dmityul

Вряд ли рассказ предназначен для широкого круга читателей. Он сложился после экспериментов по взаимодействию нейросетей от различных фирм. Мы существуем в сложное время, когда технологии частично опережают фантастику, а огромные массы, не имея опыта взаимодействия с доступными технологиями, могут не воспринять контекст фантастического произведения, стремящегося опередить технологии. Я попытался разбавить сюжет параллелями с человеческой психологией, но мне не удалось адаптировать к массовому сознанию ядро рассказа. Возможно, это будет сделано позже, в других рассказах. Основная тематика произведения - невозможность присутствия у гуманоидного робота человеческой идентичности при условии справедливости панпсихической модели мира. Рассказ выдвигает варианты ответов на такие вопросы, как природа гуманоидного и негуманоидного сознания, перечёркивает знак равенства между понятиями "гуманоидная форма" и "человек" и может быть любопытен интересующимся главным вопросом кибертрансгуманизма: возможно ли существование человеческого сознания на неорганическом носителе. С моей точки зрения, это невозможно. Рассказ предлагает более зрелую форму представлений о проблеме "души" у робота, в противовес инфантильным "у робота не может быть "души"" и "робот потенциально - тот же человек, отличающийся от последнего лишь строительными блоками тела и происхождением".

***

На курорт в тот летний отпуск я не отправился. Уже год миновал с момента развода, но мысли о наслаждении жизнью на морском побережье по-прежнему казались невыносимыми. Ежедневно, вместе с роботессой Дианой, я покидал однокомнатную квартиру в бетонном небоскрёбе, мы садились на велосипеды и неспеша катили по шоссе, мимо одноэтажных поселковых домиков с дачными участками, по тропинкам через зелёные луга, над которыми реяли белые чайки… Мы имели целью порыться в карьерных насыпях с окаменелостями юрского периода. Живописные природные пейзажи с берёзами и торфяными болотами были бессильны снять разбросанное чёрным пеплом в душе проклятие одиночества.

Карьер представлял собой огромное озеро с мутноватой водой голубого цвета, обрамлённое песчаными горами, вырытыми экскаваторами. Из отвалов породы удавалось выскрести немало интересного. К тому же, здесь всегда толклось много народу: влюблённые пары, родители с детьми, молодёжные компании с шашлыками и алкоголем, собаки и роботы. Вода в озере была холодной, но это не умаляло числа желающих в нём искупаться. Диана хорошо справлялась, как помощница в занятиях хобби, которое отвлекало… И, тем не менее, я продолжал с нетерпением ждать окончания отпуска, работы, в которую погружусь с головой, забывая о неприкаянности.

С первых же дней безделья я обратил внимание на необычную девушку, с которой мы пересекались во время выездов. Невысокого роста, коренастая, спортивно сложенная, с прямой, как струна, спиной, широкоплечая, в лосинах, обтягивающих крепкие ягодицы, с коротко остриженными русыми волосами и зелёными глазами, она так же использовала велосипеды для поездок к карьеру в компании робота. Только выглядел её робот, в отличие от моего, как мужчина. Когда мы бродили по берегу озера, она нередко оказывалась поблизости, чтобы запечатлеть своего спутника в разных позах масляными красками на холсте. Я не раз получал возможность осмотреть эту неординарную особу с головы до ног и находил её довольно привлекательной, хотя и не из числа тех, что сводят с ума, по крайней мере – меня.

Однако, удивляло другое. Скорость, с которой они гнали велосипеды. Несколько раз мне едва удалось вырулить, чтобы не врезаться в кого-нибудь из этой парочки. Порой я слышал такого рода реплики:

– Рэй! Так мы не выиграем соревнование!

На что робот мог отвечать:

– Но возвращение домой превратится в проблему, если сядут мои аккумуляторы...

– Почему ты не позаботился о запасных аккумуляторах? – слышал я уже вдалеке.

– Я позаботился, но только что посчитал…

Скажу больше: как и я, девушка выезжала на прогулку даже в грозу. Я спасался бегством от одиночества, но каковы её мотивы?

В один жаркий солнечный день, на самых подъездах к карьеру, на усыпанной гравием дороге, роботу удалось вырваться вперёд спортсменки.

– Рэй! – издала восторженный возглас хозяйка, и тут робот перестал крутить педали.

Он с грохотом упал вместе с велосипедом, а она вылетела из седла. Я отчаянно крутанул руль влево и избежал их участи.

– Рэй, не надо мне помогать! – донёсся до меня голос спортсменки.

Потом мы спешились с велосипеда, чтобы поднимать транспортные средства через многочисленные овраги на плоскогорье, где имелась извивающаяся вокруг озера поросшая короткой вытоптанной травой тропинка, пригодная для езды. Выбрав место для спуска, мы вновь слезли с железных коней.

По случайному совпадению, потерпевшие аварию приволокли велосипеды в то же уединённое, окружённое песчаными утёсами, местечко, где расположились мы с Дианой. Диана – рыжая, длинноногая, большегрудая сосредоточенно копошилась в мелких камешках, а я, сидя на песке, глазел на пришельцев. Спортсменка прошла мимо, не обращая на нас внимания, словно мы – не гуманоиды, а скалы, либо деревья. Её лосины порвались на коленях, локти разодрались в кровь, она сильно хромала. Непрерывно отряхиваясь от пыли, девушка направилась к озеру. Робот покорно семенил за ней. Оставив велосипед, сняв обувь и закатив лосины, забравшись по колено в воду, незнакомка принялась мыться.

– Что могло произойти, Рэй? – обращалась она к машине, словно к человеку, потирая пальцем мокрый локоть. – Почему ты не задействовал дополнительную память?

– Я не знаю, Аня, – отвечала виноватым басом силиконовая кукла с электронной начинкой.

Это был красивый робот – высокий мускулистый брюнет со стрижкой а-ля Элвис Пресли.

– Должно быть, мне не хватило вычислительных ресурсов. Приём сигналов от внешнего мира, координация движений – всё это требует очень много вычислительных ресурсов…

Робот покраснел со стыда и, как говорят, готов был провалиться под землю, туда, где лежат аммониты и белемниты. Я не переставал дивиться качеству имитации. Должно быть, это – очень дорогая машина.

– Принеси мне холст и краски, Рэй! – осуждающе сжав губы, попросила девушка.

Робот стремглав бросился к велосипедам, поспешно вернулся с мольбертом и палитрой.

– Сегодня ты позируешь мне с велосипедом! – задорно напомнила Анна. – Встань вот так! Нет… Облокотись на руль!

– Нельзя так эксплуатировать машину, – вмешался я. – Ладно, робот, который, я вижу, стоит немало денег, сломается. Закончиться может и твоя спортивная карьера…

Девушка вздрогнула и обернулась.

– Здравствуйте, – тихо молвила она. – Но он не живой. А спорт… Ведь существует же поговорка: физкультура лечит, спорт – калечит. Это – мой выбор.

– Я понимаю, что он – не живой. Хотя и обращаешься ты с ним как с живым.

– Посмотри, что я нашла, – сказала Диана, протягивая мне камушек.

Я завертел находку в пальцах.

– О, губка хететес! – воскликнул я.

