CreepyStory

Дело Бланш Монье стало одним из самых громких преступлений Франции XIX века — на протяжении четверти века аристократка и некогда завидная невеста находилась в плену собственной матери, общаясь лишь с крысами, наводнившими ее комнату. Я расскажу, почему Бланш стала жертвой собственной семьи, и как пленнице удалось спастись спустя долгие годы заточения.

В 1876 году одна из самых красивых и знатных девушек французского города Пуатье влюбилась в бедного адвоката, решив выйти за него замуж во что бы то ни стало. Но счастью влюбленных помешала мать Бланш, Луиза Монье — одержимая идеей поиска лучшего супруга для дочери, она заперла ее в темной комнате на чердаке, где девушка провела 25 лет своей жизни, лишенная возможности видеть своего возлюбленного.

Бланш Монье родилась 1 марта 1849 года во французском городе Пуатье. Ее семья принадлежала к знатному аристократическому роду и пользовалась уважением местных жителей и представителей власти — отец девушки занимал пост декана в местном Университете, а мать была известной светской львицей.

Бланш росла скромным и робким ребенком. Отношения с родителями складывались не самым лучшим образом, в особенности с матерью — властная женщина полностью контролировала жизнь дочери, а отец постоянно был занят и не считал нужным участвовать в воспитании наследницы.

Повзрослев, Бланш стала вести светский образ жизни — девушка посещала приемы, самые роскошные ужины, и была желанной гостьей на любом мероприятии. К слову, по свидетельствам современников, она была невероятно хороша собой и умна — самые знатные женихи пытались добиться расположения Монье, однако та не спешила делать выбор, предпочитая ждать настоящего чувства. И в 1876 году ожидания девушки сбылись — во время одного из приемов Бланш познакомилась с уважаемым адвокатом, который был чуть ли не вдвое старше ее, и сразу влюбилась. Мужчина ответил на ее чувство взаимностью, и между влюбленными разгорелся бурный роман, который должен был закончиться свадьбой.

К сожалению, эта сказка о любви не обрела счастливого финала — на пути к семейному счастью Бланш встала ее мать, Луиза Монье. Женщина обвинила дочь в том, что та, имея возможность выйти замуж за самых обеспеченных и знатных женихов города, выбрала простого адвоката, который не только не являлся представителем аристократического рода, но и не обладал достаточным богатством и был намного старше девушки.

Однако Бланш не пугала перспектива поссориться с матерью — девушка решила не сдаваться и продолжить отношения с возлюбленным, тайно встречаясь с ним в разных уголках города и планируя однажды сбежать, оставив родительский дом. Так продолжалось некоторое время, но в марте 1876 года Бланш внезапно исчезла.

Общественность была шокирована внезапным исчезновением известной светской львицы, однако мадам Монье заверила соседей и друзей, что с Бланш произошел несчастный случай, в результате которого она погибла. Эта версия устроила всех, кроме возлюбленного девушки, который не оставлял попыток найти ее и прикладывал много усилий, чтобы узнать хоть что-то о ее местонахождении — к сожалению, его старания не увенчались успехом.

На самом же деле Бланш была жива — девушка оказалась пленницей своей собственной матери, которая заперла дочь в темной крохотной комнате на чердаке их особняка в центре Пуатье и выдвинула той ультиматум: отказ от отношений с адвокатом или заточение.

Решительная Монье не согласилась на условия матери и предпочла остаться в плену, нежели отказаться от любви — так она оказалась узницей, лишенной возможности видеть солнечный свет, нормально питаться и общаться с кем-либо, кроме собственной матери. Жизнь в плену оказалась настоящим адом — очень скоро Луиза Монье начала сходить с ума от собственного бессилия перед волей дочери и стала обращаться с ней невероятно жестоко. Она не давала ей нормальной пищи, оставляя на полу комнаты объедки в качестве ужина, игнорировала просьбы принести воды по несколько дней, забрала из ее «камеры» теплые вещи и спальные принадлежности, лишила дочь возможности мыться, расчесывать волосы и даже ходить в туалет.

На сегодняшний день не осталось достоверных фактов, которые могли бы сказать, знал ли отец Бланш о злодеяниях супруги — возможно, к тому моменту мужчина скончался или оставил семью. Однако у Луизы Монье все же был помощник — ее сын Марсель, старший брат Бланш. Юноша прекрасно знал о том, что мать держит его сестру в плену, однако не собирался вызволять ее — более того, он играл роль скорбящего родственника и убеждал общественность в том, что Бланш погибла. Неизвестно, какие мотивы двигали Марселем — вероятно, молодой человек страдал психическими заболеваниями и находился под влиянием властной родительницы, а потому не понимал, что на самом деле происходило в их доме.

В 1885 году умер возлюбленный Монье — когда из жизни ушел последний человек, который не оставлял попыток отыскать ее, девушка окончательно смирилась со своей участью. На тот момент она находилась в плену уже девять лет, и стала понемногу терять рассудок от безысходности. К слову, условия ее содержания продолжали ухудшаться — за все эти годы мать Бланш ни разу не позволила той покинуть комнаты, и девушка спала в куче пищевых отходов и собственных экскрементов. Единственными живыми существами, с которыми она могла общаться, были крысы и клопы, наводнившие ее место заключения.

Так продолжалось вплоть до 1901 года, пока 23 мая генеральный прокурор не получил анонимное письмо, в котором говорилось следующее:

«Месье генеральный прокурор, имею честь сообщить вам об исключительно серьезном происшествии. Я говорю о женщине, которая заперта в доме мадам Монье. Последние двадцать пять лет она живет впроголодь на гнилой подстилке на чердаке»

Это письмо повергло полицию в шок — никто не мог подумать, что Луиза Монье, пользовавшаяся своим положением в обществе и уважением жителей городка, могла совершить подобное. Тем не менее детективы все же решили проверить зацепку и отправились в дом предполагаемой преступницы.

Когда полицейские попросили разрешения осмотреть дом, мадам Монье ответила резким отказом. Это насторожило представителей власти, и они приняли решение взломать дверь в особняк. Проникнув внутрь, они отправились к указанному в письме месту заточения Бланш — чердаку, и были шокированы увиденным.

Открыв дверь, детективы увидели женщину 52 лет, лежавшую на прогнившем полу в окружении крыс, насекомых и объедков — она была крайне истощена, ее вес не превышал 25 килограмм, и она не была похожа на человека. Согласно записям полисменов, они увидели худое существо с длинными спутанными волосами, которые прикрывали ее нагое тело:

«Истощенная, лишенная солнечного света и отрезанная от любых социальных контактов, Бланш казалась испуганным животным, когда мы вывели ее из комнаты»

Конечно же, мать и брат жертвы были сразу же арестованы, однако Луиза Монье не дожила до суда — женщина скончалась спустя 15 дней после задержания, не выдержав гнета общественного гнева. К слову, этот факт сильно огорчил тех, кто знал семью: люди считали, что смерть — недостаточное наказание для женщины, которая заперла своего собственного ребенка в грязной комнате с крысами и клопами на четверть века.

Это дело получило широкий общественный резонанс — публика требовала наказания для брата девушки Марселя, полиция продолжала расследование причин столь жестокого преступления, а 9 июня 1901 года в издании New York Times была опубликована статья, в которой автор рассказал о годах плена Бланш Монье и сообщил, что «невозможно даже представить, что она пережила за эти годы». Эти слова, напечатанные на страницах известнейшей газеты, привлекли еще большее внимание к трагической истории Бланш.

