Лига Писателей

Гарри Поттер с трудом подавил вздох. Скучнейший урок профессора Трелони протекал со скоростью улитки. И не было никакой возможности заняться чем-нибудь полезным, хотя бы написать письмо со списком украденных у него подарков летом прошлого года для того, чтобы Джемма смогла провести своё расследование: прорицательница в огромных очках часто бросала взгляд на стол, где сидел он и Пэнси с Дафной. Для мальчика было очевидно, что преподаватель обдумывала, стоит ли озвучить уже для всего класса те ужасные события, ожидающее его в будущем, которые она сообщила ему на перемене. Слушая, как Паркинсон задала вопрос про то, что значит чёрное перо (с помощью него Селвин вчера в обед передала ему сообщение о месте и времени встречи), и отвлекла Трелони от него, мальчик посмотрел на Трейси. Девочка сидела вместе с Блейзом и замершим взглядом смотрела в книгу, явно не слушая ни профессора, ни свою «подругу». Ему бы не помешало уточнить, какую книгу она хотела ему подарить год назад. Он покосился на Пэнси. Девушка, затаив дыхание, внимала объяснениям Трелони насчёт этого «зловещего знака», чуть сощурив глаза.

Она ведь тоже должна была прислать ему подарок на прошлый день рождения. По договорённости с ней перед ужином у них будет ещё один урок танцев. Там он и спросит об этом. Разумеется, в этом году он получил сотни подарков на свои именины, поэтому вроде бы и не стоило из-за этого переживать. Но… Мальчик не хотел выбрасывать это из головы — подарки после первого курса дарили именно ему, когда как в этом году слизеринцы уже преподносили их Наследнику Слизерина. Но сейчас Поттера беспокоило совсем другое. После ужина его будет ждать профессор Люпин для обучения магическим дуэлям и защитным чарам. И… Противостоять дементорам.

При мысли о том, что он снова столкнётся с этими чудовищами, мальчика, несмотря на духоту в классе, охватил озноб. Он посмотрел на сидящую с другого края стола Гринграсс: на лице сосредоточенное выражение, белокурые волосы уложены в изящный пучок специально для урока прорицания (Гарри не знал, какая тут взаимосвязь, хотя Гринграсс об этом шушукалась с девочками, и вроде бы это как-то было связано с Меркурием), а глаза неотрывно смотрят на Трелони, ловя каждое слово, как и сидящая по центру Пэнси. Казалось, что никто не заметил, как его пробрала дрожь. Весь день он успешно пытался не думать о том, что его ждёт в кабинете по Защите от Тёмных искусств… О том существе, которое его ждёт… Но сейчас, когда появилось свободное время, в голову постоянно лезли мысли об этом. Услышит ли он снова голос матери? Сердце больно кольнуло и бешено забилось, когда он словно наяву услышал её, полные ужаса, мольбы к убийце. Почему… Почему он слышит только маму? Где же папа?

Ощутив, что ещё чуть-чуть и он вскочит, не в силах сдерживать свой гнев, мальчик постарался очистить свой разум, вспоминая навыки окклюменции. Закрыв глаза, он приложил ладонь ко лбу, закрываясь от профессора и делая вид, что читает книгу. Надо представить тёмную комнату, полную разноцветных квоффлов. Сначала у него получалось, и даже сердце подуспокоилось, замедлив свой бег, но, как всегда, на пятом из мячей память засбоила, он не мог запомнить цвета предыдущих, а воображение тут же, словно получивший волю ретривер, сорвалось с поводка и полетело дальше, превратив квоффлы в лучи заклятий.

«Точно, меня ждёт очередная дуэль с Селвин», — сообразил Гарри, и фантазия услужливо нарисовала напротив высокую белокурую волшебницу в огненной мантии и с палочкой наготове.

Он задумался о том, как лучше провести их схватки, а воображение уже заставило их обмениваться проклятиями. Это помогло выбросить мысли об уроке Люпина. Неплохо было бы, если староста сумела показать что-то интересное. Ощущая, как пульс у него участился, мальчик принялся представлять их дуэль, уже не замечая духоту в классе.

Внезапно загудел колокол. Гарри недоумённо огляделся. Пока он размышлял, урок пролетел совершенно незаметно. Пуффендуйцы и слизеринцы стали собираться. Взгляд Поттера обежал столы и пуфики. Ни у кого из девушек не повторилась ситуация, как у той гриффиндорки: все чинно складывали вещи в сумки. Ощутив, как краска ударила в лицо при воспоминании о том случае, он отвернулся и принялся сам тоже собирать письменные принадлежности и учебник. После той сцены ему совершенно не хотелось интересоваться этой наглой гриффиндоркой; даже думать о ней было смущающе.

Спустившись по верёвочной лестнице сразу после слизеринок, он отозвал Трейси в сторону.

— Я хотел спросить насчёт твоего подарка, — негромко сказал Гарри, глядя, как Крэбб споро спускается по верёвке. Пуффендуйцы остались в классе, молчаливо уступая слизеринцам. Наверное, — решил мальчик, — они ещё минуту-две будут выжидать, прежде чем покинуть класс.

В ответ на недоумённый взгляд Трейси он пояснил рублеными фразами, сдерживая голос, чтобы не услышали другие слизеринцы:

— На моё двенадцатилетние. Ну год назад, в июле. Оно ещё не дошло до меня. Затерялось по пути.

— А-а, — протянула девочка. — И что ты хотел спросить?

— Это же была книга? — дождавшись кивка Трейси, он продолжил. — А что за книга? Кто автор?

— М-м, — она прикусила губу. — Автор… автор… не могу вспомнить.

Она наморщила лобик, а Гарри поймал взгляды других учеников, которые с любопытством смотрели на них, явно гадая, о чём они говорят. Площадка под кабинетом была не очень большая, поэтому им пришлось понижать голос.

— Эта книга была про всякие сглазы, описывала, как защищаться от них, — принялась перечислять Трейси. — А фамилия… Флеминг? Флоринг? Никак не могу вспомнить. Гарри, ну уже год прошёл же, — чуть жалобно протянула она. — Я не помню.

— А как она выглядела? Сколько страниц?

— Толстенная книженция, — тут же ответила девочка. — Я её еле в руках держала, даже страшно было к сове привязывать. Страниц триста, не меньше.

— А обложка? Хотя бы название запомнила?

Девочка лишь страдальчески вздохнула.

— Что-то про сглазы точно было в названии, Гарри, — протянула она.

Все слизеринцы спустились по лестнице, и они пошли прочь от класса прорицания. Поттер оглянулся назад, глядя на люк в потолке. Как он и думал: пуффендуйцы и не думали спускаться. Но в этом скорее всего сыграли нормы приличия, первыми должны спускаться девочки, но тогда надо, чтобы слизеринцы-мальчики отошли подальше от лестницы.

— Точно не помню, — вытянула из себя Трейси. Теперь они шли вместе, а Дафна с Пэнси, негромко обсуждая прошедший урок, за ними в паре шагов. — Буквы уже поблекли, книга старая была. Но я одела её в новую обложку, красивую такую, тёмно-зелёную, с миленьким серебряным узором совы.

— Совы? — удивился Гарри, отметив, что по такой обложке проще простого будет найти книгу. — А почему совы?

— А они красивые, — улыбнувшись, сказала девочка. — А эта белая напомнила мне твою Буклю.

Поттер кивнул, принимая её ответ. Они шли в подземелье. Для этого надо было миновать множество лестниц и коридоров, и Пэнси с Дафной чуть отстали, так как мальчик шёл быстро, и они не успевали за ним. Теперь сзади них грузно топали куда более физически сильные Крэбб с Гойлом. Когда прошли место, где на него напали близнецы Уизли, мальчик нахмурился. Трейси молчаливо шла рядом, изредка бросая взгляды на идущего слева Гарри. А вот и вход в гостиную.

