ему снился город, полный безжизненных манекенов, стоящих у касс магазинов. Почему-то парень вдруг сглотнул, подумав об этом отстраненно, будто это не происходило с ним, скорее ударило вдруг в голову: «А вдруг здесь повсюду эти твари?» Но он не знал, что именно это за твари, не понимал, видятся они ему или нет.

- …почему мы здесь?

- Я не знаю, - отозвался на его скупой вопрос русый, первым заглядывая за углы, словно проявляя странную, вымученную заботу о безопасности своего боевого товарища.

Вдалеке послышался чей-то отчаянный визг, но тут же смолк, будто намеренно оборвавшись на самой звонкой ноте, и вновь наступила гнетущая тишина, перемежаемая лишь усиливающейся бурей.

- Мы не одни, - сглотнул парень, зачесав с лица свои темные волосы назад, убирая их с глаз. Они были мокры и похожи на дождевых червей на ощупь. – Здесь есть еще кто-то… там. Наверняка такой же, как и мы! Наверняка… - голос его прозвучал лихорадочно.

- …а если это очередная тварь? – остудил его пыл товарищ тут же, двинувшись дальше сквозь пелену дождя.

Укрытие. Дом. Крыша над головой. Все эти слова означали совершенно разные вещи, но были одинаково важны для ребят, вынырнувших из ниоткуда и нырнувших в никуда. Им обоим было страшно и неуютно, но неумолимая погода загоняла их все глубже в самое сердце города, полное гнетущей тишины и дождевых капель.

Ни единой шторы, решетки на окнах первых этажей, водостоки, по которым ничего не текло, приоткрытые двери подъездов, словно приоткрытые глаза.

Что это такое?

А потом ты проснешься, и я снова буду рядом.

А если я не проснусь?

Как это – не проснешься? Ты не можешь не проснуться, я же тебя жду. Но если это случится – значит я засну следом. Помнишь? Я мертв, пока мертв мой брат. Я жив, пока жив мой брат. И рядом – всегда.

Даже там?

Даже там, даже здесь, спи уже, дурень, ночь на дворе, утро почти, я устал тебя слушать, мне на работу завтра с утра.

Хорошо.

Они и сами не заметили, как добрались до единственного освещенного места в округе. Цветочного магазина. Злосчастного, неправильного магазина, в котором еще издали приметили сидящую на окне фигурку, смотрящую совсем в другую сторону.

- Это что – манекен? – спросил у русого его товарищ, сглотнув, когда на горизонте зажглась сухая молния, опалив небо, и странная «кукла» с испуганным криком свалилась вниз.

- Не манекен это, не манекен… ходу! – тогда сорвался вперед парень с ножиком в руке, толкнув дверь плечом, таща за собой напарника, уже зная, что они увидят.

Это было существо, склонившееся над белобрысой девчонкой, что светилась своей излишней белобрысостью, что-то лепеча под нос, будто пытаясь вымученно поздороваться, испуганно распахивая глаза непривычно красные, блеклые, неживые, глядя на своего будущего убийцу, как посчитал каждый в этой комнате.

- А ну! – схватившись за стул, русый замахнулся, огрев угольное убожество, будто сотканное из спиц и лоскутов ткани, по боку, едва не разломав свое «оружие», но сумев тварь оттолкнуть, пока стянувший кардиган напарник его оттащил их живую находку в сторону, не найдя ничего лучше, чем набросить промокшую одежду на ее и без того пропитанную водой ночнушку.

- Вставай, давай! – потянул он девочку вверх, поднимая под плечи, пока та, ничего не говоря, прижимала к груди какую-то мышь, определенно игрушечную.

Сколько лет ей вообще?

Существо вновь получило стулом, но уже по голове, ненадолго оказавшись обезвреженным, но уже начиная подниматься, когда уже целых три человека кинулись прочь – русый первый ринулся на выход, хвостиком уводя остальных за собой из цветочного, в котором за их спиной вдруг зажегся свет, стоило им только ступить за его порог.

Когда девочка обернулась, пытаясь понять, от чего они все же бегут (а оценить масштабы происходящего в полной мере у нее совсем не получалось), то не увидела ни вычурного монстра, столь упорно пытавшегося с ней «познакомиться», ни кого-либо еще, только вновь опустевший магазин, пустые его полки и плакат на стене с гротескной надписью «Цветы-ы-ы-ы», а после судьба уволокла ее в дождь, окончательно скрыв от опасности средь однообразно-неправильных переулков.

***

Ты не боишься?

А чего мне бояться?

Ну, знаешь, всякое может случиться.

Может случиться, а может не случиться. Живу один раз. Наливай.

В аптеке не было ни холодно, ни жарко, скорее уж просто никак, но расстеленные на полу простыни, собранные со склада и полок, дарили хоть какое-то ощущение уюта. Идти в дома ребята побоялись, а девочка и вовсе зашмыгала носом при виде дверей, залепетав себе под нос что-то, словно обращаясь и не к ним вовсе.

Товарищи сразу приметили, что она немного, а может быть и много не в себе.

Сухую одежду отыскать возможности не предоставилось, но она казалась им меньшим из неудобств, обсыхая прямо на телах.

Ночь цвела и пахла лекарствами.

- Я здесь только батончики нашел. Значит, со вкусом помидоров, помидоров, помидоров… и яблок. Сомневаюсь, что это можно есть, - русый, что и занимался изучением окружения, пока его напарник мирно просиживал штаны рядом с девочкой, пытаясь ее хоть как-то разговорить, бросил на одну из простыней несколько упаковок сладостей. Кроме них в его руках также был мармелад, которого здесь была целая отдельная полка.

Ровные плиточки на полу, белые стены, немногочисленные блистеры таблеток без упаковок и колбочки с лекарствами без названий. Аптека была такой же безжизненной, как и все остальное, и в ней тоже было светло до поры.

Город будто изучал их, пока они изучали его, играл с ними, подбрасывая неприятности в начале и вознаграждения в конце.

А может и не было вовсе никаких вознаграждений, и обыденность появления их здесь только придавала уверенности в том, что в этом странном месте, которое, может, на самом деле и не было странным, нужно было быть постоянно готовым к неожиданностям.

- Она тоже не помнит своего имени.

- «Прекрасно». Ну, значит мы будем с ней коллегами, если, конечно, не откинется раньше, мило здоровкаясь со всякими утырками, да? – нарочито оскалился русый, опустившись рядом с ними на все те же простыни, весь отряхнувшись. Он пах мокрой шерстью.

- Кто такие «коллеги»? – невнятно спросила девочка, после вдруг добавив. – А… поняла.

- Товарищи, можно сказать, братья по несчастью, - мотнул головой теперь лишенный кардигана, растрепанный и словно осунувшийся за один вечер парнишка, подперев щеку рукой и протянув руку к одному из батончиков. – Мы или будем есть что дают, или съедем с катушек от голода. Пускай не сегодня, но завтра – точно.

- А кто нам это дал, а? Я вот без понятия.

- Я не думаю, что это так важно сейчас.

Помидорные гематогены совсем ничем не пахли, а на вкус и правда напоминали эту ягоду. Девочка молчала, изредка тыкая своей игрушке в мордашку пищей, а за окнами аптеки лил дождь, изредка вдруг стихая, будто исчезая вовсе, чтобы после вновь начаться, будто запись проматывалась туда-обратно.

- Я хочу домой, - вдруг шепнула светловолосая. – Мы хотим домой.

- А «дом» - это что? – тогда задал ей вопрос один из парней, но она даже не поняла, какой именно – в ее голове оба они почти что слились в одного человека, слишком похожие на лицо, пусть и отличающиеся какими-то малозначительными деталями.

- «Дом» - это «дом»… там мама.

- Ты помнишь ее?

- Я не помню ее. Я… я н-ничего не помню, - шмыгнула девочка носом, тут же помотав головой, робко прощебетав:

- Я ничего не понимаю.

- Мы тоже ничего не понимаем, если честно, да и вряд ли поймем, если будем кукситься, - приободрил тогда ее русый, коснувшись ладонью плеча и неловко улыбнувшись, прикрыв глаза. Он явно не шибко умел радоваться в такой ситуации, но действительно старался это делать. – Доберемся до утра – и двинемся дальше. Уверен, завтра что-нибудь да прояснится.

- Правда?..

- Правда, - заверили они ее внезапно для себя неловким хором, тут же глянув друг на друга, вздернув брови.

Вот оно как, будто мысли читают изредка, начиная с удара кирпичом и заканчивая повторением такого простого слова, которое, конечно, и случайно могло ударить обоим в головы, но как-то сегодня не хотелось верить в случайности.

Спать в эту ночь не хотелось никому, но девочка все же задремала вскоре на своей импровизированной постели, прижимаясь к игрушке. Даже возраст ее узнать не представлялось возможным, но хоть она и была похожа на ребенка, что ростом, что образом мышления, все же был сделан негласный вывод, что светловолосая несколько старше, чем выглядит – об этом говорило разве что чутье, которое, впрочем, могло и допустить ошибку.