К слову, брат Монье был приговорен к 15 месяцам заключения, однако вскоре был освобожден, поскольку врачи признали его недееспособным, а полиции не удалось установить факт его непосредственного участия в издевательствах над сестрой. Сам он говорил, что никогда не ограничивал передвижения своей сестры, и она сама решила не покидать комнаты в знак протеста. Примечательно, что детективам также не удалось установить, кем была написана та записка, спасшая жизнь Бланш, но все догадывались, что именно Марсель был ее автором.

К сожалению, Бланш Монье так и не удалось вернуться к нормальной жизни — психика пленницы была искалечена, она страдала от нервной анорексии, эксгибиционизма и других поведенческих расстройств. Всю оставшуюся жизнь женщина провела в стенах психиатрической лечебницы французского городка Блуа. Она умерла в 1913 году, так и не вернув рассудок.

Эта чудовищная история оставила глубокий след не только в сердцах местных жителей, знавших Бланш Монье, но также нашла отклик в творчестве некоторых известных авторов, включая Андре Жида, который в 1930 году представил публике свое произведение «La Sequestree de Poitiers», посвященное трагической судьбе женщины.

Мой канал на ютуб с подобными историями: https://www.youtube.com/channel/UCjPX-VweiijKSIL5dPhb2Ug

В 2003 году Мадрид потрясла серия жестоких убийств. Маньяк орудовал в разных районах города, а его выбор жертв казался абсолютно случайным. Его мотивы и личность также оставались загадкой для общественности. У полиции была лишь одна зацепка — личная «подпись» убийцы. А именно, игральные карты, оставленные рядом с телами жертв. Кто же оказался «карточным убийцей»? Как его поймали? И почему он решил использовать карты в качестве своей «подписи»? Я попыталась разобраться в этом запутанном деле.

Сегодня уровень преступности в Испании считается относительно невысоким. Во время действия режима повышенной готовности, введенного из-за пандемии коронавируса, он и вовсе упал до исторического минимума. В одном только Мадриде преступность снизилась на 84%. Таким образом, испанская столица изменилась до неузнаваемости — ведь еще какие-то 20 лет назад здесь царил преступный хаос, повергавший в ужас всех местных жителей.

Самым напряженным годом для мадридской полиции стал 2003. Только за два месяца в городе произошло 30 убийств. В основном, это были не связанные друг с другом преступления, совершенные разными людьми. Исключение составила лишь одна большая серия убийств, объединенная общей уликой — игральными картами, которые убийца оставлял рядом с телами жертв. Впрочем, полиции потребовалось время, чтобы признать: в Мадриде действительно орудует маньяк. И поймать его будет чрезвычайно сложно.

Все началось 24 января 2003 года. Этот день выдался солнечным, поэтому многие жители Мадрида решили провести время на свежем воздухе. Среди них был и 50-летний Хуан Франциско, который отправился на прогулку вместе со своим двухлетним сыном. Они прошли мимо странного мужчины, неподвижно стоящего на обочине дороги в черной толстовке с капюшоном. «Доброе утро!» — внезапно донеслось им вслед. Хуан обернулся и с улыбкой кивнул незнакомцу. А уже в следующую секунду этот подозрительный мужчина в толстовке подбежал к Хуану, силой развернул его лицом к стене дома, заставил опуститься на колени и выстрелил в голову.

Когда к плачущему ребенку, сидящему рядом с телом отца, подбежали люди, убийца уже скрылся. Одна женщина спросила малыша, что тут произошло. Продолжая всхлипывать, шокированный мальчик смог произнести только: «Мой папа… Мой папа упал и больше не шевелится…». Это дело поставило полицию в тупик: Хуан Франциско не был богат, не имел врагов; так кто же мог желать ему смерти? Ответа на этот вопрос найти не удалось. Поэтому расследование застопорилось, а дело об убийстве 50-летнего Хуана Франциско отправилось на полку с другими «висяками».

Следующий удар убийца нанес через две недели — 4 февраля 2003 года. На этот раз его жертвой стал 28-летний служащий аэропорта Хуан Карлос. Около трех часов ночи он подошел к автобусной остановке на окраине города, чтобы отправиться домой после рабочего дня, как вдруг рядом с ним — буквально из ниоткуда — возникла темная мужская фигура. Незнакомец достал пистолет и хладнокровно убил Хуана Карлоса выстрелом в голову, после чего быстро растворился в ночи.

Поведение преступника и гильзы, обнаруженные на месте преступления, позволили полиции предположить, что убийца Хуана Карлоса и Хуана Франциско — это один и тот же человек. Однако по какому принципу он выбирал своих жертв? Может быть, он «охотился» на иммигрантов? Ведь это был единственный фактор, связывающий двух его жертв… Но времени на размышления у полиции не было. Убийца был на шаг впереди, и уже на следующий вновь объявился в городе и убил двоих. Теперь уже коренных мадридцев.

5 февраля маньяк ворвался в местный бар и сразу же направил пистолет в голову подростка — сына владелицы заведения. Застрелив мальчика на месте, он переключил свое внимание на двух женщин, застывших в ужасе у барной стойки, — случайную посетительницу и хозяйку бара. Первую женщину он также убил одним выстрелом. Владелица заведения же успела пригнуться и попытаться ползком добраться до двери служебного помещения. Но ей это не удалось. Маньяк настиг несчастную, выстрелив ей в спину, а потом нанес несколько сильных ударов ногами. Женщина больше не шевелилась, поэтому преступник подумал, что она скончалась, и покинул бар. Но он ошибся: владелица заведения все же выжила и впоследствии выступила в суде.

Впрочем, это не сильно приблизило полицию к поимке преступника: у них по-прежнему не было никаких серьезных улик, только расплывчатое описание внешности нападавшего, фигурировавшее в показаниях выжившей, которому соответствовал каждый второй испанец. Однако повторно осматривая место убийство Хуана Карлоса, им все же удалось обнаружить небольшую зацепку — игральную карту «чаша кубков», лежащую на земле. Какое отношение она могла иметь к убийству? Быть может, карта была особым посланием маньяка — его способом что-то сказать обществу?

Полиция не спешила делать выводы. А вот журналисты с радостью ухватились за такую необычную улику и начали строить собственные версии относительно личности преступника и целей, которые он преследовал. Они прозвали маньяка «карточным убийцей» и превратили его в местную легенду, которая с каждым днем обрастала новыми пугающими подробностями и фантастическими теориями. Это привело к тому, что весь Мадрид охватила паника. Местные жители начали бояться выходить из дома, видя в каждом своем соседе «карточного убийцу», терроризирующего город.

В марте 2003 года маньяк попытался убить пару, прогуливавшуюся по улице в северной части Мадрида. Выстрелив в голову мужчины, он намеревался разделаться и с женщиной, но его пистолет заклинило. «Я присела вниз, сжалась в „позе эмбриона“, обхватив себя руками, и стала молиться, — вспоминала она. — Я слышала, как он перезаряжает пистолет после первого выстрела, и была уверена, что я следующая [жертва]. Поэтому я просто оцепенела в ожидании неизбежного. Однако когда через несколько минут я подняла голову, он [маньяк] исчез».

