Лига историков

Реалии жизни неуклонно меняются. Из-за этого современному читателю иногда бывает сложно понять мотивы и цели героев, казалось бы, хорошо известных книг, не говоря уже о том, что некоторые бытовые нюансы остаются «за кадром». А ведь из таких мелочей и складывалась жизнь людей. Давайте в качестве примера быта и нравов посмотрим, какие интересные штрихи может упустить современный читатель в отдельно взятых эпизодах романа «Анна Каренина».

Глава X

В X главе Левин вместе с братом Анны Стивой Облонским идет в ресторан. Там старые знакомые общаются «за жизнь», обсуждая в том числе любовь Левина к Кити Щербацкой. В предыдущей главе Стива предлагает на выбор «Эрмитаж» или «Англию», но останавливается на «Англии». «Ну, в “Англию”, — сказал Степан Аркадьич, выбрав “Англию” потому, что там он, в “Англии”, был более должен, чем в “Эрмитаже”. Он потому считал нехорошим избегать этой гостиницы». «Англия» была гостиницей, и при ней был известный ресторан. Стива, имея хорошую зарплату, живет не по средствам и в итоге плодит большие долги. Во многих ресторанах, магазинах, ателье можно было открыть «счет», где суммировались долги, и платить позже.

Глава X:

Когда Левин вошел с Облонским в гостиницу, он не мог не заметить некоторой особенности выражения, как бы сдержанного сияния, на лице и во всей фигуре Степана Аркадьича. Облонский снял пальто и в шляпе набекрень прошел в столовую, отдавая приказания липнувшим к нему татарам во фраках и с салфетками. (Прим. во многих ресторанах в качестве официантов нанимали татар. Униформой официанта были фрак, брюки, жилет и галстук-бабочка) Кланяясь направо и налево нашедшимся и тут, как везде, радостно встречавшим его знакомым, он подошел к буфету, закусил водку рыбкой и что-то такое сказал раскрашенной, в ленточках, кружевах и завитушках француженке, сидевшей за конторкой, что даже эта француженка искренно засмеялась. (Прим. в ресторане часто было несколько залов, в первом мог быть буфет, где предлагались закуски и алкоголь. Обычно в общепите, по крайней мере при общении с гостями, работали только мужчины. В некоторых заведениях, особенно кофейнях и кондитерских, иногда работали хорошенькие девушки, которые должны были привлекать гостей-мужчин и создавать расслабленную атмосферу. Но там не подавали алкоголь. Женщина, стоящая за стойкой в ресторане, явно сомнительного поведения). Левин же только оттого не выпил водки, что ему оскорбительна была эта француженка, вся составленная, казалось, из чужих волос (прим. вообще многие женщины носили «чужие волосы» для дополнительного объема. Носила и Кити Щербакову, а Анна Каренина имела свою роскошную шевелюру и обходилась без этого, о чем прямо сказано в романе), poudre de riz и vinaigre de toilette. (Прим. рисовая пудра и туалетный уксус, который был популярным в 19 веке косметическим средством, вроде одеколона. В него входила совсем небольшая доля уксуса, еще отдушки, но большая часть - спирт. Туалетный уксус иногда добавляли в воду для последующих обтираний, обычно утренних. Использовался он в том числе при уходе за жирной кожей). Он, как от грязного места, поспешно отошел от нее. Вся душа его была переполнена воспоминанием о Кити, и в глазах его светилась улыбка торжества и счастья.

— Сюда, ваше сиятельство, пожалуйте, здесь не обеспокоят, ваше сиятельство, — говорил особенно липнувший старый белесый татарин с широким тазом и расходившимися над ним фалдами фрака. — Пожалуйте, ваше сиятельство, — говорил он Левину, в знак почтения к Степану Аркадьичу ухаживая и за его гостем.

Мгновенно разостлав свежую скатерть на покрытый уже скатертью круглый стол под бронзовым бра, он пододвинул бархатные стулья и остановился перед Степаном Аркадьичем с салфеткой и карточкой в руках, ожидая приказаний.

— Если прикажете, ваше сиятельство, отдельный кабинет сейчас опростается: князь Голицын с дамой. (Прим. в ресторанах помимо обычных залов были отдельные кабинеты, где люди общались в приватной обстановке. В кабинеты нередко приглашали любовниц и дорогих проституток. Приличные женщины в то время в рестораны ходили намного реже). Устрицы свежие получены.