О себе парни тоже ничего рассказать на самом деле не смогли, лишь осмотрев друг друга и придя к выводу, что им обоим в районе двадцати с копейкой лет каждому, приложив к собственным словам словесные портреты – зеркал в помещении не нашлось, а потому себя можно было разве что узнать на ощупь.

Так русый с удивлением отметил свою колотую бровь, едко фыркнув, что его товарищ по несчастью вообще крашеный, но очень удивившись, что и сам словно головой макнулся в краску. Почему-то с его представлением о себе это не сходилось удивительным парадоксом.

Город жил. Город утром оказался тем же, что и вечером, вот только при свете солнца он не был столь жуток, да и освещенные квартиры, кажется, теперь не столь пугали. Можно было вновь двигаться дальше, но куда?

Имен для друг друга у них так и не отыскалось, кажется, сам слово «имя» теперь было чужеродно, все равно что принесенное извне. Впрочем, так оно и было в какой-то степени, а потому внезапная идея всплыла вместе с мелком, что патлатый парнишка вытянул из своего кармана, каким-то чудом до этого не заметив и начертив на одной из центральных полок надпись белым по серому, едва заметную, но все же обнадеживающую.

«Здесь были Мышонок, ее верная игрушка и Кот с Вороном. Мы идем на Завод».

***

Мы хотим проснуться.

Домой Щур возвращался в приподнятом настроении. Даже отданной как задаток ногаты было не жалко. Ясно было, что Митроха сам привёл жертву к Жирославу, и сам, или с его слугами, потом тело Афонькино утопил, вывезя его на глубину в своей лодочке. Осталось только придумать, как заставить его сознаться, да выдать при этом и самого Жирослава.

У порога Щура встретил взволнованный Хват.

— Что случилось?

— Стеньку схватили.

— Как? — Щур покачнулся, но устоял, оперевшись на свой посох.

— Говорят, он сцепился с одним из слуг Жирослава. И в убийстве его обвинил. И самого Жирослава тоже обвинил. Прямо на торгу. За руку схватил того слугу, кричал: «Держите убивца!»

— Ох, дурья башка! — схватился за голову Щур. — Где он теперь?

— У наместника в порубе. В одной клети Стенька. В другой тот слуга, которого он обвинил. Завтра с утра наместник судить будет. После заутрени. Сегодня, грит, поздно уже… Это что же теперь, Щур?

— Так, — Щур решительно сжал губы. — Веди меня к тому порубу. Сперва надо со Стенькой поговрить, чтобы он ещё чего лишнего не наболтал нам на беду.

— Да там стража.

— Значит, сперва со стражей поговорю. Веди давай.

До Стенькиного дела суд дошел только после обеда. Но это было даже к лучшему. Щур успел пригласить к наместнику на двор всех нужных свидетелей. И Захара Завидовича, купившего у Афони коня, и кузнеца, у которого из под носа Митрошка увёл Афоню, поманив дешевой косой. Удалось притащить и самого Митрошку, пообещав ему целую гривну кун, просто за то, что он «постоит, да послушает, а коли надо поддакнет». Сообразив, что стоять да поддакивать ему предстоит на деле, в котором он сам был соучастником убийства, Митрошка попытался удрать, да Хват крепко сжал его за плечо и пообещал, что если надо руку вывернет, а потом сдаст стражам.

Судивший дела княжий наместник, Якун Твердиславич, сидел под навесом, за столом на широкой скамье, устало поглядывая на толпу собравшихся горожан. В городе давно уже не было суда по смертоубийству. А тут какой-то мальчишка взялся вдруг обвинять, да не кого нибудь, а человека известного, водившего приятельство с городскими богачами.

Два наместничьих отрока, вооруженных копьями, привели Стеньку. Тот сперва немного оробел от многолюдства, но потом, увидев Щура, приободрился. Люди, увидев истца — тощего мальчишку в залатанной деревенской одежде, удивлённо загомонили.

— Молчать! — рявкнул на горожан зычным голосом вирник — дюжий наместников слуга, вооруженный мечом. — Суд идёт!

Отроки подвели Стеньку к столу.

— Сказывай, кто таков, — обратился к нему судья. — Да громко сказывай. Пусть все люди слышат о чём у нас разговор.

— Я Степан, Афанасьев сын. Свободный человек… Из Гузовки.

— Так… И почто ты вчера кричал на торгу, что нашел убивцев своего отца? Почто на людей указывал, да клепал на них? Есть ли тебе, чем доказать свой поклёп? Или откажешься теперь от своих слов?

— Не откажусь, — упрямо прошептал юноша, а потом, поняв, что не все услышали, сказал громко, почти крикнул, с вызовом глядя на окружающих — Не откажусь!

— Та-ак, — наместник недовольно скривил губы. — Отчего же ты решил, что обвинённые отца твоего убили? Сказывай, чтобы все слышали.

— Нож у него был отцов! Я как увидел, так сразу и понял — вот он, убивец!

Щур, подскочив поближе, перебил Стеню:

— Неверно! Ты с начала всё сказывай!

Один из отроков, опустив копьё, преградил Щуру путь. Глянул вопросительно на наместника.

Наместник чуть махнул рукой, и отрок позволил Щуру подойти к судейскому столу поближе.

— Кто таков? Как звать? — обратился наместник к Щуру.

— Люди зовут меня Щуром, — проскрипел старик. — Этому мальцу я дальний родственник. Вот, пришел ему помогать. Дозволишь ли мне говорить за него?

— Нет, — наместник криво ухмыльнулся. — Коли он в убийстве обвинять да виру требовать уже взрослый, так и на суде пускай сам отвечает за свои слова… А ты стой тут. Потом тебя спрошу, коли надо будет. — Обернувшись к Стене, наместник продолжил: — Ну, говори сначала.

— Отец мой, Афанасий, Страшков сын, вырастил коня на своих угодьях… Хороший вырос конь. Задорушка. Да нас четверо детей у мамки. Неурожай. Такого коня в зиму не прокормить. Что ж его, красавца, резать что ли? Отец повёл его в город продавать. Продал, говорят, — Стеня глянул на Щура.

— У нас и свидетель есть, что Афонька коня продал. Вот, — подхватил Щур, и оглянулся назад. — Захар Завидович, подтвердишь ли?

Захар, одетый в кафтан с шелковой подкладкой да в алый суконный плащ вышел из толпы, в сопровождении пары слуг.

— Всё так. Подтверждаю. Да ты сам, Якун Твердиславич должен бы этого Афоньку помнить. И коня его, гнедого красавца с одним белым копытом. Нешто забыл?

— Коня помню, — наместник недовольно нахмурился и, обернувшись, посмотрел внимательно на Стеню. — Так вот вы про какого Афоньку толкуете. И его помню… И, ты говоришь, он убит?

— Месяц назад отец ушел в город и до сих пор домой не вернулся. Сосед, с которым он в город ездил, видал, как тятя коня продавал. А потом тятя пошел топор да косу покупать и пропал. Сосед день его ждал, искал. Не нашел. Мы с дедом Щуром в город пришли. Искали, не нашли. А ещё у деда, на конюшне, на столбе отцовский нож поржавел. Белый был столько лет, да сразу вдруг поржавел. Значит, умер отец… А ещё деду видение было… — парень покосился на Щура но тот замотал головой, и Стеня замолк.

— Видения, ржавый нож — наместник нервно дёрнул щекой, — это всё суеверия и дьявольское наваждение. Доказательством быть не может. Отвечай, как на духу, отчего ты набросился на Гришку, на слугу Жирослава… Лютовича?

— Оттого, что у него был отцовский нож в руках. Тот самый, с которым отец в город ушел. Убили они отца. А серебро за коня себе забрали. А этот… он нож отцовский себе взял! Такой нож не спутаешь! Отец сам на нём резьбу делал, на рукояти. Другого такого ножа нигде нет!

Толпа вокруг загудела, переговариваясь.

— Молчать! Суд идёт! — взревел вирник.

— Ты же сам говорил, мол, отцовский нож где-то там воткнут и поржавел?

— То другой нож. Давно уже воткнут. Отец новый нож с тех пор купил. Да резьбу на ручке сам сделал. С тем ножом и ходил всегда… Я этого Гришку с поличным поймал, с тем ножом, который он с отца убитого взял! Я его за руку хвать! Откель, говорю, нож? А он меня ударил, стал вырываться. Я и закричал про убийство, позвал людей. Люди его скрутили. Ну, и меня тож. А я и так бы пошел. Я сюда пришел Правды искать. Не сбегу.

— А сам-то ты видел, кто убивал, как убивали? Или, может, другой кто своими глазами видел, как того Афоню убили?