Сказав пароль, третий курс зашёл внутрь. Естественно, Нотт и Малфой были уже здесь (у них не было урока прорицания). До ужина было ещё очень много времени, так что по плану им предстояло делать домашние уроки. Но Гарри с Пэнси собирались улизнуть на танцы.

Время летело с огромной скоростью, и Поттер это понимал, поэтому поспешил в свою спальню: выложить учебники и тетради из сумки, переодеться к встрече с Пэнси. С ним потянулись и остальные мальчики — необходимо было взять учебники и тетради для того, чтобы сделать уроки на завтрашний день. Поттер воспользовался шансом и узнал у Блейза, пока они спускались по лестнице, что он отправлял ему. В прошлом году первого сентября он уже спрашивал у него, но не уточнил, что именно тот дарил ему, уже расстроенный из-за того, что подарок был, но затерялся.

— Это были магические наколенники для квиддича, — негромко сообщил темнокожий слизеринец, и Гарри с трудом сдержал удивлённое восклицание, но Блейз всё же понял его эмоции. — Я решил подарить именно их, зная о твоём желании купить метлу и попытать счастья в отборе в команду. А эти наколенники должны были увеличить твои шансы.

Гарри кивнул. Судя по всему, эти наколенники были во всём лучше его обычных.

Зайдя в свою комнату, Поттер быстро опустошил сумку, оставив лишь принадлежности для письма и пару чистых листов, приготовил мантию-невидимку. Он шагнул к шкафу, распахивая его. Мальчик стоял перед своим гардеробом и понимал, что ему совсем нечего надеть другого на танцы, кроме как снова школьных рубашки и брюк. А ведь Пэнси что-то такое говорила про одежду. Или она ждёт именно вещи из магазина, которые Фарли заказала? Он протянул руку, погладив рукав мантии. Странно. Ещё летом он замечал, что он вырастает из мантии, но сейчас она была ему точно по размеру. Он напряг память. С остальной одеждой то же самое. Причём комплект из нескольких мантий и рубашек он покупал ещё к первому курсу. Как такое может быть? Неужели он с тех пор не рос? Необходимо было ещё летом полностью обновить гардероб, когда он посещал Косой Переулок, покупая учебники к школе, но… Поттер не привык покупать себе новую одежду и тогда лишь приобрёл одну школьную мантию. Петунья обычно одевала его в старые вещи Дадли. Наверное, надо поговорить с Джеммой и купить что-нибудь нарядное, раз появилась такая нужда.

Он взглянул на себя в зеркало: рубашка, сверху тёмная безрукавка и зелёный с серебром галстук. Снизу чёрные штаны. Мальчик счёл, что отсутствие на нём привычной мантии смотрелось весьма дерзко, придавая ему бесшабашный вид. Может, этого хватит для Пэнси? Пора идти.

Занятия танцами проходили там же. На этот раз Гарри пришёл туда первым. Патефон, к облегчению мальчика, оказался на месте. Со всеми этими переживаниями он забыл, что боялся того, что его могут украсть. Поттер с подозрением оглянулся, но кабинет был полностью пуст, а заклинания на двери убеждали, что внутрь никто не входил. Сняв с себя мантию-невидимку и убрав её в сумку, он подошёл к патефону. Минуту спустя мелодия, заливающая тихий кабинет, тут же снова навеяла волшебную обстановку.

— О, ты уже здесь, — удивилась Пэнси, заходя внутрь и закрывая за собой дверь.

Она аккуратно сняла свою тёмную мантию.

На ней было вчерашнее прелестное тёмно-голубое платье в пол с закрытыми плечами.

— Было непросто незаметно улизнуть из гостиной, — заметила девушка.

«Я мог бы незаметно для всех накидывать на неё мантию-невидимку. Мы бы вместе ушли», — подумал Гарри. В громадной гостиной Слизерина были укромные места. Но он промолчал. Ему не хотелось делиться тайной о своей мантии. Достаточно того, что про неё уже знает Эмилия. Эми…

— Сначала мы повторим вальс, а вторую половину времени изучим более быстрый танец, — сказала девочка, прерывая его мысли и подходя к нему. — Надеюсь, ты не забыл движения.

— Нет, — тихо сказал Гарри, кладя руку ей на талию.

— Руку выше, — тут же поправила его Пэнси, её ладонь обхватила его за кисть и переместила к спине, расположив в районе лопаток. — Это не французская вольта, за талию не надо держаться.

Она приподняла локоть правой руки мальчика и тут же, сверху устроив свою руку, положила ладонь ему на плечо. В свою левую ладошку Пэнси взяла ладонь Гарри. Поттер ощутил её маленькие пальчики.

— Итак, начали, — с удовольствием скомандовала слизеринка, и пара начала двигаться.

Гарри прилежно повторял движения, но мысли часто стремились к тому, что его ждёт после ужина.

— Что-то не так? — спросила Пэнси через двадцать минут.

Они закончили вальс и сейчас стояли отдыхали. Девочка чуть поколдовала над патефоном, и мелодия ускорилась.

— Нет, всё хорошо, — успокоил её Гарри.

— Сейчас попробуем вальс в более быстром темпе, — мальчик послушно стал к ней в пару, и они снова закружились, — а затем…

Пэнси умолкла, пытаясь встретиться глазами с Поттером.

— Что-то всё-таки не так, — негромко сказала она. — Ты можешь мне рассказать. Обещаю, что это останется между нами.

Мальчик помолчал, обдумывая. Похоже, соврать не получится, ничего в голову не приходило.

— Я… У меня встреча с Люпином после ужина, — признался Гарри. — Мы будем заниматься Защитой от Тёмных искусств. И я буду сражаться с дементором.

Пэнси содрогнулась всем телом. Мальчик вёл её дальше в танце, не позволяя остановиться. Её лицо побледнело; несколько минут они двигались молча.

— Но ты же умеешь с ними бороться, — тихо прошептала она наконец. — Ты выгнал дементора из поезда.

«Всё же Пэнси решила, что это я сделал, а не мракоборец», — понял слизеринец, напряжённо думая, что сказать ей в ответ.

— Я и в квиддич умею играть, — с бравадой, которую он сам не чувствовал, заявил Гарри, — но всё равно посещаю тренировки. Знаешь почему?

— Нет… Почему? — как-то снизу вверх заглянула ему в глаза девочка.

— Чтобы не потерять навыки, отточить новые.

— Но дементоры такие страшные, — протянула Пэнси, её голос чуть дрожал от страха.

— Не бойся ничего. Тем более я буду не один — со мной будет профессор Люпин. Зря я тебе сказал. Теперь ты испугалась.

— Ничего не зря! — порывисто ответила Паркинсон. — Друзья для этого и нужны, ведь так?

«Друзья?» — он вспомнил то безнадёжное ощущение перед монстром, острое осознание того, что он один, что друзей у него нет, болью впивающееся в сердце.

— Конечно, друзья для того и нужны, — легко согласился он.

Мальчик направился на ужин вместе со своим классом. Во время танцев он расспросил о подарке Пэнси. Это был шоколад. Девочка сильно расстроилась, когда услышала, что её подарок не дошёл до него.

После ужина он один из первых покинул Большой зал и, убедившись, что вокруг ни души, надел мантию-невидимку. Пройдя несколько коридоров, Гарри зашёл в один из классов. Достав листок и перо, он быстро написал письмо Джемме об украденных вещах в виде заявления. Пэнси и Дафна подарили шоколад. Сложно будет найти их, если украл этот эльф, то уже точно съел его сладости. Книгу Трейси будет куда легче отыскать по необычной обложке. А уж наколенники для квиддича с эмблемой Слизерина точно уникальны. У других друзей он не стал расспрашивать, что они подарили. Хватит и этого. Интересно, а что ему подарила Джемма на его двенадцатилетие? Скорее всего ничего, ведь тогда они не общались. Это не мешало ему написать в конце под P.S.:

«Также я не знаю, что подарила мне ты. Если ничего, то ничего страшного. Если эта бумага официальная, то я специально написал в самом конце, чтобы ты смогла незаметно оторвать этот кусок».