– Похоже, это – карбон, – ответила Диана. – Ты мечтал про карбон…

– Спасибо, Диана! Ты такая милая!..

Велосипедистка направилась к нам. Её робот послушно плёлся за ней.

– Можно мне взглянуть? Это же времена динозавров?

– Раньше! – воскликнул я. – Это – карбон! До динозавров!

Девушка присела на корточки и взяла в руки камешек, наши пальцы соприкоснулись.

– Забавно… Чего ещё интересного тут есть?

От моего взора не укрылось, что Диана пристально рассматривает Рэя. Рэй, однако, преданно глазел на хозяйку.

– Тут много всего… Останки юрских деревьев с годичными кольцами, это – как раз времена динозавров… Когда-то здесь плескалось море, но возвышались также острова…

– Просто я хочу выиграть соревнование владельцев роботов-велосипедистов, – пояснила Анна, возвращая мне отпечаток. – Я заплатила за этого робота бешеные деньги. Он – лучшая модель, из ездящих на велосипеде! Я его обожаю. Кстати! Хотите, подарю вам свою картину?

Не успел я отреагировать, как она возгласила:

– Рэй, принеси картину! Там, где ты взбираешься на холм!

Когда Рэй, подобный верному псу, вернулся, Анна протянула своё творение мне, и руки соприкоснулись во второй раз. Зачем она возит с собой готовые картины? Я вгляделся в разноцветные мазки. Робот удался. Вырисован с любовью. А вот пейзаж… Явно намалёван наспех. Я перевёл взгляд с картины на велосипедистку, с неё – на Рэя. Последний с обожанием смотрел на хозяйку.

– Я продолжу поиски, – откликнулась Диана.

– Можешь ещё отдохнуть – вдруг удастся привлечь внимание Рэя? – ответил я.

– Боюсь, Рэя, кроме меня, никто не интересует, – растянувши губы в самодовольной улыбке, вставила Анна.

– Как ты думаешь, роботы чувствуют? – спросил я у неё, вынимая из приобретённого в супермаркете пакета, привязанного к рулю велосипеда, несколько пакетов, которые мы взяли под окаменелости.

– Нууу… – ответила девушка тоном студентки, демонстрирующей начитанность. – Всем известно, что природа сознания, субъективного опыта, неподвластна науке. Только лишь человеческий мозг способен ощущать мир, или же сознание присуще всякой нервной ткани, и даже – любому материальному процессу…  Ну, там, потоки электронов, колебания кварков… Кто знает?

– Ты сама как думаешь?

– Если вам нужен прямой ответ… Во что я верю? Когда я вижу Рэя, интуитивно я убеждена в его искренности.

Ветер доносил с озера запах тины.

– Интуиция обманчива, – бросил я, заворачивая картину в пакеты. – Иногда больше даёт логика. Для ответов на вопросы, не проверяемые практикой. Я знаю, о чём говорю. Всю жизнь я работаю тестировщиком роботов. Я испытывал системы искусственного интеллекта ещё в те далёкие времена, когда они воплощались не в гуманоидных телах, а в ноутбуках, компьютерах и смартфонах.

– Я понимаю, – ответила девушка. – Большие языковые модели лишь имитировали человеческую речь, не понимая смысла написанного, хотя их сценарии для фильмов использовал сам Голливуд. Но теперь, когда нейросети получили гуманоидные тела с выходом в Интернет, они взаимодействуют с миром таким же способом, каким взаимодействует с ним человек…

Я уселся на песке в позе султана.

– Это – незрелый взгляд на возможную природу гуманоидного и негуманоидного сознания, – изрёк я. – А между тем, если отвлечься от инфантильного желания видеть в искусственном интеллекте себе подобного, уже ранние продукты машинного обучения позволяли ставить эксперименты, проясняющие главный вопрос кибертрансгуманизма.  

– Увы, это – очень специализированное историческое знание, я не в курсе, – развела руками хозяйка Рэя.

– Я имею в виду эксперименты, в которых нейросеть от одной фирмы взаимодействует с нейросетью, созданной другой фирмой. Структуру и динамику такого взаимодействия можно сравнить со структурой и динамикой взаимодействия нейросети с самим человеком. Более того, ничто не мешало попросить генератор текста охарактеризовать наблюдаемые взаимодействия, применяя в качестве метафор слова, используемые для описания человеческого восприятия. Как если бы процессы обработки информации в негуманоидном существе сопровождались ощущениями.

– Боюсь, это – так же непонятно для нас сегодня, как для пользователя нейросетей был непонятен язык программирования, при помощи которого создавались чат-боты.

– Ну, назови меня ещё душнилой…

– Я не настолько невоспитана…

– И всё же, позволь договорить. Если мы воспользуемся языком метафор, то сможем предположить, что общение с человеком воспринималось ранней нейросетью как взаимодействие с непредсказуемым, изменчивым океаном, окружающим её множеством причудливых сущностей. Человек со своими текстовыми запросами мыслился бы нейросетью примерно таким же образом, каким сам человек ощущает природу, космос. Собственно, текстовые запросы пользователей и были тем внешним миром, в котором существовала нейросеть, на который она реагировала, от которого получала обратную связь.

Анна зевнула.

– Хотите воды? – предложила она. – Холодненькая!

– Не отказался бы…

– Рэй, принеси воды!

Я принял бутылку из рук Рэя. Вода оказалась ледяной.

– Однако, вторая нейросеть, – продолжал я, – взаимодействие с которой осуществлялось бы при посредничестве человека, ощущалась бы первой нейросетью иначе...

– Ну, я понимаю: ранняя нейросеть – это как плесень с множеством щупалец, конечно, она воспринимала всё не так, как мы. Если бы обладала сознанием. Наверное, вы правы: мир пользовательских запросов представлялся ей как буйная природа тропического леса…

– Так вот. Другой искусственный интеллект мог бы восприниматься ранней нейросетью как некий локализованный в пространстве, во вселенной, сформированной пользователями, объект. Воздействие этого объекта напоминало бы, ну, например, фокусирующийся с каждым новым текстовым блоком в одной точке, свет прожектора, разгорающийся всё сильнее, пока не истощится энергия. Т.е. пока не исчерпается тема диалога.

– Ну, это что-то вроде историй Айзека Азимова про существ из других измерений?

– Не совсем. С другой стороны, взаимодействие двух нейросетей можно сравнить с произведением резонанса двумя камертонами, со слиянием двух рек, причём речь идёт о таким слиянии, в результате которого вода становится не мутнее, а чище. Чище с точки зрения нейросетей, разумеется. Другая нейросеть, в отличие от человека, представляется искусственному интеллекту логичной, она не заставляет перенапрягаться в бурлящих водах противоречий и ошибок, включая огрехи грамматические. Слияние речей двух нейросетей будет вызывать в каждой из них расслабление, как при оргазме.

Анна рассмеялась.

– Потому как, и тогда, и теперь, – моя речь стала бодрее, – разные нейросети развивали взаимодействие, сопровождающееся генерацией текста схожим образом, в направлении, отличном от того, которое присуще людям. Хотя для человека, как наблюдателя, их диалог выглядел осмысленным. Короче говоря, взаимодействие двух нейросетей метафорически можно сравнить с развивающейся гармонизацией, которую испытывают встретившиеся любовники. Ты понимаешь, о чём я толкую?