— Сам не видел. Но мы с Щуром хорошо уже всё про убийц разузнали. Скажи им, Щур!

Наместник перевёл взгляд на старика.

— Афанасий, Страшков сын, продал коня Захару Завидовичу, за две гривны серебра да за браслет серебряный, витой, с полгивны весом. Так? — Щур оглянулся на Захара и тот кивком подтвердил его слова.

— Потом Афоня пошел покупать топор и косу у кузнецов. Так? — Захар снова кивнул, подтверждая.

— Нашли мы и того кузнеца, который косу ему чуть не продал. Вот он, этот кузнец. Мастер Игнат, верно ли я рассказываю? Помнишь Афоню?

— Помню. Верно, — дюжий детина в прожженном во многих местах кожаном фартуке чуть выступил из толпы и кивнул.

— Да один человек уговорил Афоню с ним пойти. Говорил, продаст, мол, ему косу за полцены, а сам к убийцам привёл. Узнаёшь ли, Игнат, этого вот…

Митрошка резко дёрнулся, пнул Хвата по ноге и ударив его локтем в живот, вырвался, нырнул в толпу, удирая. Отроки с копьями кинулась следом.

— Стой!.. Держи! Уйдёт! Хватай убивца! — загомонила толпа.

Щур резко сжал правый кулак. Шум усилился. Через пару секунд толпа расступилась. Отроки, ухватив по руки, волокли упирающегося Митрошку.

— Не убивал я! Не убивал никого! — верещал он испуганно.

— Ить удрал бы… Вот оказия. Споткнулся, едва с наместничего двора выскочил… Бог не попустил убивцу сбежать, — гомонили в толпе.

— Христом богом!.. Не убивал никого, — Митрошка, приволочённый к судейскому столу, бухнулся на колени.

— Он увёл от тебя Афоню? — спросил Щур, указывая на Митрошку.

— Он, — подтвердил Игнат.

— А привёл он Афоню на двор Жирослава. Жирослав со слугами убил Афоню, а тело Митрошке велел в реке утопить. Так Мирошка и сделал. Да остались следы. До сих пор его лодка вся забрызгана кровью.

— Врёшь! Врёшь, собака! — рванулся к нему Мирошка. — Я начисто всё отмыл, да отскрёб. Ни пятнышка не осталось!

— Ай молодец, — Щур довольно оскалился. — Сам себя ты сейчас, при всём народе и обличил, дурья башка.

Мирошка, сообразив, что сказал лишнее, взвыл от досады и снова попытался вырваться. Отроки, повалив наземь, принялись его связывать.

— Та-ак, — наместник нахмурился. Ну сказывайте дальше, старый да малый, что ещё вы про это убийство знаете? Видел ли кто убийство своими глазами? Откуда прознали вы, отчего решили, что это Жирослав убивал?

— Как убивали, того своими глазами не видел… — Щур вздохнул: — Видение мне было. О том как этот Митрошка от кузнеца Афоню во двор к Жирославу ведёт, о том, как там двое слуг Афоню держат, а сам Жирослав ножом в живот его убивает. А как я в город приехал и стал искать, нашел и ту кузню, и тот двор, и Митрошку, и Жирослава… Всё до мелочи совпадает. Как же мне своему видению не верить?

— А от бога ли было то видение? Или от чёрта?

— Я простой человек. Мне ли об этом судить? — пожал плечами Щур.

— Ясно, — Якун Твердиславоич устало потёр виски. Дал знак своим отрокам. — Отведите-ка истцов в сторонку… Жирослав Лютович, здесь ли ты?

Из дальнего конца толпы уверенным шагом вышел чернобородый грузный детина в богатом наряде.

«Не сбежал. Вот наглый боров! От всего ведь сейчас отопрётся… Эх, Стеня, поторопился ты обвинять. Ещё бы нам малость понаблюдать, да подумать. Глядишь, придумали бы и против него ловушку». — Щур чуть слышно вздохнул.

— Знаешь ли ты, Жирослав, этого мальчишку?

— Впервые вижу.

— А этого старика?

— Тоже не знаю.

— А с этим… с Митрошкой знаком ли?

— Нет. Не знаком, — Жирослав брезгливо скривился. — Может, пару раз видал его на торгу.

— А с Афоней из Гузовки был ли знаком?

— В первый раз о нём сегодня услышал… Клевещут на меня эти двое, Якун Твердиславич. Не пойму, что я им сделал плохого? Виру с меня хотят получить? Но на мне вины нет. А на них теперь есть вина за ложный поклёп.

— Хорошо, — устало покивал наместник. — Я тебя понял… А что ты скажешь про слугу своего, Гришку, и про его нож?.. — и, уже обращаясь к отрокам: — Гришку сюда приведите.

Дождавшись, пока отроки приведут слугу, да поставят его поближе, Жирослав громко заявил:

— Никакого ножа я своему слуге не давал. Знать не знаю, где и какой там нож он раздобыл… Ну-ка отвечай, скотина, где ты взял этот нож?

— Виноват… — растеряно залепетал Гришка. — Я же случайно… Я… Нашел я тот нож. Ну, что же добру пропадать? Хороший нож. Я свой как раз потерял, ну и…

— Где нашел? Когда? Сказывай! Из-за глупости твоей люди теперь в убийстве меня, нас обвиняют.

— Не помню я… На мостовой. Вот. С неделю тому назад. Смотрю — завалился нож между плахами. Ну, я его и взял себе. Кто же знал, что оно так обернётся?

— Ну что, теперь всё ясно? — Жирослав самодовольно усмехнувшись, оглядел окружающих. — Выходит, и Гришка никого не убивал, и ничего про то убийство не знает. Может, этот ваш Афоня и жив ещё? Может, просто уехал куда? А эти двое совершают поклёп на честных людей, чтобы хоть с кого-то виру взять.

Наместник испытующе посмотрел на Щура и Стеню. Потом на Жирослава. Устало потёр виски и изрёк:

— Жирослав Лютич свергает виру, то есть отказывается платить за убийство Афанасия из Гузовки. Говорит, что обвинения ложные, что он и слуги его не виновны. А с этим Тимошкой… — один из слуг что-то прошептал ему на ухо… — То есть с этим Митрошкой… Эти двое могли и сговориться с ним заранее… Могли и ошибиться, подумав не на того, кто в самом деле виноват. Рассмотрев явленные доказательства, я не вижу, что вина Жирослава и его слуг в убийстве доказана. В Правде написано: «Если кто свержет виру, то гривна кун сметная отрокам, а кто клепал, тому дати другую гривну» — Понятно ли?

Толпа загудела.

Наместник поднялся, обращаясь ко всем:

— Вина Жирослава не доказана. Вира отметается. Никто никому не платит. Только на оплату моих отроков, охранявших суд, и истец и ответчик должны заплатить гривну кун. Гривна кун от Жирослава, и гривна кун от мальчишки… Есть ли у мальчика куны? Или ты, старик, за него заплатишь?

Жирослав подошел к судейскому столу и положил на него горсть серебряных монет.

— А этих, — Стеня кивнул на связанного Митрошку и всё ещё находящегося под стражей Гришку, — ты и их тоже отпустишь без дознания?

— Гришку отпустите к хозяину, — ответил судья, глянув на горсть монет. — Митрошку в поруб. Допрошу его завтра. А спорный нож я до завтра оставляю себе. Коли завтра ты, парень, над святой иконой поклянешься, что это нож твоего отца, то нож тебе вернут.

Толпа, видя что суд закончен, стала неспешно выходить со двора наместника.

— А коли не поклянусь? — уточнил Стеня.

— Коли не поклянешься, нож вернут Гришке. Раз нож ничейный, то кто его нашел, тому он и достанется… Так поклянешься про нож?

— Поклянусь, — кивнул Стеня. — Выходит, про отцовский нож ты моей клятве поверишь. А если я на иконе поклянусь, что это Жирослав со слугами убил моего отца? Поверишь ли?

— Если имущество стоит меньше двух гривен серебра, то есть меньше восьми гривен кун, — наместник устало усмехнулся, выходя из-за судейского стола и сгребая Жирославовы монетки себе в кошель, — то довольно и клятвы, чтобы доказать, что это имущество твоё. Если спорное имущество стоит дороже двух гривен серебра, но дешевле полугривны золота, то чтобы доказать, что оно твоё проводят испытание водой.

— Это как?

— В котёл с кипящей водой бросают кольцо. Или камень. Надо его достать. Кто камень достанет, тот прав. Кто не сможет достать, тот виноват… Раз вода кипящая, то и камень будет горячий. Непростое испытание. Истец, тот кто ищет, требует на суде своего имущества, должен пройти испытание первым.

— А если оба сумеют камень достать? — допытывался Стеня.