— А! устрицы.

Степан Аркадьич задумался.

— Не изменить ли план, Левин? — сказал он, остановив палец на карте. И лицо его выражало серьезное недоумение. — Хороши ли устрицы? Ты смотри!

— Фленсбургские, ваше сиятельство, остендских нет. (Прим. Поставщиками лучших устриц в Россию в XIX веке были два города: немецкий Фленсбург и бельгийский Остенде)

— Фленсбургские-то фленсбургские, да свежи ли?

— Вчера получены-с.

— Так что ж, не начать ли с устриц, а потом уж и весь план изменить? А? (Прим. устрицы были популярный блюдом среди состоятельных гурманов, и при этом своего рода элементом престижа. На картине А. П. Федотова «Завтрак аристократа» есть интересный штрих – помимо прочих атрибутов красивой жизни, реклама устриц, лежащая на стуле)

— Мне все равно. Мне лучше всего щи и каша; но ведь здесь этого нет.

— Каша а ла рюсс, прикажете? — сказал татарин, как няня над ребенком, нагибаясь над Левиным. (Прим. официант к простому русскому блюду лепит иностранное название, подчеркивая пафос заведения)

— Нет, без шуток, что ты выберешь, то и хорошо. Я побегал на коньках, и есть хочется. И не думай, — прибавил он, заметив на лице Облонского недовольное выражение, — чтоб я не оценил твоего выбора. Я с удовольствием поем хорошо.

— Еще бы! Что ни говори, это одно из удовольствий жизни, — оказал Степан Аркадьич. — Ну, так дай ты нам, братец ты мой, устриц два, или мало — три десятка, суп с кореньями…

— С кореньями, знаешь? (Прим. Облонский в качестве своей фишки дает русское название французскому супу, к тому же тем самым не смущает простоватого приятеля) Потом тюрбо под густым соусом, потом… ростбифу; да смотри, чтобы хорош был. Да каплунов, что ли, ну и консервов. (Прим. Каплун – специально откормленный кастрированный петух, тоже деликатес, и при этом подавался к столу целиком. То есть Стива либо слишком уж увлекался чревоугодием, либо расточительно заказывал больше, чем может съесть даже вместе с товарищем. В романе не раз упомянуто, что Стива был полным, но тогда лишний вес недостатком не считался, пока не создавал очевидных проблем. Культа спортивного тела еще не было)

Татарин, вспомнив манеру Степана Аркадьича не называть кушанья по французской карте, не повторял за ним, но доставил себе удовольствие повторить весь заказ по карте: «Суп прентаньер, тюрбо сос Бомарше, пулард а лестрагон, маседуан де фрюи…» — и тотчас, как на пружинах, положив одну переплетенную карту и подхватив другую, карту вин, поднес ее Степану Аркадьичу. (Прим. «прентаньер» - soupe printanière. Его название переводится как «весенний суп». Это суп из ранних овощей, среди которых обязательно присутствует репа или молодой картофель, иногда шпинат, щавель, редис, лук, морковь, сухое белое вино, обязательно сливочное масло. Тюрбо - самая дорогая рыба из отряда камбалообразных, отличается нежным белым мясом, считается деликатесом)

— Что же пить будем?

— Я что хочешь, только немного, шампанское, — сказал Левин.

— Как? сначала? А впрочем, правда, пожалуй. Ты любишь с белою печатью?

— Каше блан, — подхватил татарин.

— Ну, так этой марки к устрицам подай, а там видно будет.

— Слушаю-с. Столового какого прикажете?

— Нюи подай. Нет, уж лучше классический шабли.

— Слушаю-с. Сыру вашего прикажете?

— Ну да, пармезану. Или ты другой любишь?

— Нет, мне все равно, — не в силах удерживать улыбки, говорил Левин.

И татарин с развевающимися фалдами над широким тазом побежал и через пять минут влетел с блюдом открытых на перламутровых раковинах устриц и с бутылкой между пальцами.

Степан Аркадьич смял накрахмаленную салфетку, засунул ее себе за жилет и, положив покойно руки, взялся за устрицы.

— А недурны, — говорил он, сдирая серебряною вилочкой с перламутровой раковины шлюпающих устриц и проглатывая их одну за другой. — Недурны, — повторял он, вскидывая влажные и блестящие глаза то на Левина, то на татарина.