Да, «карточный убийца» просто запаниковал и скрылся с места преступления, оставив свидетельницу в живых. Но даже позорно сбегая, преступник не забыл положить карту «двойка кубков» рядом с телом мужчины, который — как он думал — был мертв. К счастью, его ранение все-таки не было смертельным. Уже находясь в больнице, пострадавший заявил, что хорошо разглядел маньяка. «Он был испанцем 20-25 лет, смуглым и высоким», — добавил мужчина.

Другой паре, ставшей жертвами «карточного убийцы» спустя две недели, выжить не удалось. Погибших мужчину и женщину нашли в пригороде. Рядом с их телами лежали две карты — «тройка кубков» и «четверка кубков».

Судя по игральным картам, найденным на местах преступлений, маньяк не собирался останавливаться. По крайней мере, пока не закончится его колода. И поскольку полиции по-прежнему не удавалось выйти на след «карточного маньяка», представитель министерства внутренних дел Франсиско Хосе Ансуатеги выступил перед испанцами, призвав их к повышенной бдительности. «Мы имеем дело с сумасшедшим, психопатом, человеком, который хочет бросить вызов полиции и одурачить ее», — предупредил он граждан.

Но внезапно убийства прекратились. Самый страшный маньяк Испании затаился на долгие три месяца. А потом произошло нечто еще более странное: 25-летний мужчина по имени Альфредо Галан, находящийся в нетрезвом состоянии, пришел в отделение полиции и признался, что он был «карточным убийцей». Разумеется, сначала никто ему не поверил. Но следователь, ведущий дело маньяка, все же решил задать Альфредо вопрос, ответ на который мог знать только настоящий «карточный убийца» (потому что об этом не писали ни в газетах, ни в полицейских отчетах): «Что было на обратной стороне карт, оставленных на местах преступлений?». «Точки, поставленные синими чернилами», — без промедления ответил подозреваемый. И это была абсолютная правда.

Альфредо Галана сразу же арестовали. Но кем же был этот мужчина? Почему он начал убивать? И зачем сдался полиции, не завершив свою «миссию»?

Альфредо Галан появился на свет в 1978 году в небольшом городке Пуэртояно чуть южнее Мадрида. Несмотря на то, что его семья была бедной, мальчик рос счастливым и ни в чем не нуждался. Однако когда Альфредо исполнилось 9 лет, его мать умерла при родах, и это трагическое событие навсегда изменило будущего «карточного убийцу». Он стал замкнутым и нелюдимым. Сторонился одноклассников, не имел друзей. После школы Альфредо пошел служить в армию и вскоре был отправлен на Боснийскую войну (с тех времен у него и остался пистолет, по гильзам от которого удалось связать серию убийств). А в 2002 году он был переброшен на ликвидацию экологической катастрофы — разлива нефти у побережья испанской Галисии, причиной которой стал затонувший корабль Prestige, на борту которого находилось 77 000 тонн мазута.

Альфредо, разумеется, был не в восторге от решения руководства направить его в Галисию. Это была крайне трудная работа в сложных условиях. Мужчина часто ругался со своими сослуживцами, дерзил начальникам и даже однажды угнал машину. А еще, в тот период Альфредо начал много пить. В конце концов, его отправили в военную клинику в Мадриде, где он прошел медикаментозное лечение от неврозов. Только после этого Альфредо, наконец-то, позволили вернуться домой.

Мужчина устроился на работу охранником, но привыкнуть к мирной жизни так и не смог. Он вернулся к своим старым привычкам (в частности — распитию алкоголя в больших количествах), параллельно с этим принимая лекарства, прописанные психиатром. Это еще сильнее расшатало его нервную систему и подтолкнуло к преступлениям, которые он впоследствии совершил.

Как рассказывал Альфредо, 24 января 2003 года он, как обычно, сидел дома перед телевизором. И внезапно у него в голове появилась мысль: «Интересно, каково это, лишить человека жизни?» Не на войне, в обычном мире. Ведомый этой маниакальной идеей, он взял свой пистолет, сел в машину и направился в центр Мадрида, где и встретил Хуан Франциско. По правде говоря, ему было все равно, кого убивать. Ведь целью был не определенный человек, а сам нарциссический акт убийства. Как впоследствии признался Альфредо, он «получил удовольствие», выстрелив в голову своей первой жертве. И, конечно же, захотел испытать эти ощущения вновь.

А на идею с игральными картами его натолкнули журналисты. «Чашу кубков», найденную на месте убийства Хуана Карлоса, случайно обронил какой-то другой человек. Или, быть может, карта выпала из открытого окна квартиры и ее унесло ветром. Так или иначе, этого мы уже не узнаем. Но полиция и пресса почему-то решили связать карту с личностью убийцы. И Альфредо это понравилось. Поэтому отправляясь на очередное преступление, он стал брать с собой игральную колоду.

Альфредо также рассказал, с чем был связан «перерыв» в его преступной карьере. Мужчина признался, что не выносит жару. К тому же, при совершении убийств ему приходилось облачаться в теплую толстовку и прикрывать чем-то лицо, чтобы его не узнали. А когда на улице стоит такая жаркая погода, подобная маскировка и вовсе невыносима. Поэтому Альфредо решил повременить с продолжением серии убийств до осени. Но в середине лета ему стало ужасно скучно. «Вдобавок к этому я устал от несостоятельности полиции, поэтому и принял решение сдаться», — добавил он.

Впрочем, на суде Альфредо Галан все-таки решил изменить свои показания. Он начал утверждать, что неонацистская группировка принудила его к совершению убийств, угрожая расправой над его близкими. Но ни присяжные, ни судья не поверили в эти сказки. За убийство 6 человек и 3 покушения на убийство его приговорили к 142 годам тюремного заключения. Так что самый страшный маньяк Испании проведет всю свою оставшуюся жизнь за решеткой.

Мой канал на ютуб с подобными историями: https://www.youtube.com/channel/UCjPX-VweiijKSIL5dPhb2Ug

Нашла один из своих старых-старых рассказов, который написала аж в 2020 году. Он также войдет в цикл моих текстов по игре Седьмой круг (ныне Сомнамбула), я приурочиваю Деревню Пана к одной из книг, которые можно встретить в Городе.
***
Вечерело. Белка, будь он неладен, никогда не любил вечер. Ему куда больше нравилось ранее утро, за которым следовал солнечный день. Разве что без дождя. Никогда в плохую погоду он не высовывался из своего дома, вместо этого сидя в углу и ожидая возвращения Пана с охоты на свиней.

Он всегда приходил в грозу, смурной и озлобленный на весь мир, принося в своих широких руках коренья, мясо, грибы, мох, который приходилось соскребать с подгнивших древесных столов.

Когда Пан приходит, из соседнего дома всегда выползает Береста. Щуплая, цепляющаяся тонкими пальцами за дверные косяки, она улыбается бескровными губами, обнажая оскаленные зубы и бледные десны. Береста готовит, мешая все найденное с холодной дождевой водой в одной кастрюле, выставляя ее на печь.

Отдающее болотом варево пахло смертью и лягушками. Даже жирная свинина в нем разваливалась, превращаясь в склизкое месиво из волокон и костей. Есть это блюдо было сложно. Но и выхода не было. И Белка, зачерпывая ложкой огненное варево, вливал его в себя. До дна. За маму, за папу, за серую сороку, за черную ворону, за…

Пан и Береста всегда едят вместе, забившись в один угол стола. Она — блеклая, невзрачная женщина со светлыми, почти прозрачными волосами. И он — крупный мужчина со внимательными черными глазами и едкой усмешкой.