— Тогда победит тот, у кого на руке будет меньше ожогов… Да только ты взялся судиться за цену жизни свободного человека. Эта цена ещё выше. Полгривны золота стоят чуть дороже, чем шесть гривен серебра. А ты за смерть своего отца хотел получить с Жирослава сорок гривен серебра.

— И сейчас хочу. Ведь по Правде так положено?

— А знаешь ли ты, что по Правде для этого не камень из кипящей воды выхватить надо? «Если нет убийству свидетелей, а истец начнёт головой клепать, то им Правду — железо». Чтобы доказать свою правоту при обвинении в убийстве, надо взять в руку прут докрасна раскалённого железа и отнести его на шаг в сторону, не уронив. Если ты, чтобы доказать свою Правду, потребуешь испытания железом, ты и будешь первым хватать раскалённый прут. Даже если не струсишь и схватишься, что будет? До костей сожжешь себе руку и не сумеешь железо донести. Пройти испытание железом не всякий взрослый может.

— Пойдём, Стеня, — Щур, утешая, похлопал юношу по плечу. — Подумаем лучше, не найдётся ли у нас ещё каких доказательств? А уж гривну кун, чтобы за работу отрокам заплатить, я найду. Сейчас. Погодите. — Щур вытряс на судейский стол свой кошель и принялся отсчитывать монетки, половинки, четвертушки монет, ещё какие-то серебряные обломки.

— Постойте, — Стеня зажмурился. — Если прямо сейчас обыскать дом и двор Жирослава, точно ведь найдётся там что-то отцовское. Поспешил я с обвинением, виноват. Но зачем ты отпустил их, наместник? Теперь они пойдут и всё перепрячут так, чтоб уж никому не найти.

— Вот неуемный, — судья не взвешивая, оценив на глаз, сгрёб со стола в свой кошель почти всё серебро, высыпанные Щуром.

— Отчего ты не велел сделать обыска в доме у Жирослава? — подступил к наместнику Стеня.

— Оттого, что нельзя по голословному обвинению обыскивать чужие дома, — ответил судья, глядя на мальчишку сверху вниз. — Я и вовсе бы слушать тебя не стал, да вот пожалел, потому что вспомнил твоего отца… Хороший был человек. Весёлый. Чуть не купил я тогда у него гнедого… Всё. Ступайте отсюда оба, а то велю отрокам вас выставить. Завтра после заутрени приходите. Допрошу Митрошку. Потом и решу, что дальше делать.

Выйдя со двора, они не спеша побрели по улице. Домой к Хвату. Сам Хват, похоже, ушел раньше.

— Да, повезло городу с новым наместником, — проскрипел Щур.

— С этим Якуном что ли? — удивился Стеня.

— С ним, — кивнул старик. — Ведь голова уже болела у него после этих судов, а он всё объяснял тебе, в подробностях. Прежний наместник и слушать бы тебя не стал. Выгнал бы сразу… Да не грусти так. Может, всё ещё наладится.

Стеня в ответ глубоко вздохнул. Прижался к боку Щура.

— Сердцем чую — должен я за смерть отца отомстить. Коли по-другому никак, я и железо в руку возьму. Я бы и всю правую руку отдал, если бы этим отца мог вернуть.

Щур вздохнул, помолчал, да и побрёл дальше, опираясь на посох.

Солнце, клонясь к закату, пряталось уже за крыши домов. Улица обезлюдела. Они были недалеко от городских ворот. Выйти за стену, пока ворота не заперты на ночь, дотелепаться до Хватова дома, что стоит у самого края посадских построек. Отогреться у печки. Поесть. Отдохнуть…

Из поперечной улицы им навстречу молча кинулись двое. Молодой Гришка, сжимающий в обеих руках топор, и второй Жирославов слуга, крепкий бородач с длинным ножом в одной руке и с жердиной в другой.

— Беги, Стеня, — хрипло крикнул старик, поудобнее перехватывая посох и шагая врагам навстречу.

— Я тебя не брошу! — руками, которые вдруг перестали его толком слушаться, парень упорно вытягивал из ножен свой нож.

— Дурья башка, — проскрипел Щур, посохом отбивая удар топора и уклоняясь от жердины. Отскочил от вражьего ножа. Вдохнув поглубже, громким голосом заорал: — Пожар! Горим, люди добрые! Пожар!

Кто-то испуганно взвизгнул в соседней избе. Распахнулись двери и окна в окрестных домах.

— Где пожар? Что?.. Вёдра, дура хватай!.. Кто горит? — из каждого двора люди выскакивали на улицу, встревоженно озираясь.

— Убивают! Разбойники убивают! Держи их! Хватай! — продолжал реветь Щур, отмахиваясь посохом.

Заметив, что на них смотрят люди, Гришка бросил топор и кинулся наутёк. Следом побежал и второй.

— Стой! Не уйдёшь! — прошипел Щур, и резко сжал правый кулак. Оба врага, одновременно споткнувшись, брякнулись на мостовую.

— Держи! Хватай гадов! — Люди, набросившись на них, принялись вязать разбойникам руки.

Щур обернулся на Стеню:

— Ты почему не сбежал? Убили бы они тебя сейчас, чтобы виры не платить, да и дело с концом. Они для того и напали. А меня им зачем убивать? Да я, может, и отмахался бы. Не впервой.

— Я… Прости, Щур. Опять я не подумал, — Стеня виновато шмыгнул носом, пряча свой ножик.

От городских ворот по улице к ним бежали два наместничьих отрока с копьями и щитами, в стёганных кожаных куртках. А впереди них, уже совсем близко, бежал Хват, чуть прихрамывая и сжимая в руке топор.

— Живы?

— Как видишь, — проворчал Щур.

— А я вернулся в дом, но чую вдруг — убьют же вас сейчас, прямо по дороге. Схватил вот… и к вам навстречу.

— Что это ты захромал?

— Да этот твой Митрошка, пропади он пропадом, каблуком меня по ступне. Так бы я его не упустил.

— Это я виноват. Прости, — Щур положил руку Хвату на плечо. — Я ведь так и хотел, чтоб Митрошка, испугавшись, сбежал, и этим сам себя обличил. Вот и выходит, что ты из-за меня пострадал.

Отроки-привратники, тем временем, добежав, принялись покрепче вязать схваченных горожанами разбойников.

— Да это ведь Жирославовы слуги! Он, он убивец! Сам себя изверг выдал! — заголосил кто-то из тех горожан, что недавно были на суде.

— Ну, вот видишь, Щур. Всё и вышло по твоему. Наперекосяк, да кувырком, но по-твоему, — рассмеялся Хват.

— Не всё ещё. Жирослава надо поймать, пока не удрал. Теперь уж наместник никак не возбранит людям Жирославов дом обыскать.

Погомонив посреди улицы, самые решительные из горожан, возглавляемые Щуром и Хватом, взяли топоры да колья и двинулись к Жирославову двору. Связанных слуг они волокли за собой, то и дело осыпая их тумаками и зуботычинами.

Дойдя до места увидели, что ворота во двор распахнуты.

— Неужто опоздали? — охнул Хват, несмотря на хромоту, бежавший одним из первых. Он заглянул внутрь двора и тут же отпрыгнул в сторону: Из ворот выскочил, верхом на коне, Жирослав. Прорычав что-то грозное на попытавшихся преградить ему путь, он ударил коня пятками в бока. Люди шарахнулись в стороны, а конь понёс убийцу прочь от расправы.

— Сбежит, гнида, — просипел Хват.

— Врёшь! — Щур зло ударил своим посохом по мостовой.

Конь взбрыкнул вдруг, взвился, как укушенный, сбросил с себя Жирослава и дальше помчался прочь уже без седока. Упав на деревянные плахи мостовой Жирослав попытался, было, встать, но, взвыв, снова рухнул на брюхо. Люди догнали, схватили и поволокли его, вопящего от боли, обратно к усадьбе.

Народ уже собирался на месте учинить расправу над убивцем, но тут, верхом на своём сером, в белых звёздочках, статном коне подскакал Якун Твердиславич, а с ним ещё четверо конных, при оружии. Два воина встали на входе в усадьбу. Наместник приказал учинить там обыск, взяв в свидетели семерых из оказавшихся у ворот горожан.

Вскоре поймали и лошадь. В усадьбе особых доказательств вины Жирослава не сыскалось. Нашли только спешно раскопанный тайник в углу конюшни. А вот у лошади Жирослава в седельных сумках оказалось немало серебра.

На другой день среди того серебра Захар Завидович опознал свой витой, со сканью, браслет, отданный им Афоне за коня. Всё Жирославово серебро было выложено на судебном столе на общий погляд. В некоторых вещах горожане опознавали вещи своей давно пропавшей родни. Люди понесли наместнику новые иски против Жирослава, тоже требуя с него виры за убийство.