Левин ел и устрицы, хотя белый хлеб с сыром был ему приятнее. Но он любовался на Облонского. Даже татарин, отвинтивший пробку и разливавший игристое вино по разлатым тонким рюмкам, с заметною улыбкой удовольствия, поправляя свой белый галстук, поглядывал на Степана Аркадьича.

— А ты не очень любишь устрицы? — сказал Степан Аркадьич, выпивая свой бокал, — или ты озабочен? А?

Ему хотелось, чтобы Левин был весел. Но Левин не то что был не весел, он был стеснен. С тем, что было у него в душе, ему жутко и неловко было в трактире, между кабинетами, где обедали с дамами, среди этой беготни и суетни; эта обстановка бронз, зеркал, газа, татар — все это было ему оскорбительно. Он боялся запачкать то, что переполняло его душу.

— Я? Да, я озабочен; но, кроме того, меня это все стесняет, — сказал он. — Ты не можешь представить себе, как для меня, деревенского жителя, все это дико, как ногти того господина, которого я видел у тебя…

— Да, я видел, что ногти бедного Гриневича тебя очень заинтересовали, — смеясь, сказал Степан Аркадьич.

— Не могу, — отвечал Левин. — Ты постарайся, войди в меня, стань на точку зрения деревенского жителя. Мы в деревне стараемся привести свои руки в такое положение, чтоб удобно было ими работать; для этого обстригаем ногти, засучиваем иногда рукава. А тут люди нарочно отпускают ногти, насколько они могут держаться, и прицепляют в виде запонок блюдечки, чтоб уж ничего нельзя было делать руками. (Прим. Длинные ногти не считались модными, но любители были. Например, Пушкин. Это воспринималось как нечто пафосное)

Степан Аркадьич весело улыбался.

— Да, это признак того, что грубый труд ему не нужен. У него работает ум…

— Может быть. Но все-таки мне дико, так же как мне дико теперь то, что мы, деревенские жители, стараемся поскорее наесться, чтобы быть в состоянии делать свое дело, а мы с тобой стараемся как можно дольше не наесться и для этого едим устрицы…

— Ну, разумеется, — подхватил Степан Аркадьич. — Но в этом-то и цель образования: изо всего сделать наслаждение.

— Ну, если это цель, то я желал бы быть диким.

— Ты и так дик… Вы все Левины дики.

(Прим. Далее обсуждают большую любовь Левина. Облонский говорит, что Кити могла бы стать его женой)