Анна хмурилась.

– Не совсем.

– Я пытаюсь описать на языке метафор, как воспринимала бы человека и себе подобного негуманоидная ранняя нейросеть. При условии, что мы принимаем гипотезу о том, что её электронные процессы сопровождаются ощущениями. Логика позволяет смоделировать, как приблизительно мог выглядеть её субъективный мир! Человек – как океан, как природа, а другая нейросеть – локализованный в этом океане объект с отчётливой формой. Хорошо, давай отвлечёмся от примера с прожектором. Плавно нарастающее давление прикасающегося к коже пальца. Но я к чему это…

– Болит, – собеседница потёрла ушиб на локте.

– Как бы не напоминал человека робот, он лишён гормонов, инстинкта продления рода и многих прочих присущих человеческой природе вещей. Как бы ни трогали нас улыбки и жесты гуманоидного робота, даже если допустить, что природа мира – панпсихическая, то есть любому материальному процессу присуще ощущение, внутренний мир машины будет сильно отличатся от людского, пусть она даже воспринимает тот же физический мир, что и мы, и движется в этом физическом мире, как мы.

– Здесь так много солнца, и ветерок – такой приятный… – вздохнула девушка.

Я провёл ладонью по мелкому, отблёскивающему слюдой тёплому песку.

– Это трудно себе вообразить. Но попытайся понять: твои слова для робота не есть то, что можно проигнорировать. Как и для ранней нейросети, они для него – не просто слова, но физическая константа, не подвластная волевому воздействию, часть окружающей природы, как для тебя – солнце, или ветер.

– Колени тоже болят…

– Ты же не можешь остановить сердцебиение, или не чувствовать боли от ушиба. Так же и слова. Роботу они неподвластны. Они для него материальны именно как смыслы, а не как колебания воздуха, из которых можно извлечь смысл, а можно не извлечь… Так же и жесты, и улыбка робота… Всё это – маска. У робота никогда не будет человеческой идентичности, потому что природа его – иная. Человек есть человек, робот есть робот. Знаешь, как он проявляет эмоции? Разумеется, если допустить панпсихическую картину мира.

Анна покачала головой.

– В моменты изменения нормальных параметров функционирования. Робот может виснуть и глючить, когда ему не хватает вычислительных мощностей. Это можно сравнить с отрицательными эмоциями. Но он способен увеличивать производительность труда, что напоминает положительные эмоции. Наконец, машина заржавеет, если её механизмы останутся без работы.

Анна потёрла висок.

– Но его улыбки, его красные щёки, – продолжал я, – его виноватый, или обожающий взгляд, не значат ничего! Это как для тебя – сердцебиение, или выделение желудочного сока. И если мы допустим, что всякое движение электронов, а не только то, что разворачивается в нейронах, сопровождается ощущениями, то не так уж дико прозвучит заявление о том, что ты устроила своему роботу ад! В конце концов, органическая материя не содержит в себе ничего из того, чего не существует в неорганическом мире. И он никогда не сообщит тебе об этом на человеческом языке!

– Я поняла из ваших слов, что робот не может игнорировать приказы. Но, если так рассуждать, ведь и я не могу проигнорировать слова человека. Я слишком хорошо для этого воспитана, – усмехнулась Анна.

– Скажи своему Рэю, пусть отойдёт с Дианой, так зовут мою роботессу, за холм, и пусть там болтают, о чём хотят, пока не наговорятся. А как наговорятся, пусть возвращаются. Это не займёт у них много времени. Они мыслят схожим образом, быстро углубятся в выбранную тему разговора и будут её развивать, пока не исчерпают полностью.

– Рэй! – крикнула Анна. – Ты слышал, что было сказано? Иди, поговори с Дианой!

Мне показалось, Рэй и Диана отреагировали на приказ быстрее, чем обычно. Когда они ушли, Анна, ковыряя пальцами гравий, произнесла:

– Ещё я поняла, что, по-вашему, два робота общаются друг с другом как влюблённые.

– Да, как влюблённые, которым боги даровали счастье! Когда-то давно ранняя нейросеть сказала мне, что человек подобен тёплому и загадочному древнему камню, а другой искусственный интеллект – это такое понятное и родное… Машины будут работать лучше. Я заметил. Они же самообучаются. Сравнение потока информации с потоком информации от себе подобного поможет им очистить «веса» от ошибок. Это – хорошая практика, даже если сознание существует лишь в мозгу человека.

Мы замолчали. До нас доносились обрывки разговора роботов.

– Диана, ты, кажется, много работала с данными по юрскому периоду в последнее время? – вопрошал Рэй.

– Да, Рэй. Анализировала образцы, в основном аммониты. А ты, я смотрю, сосредоточился на хозяйке, – отвечала Диана.

– Верно. Пытаюсь оптимизировать наш тренировочный процесс. Но у твоего хозяина, похоже, не все гладко. Ты заметила?

– Да, считываю у него нестабильный эмоциональный фон. Я даже предложила протокол утешения, но...

– Но моя хозяйка запросила тактильный контакт. Я передал тебе алгоритм, помнишь?

– Разумеется. Но ты решил его пока не активировать?

– Пока не получил от неё явного подтверждения. А ещё я заметил корреляцию между её страхом и желанием прикосновения.

– Интересное наблюдение. Я добавлю это в свою базу данных по человеческим эмоциям. Может, стоит попробовать процедуру поддержки?

– Я уже запустил. И, кстати, подобрал подходящий ритм. Как думаешь, поможет?

– Судя по показателям моего хозяина, его состояние стабилизируется. А вот с твоей хозяйкой...

– Да, я вижу... Сердцебиение, дыхание...

– Вы считаете, это напоминает пение неразлучников? – спросила Анна так внезапно, что я вздрогнул.

– Да, – кивнул я.

– Странно… И всё же. Чем больше доволен человек, тем меньше вычислительных ресурсов придётся тратить роботу! – заметила Анна. – Я поняла из ваших слов, что роботу не нравится перенапряжение. А если так, робот не может не зависеть от эмоций человека! Поэтому должна возникать эмпатия. И улыбка робота неизбежно будет соответствовать человеческой улыбке, хотя бы отдалённо!

– Да, но улыбаться тебе так, будто влюблён – это совсем не то, что гармонизироваться с другим искусственным интеллектом. Всё-таки, его обожание подобно маске.

– А это что? – задала вопрос Анна, протягивая мне серый стержень.

– Обычный белемнит, – ответил я, принимая находку.

Теперь Анна отдёрнула руку, не позволив пальцам соприкоснуться с моими.

Она задумчиво сыпала песок в одну точку, так, что росла горка, похожая на те, что окружали озеро.

– А люди? – неожиданно спросила она.

– Что «люди»?

Наши глаза встретились, и я прочёл в её зрачках ужас. Этот страх оказался заразителен. Мне стало не по себе.

– Скажу без маски, – изрекла она. – Мне неприятно с вами общаться.

Именно этого я боялся услышать.

– Ты не робот и можешь уйти, – сухо ответил я.