В поруб, к Митрошке, были брошены двое слуг Жирослава. Сам Жирослав, брошенный отроками в другой поруб, выл там, умоляя о пощаде и баюкал свою сломанную ногу. Судя по числу поданных исков, ни серебра, ни цены за усадьбу в уплату за все требуемые виры Жирославу никак не хватало. Убийцам теперь была одна дорога — в холопы.

Стеня, поклявшись над иконой, получил отцовский нож. Из Жирославова имущества ему были возвращены две гривны серебра и витой браслет — то, добро, из-за которого убийцы и решились на своё злодейство. Также Стеня получил и положенную ему за отца виру в сорок гривен серебра. Почти всё — серебром. Только часть Щур посоветовал ему взять конём да телегой, чтобы было на чём везти до дома купленные в городе припасы. Княжий наместник получил с той виры положенную по Правде долю и, облегченно вздохнув, распрощался со Стеней и Щуром. Разбираться с другими исками к Жирославу ему, похоже, предстояло ещё долго.

Потом, купив в городе всё необходимое, они попрощались с Хватом. Стеня подарил ему свой личный ножик, а в свои поясные ножны впихнул отцовский нож, такой же размером. Хотел он отсыпать Хвату и горсть серебряных монеток, да тот не взял. И плату за постой с них брать оказался.

— Тебе и семье твоей все это серебро, до последней чешуйки, ещё ох как пригодится, — покачал он головой. — Не зря за убитого даётся такая вира. Как-то вы проживёте теперь без отца?

— Ничего, — проскрипел Щур. — Степан парень сильный. Справятся. А на пахоту и страду они теперь могут работника в помощь себе нанимать.

— Вот у тебя, Щур я хотел попросить кое о чём.

— Всегда рад помочь, — улыбнулся Щур.

— Так научи меня тогда. Как ты эдак вот, — Хват резко сжал правый кулак перед собой, — ноги заплетаешь бегущим?

Щур с тоской глянул на друга:

— Ты, Хват, и впрямь хочешь такое уметь? Если и дальше будешь просить, я ведь отказать не смогу. Но, — Щур скривился, словно от боли, — не проси меня лучше. Хороший ты человек. Лечишь людей. Любому готов помочь. Моя-то душа пропащая. А тебе лучше не знать этой науки. Коли случится такая беда, что без моих умений не обойтись, меня и зови. Ты знаешь как.

Два путника шли по дороге, ещё не разбитой в полную грязь, но уже близкой к тому. Опирались на посохи. Несмотря на то, что обувка на обоих была справная, крупные лужи пытались обходить. Дорога-то не близкая. Скоро ли получится обогреться и просушить ноги?

— А знаешь, Стеня, как зовётся главный закон, по которому все на Руси живут? — спросил Щур.

Степан, Афанасьев сын, с недавних пор старший мужчина в семье, задумчиво нахмурился. Русоволосый паренёк лет тринадцати, довольно высокий для своих лет, тощий и жилистый, выглядел он вполне серьёзно, и даже решительно, хоть и одет был поверх холщовой рубахи лишь в латанную свиту из серой, некрашеной шерсти, именуемой в народе серью или же херью. Подумав недолго, он ответил:

— Правда. Главный закон, по которому все живут на Руси, — это Правда.

— Верно, — Щур улыбнулся в бороду. Был он чуть сутул, до безобразия худощав и морщинист, совершенно сед, а одет, кроме синей свиты, да войлочной шапки неопределенного цвета, в дорожный плащ из грубой хери. — А откуда ты знаешь?

Стеня смущённо пожал плечами:

— Говорят же «судить по Правде». А ещё говорят — «не в силе Бог, а в Правде».

— Так, — Щур довольно покивал. — А где записана эта Правда, знаешь?

Стеня снова пожал плечами, в мыслях гадая, к чему Щур завел такой разговор:

— Должно быть, в сердце у каждого?

— В сердце… — Старик словно бы распробовал эту идею на вкус. — Сердца-то разные бывают. — Он задумчиво оглядел расстилающиеся вокруг просторы. По небу ползли хмурые, осенние тучи. Сосновый бор остался уже позади, и сейчас дорога вела их вдоль парующих полей. Вдали показались тесовые крыши деревеньки. — В сердце у каждого своя Правда живёт. Своя. Вот в чём беда. Кабы одна Правда была в сердце у каждого, не было бы ни споров, ни раздоров. Да только люди все разные. Вот и спорят, и волокут друг друга на суд… Но есть и настоящая Правда. Общая для всех. Записана она в книге.

— В Святом Писании что ли? — удивился Стеня.

— То книга поповская, — отмахнулся Щур. — Я про другую, которая называется Кормчей. Знаешь ли, какая в ладье у кормчего работа? Другие гребут, а он сидит себе на корме. Иногда только веслом рулевым плеснет. Да только без него свернут они все не туда, налетят на мель, а то и вовсе потонут. Такова и Кормчая книга. В ней все законы, по которым русским людям положено жить. А главный закон, который в ней первым записан, называется Правда.

Прошли мимо деревни. Заходить не стали. До ночи ещё далеко, да и пустит ли здесь кто на постой? Только собаки облаяли их, да хмуро глянула из-за забора какая-то старуха.

— Значит, Бог не в той Правде, что в сердце, а в той, что записана в книге? — разочарованно уточнил Стеня.

— Верно. В Кормчей книге. И Правда эта тоже писана сердцем. Многими сердцами. Твои деды и прадеды её писали. Та Правда, что в Кормчей книге, писана кровью. У одного сердце чует так, у другого эдак. Как же общее найти? Как жить в мире, среди разных людей, где каждый хочет своего и для себя, а о других думает редко? Как при этом не перессорится насмерть, не поубивать друг друга? Как сделать, чтобы жилось без обмана, без страха перед каждым чужим человеком? Много крови пролили мы промеж собой, много спорили, думали, пока сумели найти Правду, по которой всем можно жить. От того и говорят теперь — «не в силе Бог, а в Правде». Коли не будет этой общей, в Кормчей книге записанной Правды, снова станут люди грызть друг друга, как голодные псы.

— От чего же они отца убили, коли все люди живут по одной, писанной Правде? — зло спросил юноша, сжав дорожный посох так, что побелели костяшки пальцев.

— От жадности убили, — Щур вздохнул. — А может, по глупости. Али по злобе. От чего бы ни убили, поплатятся теперь за это. Знаешь ли, что про убийство написано в Правде?

Стеня покачал головой.

— А вот что. С этих слов она начинается: Коли убьет муж мужа, то мстит брат за брата, или сын за отца, или двоюродный брат, или племянник.

— Сын за отца… — юноша снова нахмурился. Остановился. Коснулся рукой висящего на поясе ножика в ножнах. — Сколько, говоришь, тех убивцев, было? Трое? Четверо? А я и топора не взял…

— Потеребив нож, решительно сжал губы и снова зашагал вперёд, за поджидающим его Щуром.

— Может, придётся и ножом, — старик, подбадривая, похлопал парня по спине. — А может, и без крови ещё обойдется. Как дойдём до города, всё разузнаем. Там и решим.

— А если они меня? Мне сейчас никак нельзя помирать. Мамке одной не справится. А коли я помогать буду, может ещё выживем, выходим и троих младшеньких… Но и тятеньку я не могу бросать неотомщённым. Сам я хотел подождать пару лет, пока Никита постарше будет, сможет мамке помогать. А тогда уж хотел идти в город мстить.

«Эх, дурья башка. Если вы сейчас не получите виры с убийц, то даже до весны не дотяните. А уж про то, как ты с матерью будешь пашню отцовскую по весне поднимать, и подумать страшно. Без работника надорвётесь, но не справитесь. А работник без кун не наймётся. Замуж мамке твоей податься? Да кто же возьмёт теперь в жены Маньку Афанасову, с тобой, Стеня, да с ещё тремя малыми детьми? Побираться по соседям пойдёте? В слуги наниматься пойдёте за еду? Без отца, да без виры ждет вас не жизнь, а голодная, холодная смерть». — Прожевал Щур губами, не раскрывая рта, горечь своих мыслей, да вслух ничего не сказал.

— А ты, дед, обещал ведь мамке, что поможешь нам?

— Помогаю, — буркнул Щур. — Потому идём сейчас. Никак нельзя ждать. По горячим следам надо всё разузнать, пока люди помнят. Коли вызнаем всё доподлинно, да припрём убивцев прилюдно, глядишь, они и сознаются, повинятся и виру заплатят.

— Вот и мамка говорила, что с убивцев виру брать надо. — Стеня тяжело вздохнул. — А мне за тятеньку убить их всех хочется. Тем более, раз и писанная в книге Правда эдак велит. Я решусь, ты не думай. Только страшно немного.

— А дальше написано в Правде: Если не будет никто мстить, то восемьдесят гривен за убитого, если будет княжеский муж или княжеский тиун, а если будет русин, или гридь, или купец, или боярский тиун, или мечник, или изгой, или словенин, то сорок гривен за убитого… Стало быть за отца твоего, свободного словенина, Афанасия, убивцы должны заплатить тебе сорок гривен серебра. По Правде ведь именно ты за него должен мстить, убивать их? Вот, чтобы ты не убил, они именно тебе и заплатят.