Глава XVII

На другой день, в 11 часов утра, Вронский выехал на станцию Петербургской железной дороги встречать мать, и первое лицо, попавшееся ему на ступеньках большой лестницы, был Облонский, ожидавший с этим же поездом сестру.— А! Ваше сиятельство! — крикнул Облонский. — Ты за кем?— Я за матушкой, — улыбаясь, как и все, кто встречался с Облонским, отвечал Вронский, пожимая ему руку, и вместе с ним взошел на лестницу. (Прим. дворяне могли обращаться друг к другу по-разному. Самые близкие родственники и друзья могли просто по имени, в остальных случаях субординация сохранялась, как и «чинопочитание» и уважение титулов. К графу даже при неформальном общении приятели обращались «Ваше сиятельство» или просто «граф») — Она нынче должна быть из Петербурга.— А я тебя ждал до двух часов. Куда же поехал от Щербацких?— Домой, — отвечал Вронский. — Признаться, мне так было приятно вчера после Щербацких, что никуда не хотелось.— Узнаю коней ретивых по каким-то их таврам, юношей влюбленных узнаю по их глазам, — продекламировал Степан Аркадьич точно так же, как прежде Левину. Вронский улыбнулся с таким видом, что он не отрекается от этого, но тотчас же переменил разговор. (Прим. поведение Вронского по меркам того времени было неэтичным. Постоянные визиты в дом девушки прямо указывали на ухаживание. Если у крестьянки или мещанки обилие воздыхателей было неплохо и даже подчеркивало ее привлекательность, то в дворянской среде было признаком легкомыслия, особенно если девушка сама открыто проявляет к мужчине интерес. Поэтому папенька Кити был справедливо недоволен).— А ты кого встречаешь? — спросил он.— Я? я хорошенькую женщину, — сказал Облонский.— Вот как!— Honni soit qui mal y pense! (Прим. Стыдно тому, кто это дурно истолкует!)  Сестру Анну.— Ах, это Каренину? — сказал Вронский.— Ты ее, верно, знаешь?— Кажется, знаю. Или нет... Право, не помню, — рассеянно отвечал Вронский, смутно представляя себе при имени Карениной что-то чопорное и скучное.— Но Алексея Александровича, моего знаменитого зятя, верно, знаешь. Его весь мир знает.— То есть знаю по репутации и по виду. Знаю, что он умный, ученый, божественный что-то... Но ты знаешь, это не в моей... not in my line , — сказал Вронский. (Прим. Французский язык знали многие дворяне, английский мало кто. Обычно англоманами были богатые столичные аристократы) — Да, он очень замечательный человек; немножко консерватор, но славный человек, — заметил Степан Аркадьич, — славный человек.— Ну, и тем лучше для него, — сказал Вронский, улыбаясь. — А, ты здесь, — обратился он к высокому старому лакею матери, стоявшему у двери, — войди сюда. Вронский в это последнее время, кроме общей для всех приятности Степана Аркадьича, чувствовал себя привязанным к нему еще тем, что он в его воображении соединялся с Кити.— Ну что ж, в воскресенье сделаем ужин для дивы? (Прим. Под дивой имеется ввиду какая-нибудь популярная артистка. В большинстве случаев артистки были содержанками. Иметь такую любовницу было престижно, в том числе так как ей можно было хвастаться перед знакомыми) — сказал он ему, с улыбкой взяв его под руку.— Непременно. Я сберу подписку. (Прим. Мир куртизанок был тесен, да и содержатели были хорошо знакомы друг с другом. В качестве неформальной помощи даме, оставшейся без спонсора, могли устроить какое-нибудь мероприятие с платным входом или обязательным дарением подарков, для этого могли организовать подписку. Это показано, например, в романе «Петербургские трущобы» В. Крестовского) Ах, познакомился ты вчера с моим приятелем Левиным? — спросил Степан Аркадьич.— Как же. Но он что-то скоро уехал.— Он славный малый, — продолжал Облонский. — Не правда ли?— Я не знаю, — отвечал Вронский, — отчего это во всех москвичах, разумеется исключая тех, с кем говорю, — шутливо вставил он, — есть что-то резкое. Что-то они всё на дыбы становятся, сердятся, как будто всё хотят дать почувствовать что-то...— Есть это, правда, есть... — весело смеясь, сказал Степан Аркадьич.— Что, скоро ли? — обратился Вронский к служащему.— Поезд вышел, — отвечал служитель. Приближение поезда все более и более обозначалось движением приготовлений на станции, беганьем артельщиков, появлением жандармов и служащих и подъездом встречающих. Сквозь морозный пар виднелись рабочие в полушубках, в мягких валеных сапогах, переходившие через рельсы загибающихся путей. Слышался свист паровика на дальних рельсах и передвижение чего-то тяжелого.— Нет, — сказал Степан Аркадьич, которому очень хотелось рассказать Вронскому о намерениях Левина относительно Кити. — Нет, ты неверно оценил моего Левина. Он очень нервный человек и бывает неприятен, правда, но зато иногда он бывает очень мил. Эта такая, честная, правдивая натура, и сердце золотое. Но вчера были особенные причины, — с значительною улыбкой продолжал Степан Аркадьич, совершенно забывая то искреннее сочувствие, которое он вчера испытывал к своему приятелю, и теперь испытывая такое же, только к Вронскому. — Да, была причина, почему он мог быть или особенно счастлив, или особенно несчастлив. Вронский остановился и прямо спросил:— То есть что же? Или он вчера сделал предложение твоей belle soeur? — Может быть, — сказал Степан Аркадьич. — Что-то мне показалось такое вчера. Да если он рано уехал и был еще не в духе, то это так... Он так давно влюблен, и мне его очень жаль.— Вот как!.. Я думаю, впрочем, что она может рассчитывать на лучшую партию, — сказал Вронский и, выпрямив грудь, опять принялся ходить. (Прим. сам жениться не хочет, а на реальных претендентов, пусть и с меньшими деньгами и связями, смотрит со снобизмом) — Впрочем, я его не знаю, — прибавил он. — Да, это тяжелое положение! От этого-то большинство и предпочитает знаться с Кларами. (Прим. намек на куртизанок иностранного происхождения, что тоже было престижным) Там неудача доказывает только, что у тебя недостало денег, а здесь — твое достоинство на весах. (Прим. Сделать предложение и получить отказ было большим конфузом. Поэтому потенциальные женихи обычно пытались узнать о благосклонности девушек заранее, например, через неформальные разговоры с родственниками и друзьями семьи. Левин был ободрен Облонским, поэтому ему было особенно обидно.) Однако вот и поезд. Действительно, вдали уже свистел паровоз. Через несколько минут платформа задрожала, и, пыхая сбиваемым книзу от мороза паром, прокатился паровоз с медленно и мерно насупливающимся и растягивающимся рычагом среднего колеса и с кланяющимся, обвязанным, заиндевелым машинистом; а за тендером, все медленнее и более потрясая платформу, стал проходить вагон с багажом и с визжавшею собакой, наконец, подрагивая пред остановкой, подошли пассажирские вагоны. (Прим. в вагонах первого и второго класса пассажиры могли ехать только с ручной кладью. Чемоданы сдавались в багажное отделение. Пассажиры третьего класса брали свои пожитки с собой в вагон) Молодцеватый кондуктор, на ходу давая свисток, соскочил, и вслед за ним стали по одному сходить нетерпеливые пассажиры: гвардейский офицер, держась прямо и строго оглядываясь; вертлявый купчик с сумкой, весело улыбаясь; мужик с мешком через плечо. Вронский, стоя рядом с Облонским, оглядывал вагоны и выходивших и совершенно забыл о матери. То, что он сейчас узнал про Кити, возбуждало и радовало его. Грудь его невольно выпрямлялась и глаза блестели. Он чувствовал себя победителем.— Графиня Вронская в этом отделении, — сказал молодцеватый кондуктор, подходя к Вронскому.