Положив листок в сумку, он наткнулся на письмо Тонкс. Она упомянула его родителей… Она даже помнит их, видела живыми. Почему-то эта связь тогда ещё маленькой девочки с его родными казалась куда более настоящей и реальной, чем упомянутая дружба профессора Люпина с его отцом. В дружбу с его матерью он вообще не верил. Но ему совсем расхотелось писать в ответном письме Тонкс про своих родителей, потому что это неотрывно было связано с Блэком, и он просто не мог передать всё через бумагу, начиная злиться. Казалось, что этот Пожиратель Смерти отравлял всё, что было так дорого для Гарри. Такое лучше обсудить, когда он встретится с Тонкс в Хогсмиде. Мальчик невидяще посмотрел на совершенно чистую доску рядом с учительским столом.

«Когда»… Не «если». Значит он уже решился с ней увидеться?.. Поттер убрал письмо глубже. Надо будет написать ответ, но сейчас его ждёт Люпин… И дементор.

Мысли, которые он гнал с утра, теперь крепко вцепились в него. Ощущая, как пульс сильно бьётся в висках, сердце бешено колотится, а горло пересохло, он с трудом поднялся.

«Я сокрушу его. Это даже не дементор. Жалкий боггарт. Да с ним Крэбб и Гойл справились, а я в прошлом году их обоих побеждал десятки раз! И тихоня Лиза».

С боевым настроем он буквально домчался до кабинета не чуя ног и, убрав мантию-невидимку, постучал и вошёл.

Профессор уже был там, сидя за учительским столом: у Поттера на письмо Джемме ушло много времени и ужин закончился.

— Здравствуйте, профессор, — выпалил слизеринец, чуть запыхавшись.

— Здравствуй, Гарри, — отозвался тот, внимательно смотря на него.

У мальчика не было желания тянуть время или играть в загадки.

— Я готов, — звонко отозвался он. — Вы нашли боггарта?

— Да, — на лбу у Люпина пролегла морщинка. — Но для начала… Я знаю, что ты уже умеешь вызывать Патронуса. Но всё же я хотел попросить это продемонстрировать здесь в классе. В более спокойной обстановке.

Мальчик вытащил волшебную палочку, ставя сумку на пол. Он сделал пару шагов к середине кабинета и сосредоточился.

«Я в Хогвартсе. Это мой дом. Я здесь. Я справлюсь», — он всеми силами пытался поймать то ощущение заснеженного замка, свежий ветер жизни, вдохнуть их в себя. — «Я самый могущественный маг, даже семикурсница-староста мне проиграла. Я смогу».

— Экспекто Патронум!

Светлое облачко тут же вылетело из палочки и замерло перед ним в метре. Комната словно погрузилась в тёплое лето, стало намного светлее, тени сжались по углам. Тяжесть и все переживания отступили с его сердца. Он улыбнулся облачку, словно это было что-то родное, и с вызовом посмотрел на профессора.

— Хорошо, — кивнул Люпин, вытаскивая свою волшебную палочку. — Ну что ж, ты готов опробовать заклинание на дементоре?

Патронус медленно развеивался, не поддерживаемый чарами.

— Да, — кивнул мальчик, настороженно глядя на шкаф.

Люпин взмахнул палочкой, и дверь распахнулась. Оттуда повеяло ледяной стужей. Кабинет сразу погрузился в полумрак: все факелы задуло, свет давала лишь палочка профессора и почти совсем угасшее сияние Патронуса.

Чёрная фигура показалась в проёме шкафа и пугающе быстро покинула его, устремившись прямо к Поттеру.

— Экспекто Патронум! — завопил Гарри, ещё прекрасно помня тепло от Патронуса.

Из палочки Поттера опять вырвалось облачко, заслоняя его от чудовища. Двухметровое существо замерло, словно наткнувшись на стену. Патронус надёжно скрывал мальчика: ни единого звука, ни криков матери, ни холодного и такого страшного голоса её убийцы.

— Теперь сделай шаг, загони его обратно в шкаф, — напряжённо посоветовал Люпин, прерывая мрачные мысли мальчика.

Поттер послушался и шагнул к дементору. Облако, повинуясь, двинулось вперёд. Фигура в чёрном плаще нелепо попятилась. Несколько шагов, и она, словно съежившись и уменьшившись в размерах, очутилась в шкафу, упираясь во внутреннюю стенку. Резкий взмах сбоку, и дверца закрылась.

— Отлично, Гарри! — обрадованно заявил профессор. — Просто отлично!

— Спасибо, — улыбнулся мальчик.

Странное чувство. Он столько дней думал о том, чтобы реабилитироваться, справиться с дементором. Распланировал все свои мысли и то, как будет действовать. А когда всё же получилось, то…

«Надо попробовать ещё раз. Чтобы всё получалось сразу и легко. И… Я так и не услышал мамин голос».

— Честно говоря, я до последнего несколько сомневался, что ты сможешь вызвать Патронус перед дементором, — заявил Люпин и тут же продолжил, словно пытаясь сгладить свои слова, — а ты справился. Великолепный результат, просто великолепный.

Мальчик недоумённо посмотрел на него. Профессор явно был в сдержанном восторге: губы приподнялись в улыбке, глаза светились. Неожиданно он словно сбросил с десяток лет и напомнил ему того молодого Люпина, которого он разглядывал на выпускной фотографии его родителей.

— Я полагал, что будет телесный Патронус, — не зная зачем солгал Гарри.

— Телесный патронус — это очень… — Люпин помедлил, обдумывая, — труднодоступная магия. Без сомнений я назвал бы это магией высшей категории. Но я уверен, что если ты приложишь усилия и продолжишь тренироваться, то у тебя всё получится. Но ты должен знать, что даже обычный Патронус — это великолепное достижение. Ты сможешь сдерживать дементоров.

— Но этого недостаточно, — мальчик всё же втянулся в диалог. — В поезде мракоборец взял и прогнал его. Дементора просто снесло от двери. У него Патронус был в виде зверя, — Гарри наморщил лоб, вспоминая. — Какая-то здоровая кошка. Я читал, что более сильное воплощение Патронуса принимает как раз телесную форму. Именно она является окончательной и способна справиться с дементором.

— Да, совершенно правильно, — Люпин улыбнулся. — Будь мы на уроке, то я бы прибавил десять баллов… — На совсем крошечное мгновение профессор запнулся. — Слизерину. Но ты должен понимать, что мракоборцы проходят очень тяжёлое и разностороннее обучение. И я не могу утверждать с полной уверенностью, но, наверное, в их подготовку входит и обучение чарам Патронуса.

— А у вас, профессор, Патронус какую форму приобретает? — наивно спросил Гарри. В душе у него загорчила обида из-за того, что его сочли слабым.

«Я не слабый! Как он смеет меня успокаивать, если должен меня обучать?! Мне не нужны слова его поддержки! Сейчас посмотрю, как он будет изворачиваться, после слов, что Патронус — это высшая магия, то следовательно он сам не может её вызвать. А своим наивным видом я поставлю его в неудобное положение. А если всё-таки может (ведь как-то он выгнал дементоров и спас пуффендуйцев по словам Пэнси), то разузнаю, что за Патронус у него. Но я сомневаюсь…»

— Я бы предпочёл вернуться к уроку, — вежливо отклонил его вопрос Люпин, словно что-то поняв, и отворачиваясь к погасшим светильникам.

— Давайте ещё раз? — задал Гарри вопрос в спину профессору, который поочерёдно зажигал факелы; в комнате сразу стало гораздо светлее.