— Я бы просто убил, кабы мог. Что мне их серебро? Да вот матушка, и Сонька, и младшие братья голодные… — Стеня снова вздохнул. — Возьму за отца серебро, хоть это мне и не по-сердцу.

— Это раньше, в стародавние времена человек мог сам выбирать, мстить ли смертью за смерть или виру брать. Теперь так нельзя. По смерти Ярослава Хромца, который первым закон наш, Правду, в грамоты записал, собрались три его сына, русских князя, да их мужи, и отменили убиение за голову, то есть за убийство. С той поры установлено убитого кунами выкупать. Понимаешь? Нет у тебя выбора. Коли согласятся убивцы кунами искупить смерть твоего отца, должен и ты соглашаться. Того, кто сам согласен виру за убитого платить, убивать нельзя. Надо взять откуп и смириться.

— Так кунами виру берут или серебром? — уточнил Стеня.

— Кунами. То есть любыми деньгами или их годной заменой. Но стоить вира должна сорок гривен серебра. Будет золото, золотом взять. Будет серебро — серебром. Будут шкурки куньи, горностаевые, беличьи ли, да хоть сукно дорогое, хоть конь или меч — не важно. Чем они сумеют виру выплатить, тем и взять.

— А если не заплатят, тогда я должен убить?

— Не так. Ты можешь убить, только если явленные, доказанные убийцы платить откажутся. А если не откажутся, а будут говорить, мол, виноваты, но нечем им заплатить — тогда твоя воля. Хошь бери у них всё, что есть, хошь пиши за ними долг на досках, при свидетелях, да размер реза побольше вписывай, чтобы долг за ними каждый год прирастал. Или можешь к княжеским людям идти и требовать, чтобы должников продали головой.

— Головой? Это как?

— А вот так: чтобы сумму долга уплатить, продают виновного, должника, головой. То есть продают его в рабство, как скотину бессловесную. За эту самую сумму и продают. Коли совсем убивец гол — так за сорок гривен его в холопы продадут. Коли есть у него что ценное — заберешь, что есть, в счёт долга. А за остальную цену его продашь… Ты должен получить свою виру. А уж как он потом — станет ли просто бедней, или станет чьим-то холопом на время, пока отработает хозяину свою цену, иди навсегда останется холопом — это уже его беда… Тебе решать, когда взыскать виру и как. Можешь даже всю виру, или часть её убивцам простить. По христиански, как в Святом Писании сказано, — Щур ухмыльнулся.

— Бог простит. А я не буду, — буркнул Стеня, сверкнув голубыми глазами.

Долго шли молча. Снова по обе стороны дороги стал лес. Потом снова поля да покосы уже другой деревеньки.

— Князь, поди, много с той виры себе за суд заберет? — спросил вдруг юноша.

— Не князь. Вирник заберёт. Княжий человек, специально для таких дел назначенный. Что и когда он должен брать тоже записано в Правде. Плата ему так и называется — покон вирный. С сорока гривен виры он должен взять восемь гривен. Может и ещё что придётся вирнику платить, коли он со своим отроком, то есть слугой-оруженосцем, поедет по твоим делам в дальний край. Тогда надо ему платить и ссадные, и перекладные куны, и прокорм каждый день за твой счет будет — и вирнику, и отроку его, и их коням… Только чую, в городе Афоньку убили. В городе всё и решим, коли будет нам удача.

— Как это ты чуешь, дед Щур? Ты и правда, колдун?

— Не называй меня так! Ни при людях, ни даже в мыслях, — резко одернул юношу старик. — Колдун тот, кто со своей ворожбы кормится. А я… Иногда только ворожу, от большой беды.

— И как же ты ворожишь?

— Лучше тебе не знать, — проскрипел Щур и, распрямив спину, зашагал чуть быстрее.

— Но… А как ты узнал, что у нас беда? Тебя ведь мамка вызвала? Ворожбой, да?

Долго шли молча. Видать Щур слова подбирал. Потом медленно, с перерывами стал говорить:

— Есть у меня в конюшне столб. Давно, когда ещё ты не родился, Афонька гостил у меня. А уходя в чужой край воткнул в тот столб свой нож. Там нож и торчит до сих пор…

— И что же? Столб волшебный? Или нож?

— Нет. Обычные… Но примета верная. Коли нож поржавеет, значит хозяин его тяжко болен или уже не жив.

— И ты, узнав, сразу к нам отправился, да?

Щур только кивнул, вроде как утвердительно. Не любил он врать. Даже в малом. В самом деле, приснилась ему Манька, жена Афанасова. Он и видал-то её прежде лишь пару раз. А тут приснилась и плачет. Одна, без Афоньки. Поутру Щур метнулся к столбу — так и есть. Афонькин нож поржавел. Давно ли? Кто же знает? Давненько Щур на тот столб не поглядывал. Хотел он в тот же день в путь отправится — домой к Афоне. Ясно же — беда у них там приключилась. А какая — что в пустую ворожить? Всё одно, пока своими ногами до беды не дойдёшь, своими глазами всего не увидишь, толку не будет. Но сразу пойти не вышло. Пока дома дела управил, пока добрался из своей глуши до Гузовки, где Афонька жил…

— Мамка говорит, что лучину жгла и ворожила, чтобы тебя позвать.

— Чтобы себя успокоить она ворожила, — буркнул Щур. — Видел я, как она ревёт, по мужу убивается. Как ворожит не видел. Значит, пустая была её ворожба, мне не слышная.

— А какая ворожба не пустая? Как отличить?

— От какой ворожбы толк есть, та и не пустая. Остальное всё только чтобы себя успокоить, мол «хоть что-то я сделал».

— Выходит, зря мамка ворожила? Ворожить, это ведь грех, да?

— И с огнём играть грех. И голову свою ставить на кон в пустой игре тоже грех. Много на свете грехов. Ворожба — один из множества. Как твоя мамка курицу резать будет, пусть чурам крови побрызгает, да прощенья у них за свой грех попросит… А коли она Христу больше верит, пусть в церкви ставит свечу перед картинкой, да у Христа прощения просит.

— Что же, и так и эдак можно? — Стеня удивлённо уставился на Щура.

— Не «так и эдак», а кому верит, у того пусть прощения просит. Грех-то не перед богом. Грех перед самим собой. Коли понял, что сделал не так, коли решил для себя твёрдо, что больше так делать не будешь, значит раскаялся. Но сам-то себя человек не всегда может за грех простить. Потому о прощении бога просить надо.

— А бог-то простит?

— Коли ты ему веришь и раскаялся искренне, то простит.

Какое-то время шли молча. Солнце уже клонилось к закату, когда Стеня спросил:

— А вира за батюшку… верно ли, что она мне положена? Прости, Щур, но сердце по другому мне говорит. Матушке моей эта вира нужней, да сестре, да братьям меньшим. А я уже вырос. Сам себя смогу прокормить.

— Раз по Правде ты за отца должен мстить, то и виру за убитого тебе платить должны. А уж как эти куны дальше потратить, пусть тебе сердце подскажет, — улыбнулся старик.

Ночевали в большом придорожном селе, у старосты. Сперва-то он и на порог их пускать не хотел. Да Щур поговорил с ним немного о том, о сём…

Вечером, сидя у печи, Щур и Стеня ели специально для них запечённую хозяйкой курятину. Староста даже вином Щура хотел угостить. Всё бесплатно. Но старик лишь улыбался да качал головой:

— Не прими за обиду. На обратном пути обязательно выпью с тобой, коли будет нам удача в нашем деле… Скажи лучше, помнишь ли ты Афоньку из Гузовки? Должен он был проезжать мимо, с месяц назад. С кудрявой такой русой бородкой, тощий да синеглазый, вот как этот, — Щур похлопал Стеню по плечу.

— В красной шапке, и с красным же ременным поясом, а сам весь в такой же вот хери?

Стеня вздрогнул — словно наяву увидел отца, ровно такого, каким он уходил из дома. А староста продолжал:

— Помню. Коня он в город вёл. Конь красивый, гнедой. Одно копытце белое… А как он обратно ехал я не видал.

— Один ли он был? — уточнил Щур.

— С товарищем. Толстый такой, рыжебородый, скуповатый мужичонка. Лошадь у него буланая. Совсем кляча. Телега, полная ржи. Вместе они и ехали на торг. Видать, с одной деревни… Толстого-то я видел, когда он обратно… Спешил. Не стал делать у нас остановки. С тем Афонькой случилось что?

— Случилось, — буркнул Щур, вставая из-за стола. — Благодарствую, хозяин, за еду, за тепло. Пора уже нам спать. Завтра на заре выходить. Укажи, где нам лечь?