— А Олуша где? — протянула кухарка, заливая в свое костлявое нутро зеленую, гадкую воду. — Кажется, ее нет уже несколько дней. Неужели ушла торговать, болезная? Или же… Скажи, ты видел ее в своей комнате, Беляк? А Вы, Пан?

— Не видел. Ни у меня, ни у себя, нигде. Вчера таскался вдоль забора до заката. Не нашел ни тела, ни вещей. Останков тоже, — сплюнул в свою опустевшую тарелку Белка, зябко ежась. Сам он был маленьким, юрким парнем лет двадцати с лохматыми рыжими волосами. На его теле едва держалась широкая куртка, застегнутая по самый подбородок.

— А надо бы видеть. Как же она без тебя да без нас? Нет, не видал я Олуши. Небось бродит, чумная душа, деревенских пугает. Если остались еще деревенские… — Пан моргнул черным глазом — и Береста дернулась, плеснув ему еще болотного супа. — Не надо! Не надо… Сыт я. Пока бродил, пока ходил, отыскал себе поесть чего.

— Ну смотрите. Я третий раз не предложу, себе дороже. Кухарка ухмыльнулась, бесновато оглядевшись — и залила в себя все содержимое миски. До дна. За маму, за папу, за серую сороку, за дикую ворону, за…

Скрипнула дверь. Остальные только головы вскинули, а Белка и не повернулся, только устало махнул рукой. Вот и вечер. Вот и он. Чайный собственной персоной. Прогнивший насквозь высокий старик с глубокими морщинами глаз.

— И есть не зовете, — он скользнул к ним, невесомый словно тень, и уселся на колченогий табурет, достав из-за пазухи банку. — Свежий. Будете?

— Небось снова уксусу налил? — учтиво спросила Береста, поморщившись от запаха, когда нежданный гость открутил крышку.

— Да что ты знаешь, молодуха! Чай. С сахаром.

— Ты где сахар-то добыл, старость? — Белка покосился на Пана, что, оперевшись руками о стол, поднялся — и вышел прочь. Его время здесь истекло. Скоро и его кухарка уйдет, забрав с собой и странное варево. Если не выльет его в Чайного.

— Да так… Да так. Так что, будете?

Кислая жидкость перекочевала из банки в стаканы. И откуда только он каждый раз ее приносил? Бывала в доме старика Олуша. И рассказывала, что там ничего нет, кроме старой постели и бесконечного ряда соленых грибов среди потрепанных книг. Но ими он никогда не делился.

Правда, с пару недель назад девушка протащила в дом какой-то одной ей известный томик. И, забившись в угол под столом, начала листать его страницы, рассыпавшиеся от пары прикосновений. Тогда Белка выволок ее за шиворот и заставил показать украденное.

— Молчи! Ты… испортишь! Тогда они точно услышат, ну! — злобно шипя, она вцепилась в свою находку ломкими ногтями, и он выдрал книгу у нее из рук вместе с ними, оставив на кончиках пальцев Олуши голое, скользкое мясо. Совсем как то, свиное.

— Это что еще?

— Чайный тумбу подпирал. Там обряды всякие… Ну их! Не понимаю ни копейки! — девушка вытянулась и, быстро посмотрев по сторонам, выхватила украденное обратно. Сунула Белке под нос кукиш, рыкнув:

— Молчи, Беляк! А то я быстро тебя… на суп!

А потом она сбежала. Ночью, чтобы на покрытой росой траве не отпечатались следы. Перемахнула через хлипкую оградку — и была такова. Белка разве что за ней подобрал пару выпавших страниц — и сунул в печь на растопку. Пропадать так до конца.

И сам остался.

Чайный хлебал суп, что-то рассказывая своим терпким голосом. То ли о полезности уксуса, то ли о том, что деревенские совсем позабыли о приличиях и теперь совсем не выходят на улицы ранними утрами.

— Плоховато мне, сынка, живется! — тоскливо сказал он, но тут же переключился на Бересту, чье лицо так сильно напоминало голый лошадиный череп:

— А ты, молодуха, чем ползать, лучше бы суп понаваристей стряпала. Чтобы с грибом за милую душу пился!

— Окстись, старик. Здесь и без этого жевать нечего. Вчера последние сапоги догрызла. Пановские, чтоб его.

— Да как же? А как узнает?..

— А что он сделает? Гроза кончается всяко раньше, чем он ко мне заглядывает. И славно. По Олуше, болезной девке скучаю. Совсем испортится, пока бродить будет. И придет скелет. И куда нам его, спрашивается?

— А если не придет? — влез Белка, сглотнув вязкую от мха слюну и отпив кислого напитка. Это был чистый уксус, обжигающий тело от горла до желудка. Кажется, недавно заштопанная дыра в животе снова начала подтекать. Пощупав грубые швы, он поморщился, чувствуя слизь на кончиках пальцев. — Если…

— Да все приходят, милок! Куда им…

От утра до утра двадцать с копейкой часов. Вот, все уходят. Уползает Береста, цепляющаяся ногтями за все подряд. Шаль ползает по ее узким плечам, словно сотканная из сотен насекомых. Тараканов, мотыльков, пауков. Иногда кажется, что кухарка состоит из них полностью.

Олуша была не такой. Белка даже не помнил, как она появилась. Точно знал, что Пан здесь был всегда. Про Паночку же приходилось стыдливо молчать. Чайный как-то сболтнул сдуру, что померла она век назад, и с тех пор постарел на столько же лет, превратившись из крепкого мужика в трухлявый пень.

А она была другой. Гнилой, но все же живой. И смотрела так прямо, практически не горбясь. Даже не куталась ни во что. И выходила из дома тогда, когда ей самой этого хотелось. И возвращалась тоже, смурная и тихая.

И чем она там торговала? А черт ее знает. С тех пор, как у Бересты кто-то стянул все ее украшения, торговля пошла на убыль. Тем более что взамен ей так ничего и не дали. И теперь она глухо выла днями в своей избе, перемежая это с сиплым ржанием. И чем не лошадь? Такая же кривая и слабая, словно бы мертвая сорок дней кряду.

Она тоже здесь всегда была. И Чайный всегда был. А что про самого Белку? Он и не знал. Вроде как проснулся как-то под забором, хлюпая кровью, заполз в ближайший дом — и все. И оказался с ними с подачки Пана, конечно же. Тот и подшил, и нашептал что-то страшное на своем наречии, и роль ему дал.

Хранителя, значит, этого места.

Но ведь впускать и выпускать это разные вещи, верно? А возвращения бездушной Олуши он теперь точно не ждал. Не хватало тут еще скелетов, стучащих в двери тонкими, лишенным ногтей пальчиками и уныло зовущими, зябко разевая оскаленный рот:

— Я вернула-ась.

А вот и она.

- Внутри все жжет сильней огня!

О, падре, исповедуйте меня!

- Что же, дитя, тебя так гложет?

Ведь ликом ты на ангела похожа!

- Пускай Вас не обманывает внешность,

Ведь я, святой отец, отнюдь не так безгрешна.

Ужасный тяжкий грех лежит на мне!