— Хорошо, — Люпин повернулся к нему, уже без улыбки внимательно разглядывая слизеринца. — Готов?

Хочет ли он услышать её голос?

— Да.

Взмах палочки, и дверца снова открылась.

Чудовище, как показалось Гарри, нерешительно покинуло свою обитель. Мальчику захотелось чуть повременить с чарами, ведь вряд ли он всегда будет так быстро готов колдовать, надо испробовать всё в реальной обстановке.

Оно медленно приближалось. На этот раз факелы гасли не все сразу, а один за другим. Становилось с каждым мгновением темнее и холоднее.

— Гарри… — то ли позвал, то ли попросил профессор откуда-то сбоку, но тот вглядывался в закрытый капюшоном лик чудовища, словно не замечая отвратительную, блестящую чешуйчатую конечность, тянущуюся к нему.

Ещё чуть-чуть…

В любой миг он может снова услышать мамин голос…

Мама.

Тихий скрип, словно открылась дверь.

Громкий мужской голос полный паники оглушил его.

«Лили, хватай Гарри и беги! Беги!»

«А что до меня, ты знаешь меня под именем Волан-де-Морт», — вкрадчиво раздался ненавистный голос, и мальчик не сдержал дрожь, чуть не выронив палочку.

«Быстрее! Я задержу его…», — приказывал его отец, но Гарри чётко слышал полное отчаяние в его голосе. Нескрываемый ужас за маму. И за него — за Гарри.

Мальчик отшатнулся назад.

«Тёмного Лорда невозможно задержать. Такое могущество. Всё бесполезно. Бессмысленно», — мысли были полны безнадёжности и даже не могли заглушить холод, который словно проник в его тело.

— Гарри! Заклинание! — где-то сбоку раздался возглас; профессор уже шагнул к нему, то ли собираясь прикрыть его собой, то ли самостоятельно справиться с дементором, но…

Ледяная стужа дыхания чудовища обдала мальчика, капюшон был уже так близко…

— Экспекто Патронум! — хрипло прошипел Поттер, с трудом собираясь.

Монстр замер совсем рядом и туманное облачко вырвалось из палочки Гарри, ограждая того. Но оно было куда слабее.

Того тепла, уверенности не было и в помине.

Холодный смех резко прозвучал вновь. Он был наполнен той безумной радостью, с которой Реддл пытал его.

«Что насчёт второго урока, Поттер? Круцио!»

Мальчик дёрнулся, невольно пытаясь увернуться от несуществующего заклинания, чуть не споткнувшись и не упав. Облако совсем потускнело.

Дементор, хрипло дыша, медленно снова поплыл к нему, и на Гарри накатилась волна ледяного холода…

— Сосредоточиться на счастливом воспоминании, Гарри, — раздался спокойный совет профессора. — Вспомни свои эмоции, восторг. Ты справишься с ним.

— Экспекто Патронум! — прошептал мальчик. — Экспекто Патронум! Экспекто Патронум!

Он заморгал, пытаясь разглядеть чудовище через тёмный туман, который дурманил его зрение. Но ничего не вышло, а в голове раздались крики, уже женские крики.

«Только не Гарри! Только не Гарри!»

Это была мама. Её слова и ужас, таящийся в них, буквально резали сердце.

«Пожалуйста, я сделаю всё, что угодно…»

…На экранах разворачивался неуклюжий транспорт. Пассажирский чартер со старенькими ионными двигателями разгрузился и теперь выходил на траекторию к Земле.

— Как бы этот летающий бомжатник нас не задел, — забеспокоилась Фариса и на своем пульте управления переключила ракурсы наблюдения за внешним пространством вокруг станции. — Мне довелось на таком торчать несколько месяцев. Тесно, шумно, многолюдно, и экипаж халатно относится ко всему происходящему.

Тим присмотрелся к маневрирующей громадине и начал крутить настройки увеличения.

— Криво забирает с левого борта, — нужный ракурс никак не хотел ловиться и Тим нетерпеливо забарабанил пальцами по панели. — Я ходил только на фотонных и то техником. Там тоже контингент не из лучших специалистов. Готовы сутками валяться в креслах с виром на голове, лишь бы ни хрена не делать. По прибытии не меньше десяти процентов увольняли с рейса.

— А ты? — поинтересовалась капитан. — Тебя было за что списывать в док и высылать на планету?

Тим вспомнил свои рейсы, все два. В свободной зоне на Луне он легко прошел курсы технической переподготовки и оставшуюся кучу времени занимался самообучением, поглощая любую доступную полезную информацию. И не забывал наблюдать за людьми вокруг. Общество, жившее на планете и в космосе, различалось. На Земле все еще царили свободные нравы с прошлой эпохи, и многие люди просто не знали, куда податься и чем заняться. Орбитеры и жители других миров свободным временем на глупости не обладали. А в рейсах обслуживающий персонал набирали по принципу лишь бы согласились на оплату. Редко кто был серьезно сосредоточен на своей работе.

— Один раз пытались, — честно признался Тим. — За драку. Свернул нос пневмоключом раздолбаю из сменной бригады в первом же рейсе. Этот хрен чуть нас всех не угробил, поменяв полярность в магнитных катушках. В общем, пока разбирались, кто виноват, я полрейса взаперти валялся в каюте.

— И чем все кончилось? — Фариса подлетела ближе и, перевесившись через Тима, переключила экраны на более удобные обзоры. — Вот так, умник.

— Скоропостижно забыли происшествие, а его тихо уволили. — Тим подался вперед, всматриваясь. — Что он творит? У него катодная диафрагма замята, держатель теряет плазму.

— Это плохо? — Фариса зависла, цепляясь носком за поручень кресла. — Я в настолько узкоспециализованной технике не соображаю.

— В принципе — не наша проблема, — Тим вздохнул. В прошлый раз его инициативность окончилась многочасовым дрейфом в бесконечности космоса между орбитами Земли и Марса. Странное стечение обстоятельств: он валялся в жилом отсеке, отдыхая между смен и слушая музыку, когда в паузе между композициями услышал, что требуются трое человек на сверхурочный выход на обшивку. Разумеется, он вызвался и уже через час матом проклинал всю вселенную, трепыхаясь в одиночестве. И теперь у Тима началась вырабатываться подсознательная осторожность. — Только если он не зацепит своей жирной задницей нас или еще кого-нибудь поблизости. Уже после разгона увидит, что нет тяги, а на ходу ионник починить сложновато.

Фариса спланировала к пульту связи, оттолкнувшись руками от потолка отсека.

Читать «Легенды Солнечной системы»

Читать книгу целиком тут

Говоря им: мужи! я вижу, что плавание будет

с затруднениями и с большим вредом не только

для груза и корабля, но и для нашей жизни.

Деяния святых апостолов: глава 27, стих 10

Водка была польского производства. В жестяных банках объёмом 0,33 литра с диким русским названием «Troyka» и лихим рисунком в виде несущейся прямо на зрителя лошадиной упряжки. Вкус препаршивейший. После первого глотка откуда-то из глубин мозга стартовала мысль, что сидишь на школьном уроке химии и выполняешь лабораторку. Но другой тогда не возили. На дворе стоял 1995-й. Самый разгар ельцинско-гайдаровских экономических мегареформ…

Мы купили две банки по ПЯТЬ ТЫСЯЧ рублей за штуку и, разложив на коленках предварительно искромсанный лимон, уселись на веранде детского садика. Время шло к ночи и, забежавшие наскоро, после работной жути, родители волокли к воротам выхода, закутанных в зимнее, маленьких тугосерь.

Падал квелый, не подверженный силе тяготения, пушистый снег. Редкие снежинки его юркали в прорези алюминиевых банок, смешивались с заграничным суррогатом и, растаяв там, походя спасали наши юные печёнки от преждевременного цирроза.