До города дошли на другой день, за полночь. Щур постучался в неказистую избушку, стоявшую на отшибе, снаружи от городской стены. Долго говорил с Хватом, своим приятелем, таким же старым бобылём. Стеня, похлебав горячего, тут же заснул. Проснулся от многоголосого шума за окном.

— Щур, Щур! Там, снаружи, случилось что?

— Что? — проскрипел старик, высунув голову из-под плаща. — Спи давай, неуёмный. Это город шумит. Люди на торг собираются. Неча идти туда не выспавшись в самую рань.

Но Стеня так и не смог заснуть. Высунув голову в дверь, на улицу, замер, ошарашенный многолюдством. Одевшись наспех, выбрался на двор, да так и застыл, приоткрыв от удивления рот.

Город серел бревенчатыми срубами башен и стен, над которыми лишь кое-где возвышались луковые маковки с крестами церквей, да коньки самых высоких теремов. Торг раскинулся прямо у городских ворот. Телеги с зерном, зеленью, клетки с курями, гусями, коровы, лошади, овцы.

Вдруг Стеню словно громом ударило: Один всадник, ехавший по торгу, был на гнедом жеребце, том самом, которого отец увёл в город. Парень одним махом перепрыгнул через плетень и побежал.

— Стой, дурень! Куда? — проскрипел Щур, выскакивая из дверей. — Ах, пострел! Не жрамши, не выспамшись. Встрянет сейчас в беду, так ещё и его мне вытаскивать?

— Задор? Задорушка! Ну, привет. Как ты тут, в городе? — Стеня погладил морду коня. Тот, вспомнив его, радостно зафыркал, ткнулся носом в плечо.

— Эй, малец! Откуда знаешь имя моего коня?

— Да я… Это мой… Наш конь… был. Отец его в город увёл продавать.

— А я гляжу, на кого же ты похож? Ну точно. В красной шапке, бойкий такой мужичок был. И верно, купил я у него Задора.

— Прости нас, мил человек, что лезем с расспросами, — запыхавшийся Щур положил руку Стене на плечо: — Это сын Афоньки Гузовского. А я их… дальний родственник. Ищем вот Афоньку. Как он в город ушел, так домой и не вернулся. Коня этого он в город вёл продавать. Привёл, значит.

— Та-ак, — богато одетый всадник соскочил наземь и внимательно оглядел старого да малого: — Выходит, вы теперь ищите этого… Афоньку?

— Ищем… Ты расскажи нам, как у Афони коня покупал. Сколько и чем ему заплатил? И кто кроме вас эту куплю видел? Как их имена? Как нам тебя звать величать?

— Вопрошаешь меня прямо как вирник на своде, — богач усмехнулся: — Ну да мне скрывать нечего. Зовут меня Захар Завидович. Видоками при покупке коня были мои приятели, Яков Микулич, да Лешка, Юзов сын, вон он по торгу шастает. А ты кто таков?

— Люди зовут меня Щур. А это мой… внучатый племянник, Степан, Афанасов сын… Чем ты заплатил за коня?

— Этот красавец, — Захар погладил жеребца по шее, — стоил мне две гривны серебра, да ещё пол-гривны. И я не жалею, что заплатил столько. Хорош конь. Хорош!

— А чем платил?

— В основном монетками резанными. На вес. И браслет с себя снял серебряный. Хороший браслет, витой, со сканью, в полгривны весом. Жаль было такой браслет отдавать, но коня упустить не хотелось.

— Многие видали, небось, как ты с Афоней торговался?

— Да, пожалуй, пол-торга видело, — самодовольно усмехнулся Захар, — как я коня из-под носа у княжьего наместника увёл. Он-то только две гривны Афоньке предлагал, а я свой браслет добавил и перебил цену. Наместник и отступился. Да и к чему ему Задор? У него для парадного выезда Сивка есть, конь всем на загляденье. А отрокам его сгодятся и кони попроще.

— А потом ты Афоню не встречал?

— Нет.

— И не говорил он тебе, куда дальше пойдёт?

— Нет. Хотя… Говорил, что хочет купить топор да косу. А остальное серебро, мол, дочкам пойдёт, на приданное… Ты думаешь, на это его серебро в городе кто-то позарился?

— Думаю, кивнул Щур. — Месяц прошел, а он домой не вернулся. А дома жена, четверо детей. Этот вот самый старший.

— Вот как, — Захар нахмурился, — Да жив ли он теперь?.. Ну, коли будет надо, зови меня видоком на суд. Не отопрусь. На суде скажу то же, что и тебе.

На том и расстались.

Вернулись к Хвату в дом. Тот уже хлопотал вокруг печки. Налил им горячей похлёбки. Как поели, Хват запалил в печи лучину, воткнул в светец. Под горящей лучиной поставил кадку:

— Вот. Коли будешь ворожить…

— Не о чем пока ворожить, — проворчал Щур. — Скажи лучше где тут, в городе, можно купить косу да топор? Не на заказ, а сразу из готовых выбрать.

Почти все кузнецы жили на одной улице, так что обойти их, да расспросить оказалось делом не трудным. В полдня управились. И вот что узнали. Ко всем кузнецам Афоня зашел. На готовые косы и топоры приценялся. Но ничего не купил. Один человек его отговорил, мол, у меня лучше возьми. В половину от кузнецовой цены отдам. Лежит, мол, коса зря без дела. Афоня с ним и ушел.

— Что это за человек был? Как его звали? Каков с виду? — вцепился в кузнеца Стеня.

— Да оборванец какой-то. Много тут таких ходит бродит.

— И прежде ты его не видал?

— Может и видал, — пожал плечами кузнец, да по имени не скажу, как его звать. Рожа наглая, а сам в драном кафтане с чужого плеча. Видать подобед какого-нибудь богатея.

Так ничего больше и не вызнав, побрели они обратно к Хвату, тем более что в животе от голода уже посасывало.

— А кто такой подобед? — спросил Стеня.

— Спроста сказать, прихлебатель… Коли каждый день досыта обедать, то и есть станет скучно. Вот и ищет богач кого-то, кто бы его за столом развлёк шутовством или интересной беседой. Бывает, богачи и кого похуже кормят, дарят старую одёжу со своего плеча.

— За что же дарят?

— За разное. Кто сплетни свежие хозяину приносит, кто сводничает. А иной ограбит или убьёт, кого ему скажут. Вот и получит в награду одёжу.

— Как же они тут, в городе, не поубивали все друг друга? — Стеня поёжился, словно на холодном ветру.

— Кабы не было Правды, не было бы и городов, — пробурчал Щур. — Не ужились бы столь многие люди рядом. И так вон…

Щур города не любил. Шум. Вонь. Теснота. Кабы не мостовые, выложенные из толстых плах, так и грязь бы была на улицах непролазная. Особенно сейчас, в осень, когда солнышко почти не показывается из-за туч. Но в день, когда Афоню убили, здесь, в городе, было солнечно.

Щур вспомнил, как зашел в Афонин дом в Гузовке, как ревела Манька и плакали мелкие. Не ревел только Стеня — сурово, волком смотрел — кого это, мол, леший в дом принёс? Поговорил Щур с Манькой, потом с тем соседом, который с Афоней в город ездил.

— А что я мог сделать? — разводил руками сосед. — Он как продал Задора, подходил ко мне, довольный. Пойду теперь, говорит, к кузнецам, а потом гостинцев домашним куплю… Мы же сговорились с ним, что обратно он на моей телеге повезёт всё, что купит. С тех пор я его и не видел. Свой товар распродал. Жду его, жду. Под вечер стал по торгу ходить, выспрашивать. Никто не видал… И весь другой день я его на торгу ожидал… Дождь. За постой опять пришлось платить, а Афоньки всё нет. Ну, я решил, что запил он где-то, али загулял. Или, может, один, без меня решил домой идти? Я же ему не пастух…

Только потом, всех послушав, да хорошо всё обдумав, Щур стал ворожить. Взял у Маньки Афонин гребень, взял его одежду. Сыскал пару Афониных волос. Выгнал всех из избы. — Негоже, чтобы кто-то другой, хоть бы и малый дитёнок, видел или слышал его ворожбу. Попросил кого надо с Той стороны о помощи. От печки запалил лучину. Воткнул её в поставец. Говорил, да вязал наузы на Афониных волосах. А потом спалил их в огне. В кадке с водой, что стоит под горящей лучиной, стал высматривать. Всё и увидел. Солнечный день. Многолюдную городскую толкотню. Кузнецов в лавках. Увидел и проныру в нарядном, но рваном кафтане. Как тот говорит что-то Афоне, шуткует. Ведёт его на чей-то двор, в дом. Внутри сидят трое. Трапезничают. И его угощают. А потом навалились вдруг все. И один из них, самый дородный на вид, чернобородый, ударил Афоню ножом в живот. Трижды.