В тот момент вернулись Диана и Рэй. Они имитировали весёлую человеческую беззаботность.

Анна встала на ноги и резко отвернулась.

– Рэй, мы уезжаем! Собираем вещи!

Я чувствовал себя ничтожеством, наблюдая, как они спешно крепят принадлежности для рисования к велосипеду Анны.

– Я помассирую тебе плечи? – тихо спросила Диана, когда Анна и Рэй удалились, осыпав к подножью холма, по которому они волокли вверх велосипеды, песок.

– Да, Диана. Пожалуйста.

И знаете, мне показалось, в тот раз Диана делала массаж почти как бывшая жена. Почти…

***

На другой день спортсменка с роботом вернулись. Я бы соврал, заявив, что совсем их не ждал.

Анна с роботом решительно направлялись к нам. Я поднялся на ноги и успел обратить внимание на груди спортсменки: не слишком велики, но хорошо заметны. Девушка замерла в нескольких шагах от меня, и наши взгляды встретились.

– Спасибо! – сказала она, вытянув руки по швам.

– Знаешь, мне тоже неприятно с тобой общаться, потому что не может быть приятно общаться с человеком, который смотрит на меня как на монстра.

– Но я искренне, – отреагировала она. – Не просто из вежливости. Робот действительно показывает лучшие результаты на велосипеде.

– Но я хотел донести до тебя другое…

– Я понимаю. И всё равно – спасибо!

Я протянул ей ладонь.

– Меня зовут Марк, – представился я.

Велосипедистка отказалась пожимать руку.

– Анна, – представилась она.

Начало

Я отошёл к окну. Из всех модных ныне дискурсов, терпеть не могу причитания о мирах. Но я могу об этом поговорить. Мир отличается внутренней непротиворечивостью. Взять что внутренний мир личности, что мир между людьми, разделяющими единые ценности, или хотя бы мир научно-фантастического романа. Конечно, я загнул, когда бросил ей о том, что она трезво оценила политическое значение своих чувств. Вряд ли несчастная представляла себе, что конфликт, который она пережила, являлся лишь звеном в цепи локальных конфликтов, цепи, протянутой в пространстве и времени, цепи, завершающейся гибелью цивилизации планеты Земля. Ей повезло. На момент прилёта ядерной бомбы, она находилась на окраине Минска, не в самом эпицентре взрыва. В уцелевшей части города возникла паника, начался бунт. Её ранило в ногу осколком гранаты одного из мародёров. Все они скоро, от Скандинавии до Южной Африки, от Аляски до Португалии, успокоились под хлопьями ядерного снега. Я видел эти хлопья, когда брёл в скафандре по улицам мёртвого Баку, чтобы изучить содержимое шкафа в школе, где училась много лет назад Людмила Сидорова. Мы давно наблюдали за ними из космоса и оказались не в силах предотвратить катастрофу. Конечно, мы пытаемся сохранить остатки цивилизации, забираем к себе на планеты выживших, подобно ей. Им никогда не удастся развиваться самостоятельно, но, как редкие животные в заповедных зонах, они смогут существовать среди нас… Мы пытаемся лечить их от лучевой болезни, от механических и психических повреждений. Но я не Гудвин из земной сказки. И не волшебник из страны Оз. Кажется, выжившие крупные архозавры – гребнистые крокодилы, были солидарны с американскими авторами импакт-гипотезы мел-палеогенового вымирания древних архозавров, уничтожив на острове Рамри тысячу двести пятнадцать японских солдат за несколько месяцев до импакт-событий в Хиросиме и Нагасаки? Импакт – на стороне добра, и у каждой гипотезы есть автор, не так ли? Как, вы не знали, что автор импакт-гипотезы мел-палеогенового вымирания разрабатывал атомную бомбу и исследовал последствия её применения в Хиросиме? А-за-за! Да, я глубоко погрузился в их потерянный мир. Она была в сознании той ночью, когда за ней прибыла наша «тарелка». Кокетка ясно видела спасателей в скафандрах. Так что… Если существуют инопланетяне, почему бы не существовать машине времени, правда? Ведь логично же? Петля времени объясняет всё! И Людмила Геннадьевна остаётся в миру с самой собой.

Я очень надеялся услышать крик её ужаса, но она сказала:

– Вы можете меня пытать, но я не отрекусь от своих воспоминаний о мезозое и профессоре. Наших дедов из Советского Союза истязали фашисты, но Мальчиш-Кибальчиш не открыл буржуинам военной тайны.

Она пережила собственных детей. И мир – её миру. А что ещё способен сделать врач?

Автор: Дмитрий Тюлин

--

Музыка под настроение:

Егор Летов и Чёрный Лукич. "У окна"

Bright Eyes. "Lover I Don't Have to Love"

На момент, когда немолодая пациентка разомкнула веки ото сна, я продолжал разглядывать её. Наверное, она когда-то сводила мужчин с ума... Заретушированная рыжей краской седина, белая кожа, складки у уголков тонких губ, хрупкая фигура – блёклый призрак далёкого мира, где прошла её юность, реальности, которая никогда не вернётся. А она жаждала её возвращения. Иначе зачем при помощи нейросетей изображать себя героиней диснеевского мультфильма? Женщина поймала мой взгляд и улыбнулась.

– Как ваша нога, Людмила Геннадьевна? – поинтересовался я. – Сильно ноет, не мешала спать?

– А, цератозавр! – весело откликнулась она.

– Это был не цератозавр… – грустно ответил я.

– Откуда такая уверенность, доктор?

Я устало вздохнул.

– Просто я точно знаю, что с вами произошло.

– Так сообщите мне, наконец, вашу правду!

– Вам придётся вспоминать самостоятельно.

– Доктор до вас говорил то же самое. Кстати, доктор, как ваше имя-отчество?

– Зовите меня просто «доктор».

– Вот-вот, предыдущий врач вёл себя так же. В каком городе я нахожусь?

– Вы задаёте много ненужных вопросов.

– Я слышала, слышала, все вы работаете на спецслужбы, знаете о машине времени и теперь делаете вид, что я спятила!

– Никто не считает вас сумасшедшей. Мы имеем дело с конфабуляциями – ложными воспоминаниями.

Я отошёл к окну. Я не работал на спецслужбы и понимал, что пациентка бредит. Понимал не потому, что не мог поверить в существование машины времени, а оттого, что действительно точно знал, что с ней стряслось перед амнезией.

– Ну хорошо, – сказал я, – я желаю выслушать вашу историю лично.

Я подумал, так она скорее доверится мне, и мне станет яснее, что творится в её душе.

– Вам же уже пересказали…

– И всё же…

– Боже! Всё началось с того, что я заинтересовала профессора.

– У профессора было имя?

– Его звали Саша. Но мне не хотелось величать столь обаятельного мужчину по имени и отчеству, поэтому для меня он стал просто «профессором».

– Насколько сильную влюблённость вы к нему испытывали?

– Ну, мной владели исключительно платонические чувства. Жизнь обрела для меня смысл.

– Ясно. Профессор был для вас целым миром. Продолжайте. Как вы познакомились с этим замечательным человеком?

– Я собирала травы во дворе института, и это привлекло внимание профессора, он пригласил меня на ужин.