Мы — это Бабай и я. С Бабаем я познакомился, когда лежал в больнице с непонятно откуда взявшимся у меня, двенадцатилетнего пацана, лимфаденитом. Лимфоузлы на моей шее разом, чуть не за один вечер, распухли и стали размером с «киндер-сюрприз». Почти такие же, огромные, явились и в паху. Врачи заподозрили во мне сифилис. Но реакция Вассермана — слава братишке Эроту! — оказалась минусовой…

Бабай произвёл на наш, тесно спаянный ежедневным чемпионатом по игре в «Монополию» и пересудами о сиськах медсестёр больничный агломерат болезных, эффект набега отряда команчей на форт Дикого Запада. Мало того, что его упрятали в изолированный бокс, как какую-нибудь роженицу на сохранении, так у него и одно плечо было от рождения выше. А патлы он, вообще, носил собранными в неформальный пучок: как Стивен Сигал из боевиков о брутальном полицейском Нико. На фильмы с его участием мы, пацаны поколения Перестройки, ходили смотреть в единственном в городе видеосалоне, который разместился в актовом зале при местном ПТУ. В этом же ПТУ я буду учиться с 1992 по 1995 год на слесаря реакторно-турбинного оборудования после того, как меня не переведут в десятый класс родной школы за «выдающуюся» успеваемость.

Цена просмотра закордонных берегов Нью-Йорка, Майами и Лос-Анджелеса, где разворачивались события боевиков, равнялась одному советскому рублю. Охряное месиво краски из серпа, кузнечного молота и колосьев пшеницы по периметру банкноты равнялись половине дня работы наших родителей. Но мы запросто меняли его на заграничные видеосказки. Прокуренный, аки «газовый кондоминиум Дахау», вертеп видеосалона держали местные азерботы. Камера-обскура, где одним глазком можно было узреть шик «другой планеты», обеспечивал нацменам безбедную жизнь. Другая работа (на Атомной станции или же связанной с ней стройке) была под негласным запретом городской мэрии и руководства АЭС: «кавказцев на станцию не пущать». Опасались, что «черныши» пустят реакторы с молотка. Или устроят аварию типа Чернобыльской…

Так же, у Бабая оказался врождённый порок сердца. Что для нас, тогдашних малолеток, казалось равно смертной казни. Мы ходили туда-сюда мимо его бокса и со дня на день ожидали, когда же состоится торжественный вынос обитого красным бархатом гроба с бабаевским телом из главного подъезда больнички и последующие поминки. Нам бы выделили к завтраку по бонусному апельсину…

Решено было послать к нему от мальчуковой палаты делегацию. Вызвался ваш слуга. Повод нашли официальный.

Как правило, после завтрака ― в девять утра ― всё наше детское отделение выстраивалось в очередь к медсестре, сидящей за стоящим посреди коридора столом с медикаментами. Медсестра выдавала таблетки. Вручались они пофамильно. Бабай, как новенький, обычаев не знавший, сразу после завтрака скрылся в царских апартаментах.

Решив лично доставить Бабаю «колёса» ― его положили с воспалением лёгких ― я лихо распахнул пинком ноги дверь Бабаевской опочивальни.

Он лежал на кровати и читал толстую, потрёпанную бредом времени, книгу. На обложке тома усатый мужик с одутловатым лицом и вспученными от базедовой болезни глазами размахивал шпагой на фоне плывущих куда-то в запредельные дали кораблей. Там же плыли имя автора и название: «Алексей Толстой. Пётр I». Дома у меня лежала такая же.

Муть редких флибустьер…

― Держи. Тебе просили передать ― медсестра. А завтра сам приходи. После завтрака. В коридоре там… — Сказал я, скинув Бабаю на тумбочку пригоршню разноцветных кругляшей.

― Спасибо… ― только и мог промямлить Бабай, враз чего-то засмущавшись. Видимо, того, что я оказался первым из детей, кто пошёл с ним на контакт. Хоть и таким назидательным манером.

Мало-помалу Бабай наладил связи и с другими болезными. Он был старше нас всех. Меня на год. Как следствие ― «Монополия» сменилась на порнографические карты и кочующие из-под одной подушки под другую скабрезные газетёнки с дурного качества фотками голых бабищ. На жёлтые страницы листков чуднАя фантазия авторов изливалась в виде литэякулята об одержимых сексом богатых домохозяйках и графинях. У дам всегда были экзотические имена типа «Изабелла» или «мисс Дженнингс». Возможно, в редакциях тупо репринтили иностранную порнушку.

Излюбленным сюжетом опусов, были сказки о том, как все эти богини эстрогена изгибаются от животной похоти в пропитанных калом руках сантехников-имбецилов. Наверное, это грело души главных потребителей сей писанины. Что по ту, что по эту сторону границы…

Как скабрезная дичь проникала из столичных киосков в наш забытый богом городишко, одному Будде известно…

А ещё Бабай обожал музыку.

Любую. Его больничная тумбочка была завалена компакт-кассетами. По обоюдному желанию его и остальных пацанов, он переехал к нам в палату и сразу же водрузил на общий стол для чаепитий и игр свой магнитофон.

Мы дули по вечерам чай, резались в свободное от процедур время в карты, либо в уже почти опальную «Монополию», подогревались эротическим чтивом, спорили о физиологии девичьей палаты и слушали: «Кино», «Наутилус Помпилиус», «Алису», Гребенщикова, «Г.О». Иностранный репертуар был представлен дикой смесью из «Red Hot Chili Peppers», «The Beatles», «Technotronic», «The Doors», Ray Charles, зарубежными поп-группками-однодневками и, конечно же, — «Depeche Mode». Это были его БОГИ. Он был готов с утра до ночи пичкать нас подробностями о личной жизни музыкантов во время их концертных турне, особенностях вокала лидера группы — Дэйва Гэана, и половой ориентации клавишника — Мартина Гора. Вся информация о группе черпалась Бабаем из каких-то случайно проскочивших в российские зачаточные массмедиа слухов, недомолвок, полулегальных кооперативных буклетов с фото кумиров и, само собой, со страниц журнала «Ровесник» — единственного оплота музыкальной индустрии в стране тогда.

С Бабаем я сошёлся на любви к альбому «Electric Cafe» немецких электронщиков «Kraftwerk» — группы, которая ненароком затесалась в джазфонотеке моего папахена…

По выходе из больницы, наше общение продолжилось.

Я снабжал Бабая свежими записями рэп-исполнителей, которые тогда заплодились в шоу-бизнесе обильно, как угри на наших загривках, а он — впервые приволок меня на школьную дискотеку, где мы, и ещё пара отмороженных меломанов, стали «фейерверками» танцпола.

Мы копировали концертные прикиды кумиров: отрезали пальцы на кожаных перчатках, расписывали авторучками джинсовки и обливали волосы на головах толстой бронёй лака «Прелесть», от которого за версту несло ацетоном и испоганенным настроением у предков.

Помимо того, были ярые танцы вприсядку и привстаньку, похожие на половой зуд мартовских котиков…

Мы выходили на середину зала, а остальная аудитория дискача строилась округ плотно кольцом. Девки визжали от хохота и обзывали нас психами, пацаны криво усмехались и разминали костяшки кулаков. После дискотеки нас, по доброй русской традиции, уже ждала изрядная когорта бойцов. И за прикиды, и за наши пляски мы были не раз биты на заднем крыльце школы. Времена были суровые. Это сейчас всякие рэперы в ажуре…

Каждую пятницу мы кочевали с нашим доморощенным шоу из одного учебного заведения в другое. Гопники, будто сговорившись, пёрлись за нами. Жаль, что школ в нашем городке-сателлите при Калининской АЭС было всего четыре. А во взрослые заведения нас не пускали.