Что век в аду мне жариться в огне!

- За что ж тебе томиться век от века?

- О, падре, я убила человека!

- Быть может, это сделано нечаянно?

Ты не хотела? Вышло все случайно?

- Нет, падре, я - убийца! Я - наемница!

- Надеюсь, тебя мучает бессонница!

- Вообще-то нет, мне даже их не жаль.

- Их?! Да у тебя на месте сердца - сталь!

Как можешь быть такой жестокой?!

- Но это ж всего-навсего работа.

К тому же нравится мне… Кстати,

За это, падре, очень много платят.

- Грешна как демон! Нет тебе прощенья!

- А как же “в вере вы найдете утешенье”?

“Раскаянье - спасение души”?

- А разве перестанешь ты грешить?

- Но остальным грехи Вы отпускали!

- Те люди так, как ты, не убивали!

- Но, падре, где же справедливость?

- А где души твоей благочестивость?

Мне лживых покаяний здесь не надо!

Прочь из собора! Ты - исчадье ада!

- Я бы ушла… Но в этот раз

Мне заказали, падре, Вас…

[март 2006г.]

Воняло от трупа знатно. Илхо как следует затянулся трубкой, чтоб хоть немного перебить сладковатый вкус мертвечины, липнущий к нёбу, и с мрачным предчувствием откинул покрывало.

Мальчишке было лет семь или восемь. Вот именно что – «было». Больше уже не исполнится. Посеревшее, странно размягчённое мясо так и сползало с костей – некстати вспомнились хорошо приготовленные бараньи рёбра. Всё, чему место у человека в животе и груди, вылезло наружу склизкими сизыми комками. Челюсть отвисла, и разинутый рот словно кричал без звука.

Илхо вгляделся в глаза мальчонки, мутно-белые, как у варёной рыбы. Спросил:

– Кто его так?

Вместе с ним всё это безобразие созерцал здоровенный краснорожий мужик – местный дохтур. Хотя какой уж там дохтур, с одного взгляда видно, что просто-напросто коновал, но мёртвое тело всё равно по негласному уговору принесли именно к нему.

– Пойдём, – дохтур кивком указал на люк в погреб. – Покажу чего.

Он сам пошёл первым, захватив чадящий фонарь. Илхо спустился следом.

На полу погреба валялся огромный, в рост человека, безглазый сом. На бледной шкуре засохли потёки слизи, длинные червяки усов спутались в клубки над широким губастым ртом. Растущие вместо плавников многопалые человеческие ладони, такие же белые, как и рыбья кожа, безвольно обмякли.

Брюхо сома было вспорото.

– Видал? – спросил дохтур. – Я когда малой был, во-от такого, – он показал длину ладони, – вытащить и то большое дело было.

Да уж. Такого огромного ползня Илхо не видел в жизни.

– В полях нашли, – сказал дохтур. – Он вперёд болота полз, не терпелось, видать. Вот и засох.

– Где сейчас граница? – спросил Илхо, зная, что ответ не обрадует.

– В Верхних Соснах учительшу надысь риада на дереве вздёрнула.

Верхние Сосны… Илхо бывал там однажды – давным-давно, ещё пешком под стол ходил. Вспомнились красные стволы, пахнущие смолой, жёлтая сухая земля, в которой, как вены в стариковских руках, бугрятся корни. И ещё – деревня на пригорке.

Паршиво.

Как остановить болото, если оно уже взбирается на холмы?

Не отводя глаз от мёртвого ползня, Илхо выбил трубку и тут же снова вынул кисет. Подумав, жестом предложил и дохтуру. Тот взял, молча кивнул в благодарность. Выудил из кармана кусок газеты, свернул самокрутку.

– Найдёшь мне провожатого до Чёртова Котла, – сказал Илхо.

Дохтур зашёлся кашлем. То ли шаманский табак оказался для него крепковат, то ли просьба гостя так его огорошила, что он аж дымом подавился. Илхо похлопал его по спине.

– Ты чего? – наконец выговорил дохтур, вытирая выступившие слёзы. – Сгинуть, что ли, захотел?

Илхо не ответил.

Сгинуть, не сгинуть, а живое болото уже доползло до Верхних Сосен. Это от Чёртова Котла – от бывших Хвощей – без малого двести вёрст. И кто знает, докуда оно дойдёт, если ничего не сделать.

– Мало, что ли, разных колдунов до тебя было? – сказал дохтур. – И солдаты с этими, как их, огнемётами уже ходили. Хоть бы один вернулся. Уезжать надо, всем. Вот и весь сказ.

Илхо развернулся обратно к лестнице.

– Хватит. Наездился. Двадцать лет дома не был. Так найдёшь? Или мне самому искать?

***

Илхо остался у дохтура на ночь. Тот постелил ему на лавке, задул фонарь. Стало темно, но не совсем: у дальних домов деревни над землёй плыли огоньки – ни дать ни взять заблудившиеся звёзды. Илхо подумал бы, что светляки, но их в этих краях отродясь не водилось.

– Огнецы лютуют, – сказал дохтур. – Совсем страх потеряли. Уже под самыми окнами, шельмы, бродят.

Утром он таки отыскал для Илхо провожатого – древнего деда, у которого голова тряслась от старости да от браги. Зубов у старика уже не было совсем, а мозгов – и того меньше. Илхо это было на руку – тот, кто ещё из ума не выжил, и шага бы не сделал к Чёртову Котлу. Наоборот: как ни рано Илхо двинулся в путь, а вокруг уже кипела работа – местные собирали пожитки, запрягали лошадей в возы. Правильно. Если в деревне уже объявились огнецы, значит, скоро подоспеет и само болото со всеми, кто там живёт.

Хотя «живёт» – это, конечно, сильно сказано.

Забравшись в старую – не иначе, ровесница хозяина – лодчонку, Илхо вынул из сумки особый уголёк. Не спрашивая разрешения, принялся чертить по бортам письмена. Для людей такие – просто узоры, от которых начинают болеть глаза, зато нечисть прочитает и не полезет.

– Так ты правда, что ль, шаман? – ухмыльнулся дед, отталкивая лодку от берега. – Я думал, вы уж перевелись.

Правильно думал. Скитаясь по свету, Илхо узнал, что их, шаманов, во всём огромном мире теперь разве только пара сотен наберётся.

– Кому сейчас шаманы нужны? – он равнодушно пожал плечами. – Время другое, старик.

– Время, время!.. – тот с досадой сплюнул в воду. – Не время, а дерьмо собачье! Эти, которые фабрику-то приехали строить, тоже всё про новое время говорили, а получилось что?!

А получился Чёртов Котёл.

Илхо молча кивнул, не подливая масла в огонь дедовой злости. Да-а, двадцать лет назад речи о новом веке и новой жизни околдовали многих. А потом… Потом прорвало плотину, и фабричное водохранилище ревущим потоком вырвалось на свободу.

Прямо на Хвощи.