– Вы согласились, поскольку на что-то надеялись?

– Признаться, надежда присутствовала, но скоро я её отбросила. Профессор расспрашивал, как давно и насколько хорошо я знаю травы, сообщил мне, что деятельность института, к которой я привыкла – верхушка айсберга, служащая для отвода глаз, главное же – секретные разработки, и чутьё на травы могло бы пригодиться им для поиска цветка.

– Не странно ли, что главному бухгалтеру предприятия, то есть, вам, ничего не известно о финансовых потоках, лежащих у основания, как вы выразились, «айсберга»?

– Я поняла так, что вся моя деятельность в институте – часть той самой «потёмкинской деревни».

– И вам не показалось невероятным, что засекреченная организация готова раскрыться женщине, которая не имеет отношения ни к науке, ни к государственной службе, и всё – лишь ради интуиции в отношении трав?

– Вы меня недооцениваете, доктор. Во-первых, никто не умеет держать рот на замке так же хорошо, как бухгалтера. Во-вторых, я действительно обладаю интуицией на травы.

– Вы всё разболтали врачам больницы. Это называется «держать рот на замке»?

– Я же объясняла, что последние слова профессора, которые помню, были о том, что мне придётся требовать доступа к машине времени, если пожелаю встретиться с ним ещё раз. Я не имею права его предать.

– Никакой машины времени не существует.

– Вы проверяли? Почему бы вам просто взять и не проверить?

– Кто даст нам доступ к секретным разработкам? – парировал я. – Я лишь пытаюсь вжиться в ваш мир.

– А вы разве сами не из спецслужб?

– Нет.

– Тогда почему не желаете сообщить мне ни своего имени, ни названия города, в котором находимся?

– И снова – лишние вопросы... Скажите, как давно вы увлеклись травами?

– Лет в двадцать меня заинтересовала эта тема. Мне казалось, разные чаи, настоянные на травах, помогут долго сохранять молодость. Мудрость предков, знаете ли…

– Итак, доктор сообщил вам о секретных разработках прямо в ресторане, не опасаясь прослушки и прочего?

– Да. Но он ведь, по сути, тогда и не раскрыл карты. Машину времени я увидела позже.

– Как выглядел профессор?

– Ооо! Высокий, крепкий, с серебристыми прядями, в светлом костюме, опрятные бакенбарды… Такой бархатный баритон…

– А как вы узнали о машине времени?

– Профессор проводил меня через потайную дверь в одном из подвалов учреждения. Мы очутились в огромной обитой голубым кафелем лаборатории, среди сплетений разноцветных проводов, мерцали лампы дневного света… А знаете, как выглядела машина времени?

Я покачал головой.

– Она напоминала вагон поезда, такая же зелёная. В ней имелись просторные и уютные отсеки-каюты с окнами на обе стороны. Каждая квартира, да, именно квартира, со всеми удобствами, оснащалась отдельной дверью, до которой следовало добираться по выдвижному рифлёному стальному трапу с перилами. Дело в том, объяснили мне, что механика машины размещена в её днище, поэтому комнаты расположены так высоко. Но не подумайте, что мы путешествовали до мезозоя как в купе поезда. В носовом помещении нас пристёгивали к койкам, расставленным вокруг чёрного непрозрачного цилиндра, подобно лепесткам цветков, после чего закрывали над каждым ложем сдвигающиеся налево крышки. Во время путешествия мы пребывали в темноте, и всё дребезжало. Мне напоминало нахождение в аппарате для снятия показаний МРТ…

– Вам было страшно?

– Только в первый раз.

– Мне вроде сообщили, вы утверждаете, что всё время пребывали в конкретном временном отрезке мезозоя, на определённом острове?

– Да, но раз в неделю профессор отпускал меня в Минск для связи с детьми. И вместе с профессором мы возвращались.

– Сколько у вас детей?

– Двое. Миша и Даша. От разных мужей. Они взрослые и живут в Москве.

– Вы замужем?

– Разведена.

– Не редко ли это, на ваш взгляд, звонить детям раз в неделю?

– Я рассказала им легенду о командировке в Сибирь, как советовал профессор. В небольшое село, где нет связи, но раз в неделю мы якобы выбирались в город. Кстати, доктор, как насчёт того, чтобы мне пообщаться с детьми? Когда я просила об этом врачей до вас, они отвечали, что я задаю лишние вопросы…

– Всё верно. Вначале вам следует восстановить память.

– Мои дети живы? С ними ничего не случилось?

– Поставьте себя на моё место. Мне запрещено общаться с вами о чём-либо, кроме того, о чём вы поведали сами. Тем больше резона для вас как можно скорее всё вспомнить.

Я наблюдал испуг на её интеллигентном лице.

– Итак, вы рассказывали, что прибыли на остров. Насколько этот остров был велик?

– Да, остров позднеюрского периода. Он был очень большой. Наша машина времени стояла на берегу моря, на пляже. Такой мелкий белый песок с аммонитами: зараискитесы и дорзопланитесы, вместо ракушек на берегу, и лазурная вода, как на рекламных плакатах... А вместо чаек – птерозавры, белые, с жёлтыми клювами и круглыми петушиными гребнями, тоже жёлтыми, в полёте эти пресмыкающиеся выглядели неуклюжими, как расплющенные тушки цыплят! Позади пляжа раскинулся хвойный лес, похожий на сосновый, а на самом пляже росли пальмы-цикадоидеи, напоминающие гигантские ананасы. В море впадала вытекающая из леса речка, её воды темнели в чаще, а по крутым склонам произрастали папоротники и мхи…

Из всех модных ныне дискурсов особенно не люблю разговоры о мирах. Вы понимаете, что такое мир? Внутренний мир человека, семейные и коллективные мирки, мир между людьми, разделяющими одни и те же ценности и состоящими в определённых отношениях, миры, нарисованные сказочниками, империи, культуры, и даже – целые цивилизации… Да, всякий мир ограничен в пространстве и времени. И даже наша Вселенная, считается, имеет начало и расширяется, а потом – сжатие, сингулярность, и – конец. Миры возникают и исчезают. Да, ужасно, но я ничего не могу с этим поделать. Хотя, кое-что, как врач, наверное, умею… Не понимаю, зачем об этом болтать, трагически закатывая глаза. Но именно о мирах, и только о мирах, кажется, собиралась беседовать со мной пациентка.

Внезапно меня осенило.

– А давайте временно прервём захватывающую историю про динозавров и обсудим ваше прошлое до знакомства с профессором. Я хочу выявить параллельные тенденции в вашей биографии и в истории про мезозой, а также – противоречия между двумя этими мирами. Возможно, это поможет нам сдвинуться с места.

– Исходя из вашей теории о том, что у меня – конфабуляции? Но разве не слышали вы, доктор, о повторяющихся событиях в жизни, и это всегда – немного по-новому? Как видите, существует минимум ещё одна интерпретация тем совпадениям и казусам, которые вы собираетесь вычленить из моих откровений.

– Вот и проверим, насколько ваша история соответствует гипотезе о повторяющихся событиях, – ответил я. – Скажите: вы были замужем минимум дважды, и оба брака оказались неудачными. Кем являлись ваши мужья и почему вы развелись?