Ещё Бабай мутил пиратское радио. Собственно, на радио оно было мало похоже. Он просто записывал на старенький отцовский бобинник композиции, которые ему нравились, а между ними наговаривал, в микрофон, свои подростковые мысли о половом вопросе и анекдоты о зарубежных исполнителях. Зачитывал с выражением названия композиций. Словом, занимался провинциальным диджейством. На плёнках были слышны щелчки переключателей, настойчивые шумы и разговоры семейки Бабая. Впрочем, эти радио-эксперименты даже ходили по городу и были популярны у шпаны.

После школы Бабай поступил в питерский Политех, а я, как уже сказано, домучивал последний год в ПТУ.

Из-за того, что время, отведённое нормальным студентам под лекции, Бабай использовал по личному взгляду; точнее, по усмотрению мозгового центра, отвечающего за тягу Homo sapiens к алкоголю и средне-лёгким наркотикам, — после первой же сессии ему пришлось оформить липовый «академ». И подлечить печень. Чем мы с ним и занялись в тот злополучный вечер:

— Прикинь, мы там штуку такую юзали, «Пи-Си-Пи» называется. То же самое, что грибы-хохотушки. Только вставляет жёстко. Не знаю… — пожевал Бабай губами по старой детской привычке, — ну, вроде как по-химически. Короче, не объяснишь, если сам не пробовал. Это ж на самом деле возбудитель конский. Его лошадям дают как афродизиак. А на людей он как галлюциноген действует… Ну, давай, ещё махнем — не будем тормозить процесс.

Мы чокнулись банками и занюхали пойло рукавами пуховиков; закусочный лимон испарился ещё на первых глотках.

— Ну вот, прикинь, к примеру, несколько человек садятся в круг и один, назовём его «водящий», вслух произносит для остальных команду почувствовать, скажем, холод в правой руке, или жжение в левом яйце. И в течение секунд тридцати, не больше, — ты вдруг реально начинаешь ощущать все эти «холоды» и «жжения». Но это один из приколов. Есть и такой: водящий произносит случайную фразу, а диджей из радиоприёмника тотчас её повторяет. Реально, тебе говорю!

— А тебе не приходило в голову, что у вас в этот момент — под действием этой херовины — реакция была заторможенная? Может, вы сначала слышали эту фразу по радио, а потом уже она появлялась в ваших мозгах, и только затем её якобы повторял диджей? Что-то типа змеи, которая сама себя за хвост кусает. Или просто вы воспринимали голос диджея как фон — белый шум, — а после того, как кто-то фразу сказал, вас вдруг глючило, что она и правда из радиоприёмника слышна, а?

— Может, и так… Ну чё дальше-то будем делать? Кончилось уже. У тебя бабки есть?

— Откуда, мля? Эти-то у матери еле выпросил, сказал, что за «качалку» надо заплатить.

— Ясно… Может, тогда к нашим кошёлкам зайдём?

— К Светке не пойдём. Я у неё был сегодня. Всё равно не даёт, только сосёт да тискается. Зря практику на электростанции из-за неё прогуливаю. А мне ещё на разряд экзамен сдавать. И так бригадирша меня недолюбливает; говорит, всё у тебя из рук валится. Неделю в машзале не был.

— Да ладно, купишь ей коробку конфет — нарисует!

— Ага! Это не институты ваши сраные. Эти работяги так на своей работе призвизднуты! В жизни-то ни хера не добились, вот и надо на детях отыграться.

— А преподы, думаешь, лучше?! Та же хрень…

Вот уже почти полгода я был беспросветно влюблён в местную королевишну красоты Таньку Клементьеву. С её же стороны, отнюдь — наблюдалась даже какая-то плохо скрываемая неприязнь ко мне. Впрочем, удивляться тут нечему. В свои неполные 17 лет она делала вид, что так уже устала всеми своими кожными фибрами от мужских кобелиных взглядов и потуг на её девство, что… что от этого ещё больше хотелось её выдрать.

Была она типическим для любого человечьего сообщества телообразованием. Эталоном целкости и надменной непорочности. Нечто вроде стального кубометра, хранящегося в парижском Музее мер и весов, по которому можно было равнять первых школьных красавиц. Ткни пальцем в любую точку на карте мира и напорешься на что-то подобное, стандартизированное в любом захолустье. Будь то класс по изучению Закона Божия при католической миссии на высокогорном плато в Андах, либо просто группа бурятских маркетологов, повышающая квалификацию на платных курсах заезжего в губернскую столицу профессора МГУ. Именно из таких, судя по голливудским фильмам-штамповкам, собирают команды футбольных болельщиц: орать звонкие спортзальные речёвки и мелькать потными ляжками из-под коротеньких юбок.

Волосы она носила — в жёстко свитую, полновесную косу цвета характерного для полёгшего по осени льна (кое-где ещё, как ни странно, наблюдаемого в колхозах нечернозёмной полосы, несмотря на все старания кремлёвских «патрициев»). От этого — когда косу распускала — казалась ещё шикарнее и краше. В общем и целом, она каким-то неуловимым боком напоминала французскую поп-звездульку Ванессу Паради. Только без прорех в зубах. Короче, замучился я дрочить на её светлый лик по три раза на дню. Казалось, что между пальцев у меня вот-вот нарастут эластичные перепонки. Как у Человек-Амфибии. Настолько часто слипались у меня тогда руки от клейких, выбрасываемых в пустоту, точно паучья сетка, струй спермы. Эх, молодость, молодость…

Имелись у неё и подружки. С одной из них, Ленкой — чернявой коротыгой в красной, из искусственного меха, шубейке, — миловался Бабай. Вторая — уже упомянутая Светка — была с мордой, больше похожей на улыбающийся во весь аршин масленичный блин. За что и была срочно поименована моими родителями (за глаза) Чайником. Она была для нас как бы сбоку припёку. С ней можно было тискаться нам обоим. И не только нам. Благо, что жопа у неё тогда уже была необхватная. Портновского метра на её объёмы не достанет.

Решено было зайти от скуки к моей «первозванной». Помазохизировать. Воистину, любой человек сам себе и первый актёр, и зритель, и театральный критик. Никто так не обкидает тебя тухлыми помидорами или, наоборот, — не накроет шквалом аплодисментов за твои поступки-проступки, как ты сам. Многое из того, что мы совершаем, мы делаем лишь затем, чтоб лишний раз глянуть на себя со стороны. Абстрагироваться… и наградить себя хорошим гипотетическим тумаком. А ведь сам заранее знаешь, всё предчувствуешь — что хорошего не выйдет, — а всё одно делаешь. Так и у меня практически со всеми моими любовями. И эта — первая осознанная — не была исключением.

В квартиру к себе нас Танька не пустила. Стеснялась перед родителями, что ли, за бабаевское вздёрнутое плечо или мой драный пуховик? Хрен баб поймёшь. Вроде уже полгода бродим с этими жабами по лесам да по долам; и ликёр «амаретто» по чердакам пьём, печенюшками закусываем; и по подъездам песни поём под гитарку, а пока что ни меня, ни Бабая эта краля домой не пригласила. Ленка с Чайником, так те попроще. Да и у Таньки родители тоже не китайские мандарины. Старшая сестра так вообще страхолюдина: морда прыщавая, «клерасила» просит. Откуда она только взялась эта Принчипесса-на-Горошине в их простецкой семье работяг?!

Одним словом, стоим себе с ней на лестничной площадке, общаемся культурненько (половой органики вокруг да около), как вдруг, ни с того ни с сего, до нас с нижних этажей доносится нечеловечий вой. С резкими перепадами из верхнего — инфразвукового — регистра в нижний — дабовый. Словно какой-то невиданный зверь из романа-фэнтези угодил лапой в капкан и сам себе от отчаянья решил перегрызть её, генетически модифицированную. Кровью и слюной в страхе захлёбываясь… повоет — погрызёт, повоет — погрызёт…

Сила вопля всё нарастала, и вслед за ним на арене явилась растрёпанная бабенция лет 20-ти. В одном хлипком халатике на голое тело. Впрочем, нам было уже не до подростковой эротики. Девка эта голосит, из стороны в сторону её кидает, колотит, точно пьянь с утреннего похмела. И движется прямо на меня. Я, застремавшись, отступаю назад, а она всё равно прёт на меня и попутно жмёт на кнопки всех квартирных звонков на лестничной площадке. Наконец, нам удаётся разобрать в её оре вполне членораздельное: «Па-па! Па-па… ы-ы-ы… умер-р-р-р!!!» Осознав всё дерьмо, в которое мы вляпались, решив в этот вечер забрести к Таньке на межножный огонёк, — замираем в первобытном ужасе.