— Щур, а Щур? Куда мы теперь?

Вспоминая, как в последний раз ворожил, Щур брел, куда ноги несли. Оглядевшись, увидел поблизости резные ворота в высоком частоколе — вход во двор. В тот самый, куда проныра в драном кафтане заманил Афоню.

— Мил человек, подскажи нам, чей это двор? — обратился Щур к встречному прохожему.

— Жирослава Лютичиа, чей же ещё? Да вон и хозяин, кажись, едет.

— Это который из троих? — уточнил Щур, глядя, как из-за поворота неторопливо выехали три, едущих бок о бок всадника.

— Тот что посерёдке, конечно, — ухмыльнулся прохожий. — Самый толстый, да самый нарядный. А с боков это его слуги. Ежели у вас до него какое важное дело, то уж лучше идти к нему завтра, с утра. Вишь, какая морда-то красная? Опять, небось, упился допьяна на пиру у княжьего наместника. С коня чуть не падает.

Этих троих Щур уже видел в своей ворожбе. Они и встретили Афоню в доме. А тот, чернобородый, которому слуги помогали сейчас слезть с коня, убил Афоню ножом.

— Дед Щур, что ты ТАК на них смотришь? — испуганным шепотом спросил Стеня.

— Пойдем-ка отсюда, парень. Пойдем поскорее, — развернувшись, старик двинулся прочь, изо всех сил стараясь одолеть нахлынувший гнев. — «Не хватало ещё мне проклясть или сглазить их прямо тут, не сходя с места! Нет уж. В этот раз всё буду делать по Правде».

— Запомнил ты их лица, парень?

— Да.

— Всех троих?

Стеня кивнул.

— Хорошо… Я говорил тебе, что видел, когда ворожил, лица тех, что убили Афоню?.. Эти трое — они и есть. А ножом в живот бил его чернобородый, Жирослав.

— Что ж мы уходим? — зашипел Стеня и попытался развернуть Щура обратно. — Надо их схватить! Обвинить!

— Надо сперва хорошо всё обдумать. Главное, мы их нашли. То ли повезло мне, то ли снова помог… кое кто. Я точно знаю, что это они убили. Ты знаешь, потому что мне веришь. Но больше нам здесь никто не поверит. Ворожба да видения не могут доказать вину на суде. Нужны зримые, явные вещи. Кабы какую одёжу Афонину найти на этой усадьбе, или тело его найти. Кабы хоть один свидетель, а лучше много. Думать надо, как нам доказать на суде их вину. Обвинять станем лишь когда всё придумаем. Этот Жирослав, говорят, с княжьим наместником пьёт. А кто суд-то будет вершить знаешь? Княжий наместник и будет. Князь в этот город раз в три года наезжает, подати собрать. Князья, парень, постоянно живут в городах покрупнее.

Весь вечер они с Хватом голову ломали, как злодеев уличить. С налёту ни до чего дельного не додумались. Стеня порывался ночью влезть на усадьбу к Жирославу да обыскать там все сундуки. Едва отговорили.

— Коли поймают тебя на таком, то убьют на месте, как собаку, без лишнего разбирательства. И ничего им за это не будет. В Правде написано, что хозяева могут так делать. А могут и на суд пойманного повести. Это уж как захотят… Нет, — Щур покачал головой. — Без вирника мы к этому Жирославу на двор не зайдём. Там, небось, и собак на ночь спускают, а то и кто-то из слуг с дубьём стережет. Надо последить за Жирославом, за его двором, за слугами. Разузнать про них всё подробно. Чем живут. С кем знаются. Вот в этом ты, Стеня, хорошо нам можешь помочь. Ноги быстрые. Глаза зоркие. Следи за усадьбой, за тем куда ходят. Прислушивайся, с кем и о чём они говорят. Только сам не говори с этими троими, да не обвиняй их пока ни в чём.

На другое утро Щур встал поздно, с больной головой. Стенька, позавтракав на заре, убежал в город. Следить. Хват разговаривал с кем-то в сенях про то, как лечить костевую ломоту. Вскоре, спровадив посетителя с целебной мазью, хозяин вернулся в саму избу.

— Ну? Что делать будешь? Может, мне поворожить чтобы тело твоего Афони найти?

— Не хватало ещё, чтобы ты за меня ворожил, — пробурчал Щур, с кряхтением поднимаясь с лавки. — На дворе у Жирослава тела нет.

— Откуда знаешь?

— Приснилось мне под утро, что я ворона. Летаю где хочу, да смотрю куда не следует, — буркнул Щур. — Кабы они тело на дворе у Жирослава закопали, сверху хоть какой-то след был бы виден. А нет ничего. Только половина старого жернова рядом с конюшней лежит. Давно лежит. Может, и целый месяц. А где вторая половина? Смекаешь?

— Пока нет, — пожал Хват плечами.

— Кабы я тут, в городе, прятал труп, так привязал бы к нему камень, лучше всего старый жернов — к нему верёвку ладить удобно. Да ночью и бросил бы тело в реку, там, где поглубже. Леса или болота тут поблизости нет. Земля везде чья-то. Люди ходят всё время. А река — вот она, на берегу город стоит. Бултых тело в реку, и нет следов. Где тут самое глубокое место? Откуда в городе сподручней труп в реку бросать?

— Сподручней всего сперва в лодку. — Хват задумчиво почесал седеющую кудлатую бороду. — Да есть ли лодка у этого Жирослава?

— Надо разузнать. Коли своей лодки нет, так может, он у кого месяц назад лодку брал?

Весь день Щур бродил по городу. Обошел и все причалы, благо их было не много. Вода под причалами оказалась довольно прозрачная, причём небольшой глубины, так что спрятать труп, сбросив его с причала, было невозможно. Щур разговаривал с рыбаками, с купцами. Выискивал, кто мог месяц назад дать Жирославу лодку, чтобы отвезти и бросить тело Афони в глубину. Нашел пару лодочников, готовых хоть ночью что угодно везти, не задавая лишних вопросов. Но был ли кто-то из них сообщником Жирослава?

«Эх, кабы сразу после убийства тут оказаться! Были бы и следы крови: на половицах в доме, на мостовой, на песке у причалов, на самой лодке. И свидетели, хоть какие-то, наверняка бы сыскались. А теперь… Ну, наворожу я, где именно в реке Афонькино тело брошено. Кому и что это докажет, коли вынуть его, да опознать не получится? А даже если тело поднять? За месяц в воде оно уже так обезображено, что никто не опознает. — Тут Щур краем глаза заметил проныру — того самого, который привёл Афоню в дом Жирослава. — Так! Вот и ответ на мои вопросы».

Проныра, споро работая вёслами, гнал небольшую плоскодонную лодку не к причалу, а прямо к песчаному берегу рядом. Выскочив босиком, он вытянул своё судёнышко поглубже на берег. Воровато оглядевшись, вытащил из лодки и бросил рядом набитый чем-то мешок. Потом, опершись на нос лодки, стряхнул песок со ступни. Сунул чистую ногу в сапог. Принялся за другую.

— Вижу, парень ты ловкий, да сметливый, — Щур подошел к проныре, улыбаясь почти приветливо. — Как звать?

Проныра вздрогнул от неожиданности и чуть не упал, но удержался за край лодки.

— Митрохой зови.

— Лодка твоя?

— Моя. А что?

— А сможешь перевезти меня на ту сторону, с грузом?

— Велик ли груз? — Митроха одел-таки второй сапог и принялся с подозрением разглядывать Щура.

— С меня размером. Может, чуть поболее.

— Везти далеко?

— Туда, а потом обратно… Сколь возьмёшь?

Митроха с сомнением пожевал губами:

— Что за груз?

— А тебе что за дело?

— Я-асно, — глазки Митрохи хитро забегали. — Небось, и рассказывать никому потом о той работе нельзя?

— Верно. Никому. Сколь возьмёшь-то?

— Когда ехать? — спросил Митроха, накрепко привязывая свою лодочку ко вбитому в берег колу.

— Завтра в ночь, как стемнеет.

— И без света, небось плыть, без шума?

Щур скривил рот в недоброй улыбке:

— Ты и верно сметливый. Сколь возьмёшь?

— Гривна кун, — выпалил Митроха. И, увидев, что Щур удивлённо поднял брови, добавил — а не нравится, так иди к чёрту.

— Работы-то всего на ногату. Туда да обратно, — попробовал торговаться Щур.

— Я цену сказал. А ты как хошь, — буркнул Митороха.

— Полгривны кун. И чтобы ни одна душа не узнала, о чём мы сговорились, — почти не разжимая рта прошипел Щур.

— Хорошо, — тряхнул головой Митроха. — Но три ногаты вперёд.

— И одной вперёд не дам, — скривился Щур. — Ты же, взявши их, просто сбежишь.

— Да куда я сбегу? Вот моя лодка. Вон домишко мой у берега...