Деревня, откуда Илхо с дедом отправились в путь, ещё пока стояла на сухом. По крутым берегам реки рос шиповник, с криком кружили над круглыми норками ласточки. Но чем дальше, тем ниже и мокрее становилась земля. Хоть на дворе и цвело иван-чайное лето, зелёные кусты и деревья постепенно сменялись голыми, как зимой. Без воды ничему живому не расти, а тут вон как – когда её стало слишком много, корни сгнили…

Через несколько часов пути вниз по реке её границы почти стёрлись – берега опустились совсем, поросли сплошным камышом. Берёзы и иссохшие жёлтые сосны стояли по пояс в воде, с веток петлями свисали нити клейкой белёсой слизи. Верный знак: значит, здесь обитают риады. Риады… Забавно – это ведь словечко из чужеземных легенд о добрых древесных девах. Там, вдали от родины, Илхо даже довелось свести знакомство с одной такой – зелёноволосой красавицей, живущей в старой оливе, а сказки про них он слыхал ещё ребёнком. Правда, его родному языку не нравилось, как звучит слово «дриада», вот первая буква и пропала, а сами риады…

Расскажи ребёнку про них сказку на ночь – так тот, пожалуй, и не уснёт.

Плоскодонная лодка скользила по течению, словно река несла её на ладони. Старик без умолку болтал о чём-то – даром, что без зубов, зато язык как помело. Илхо не слушал, но и помолчать его не просил. Ближе к Котлу деду всё чаще приходилось толкаться от дна шестом – лодка так и норовила носом уткнуться в торфяные кочки или застрять в осоке. Мимо проплывали рощи, сплошь затянутые паутиной слизи, верстовые столбы, целые покинутые деревни. Почерневшие от влаги дома стояли, как гробы. Колодезные журавли бестолково тянулись к небу.

Хотелось бы верить, что в этих избах, срубленных на века, покинутых раньше времени, хотя бы никого не осталось. Илхо не верил. Всегда есть те, кто не захочет расставаться с двором, построенным собственными руками, с могилами отца и деда. Всегда есть те, кто упрётся и скажет: «Здесь родился, здесь и умру». И умрёт. Потом, когда деревня почти опустеет, и огнецы поймут, что это теперь их земля, или любопытная риада заглянет на огонёк.

Где-то на полпути Илхо с дедом миновали машины военных. Боевые громадины стояли на широких гусеницах – видно, что солдатики пытались быть готовыми к болоту, да всё равно толку не вышло. Машины кренились на сторону, наполовину увязнув в топи; одна и вовсе перевернулась кверху брюхом, как огромный жук. Стальные корпуса были до дыр изъедены ржавчиной, словно лежали тут уже не один десяток лет, хотя дед рассказал, что на самом деле не прошло и года.

– Приезжали тут, – поведал он. – Офицерик такой весь гордый, мол, говорит, что это у вас тут за болото живое, может, вы ещё и с деревьями разговариваете, а каждый зверь в лесу вам доброго утра желает? Ну, показали им место, где риады рядком целую семью на сосенках повесили, от бати до младшего сыночка – по старшинству, значит. Семь человек. Ползней, опять же, в аршин. Ну, офицерик тогда побледнел маленько, побежал какие-то телеграммы отправлять, вот им этих и прислали, на самоходах-то. И ещё такие штуки: ранец за спиной, в руках труба, а из трубы огонь бьёт. Не бойтесь, говорит, сейчас зачистим местность. Ага, как же. Половину потом вообще не нашли, половина мёртвые. Офицерик уж не знаю, чего увидал, но сам, говорят, застрелился. Всё, больше не приезжали пока.

Илхо проводил взглядом поверженные машины. Опять гробы, только железные.

Возвращаясь в родные места, он кое-что случайно услышал, кое-что сам разузнал. В столицах, говорят, не верят в это, как его, сверхъестественное. Ну, растёт болото где-то у чёрта на куличках и растёт, пускай его. Никто бы и не почесался, но новые самоходы с огнемётами испытать была охота, вот сюда и отправили, в полевые, так сказать, условия. Испытали, записали итог: для прохождения болотной местности непригодны. Погибших солдат списали как утонувших в трясине, новых решили не посылать. Им там, из столиц-то, не видно, что здесь творится. Подумаешь, пастбище затопило, подумаешь, деревушку. Они там мировой политикой занимаются, им не до того.

Стоит ли их укорять, если даже здесь, где Чёртов Котёл прям под боком, много лет никто и ухом не вёл? Хотя оно и понятно. Это сейчас болото осмелело и ползёт день и ночь, верста за верстой. Раньше, первые лет десять, говорят, росло совсем понемножку, никто и не замечал. Это потом уже окрепло и пошло – всё быстрее, быстрее, быстрее. До Верхних, вон, Сосен – никак они из головы не идут…

Оно так всегда бывает. Пока гром не грянет, мужик не перекрестится, а потом уже поздно.

Вечером, на закате, река кончилась. Растеклась торфяной лужей, уткнувшись в остатки леса – нагромождение голых серых стволов, с которых кора сошла, как кожа после ожога.

– Дальше сам, – сказал дед. – Если дорогу найдёшь.

– Найду, – спокойно ответил Илхо.

Ночевали в лодке – так было безопаснее всего, под охраной тайных письмен и бегущей воды. Илхо всё равно глаз не сомкнул – не спалось что-то. Утром, едва взошло солнце, он растолкал старика и спрыгнул в воду – сухой земли здесь всё равно не было, так и так намокнешь.

Над болотом вились пряди тумана. Вдалеке сквозь сизую дымку темнели края котловины. Чёртов Котёл – он ведь потому и котёл, что высокая местность здесь падает, почти отвесно, становясь сырой низиной. Когда-то давно – ещё не такой сырой, как сейчас, но сырой всё равно…

Старик, кряхтя, налёг на вёсла, отправляясь в обратный путь. Не оборачиваясь, Илхо долго слушал, как скрипят уключины, пока звук не стих совсем.

И как этот дряхлый дед справится с течением по пути назад? Догребёт ли? Впрочем, это уже его дело, не Илхо.

А у Илхо есть своё.

В который раз за эти дни он невольно потрогал ворот рубахи. Под ним прятались три ожерелья. Первое, из красной рябины – чтобы зла не видеть. Зло, с ним ведь как: если хочешь спрятаться, придётся и самому глаза закрыть. Ты на него не смотришь, оно – на тебя. Второе, из чёрного вороньего глаза – чтобы зла не чуять. Эти два оберега и провели их с дедом по реке так, что они не встретили по пути ни одной живой твари – только и видели, что следы. До поры до времени так было нужно – никому не попадаться на глаза. Иначе не дадут дойти до конца, до самого болотного сердца.

Третье ожерелье было самое важное. Белое, из хрупких птичьих костей – чтобы себя не забыть.

Илхо не спеша достал кисет – не тот, что давал дохтуру, другой. Табачок из этого он бы никому не предложил. Если на то пошло, Илхо бы его и сам не курил, да вот нужно порой для дела. Он набил трубку, разжёг, затянулся, кривясь от жгучего горького вкуса. Потом он останется во рту на весь день, но тут ничего не попишешь.

Илхо выдохнул голубой дым, и тот, как живой, змейкой потянулся вперёд, выискивая дорожку среди чёрной воды и упавших стволов. С трубкой в зубах, Илхо двинулся следом.

Дым никогда не подводил – он знал, куда хозяину нужно, и находил надёжные места, чтобы поставить ногу и не увязнуть. Шаг за шагом, это был медленный, трудный путь, но Илхо не спешил. Силы у него были, припасы на пару дней – тоже, главное – идти, а дальше…

О том, что дальше, он будет думать, когда дойдёт.