Т-а-а-аксссссссссссссссс… дома надо было пить… под одеялом…

Вслед за ней начинает голосить и моя милка: «Да не стойте вы как вкопанные, сходите вниз — посмотрите, что там!».

Бежим смотреть…

Тут же, растолкав нас в стороны, по лестнице вниз проносится какой-то мужик пошустрее нас. Видимо, хороший знакомец почившего. Мы — за ним…

На площадку выскочила ещё пара соседушек — молодые, не старше тридцатника, мужик да баба. Выглянула на вопли и Танькина матушка: схватив в охапку заходящуюся в истерике деваху, она увела её в глубь квартиры.

По ходу, они дружили семьями.

В квартиру двумя этажами ниже, распахнутую настежь, я влетел вторым, вслед за помянутым мужиком. Смотрю: мужик — аки бронебойный эмчеэсовец — уже перевалил через борт ванны поросшее чёрным, мокрым волосом бездыханное тело.

Утопленник-с, мать вашу…

— Может ему дыхание сделать искусственное?.. — пролепетал я дрожащим голосом и приставил заходившую вдруг ходуном от предательских вибраций руку к его шее. Туда, где предполагал сонную артерию.

Если пульс и прощупывался, то мой. Кровь в моих пальцах булькала ледяным лимонадом. Во всех остальных членах внезапно обессилевшего тела — так же. Чувство было такое, словно проглотил пригоршню мушек-дрозофил и они, ещё живые, творят у меня за щеками свои тошнотворные механизмы любви. Вибрируют кашеобразной массой в ожидании, пока их вынесет на воздух волной блевотины…

До этого единственным мертвецом, виденным мной вблизи, был мальчонка по кличке Арбузик. Ему не было и восьми лет, когда мы хоронили его всем двором. За три дня до похорон он перебегал дорогу и был сбит нагруженным песком самосвалом. Его друг, находившийся в тот момент рядом, позже рассказал, что ему — Арбузику — просто вздумалось насобирать в свою полосатую кепку (за рисунок на которой к нему и прилипла кличка) шиповника, росшего мощными, ветвистыми кустарниками на другой стороне шоссе.

Насобирал…

Моё подростковое сознание запечатлело с тех похорон лишь бесноватый от горя голос его матери и то, как она отгоняла рукой с золотым обручальным кольцом настырных мух. Мухи пытались вместе с родственниками запечатлеть на лоснящемся трёхдневным трупным салом лице Арбузика прощальный поцелуй. Им не нужно было стоять как неприкаянным в очереди, дожидаясь доступа к телу. Ещё сизая, припудренная ранка на лбу у него была.

Как ни стыдно мне теперь это признать, больше самого ритуального процесса меня занимали две скуластые блондинки-близняшки с серыми глазами в обрамлении белёсых ресниц. Лет по одиннадцать. Самому же мне, остолопу, было уже за четырнадцать. Все похороны я нагло пропялился на их тощие голые ноги в коротких шортах и мечтал, как они вырастут, и я сделаю их обеих своими жёнами. Педофил сраный…

Арбузиков лучший друг Лёха Воробьёв — старше его на три года — пришёл на похороны с гвоздикой, а после безудержно плакал, уткнувшись мокрыми глазами себе в локоть за углом пятиэтажки. Остальные дети, втайне стыдясь его слёз, смущённо улыбались, переминались с ноги на ногу и неумело жалели его: похлопывали по плечу, как виденные ими в кино мужественные красноармейцы времён Гражданской войны. Наверное, каждый из них представлял себя лежащим замертво в обитом кумачом тяжёлом гробу — в будёновке и защитной шинели.

Запах от тела Арбузика стоял в раскалённом летнем воздухе двора ещё очень долго.

Словом, когда я посмотрел на этого мертвого, наполовину вываленного из ванны — с задранной к небесам задницей — в крупных водяных каплях мужика мне стало не по себе. Вспомнился тот Арбузиков запах. Сладковатое, одуряющее марево подгоревшего свиного сала.

Взяв себя в руки, я отвернулся, подавляя рвоту, и спросил подбежавшего следом Бабая:

— Может, в «скорую» скажем, чтоб позвонили? И в милицию чтоб…

— Да они уже звонят наверняка…

— М-м-м… понятно… сигарету дай.

— Ты ж не куришь…

— Закурил…

Он щёлкнул у меня под носом зажигалкой. Я втянул в лёгкие дым и не почувствовал его гнилостного, обычно неприятного для меня, вкуса. Мужик снова куда-то промчался мимо нас — двумя этажами выше. Бабай осторожно заглянул в ванную:

— Звездец какой-то… может, ему искусственное дыхание сделать?

— А ты умеешь хоть?

— В школе учили…

— Всех учили…

— Я не смогу. Как щетину его у себя на губах представлю…

— Э-э-э… давай без подробностей. Я и так щас стругану. Тут и без нас Терминаторы имеются, чё-то они не больно разогнались ему дыхание делать. Пойдём лучше на лестницу постоим, воздухом подышим…

Вслед за нами в квартиру заглянули поспешной вереницей все, кто фигурировал ранее в спектакле на лестничной площадке. Кроме, естественно, дочери покойного, которую отпаивали в этот момент неслабым коктейлем из коньяка и валерьянки; но, так же, как и мы, они быстренько ретировались.

Попутно они рассказали нам, что у второй из двух дочерей утопшего как раз в данный момент проходит свадебное гулянье. Фишка в том, что свадьба эта была задумана на семейном совете как безалкогольная (возможно, имелся плачевный, развратно-драчливый опыт подобных мероприятий?). До этого я думал, что бред с безалкогольными свадьбами возможен только в документальных пропагандистских короткометражках «Минздрава». С тех пор водка моё призвание…

Короче, отец невесты, не обиженный умом, в отличие от брачующихся, изрядно принял в тот день на грудь и заявился к сему пресному застолью в одном из городских ресторанов в хорошем праздничном угаре. С порога новобрачные, а также чересчур правильные родственники мужа развернули его и посоветовали отоспаться дома. Новоиспечённый тесть, видно, дюже обиделся. Решил пару рюмок добавить. А после добавки вздумал принять горячую ванну. Вот сердечко-то (говорят, и до того барахлившее) не выдержало.

А может, и просто уснул — жабрами воды наглотался.

Приехавшая через сорок минут «скорая» (всё это время мы с Бабаем охраняли брошенную всеми квартиру, как перетруханные церберы) взять на борт мертвяка не изъявила желания. Сказали, что этим морг занимается. Дозвонившись в морг и разбудив дежурного врача, разъяснили ситуацию ему. На что он выдал полусонным голосом сакраментальное: «В милицию обращайтесь, не наше дело. Разберётесь — возьмём, но доставка — всё одно ваша».

Менты подкатили ещё минут через энцать.

Все свидетели набились в квартире утопленника и стали по очереди давать путаные показания высокому оперу в блестящем виниловым блеском кожане. Мы с Бабаем встали в самом конце очереди, ближе к двери в, так называемую, гостиную.

Потрёпанная блондинка — приставленный к ментам фотограф-криминалист, с папиросиной в крашеных губах и фотоаппаратом «Зенит» со вспышкой — уже что-то колдовала в ванной. Этакая профурсетка Айседора Дункан из 20-х годов прошлого века. Интересно, может она сбацать чарльстон прямо здесь, на разбитом молотом времени советском кафеле?