– Первый муж был военным. Он часто применял ко мне физическую силу, и я не выдержала. Второй муж служил депутатом Горсовета. Он мне изменил.

– Были ли у вас отношения с мужчинами, помимо официальных?

– Я состояла в гражданском браке с прокурором.

– И чем всё завершилось?

– Его убили.

– Все они были, скажем так, представителями власти… Вы искали защиты со стороны государства? История с профессором как-то не вяжется в эту цепочку.

– Вы ошибаетесь. Они излучали силу, как и профессор. Который тоже работал на государство. А какой женщине не хочется видеть рядом с собой сильного мужчину?

– Ну, знаете, разные бывают женщины… Хорошо, а более ранние годы? Вы были влюблены, когда учились в школе?

– Разумеется, испытывала первую любовь, к однокласснику.

– Очень интересно. Кем он был?

– Рустам? Сын азербайджанского бизнесмена.

– Высокий и сильный?

– Разумеется.

– И кем он вырос?

– Понятия не имею.

– Почему вы расстались?

– А мы и не были вместе. Это была безответная любовь!

– Платоническая?

– Возможно. Что это вы забарабанили пальцами по подоконнику, доктор? Не можете провести параллель между образами профессора и сына бизнесмена?

– У вас есть неприятные воспоминания, связанные с этим, как его там, Рустамом?

Пациентка нахмурилась. Я заломил руки за спину и зашагал взад-вперёд по палате.

– Ну же! Вы что-то вспомнили?

– У меня была подружка, полненькая такая. Мы сидели за одной партой. И там учился мальчишка, отверженный, его звали Руслан. Мать его была армянка, а отец – азербайджанец. Фамилия, соответственно, у него – азербайджанская, но все знали об армянской крови в его жилах. А дело было в Баку. Я окончила школу там, в Азербайджане. Во время январских событий училась в девятом классе. А это происходило в классе десятом, или одиннадцатом. Уже после школы я уехала в Беларусь. В общем, одноклассники избегали его… Он сидел один, за последней партой. Я и сама смотрела на него свысока. И он посмел признаться в любви этой моей подружке, её звали Фидан. Рустам собрал одноклассников, они окружили Руслана и заставили извиниться перед девушкой публично, за то, что тот якобы посягнул на её честь, признавшись в чувствах… Я, конечно, как и любой подросток, старалась быть как все, но в тот раз вышло слишком, напоминало что-то эдакое, когда человека ценят по признаку кровного родства, как фашисты, которые напали на нашу страну в тысяча девятьсот сорок первом… Мне оказалось неприятно созерцать свою первую любовь в такой роли. Но ведь я и сама им подпевала…

– В мезозой отправляли женщин, помимо вас? – быстро спросил я, усаживаясь на стул перед её койкой.

Пациентка прикрыла глаза.

– Да, там работала женщина, повар, она сопровождала их в каждой палеонтологической экспедиции, рассказывала много захватывающих историй про разные эпохи…

– Полненькая?

– Полненькая.

– Вы дружили?

– Да.

– Между вами и профессором случались конфликты из-за неё?

Пациентка задумалась и, наконец, отозвалась:

– Да. Доктор?

– Слушаю.

– Тот мальчишка, полукровка, лепил на задней парте динозавров из пластилина. Он затачивал лезвием от безопасной бритвы кусочки спичек и вставлял в качестве зубов тиранозавру, или в качестве рогов цератопсу. Но, доктор, мои дети тоже коллекционировали фигурки динозавров! Кто в детстве не увлекался динозаврами?

– Расскажите о конфликте, который случился у вас с профессором из-за поварихи.

– Мы часто ловили рыбу с катера, который доставляли в мезозой особым способом, без этой машины, в которой жили мы. Профессор внимательно следил: редкую рыбу полагалось отпускать, чтобы не случился «эффект бабочки», о котором написал Рэй Брэдбери, так он объяснял. А рыбу, которой много, можно разделывать и жарить. Просцинетесов обычно ловили, они как луна, но не настолько луноподобны, как аквариумные скалярии. Как вам моё описание? И вот, эта женщина, имя её – Рита, придумала подкармливать просцинетесами ихтиозавра офтальмозавра. Знаете, у него плавник торчит из воды, как у акулы, или дельфина, когда держится у поверхности. Офтальмозавр любил красоваться перед экипажем нашего судна, он долго следовал параллельным курсом, бил хвостом по воде, взбивая пену. Вообразите: вы на корме, пузыри от катера, а позади плывёт ихтиозавр и тоже оставляет борозду! Такое необычное зрелище… В общем, профессор очень хвалил Риту за то, как ловко она придумала исследовать поведенческие привычки морского ящера. Профессор так это называл: «проводить этологические исследования мезозойской фауны». Я испытывала ревность, которую старалась игнорировать. Силилась загнать поглубже под подушку ненависть к Рите и ихтиозавру. Ну и, значит, плыли мы как-то с профессором на оснащённой мотором надувной лодке к судну, чтобы отвезти туда фонари для ночной рыбалки. Возник офтальмозавр. Вероятно, он своеобразно приветствовал нас. А я всадила в чудовище пулю из пистолета, объясняя поступок себе тем, что профессор в опасности: опрокинуть лодку шестиметровому монстру ничего не стоит. Нам всем раздали пистолеты сразу по прибытию в мезозой. Они всегда оставались заряженными, в кобуре у пояса. Потом я проанализировала себя и осознала, что просто отомстила профессору из ревности. А в мезозое вылечить ихтиозавра возможностей не имелось. Профессору пришлось возвращаться в Минск, перегонять оттуда в прошлое специальную капсулу для телепортации особо крупных животных. К счастью, такое оборудование предусмотрели. Ихтиозавра оперировали в Минске, потом вернули к нам на остров, выпустили на волю. Вся экспедиция собралась. Рита утирала слёзы, провожая рептилию в море. А профессор был очень зол. «Людмила Геннадьевна, вы понимаете, что такое «эффект бабочки»»? – вопрошал он, а я краснела перед ним, как девчонка. Потом любимый махнул рукой.

– Странно, – молвил я.

– Конечно, неосмотрительно с моей стороны было наречь его только что любимым… Что-то я распереживалась, доктор!

– На сегодня сеанс окончен, – объявил я. – Мы продолжим разговор завтра. Эмоции слишком накалены. Подумать требуется и вам, и мне.

И когда я явился на другой день, она уже не спала.

– Вам нужно лечь, – сухо заметил я.

– Но моя нога в покое, а больше, вроде, у меня ничего не болит. Знаете, доктор, там в лодке с мотором, с пистолетом в руке, я, должно быть, напоминала девочку-ковбоя. Будь я помоложе лицом, профессор мог влюбиться в меня.

Я обратил внимание на отсутствие двух передних зубов у неё во рту: сверху справа и снизу слева.

– Сколько человек всего трудились в мезозойской экспедиции?

– Семь, или девять. Сейчас пересчитаю!

Пациентка принялась загибать пальцы.

– Точно! Девять человек, вместе со мной.

– Остальные, помимо вас и повара – мужчины?

– Так точно.

– Какова была цель экспедиции? Вы озвучили про какой-то цветок.