Илхо знал, что на самом деле вокруг кишмя кишат болотные жители. Под сенью мёртвого леса наверняка даже днём бродят огнецы, риады – вон сколько на деревьях их слизи – качаются на ветвях, свесив до самой воды длинные спутанные волосы. Может быть, Илхо, сам того не зная, задевает чёрные космы лицом. На моховых кочках тут и там виднелись отпечатки многопалых рук – следы ползней, которые волоком тащат свои белые скользкие тела. Красное и чёрное ожерелья проводили Илхо мимо паучьих гнёзд, многоглазых рыб, зарослей грибов-ладоней, которые иначе схватили бы его за лодыжки, норовя утопить и вырасти на его теле. Илхо ничего этого не видел, но чувствовал, что они рядом – в конце концов, на то он и шаман.

К концу дня он ясно ощущал, что обитатели болота начали медленно сползаться к нему со всех концов.

Он знал, что так будет. Чем глубже в чрево Котла, тем меньше проку от оберегов. Здешние твари пока точно не знают, кто их гость, но чуют, чуют, и искушение так и манит. Сюда наверняка уже много лет не ступала нога человека – до чего же им хочется его схватить. Разорвать в клочья, утянуть в трясину, утопить, сожрать.

Илхо выбил трубку на ночь, до поры до времени отпуская путеводный дым отдохнуть. Поспал час или два в развилке старой сосны, где было поменьше риадьей слизи. Потом продолжил путь.

К закату следующего дня он дошёл.

Двадцать лет прошло, за такой срок многое можно забыть, а вот старую ольху Илхо узнал сразу. Не было в ней ничего такого, но он увидел её – и понял, что рисунок её корявых ветвей словно ножом вырезан где-то там, в сердце. Когда Хвощи смыло с лица земли взбесившейся волной, верхушка дерева сломалась, но Илхо всё равно не спутал бы его ни с каким другим.

Бабка привязывала к ольхе верёвку, на которой сушила бельё. Сколько раз его, Илхо, маленькие детские портки висели тут на ветру?

От бабкиного дома не осталось почти ничего, но несколько почерневших брёвен, торчащих из болотной жижи, как гнилые зубы, хранили о нём память. Память самого Илхо тут же достроила остальное: покосившийся курятник, резной конёк на крыше, рассечённый трещиной от старости. Низенькое крыльцо.

Бабка говорила:

– Шаман? Какой ещё шаман? Дурак ты, а не шаман! Пошёл бы лучше работать. Вон, на завод хоть попросись! Там, говорят, сделают вроде мельницы водяной, только больше в десять раз. Она им будет шестерёнки крутить, никакого угля не надо. Вишь, что люди-то придумали? А ты до сих пор в сказки дремучие веришь!..

Илхо медленно шёл вперёд, раздвигая заросли жирного болотного хвоща. Здесь его всегда было много, потому деревушку и называли Хвощи – без затей. Он и не думал, что помнит всё так хорошо. Воспоминания возводили на его пути призраки домов, сараев, колодцев. Эхом умершего прошлого слышались мычание, лай дворовых собак, крик петуха… И смех.

– Илхо! Илхо-шаман! – зубоскалили деревенские девчонки. – А нашамань мне жениха хорошего! Только чур не такого, как ты!

Им было всё равно, что он видит и слышит то, чего не дано слышать и видеть другим. Что духи травы и ручьёв лопочут ему на ухо своим детским, бессмысленным языком, что тени бесчисленных предков и потомков навещают его во сне. Открывают старые тайны, которые за древностью лет уже никому не могут помочь или навредить, говорят о том, что случится через век, или два, или десять.

Илхо-шаман. Илхо-дурак. Вот и всё.

Где-то там, под ногами, под водой и илом, наверняка до сих пор валялись черепки горшков, в которых за миг до беды варилась каша. Гнили узорные косынки, которые девушки вышивали себе в приданое, не зная, что замуж уже не выйдут.

Всё случилось в день, когда Илхо позвал белокосую красавицу Аннели замуж.

Позвал всерьёз, не шутя, потому что понял: без неё – хоть сразу в могилу. Не мог ни есть, ни спать, даже бабку, ругающуюся «лодырем» и «недоумком», почти не слышал. Маялся, маялся, наконец набрался смелости – надел лучшую красную рубаху и пошёл свататься.

Аннели не сказала «нет».

Она рассмеялась.

Хохотала так, что дышать не могла, только руками махала, пытаясь выговорить хоть слово и снова захлёбываясь смехом. Словно в жизни не слышала шутки забавнее.

Илхо тогда взяла такая обида, от которой ни заплакать, ни закричать. Костью застряла в горле – хоть на стенку лезь.

И тогда, в тот день. Он решил.

Старик лодочник… Да что там, не он один – вообще все винили в гибели Хвощей фабрику, которую построили там, наверху. По крутому склону испокон веков бежала речка, так её перекрыли, построили плотину и – в Хвощах слов-то таких не знали – водохранилище. Набрали, то есть, огромное озеро воды и потихоньку её выпускали. Вода крутила колёса, колёса двигали станки, распиливающие брёвна на доски. Все, кто на фабрике работал, или хотя бы видел её вблизи, удивлялись да восхищались: как, мол, придумано здорово, машины всё сами делают, не надо больше спину ломать. Знай, сиди, поплёвывай да на кнопки нажимай.

А потом плотину прорвало, и что случилось дальше, известно каждой собаке.

Вот только всё было не так.

Илхо хорошо обдумал свою затею, взвесил каждый шажок. Шаманы – не знахари, чтобы возится с травками, но у бабки как раз был пузырёк снадобья, которое она пила, когда боль в костях не давала уснуть. Илхо развёл снотворное зелье в бутылке браги – весь пузырёк вылил, чтобы наверняка.

Дальше пришлось побыть лицедеем. Дождаться подходящей ночи, взобраться наверх к фабрике. Человек, которому выпало сегодня дежурить, сидел перед своим столом с кучей разных рычагов и кнопок, зевал от скуки. Где-то там ещё ходил сторож, следящий, чтобы ничего не украли, но места тут были спокойные, народ – совестливый, так что и охраняли фабрику без большого усердия.

Илхо сказал ночному дежурному, что ходил в лес к священному дубу, а потом стало темно, и он заплутал. Дежурный поверил охотно – все в округе знали про смешного дурака шамана. И выпить с Илхо на пару его долго уговаривать не пришлось – всё лучше, чем маяться в одиночестве до рассвета. С полстакана ведь ничего не будет, правда?

Илхо надеялся, что дежурный уснёт, но, похоже, переборщил с зельем. Ему потом часто снилось, как бедняга бьётся в корчах, истекая пеной изо рта. Но тогда, той ночью, Илхо было всё равно. Одним больше, одним меньше.

Пришлось перепробовать чуть ли не все рычаги, пока он не нашёл нужный. Тот, что открывал плотину.

Обычно её приоткрывали совсем чуть-чуть, чтобы сбросить излишек, но Илхо выжал рычаг до упора. Уже потом он узнал, что водяной поток, выпущенный на волю, полностью разворотил своим напором раздвижные створки

В своей жизни Илхо слышал много разного. То, как духи мёртвых людей признавались ему в страшных грехах. То, как кричал от жутких видений его полоумный дядька, старый шаман из Верхних Сосен, который потом умер, вырвав собственные глаза. Уже позже, вдали от дома – стоны умирающих от чумы, вой матери над ребёнком, разорванным зверями.