Трое из присутствующих уже отстрелялись с показаниями и, облепив впавшую в мертвецкий транс дочку «виновника торжества», гладили её по хлюпающей спине; что-то лопотали в уши.

— Мужчины, сюда подойдите кто-нибудь, двое, — донеслось вдруг из ванной. Никто из присутствующих старших мужиков, в количестве четырёх штук, не шелохнулся: каменные, млять, истуканы с острова Пасхи…

Пришлось становиться мужиками нам с Бабаем.

В ванной деловитая профессионалка уже спокойно зажгла новую папиросину. А, вообще, трупаки ей по ночам снятся? При такой работе, если стакан водяры после смены не всадишь — не важно, мужик ты или баба, — то тебя самого через пять лет в ванной обнаружат — со вскрытыми венами.

— На спину его переверните, — сказала она безапелляционным тоном.

Легко сказать…

Бабаю достались корешки, а мне — вершки. Только мы стали опрокидывать утопленника спиной к воде — в исходное положение, — как вдруг его башка с демоническим хрипом мотнулась на шейных позвонках, точно гигантский, плохо закреплённый в мышечных пластах «чупа-чупс», и с воздушным хлопком его лёгких запрокинулась навзничь.

Я едва не накидал в исподнее пахучих булыжников…

На долю секунды нам почудилось, что мертвяк ожил и сейчас спокойно вылезет из ванной, накинет халат на потное тело и спустится по лестнице вниз в одних тапочках — забрать почту. А все соседи вдруг застынут в шоке, являя собой финальную сцену из гоголевского «Ревизора».

— Вот так и держите. В таком положении вы его нашли?

— Я его не находил, я вторым зашёл. А тот мужчина уже его вытаскивал, — зашуганно пролепетал я. Тётка с каменным лицом споро защёлкала фотовспышкой.

Ноги утопленника, уже сведённые трупным окоченением, сами собой подтянулись коленками к животу и всё никак не хотели разгибаться. Он походил сейчас на неповоротливый поплавок, изготовленный каким-то больным на голову скульптором в виде переросшего своё вдесятеро человечьего эмбриона. Кожа «поплавка» уже отливала бутылочной синевой. Я вдруг подумал, что сгодился бы этот поплавок лишь для рыбалки на морских чудищ из средневековых полуфантастических трактатов с чёрно-белыми литографиями и названиями типа «Бестиарий стран индейских и китайских, описанный досточтимым монахом Иеремией из славного города Гратца». Ну или что-то вроде того…

— Теперь на живот, — приказала неугомонная фотографиня, изобразив в воздухе нетерпеливым пальцем с потресканным маникюром винный штопор. Мы повиновались. По локоть погрузили руки в зимних пуховиках в холодную воду. На пол выплеснулась изрядная лохань жижи.

— Вы искусственное дыхание пробовали делать? — задала она вопрос, который я боялся услышать с самого начала.

— У него уже пятна трупные были по телу. Это значит, уже пятнадцать-двадцать минут прошло — бесполезно, — дословно повторил я слышанные мной показания мужика, который его обнаружил. Бабай тихо промолчал в тряпочку.

Ну, его на хер, этого утописта. Не наши проблемы. Хотя, если честно, никаких трупных пятен я не заметил. Просто мужик этот зассал сделать всё до конца, так же, как и мы — молодняк, — а после приврал, чтоб с ментами не связываться. Так поступил бы и любой в этой стране. По судам потом задолбаешься прыгать…

— Ну ладно… свободны… — скупо выцедила наша повелительница, закрыв объектив фотоаппарата и заправив его в чёрный кофр. — Воду спустите.

Бабай погрузил руку в уже промокшем насквозь пуховике по плечо и рывком выдернул пробку. Вода в сливном отверстии закружилась вялым волчком; мертвяк нехотя заколыхался. Мы заворожённо отслеживали его невзрачную аквааэробику. Выставляли баллы, как компетентное жюри. Он был безоговорочным фаворитом вечернего чемпионата…

Когда вышли из ванной, оказалось, что показаний остальных свидетелей достаточно, и мы, даже не читая, подписались всей толпой под густо исписанным синими чернилами протоколом. Поставила закорючку и хлюпающая в скомканный носовой платок дочка покойника.

Незаметно, сами собой, все снова куда-то рассосались, и мы с Бабаем опять остались сторожить на лестнице влажный сон утопшего. Сигарет в бабаевской пачке оставалось ещё на два перекура. От всей этой мути кружилась голова.

— Знаешь что, — обратился я к товарищу по несчастью, — у меня такое гадское чувство, что если машину не найдут, то до морга его будем мы с тобой нести. Здесь, как я посмотрю, не больно пипл активный. Все просто горячие финские парни какие-то. Положим его на простыню или покрывало возьмём — и попрём через весь город. Менты-то его тоже забрать отказались.

— Хорошо бы санки раздобыть, — вполне серьёзно ответил Бабай.

— Ага… гххх-гмм… — закашлялся я на его рацпредложение, подавившись глотком табачного смога. Было бы смешно, если б не было так срано. «Сдохну, наверное, сегодня ночью от изжоги со своим гастритом, — подумалось мне в звенящем от всех этих ночных пертурбаций мозгу. — И поделом тебе, сука. Нечего было ввязываться. Сразу надо было ноги делать. Сейчас бы уже десятый сон зырил».

Наконец, через замызганное подъездное окно мы увидели подкативший свадебный «Икарус», ярко осветивший жёлтыми фарами вечерний двор. Из автобуса суетливо рассыпались и катились к нашему подъезду тёмные колобки-люди.

— Пора валить. Пронесло, вроде. Пусть сами разгребают, — обрадованно прокомментировал их перебежки по снегу Бабай.

— Ну да — пойдём, — ответил я, брезгливо раздавив ботинком последний чинарик. — Нервы ни к чёрту… и жрать охота…

***

Пришла весна. Моя вся такая платоническая любовь к Таньке раздулась в шикарных размеров мыльный пузырь и лопнула с громким треском, оставив в душе лишь кислую пенку воспоминаний. Правда, этому предшествовали и моё клоунское признание в любви — так и оставшееся без ответа; и тайное забрасывание к ней в почтовый ящик букетика подснежников; и моя «предсмертная» записка со стихами на английском языке с полным пренебрежением к его романо-германской грамматике и жалкое обливание слезами на крыше девятиэтажки, так и не закончившееся финальным шагом в Пустоту.

Было и отсылание на её адрес через бюро услуг каких-то пышнотелых кустов (в соответствии с народным шлягером «жёлтые тюльпаны — вестники разлуки»), и дикая ревность к двадцатилетнему мудаку с именем Сергей, с которым она загуляла (сейчас-то я понимаю, что если чувак встречается с малолеткой, то он — одно из двух: либо дебил, либо такой же, как я, извращенец), и прочая, прочая любовная дурь…

По совету одной училки, сообщившей, что на тверском филфаке есть недобор мужеского пола, я стал готовиться к сдаче экзаменов. С горем пополам перевалил через проходной балл — опять же благодаря своему приличному для провинциала знанию иностранного языка, — и меня внесли в списки первокурсников. Началась уже другая, как это обычно пишется в плохих книжках вроде этой, взрослая жизнь.

Иногда, спьяну, мне снится Арбузик. Тот — утопший — не снится. В снах Арбузику непременно семь лет, а в руках он держит полосатую кепку, с горкой наполненную ярко-оранжевыми ядрами шиповника. Он улыбается мне во всю ширь своей детской улыбки, и летний ветер колышет ему белёсые волосы с наползающей на глаза чёлкой. Хорошо тебе там, наверное, — на небесах…

Аминь тебе, Арбузик…

А нам жить.