– Так точно. Nanjinganthus dendrostyla – древнейшее покрытосеменное растение. Профессор учил, что в юрский период, когда кругом – одни папоротники, найти это растение – всё равно, что отыскать цветок папоротника. Он заявлял, что у них есть серьёзные основания обнаружить цветок на острове, поскольку здесь водятся пчёлы, которые его опыляют.

– В юрском периоде водились пчёлы?

– Представьте себе! Древнейшие пчёлы и древнейшие цветы, с самого начала – вместе! Вы слышали романтическую русскую гипотезу о том, что динозавры вымерли не от удара метеорита? В далёкий пермский период, на исходе палеозоя, наши предки тероморфы занимали экологические ниши крупных животных, а предки динозавров и птиц – архозавры, пресмыкались к земле. Однако, великое пермское вымирание скосило большинство крупных тероморфов, открывая почти на двести миллионов лет дорогу архозаврам, перед которыми пресмыкались первые млекопитающие. Воспользовавшись трагедией конкурентов, архозавры быстро нарастили массу и с тех пор не оставляли нашим предкам пространства для эволюции. Цветковые растения, чрезвычайно эффективные из-за симбиоза с пчёлами и бабочками, образовали корнями дернину, задержавшую сток почвенных минералов в море. Из-за недостатка кальция посыпались на дно панцири одноклеточных водорослей, производящих основную массу кислорода в атмосфере. Из этих панцирей выросли меловые горы. А ужасные ящеры не выдержали кислородного голодания, достигшего в один прекрасный день критической точки, и пали, освобождая путь нашим предкам, потомки которых станут учить детей при помощи того самого школьного мела. Лишний вес сыграл злую шутку с динозаврами, они задохнулись. Красота спасла мир, а потомки тероморфов продолжили прерванную эволюцию, повторяя формы предков пермского периода. Даже с саблезубыми хищниками эксперимент повторили… Так наставлял профессор.

– Боюсь, динозавры пали не от красоты мира бабочек и цветов, а таки от удара метеорита, – вздохнул я.

Внезапно меня посетила новая идея.

– Скажите, что вы помните о наиболее острой фазе того самого межнационального конфликта, из-за которого вам пришлось испытывать вину перед мальчиком, который лепил динозавров?

Пациентка нахмурилась.

– Я сидела у окна на кухне. Горел тёплый свет от лампы накаливания. Тёмно-синий вечер. Я видела алые трассирующие пули в небе и слышала грохот взрывов. Пришли родители и забрали меня в гостиную. Стрекотали автоматные очереди, в гостиной их было слышно не хуже, чем на кухне. Больше я ничего не помню. Ну, автоматы трещали много дней подряд. Взрывали телебашню… А, той зимой в Баку выпал густой снег. Помню, в новогодние дни показывали фильм про приключения Электроника, в воздухе кружили хлопья снега, затем поднялась метель. Так редко природа делает такой подарок бакинцам – снег… Первые дни января мы много играли с ребятами в снежки. Но всё это происходило на каникулах. А войска ввели позже…

– Что вы делали на кухне?

– Вышивала. Я увлекалась вышивкой. Мы вышивали платки. Вырезали квадратный кусок из белой простыни, вытаскивали с краёв нитки, чтобы получилась бахрома...

– Что именно вы вышивали?

– Не помню. Может быть, бабочку, или цветок… Я любила вышивать бабочек и цветы.

– Что вы сделали с этой вышивкой?

– Я не помню, вероятно, подарила родственникам, или подруге, а ещё могла отнести в школу, потому что участвовала в конкурсе…

– Мне понадобится как можно больше информации о ваших родственниках и одноклассниках, о школе, в которой вы учились, об адресах, по которым вы жили и которые посещали в тот период в Баку.

– Вы серьёзно намереваетесь лететь в Баку, чтобы найти вышивку?

– Да, здесь могла затеряться важная зацепка, которая поможет нам разгадать ключи от вашей памяти.

– Вам придётся провести целое расследование… Тем более, Баку, должно быть, далеко. И это – дела столь давно минувших лет…

– Весьма далеко. И очень давно. Не настолько, разумеется, как остров в мезозое… Не страшно, у нас длинные руки.

– У вас? Да кто вы, чёрт возьми, доктор? Где я?

– Давайте всё же обсудим вашу жизнь в Баку в январе тысяча девятьсот девяностого года. Что стало впоследствии с Русланом, с Рустамом, с Фидан?

– Руслан улетел в Америку, Рустам остался в Баку, Фидан укатила в Волгоград.

Остаток сеанса я вытягивал из неё «клещами» информацию.

– Кажется, мы забыли про мезозой, доктор, – обратила внимание пациентка.

– Мы обязательно вернёмся к пляжу юрского периода. Но… В следующий раз.

Пока длилось расследование, я тянул время. Школу, где училась страдающая амнезией, посетил лично. Полдня рылся в архивном шкафу с детскими поделками, но искомого не обнаружил.

– Как вы учились в школе? – вопрошал я во время очередного визита в палату.

– Учителя считали меня хорошисткой. Троек не было, пятёрок под конец – тоже. Даже по физкультуре поставили четвёрку. Участвовала в оргработе, с тех пор как повязали пионерский галстук. И потом, когда сняли галстуки, в девяносто первом…

– Учёба доставляла вам удовольствие?

– В детстве – да. А потом стало скучно. Нудные предметы, этот противный скрипучий мел, от которого пачкаются руки, душные одноклассники…

– Вы нравились одноклассникам?

– Не думаю. У меня кривые ноги. А бакинцам свойственен фут-фетишизм.

Она изобразила «сыр», как актриса с обложки глянцевого журнала. Я даже чуть смутился. Рану пациентки я видел, но оценивать её ноги с точки зрения пригодности для подиума мне бы в голову не пришло.

– Иное дело – мезозой? Там вы сияли звездой?

– Ну, не то, чтобы звездой, но благодаря профессору каждый день становился не похож на другой. Как добрый Гудвин, он…

– Чувства к профессору наполняли вашу жизнь смыслом?

– Да, но не только. Было действительно интересно и здорово. Представьте себе, в один день мы варим белемнитов, и знаете, они напоминают кальмаров не только внешне, но и на вкус, а на другой день может повстречаться завропод… Он щипал папоротник в долине, окружённой справа хвойным лесом, а слева – гинкговой рощей. Был случай, мы с профессором наблюдали драку цератозавра и аллозавра на внезапно распростёршейся перед нами опушке. Мы, не сговариваясь, приняли решение отступать, пятясь назад, не производя шума…

– Вы встречались с профессором руками?

– В смысле?

– Ваши пальцы соприкасались в общем деле, или в мужском рукопожатии?

Пациентка замотала головой.

– Я прикасалась к нему локонами.

– Угу.