Но, видит небо, за всю жизнь Илхо не слышал звука страшнее, чем тот, с которым вода хлынула вниз.

Той ночью Хвощи смыло с лица земли. Выживших не было. Все они погибли во сне – или, может, успели проснуться и понять. Кто знает? Точно не Илхо.

Когда рассвело, он долго стоял и смотрел вниз. Там было как будто озеро – только верхушки деревьев торчали из воды.

Кое-кто из фабричных жил там же, в Хвощах, но большинство – в бараках около фабрики. Конечно, они все сбежались – кричали, гудели, решали, что делать. Искали виноватых, куда без этого. Илхо было не до того. Он ещё не закончил.

Он три дня не пил, ждал, пока горло пересохнет, как печная труба. Потом ещё три дня лежал, уткнувшись лбом в землю – посылал ей свою жажду. Сам на грани беспамятства, повторял ей одно: «пить, пить, пить…». Земля услышала: к исходу шестого дня она жадно впитала лишнюю воду.

Илхо не нужно было озеро. Ему нужно было болото.

Илхо помнил того себя. Тощего, молодого, безмозглого. Озлобленного на весь мир.

Они все были правы: он дурак. Только дурак решит без разбора наказать смертью правых и виноватых.

Тогда он думал: раз они не верят в шаманов, пускай сами сделают его самым могучим шаманом на свете. Твари, рождённые болотом, будут покорны тому, кто это болото создал. Подумать только: он, Илхо – и орды нечисти, подчинённые каждому его слову.

Вот тогда-то и посмотрим, что это за новый век, которому шаманы не нужны.

Труднее всего было ждать. Болоту требовалось время, чтобы переделать тела утопленников на свой лад. Илхо целое лето скитался по лесам, ловил силками птицу, жевал грибы. Показаться на глаза людям он не смел. Тешил себя мыслью, как выйдет к ним победителем – потом, позже, уже не один, а во главе своей армии чудовищ.

Когда он наконец почувствовал, что пора, Илхо с колотящимся сердцем вернулся туда, где были Хвощи. В место, которое люди отныне называли Чёртовым Котлом.

Там он увидел тех, кого создал.

По колено в воде, Илхо остановился у каменной церквушки, почти целой. Закрыл глаза.

Тогда, давно, он посмотрел на дело своих рук – и отшатнулся. Глупый мальчишка Илхо мог сколько угодно воображать себя господином болота – ему не хватило сил вынести отвращение, стыд и ужас.

Может, болотные твари, вышедшие его встретить, правда подчинились бы его приказу. Но он не приказывал.

Он бежал.

Бежал и не останавливался двадцать лет, пока наконец не понял, что от себя всё равно никуда не деться.

Сейчас, годы спустя, Илхо не стал хорошим. Не стал сильным, не стал мудрым. Он, в общем-то, просто стал старше. А ещё понял одну вещь.

Ему не будет покоя. Он не сможет жить, не сможет умереть, не сможет дальше носить своё тело и свою душу, если оставит всё, как есть.

Ему пришлось обойти полмира только затем, чтобы собраться с духом вернуться назад.

Он убил не только Хвощи. Он убил ещё и мальчика, проглоченного ползнем, семью, повешенную риадами на деревьях, сожранных болотом солдат. Кто знает, сколько их было? Несчастных, погибших по вине его детей?

Илхо знал, что ему ничего не исправить. Он совершил то, что совершил, он убийца и им останется. И всё-таки, всё-таки, он мог сделать хоть что-то, чтобы быть достойным не только презрения. А даже если и не быть… Всё равно.

Он должен.

Не открывая глаз, Илхо нащупал на шее ожерелье из красных сморщенных ягод. Дёрнул, разрывая шнур – рябинки дождём посыпались в воду. Уже не соберёшь, даже если захочешь. Потом порвал чёрное ожерелье из вороньего глаза.

Чтобы зла не видеть. Чтобы зла не чуять. Без этих оберегов ему ни за что было бы не зайти вглубь болот – не хватило бы храбрости. Илхо знал себя лучше всех – он бы точно струсил. Повернул назад, последовал совету дохтура уезжать подальше, малодушно утешая себя, что болото ведь не захватит весь мир. А если и захватит, то на его, Илхо, век времени ещё хватает.

Теперь, когда он здесь, пути назад уже нет.

Илхо открыл глаза.

Они были повсюду. Обступали его со всех сторон. Риады, свисающие с деревьев своими расплывшимися, полужидкими склизкими тушами, тянули к Илхо длинные руки с семью локтями; их волосы спадали до земли, закрывая белые лица и дыры выгнивших глаз. Ползни белыми брёвнами толкались под водой, норовили подплыть поближе и ткнуться рылом в колени. Грибы-ладони, растущие из воды и трухлявых древесных стволов, слепо ощупывали штанины Илхо, капюшон его куртки, сумку за спиной. Поодаль, прячась в тенях от рыжего закатного солнца, сверкали глазами безликие детские тени – огнецы, норовящие заманить в трясину. Что-то огромное со стоном ворочалось в пустой мёртвой церкви.

Все они когда-то были людьми. Или нет – то, что делало их людьми, давно уже было далеко. Осталась только плоть, слепленная во что-то новое, твари, созданные из смерти и болотной жижи.

Им, Илхо, созданные.

Болото росло не просто так. Оно искало. Искало его – неверного создателя, трусливого отца, повелителя, преступника, всё сразу.

Теперь, когда он здесь, болоту больше не придётся пожирать всё, что встретится на пути.

– Вот он я, – вслух сказал Илхо. – Я пришёл. Пришёл насовсем.

Они все двинулись одновременно, так быстро, что Илхо почти не успел понять. Грибы-ладони вцепились в его одежду, руки риад сомкнулись, заключая Илхо в тюрьму объятий, и он ухнул вниз.

Он ещё успел подумать: а ведь никто не знает, как далеко это болото успело прорасти вглубь – а потом вода сомкнулась над его головой.

Они тащили его под воду и под землю, на глубину, такую глубину, которой здесь неоткуда было взяться. Чёрная торфяная жижа заливалась Илхо в глаза, в уши, в горло; когда она наполнила лёгкие, он понял, что больше никогда не увидит солнца.

Но он не умер.

Болото принадлежало ему ровно настолько, насколько он принадлежал болоту. Илхо сказал, что пришёл насовсем, и не солгал.

У него на шее остался последний оберег: хрупкое ожерелье из пустотелых птичьих костей. Самое важное из трёх. Чтоб себя не забыть.

Ему никак нельзя было забывать. Не было права сбежать ни в смерть, ни в безумие. Илхо знал, что должен остаться. Сдерживать то, чему дал жизнь. Тогда, двадцать лет назад, он не ошибся в одном: болотные твари подчинялись не то что одному его слову – одной его мысли.

Не было никого на свете, кто мог бы держать болото в узде. Только он.

Илхо не мог шевельнуться, не мог вдохнуть. Глаза остались при нём, но не видели ничего. Там, наверху, могли проходить дни и ночи, месяцы, годы. Могли сбываться и не сбываться нашёптанные духами из его снов предсказания о том, что случится через век, или два, или десять.

Илхо было уже всё равно.

Чёртов Котёл наконец забрал его себе.