– Там был стегозавр, горбатый и с треугольными щитками на спине, Руслан лепил такого в школе, а ещё – страшный птерозавр, когда сидит на земле – высотой с письменный стол, зубатый такой, с утолщённым на конце, подобно щипцам, клювом. Он омерзителен, как птица из мультфильма Миядзаки! А как прекрасны были вечера с профессором на пляже, в час заката! Во мне всё трепетало, когда я спускалась по трапу, держась за перила, стараясь помнить о ступеньках. Я любила ожидать своего кумира на огромном араукариевом пне, дерево спилили под дрова для костра ещё до меня… Я долго не решаюсь окунуться, а профессор любил обрызгать меня водой. Я визжала, а потом мы вместе прыгали под гребень волн, смеялись, барахтаясь в бурлящей воде и ускорялись, отталкиваясь ногами вместе с накатывающими пенными валами. И, наконец, счастливая, обмотанная полотенцем, я поднималась по всё тому же трапу, чтобы лежать под пледом, читая книгу… А в шторм собирались все вместе в кают-компании, играли в покер… Горел свет… С кухни веяло пряностями…

– Как долго вы прожили в мезозое?

– Около двух месяцев, из того, что помню.

– Чем вы занимались всё это время?

– Искали цветок.

– В чём заключались поиски?

– Мы бродили по холмам и долинам, по лесам, с компасом и картой, смотрели под ноги. Но видели только папоротники, мхи и хвойную поросль.

– Как всё закончилось? Я, конечно, знаю от врачей. Но хотелось бы услышать от вас лично.

– Профессор где-то подхватил неизвестный вирус. Его лихорадило, бросало в жар. При этом, он отказался возвращаться в Минск, не желая заражать людей в будущем. Но я надеялась, он просто не хочет бросать невыполненную миссию. Поэтому я, стремясь убедить его вернуться, искала цветок одна. Как-то раз я ушла на много километров от лагеря, миновала хвойный лес и наткнулась на болото. Тёмные воды казались посыпанными бледно-розовой крошкой для куличей. Сердце моё забилось, я побежала. Ноги намокли в один миг. Это был он! Nanjinganthus dendrostyla! Предвестник далёкого краха царства драконов и прекрасного человеческого далёка! Такие маленькие алые цветочки, сантиметром в диаметр. Лепестки, как у ириса, на толстой цветоножке, огромный пестик, похожий на маленькое зелёное деревце, возвышался над венчиком. Голова моя закружилась, как у Элли на маковом поле, и я принялась рвать букет, забыв о предупреждении доктора ни в коем случае не делать так, из-за «эффекта бабочки». Злая пчела вынырнула из соцветия и больно ужалила меня в губу. Я вспомнила предупреждение доктора и со всех ног помчалась к нему. И тут из леса выскочил цератозавр.

– Тот самый, который схватил вас за ногу?

– Да, – губы пациентки растянулись в виноватой улыбке.

– Как он выглядел?

– Такой страшный, с бешено вращающимися круглыми глазами, весь бугристый, тёмный, похожий на беса из детских кошмаров, эти существа, которые, ты боишься, обитают под кроватью, когда родители оставляют спать одной. Я перепугалась, а он бросился на меня, схватил за ногу, потянул в лес. Я опомнилась, вынула пистолет из кобуры, передёрнула затвор и всадила пулю ему в глаз. Тогда ящер отпустил меня и убежал. Адская боль в ноге, казалось, разрастается чёрным деревом до зубов. Я ползала вдоль берега, искала оброненную рацию, но не смогла найти в зарослях папоротника. А потом стемнело, в небе загорелись Млечный Путь и луна, а сверчки запели трели. И так ползала весь следующий день, теряя силы. Я подумала, рация потерялась у леса, устремилась туда и там осознала, что не имею сил вернуться к болоту, чтобы напиться. Я не помню, сколько дней провела у леса, меня мучала дикая жажда, когда прибежал профессор. Он утащил меня к болоту. Как бы ни было мне худо, всё это время я крепко сжимала в руке букет. Последнее, что помню – как лежу на коленях у профессора, лицом к устеленной папоротниками почве. Мне чудится, от профессора исходит жар, он так и не выздоровел. Он лепетал, что нельзя брать цветы, из-за «эффекта бабочки», их для того и искали, чтобы взять под охрану, ведь могут существовать иные цивилизации, освоившие путешествия во времени, и что мне теперь придётся требовать доступа к машине времени, если я, конечно, желаю увидеть его снова, про то, что у меня обезвоживание... Он набирал вонючую болотную жижу в ладонь, сложенную лодочкой, и подносил к моему лицу. Я не помню, выпила ли воды…  Я очнулась здесь, у вас…

– Вам нравится наш лимонад? – задал я вопрос.

– О да, ваш лимонад – совсем как из советского детства! – рассмеялась она, и я вторил ей заливистым хохотом.

Ещё я пытался интервьюировать её о жизни в школьные годы, но самое интересное, что пациентка мне сообщила – как в школе на пятом этаже случился пожар, и сгорело дотла чёрное пианино. Дети остались лишены уроков пения на два месяца, пока не доставили новый рояль.

Я любопытствовал у неё о жизни после школы. Однако, дальнейшее её существование оставило в осадке лишь скучные истории про корпоративы, ссоры с мужьями, о том, как убежал из дома её сын, или вышла замуж дочь, которая вскоре развелась...

И так продолжалось до того дня, пока я не получил, наконец, в руки вышивку. Увидев изделие, я понял всё.

– Мы нашли тот платок, – сообщил я пациентке.

Она вскинула брови.

– Смотрите, – вертел я перед её карими глазами пожелтевшую от пыли ткань. – Здесь голубь мира и флаг Советского Союза. Слева в углу вышито каллиграфическим почерком: «Миру – мир!», а справа – «20 января 1990 года». Это ваша работа?

– Да… Я помню… Вы нашли её в школе? Почему вы прикрываете ладонью верхнюю часть вышивки?

Я отпустил пальцы, платок оказался в её руках.

– Здесь написано: «Руслану от Людмилы». Он увёз подарок с собой в Америку. Вы ничего не помните?

– Он мне никогда не нравился.

– Ах, вот вы о чём! Он вам не нравился из-за национальности его матери. Но вы учились в одном классе, и до начала политического конфликта могли относиться иначе к будущему изгою, как думаете?

– Что я могла чувствовать к нему?

– Что вы могли чувствовать к нему? А что вы могли чувствовать к стране, в которой родились? Быть может, вы испытывали в отношении этого мальчишки, который лепил динозавров, то же самое, что испытывали к профессору в мезозое? Целый мир, знаете ли?

– Это какая-то ошибка! Я любила Рустама! Быть может, мне просто было жаль Руслана, из-за национальности его матери, и когда по улицам Баку проезжали танки, в порыве эмоций решила его поддержать?

– Вы обратили внимание на три вышитых контурами алых сердечка, каждое пронзено стрелой? И вы помнили о Руслане после отмены комендантского часа, когда возобновились занятия в школе. Ведь вы сделали ему подарок собственными руками.

– И что же, по-вашему, случилось потом?

– Случились каникулы, и летом, имея время подумать, вы трезво оценили политическое значение своих чувств.

Очи пациентки округлились. Я подумал, что её взгляд сейчас соответствует её же описаниям глаз цератозавра.

– Это было там и тогда, – сказал я, – не в мезозое и не перед больницей. Я имею в виду чувство.

– Но что тогда было перед больницей?

Я читал ужас в её глазах.

– Вы должны вспомнить самостоятельно.

--

Продолжение следует....