Слова кондуктора разбудили его и заставили вспомнить о матери и предстоящем свидании с ней. Он в душе своей не уважал матери и, не отдавая себе в том отчета, не любил ее, хотя по понятиям того круга, в котором жил, по воспитанию своему, не мог себе представить других к матери отношений, как в высшей степени покорных и почтительных, и тем более внешне покорных и почтительных, чем менее в душе он уважал и любил ее. (Прим. Отношения между детьми и родителями в дворянской среде часто были не слишком сентиментальными. Детей нянчили сначала няни, кормили  кормилицы, потом малышей передавали боннам, затем гувернанткам/ гувернерам, могли отправить в пансион или иное престижное учебное заведение, мальчиков иногда в кадетские корпуса. Проявлять сентиментальность считалось даже неприличным. Но родителей и старших членов семьи уважали по умолчанию. Из-за этого часто между родителями и детьми сохранялась дистанция)

********

Подобные нюансы можно найти в каждой главе.

Сегодня, мы поговорим о настоящих глиномесах! Нет, не о тех, о которых вы сейчас подумали, а о суровых дядьках, которые своими увлечениями толкали, так сказать, науку вперёд! Итак! В 1682 году на нашей поминально-исторической сцене появляется новый персонаж. Зовут героя Иоганн Фридрих Бёттгер. По прописке он саксонец, а по роду занятий - продолжатель дела своего отца, который, в свою очередь, продолжал дело своего отца. Короче, весь род Бёттгеров занимался изготовлением золотых украшений и нумизматикой.

Ювелир, сын ювелира, Иоганн уже в шестнадцать лет рванул до городу Берлину с тем, чтобы обучиться алхимическим искусствам и накастовать философский камень, который излечит людей от всех болезней и, конечно, откроет Бёттгеру источник бесконечного золота.

Тусуясь в алхимических парах местных аптекарей и оккультистов, наш герой впервые публично трансмутировал серебро в золото и прогремел на всю округу, как выдающийся алхимик.

Вероятнее всего, Бёттгер попросту смог покрыть монету позолотой, но этот его фокус обернулся тёрками на международном уровне. Король Пруссии попытался засадить Иоганна в тюрьму. И тут в конфликт с ноги ворвался король Польши Август Сильный, который на полставки числился ещё и курфюрстом Саксонии.

В общем, после некоторых перепалок, Бёттгер оказался в Дрездене. Здесь он снова провернул трансмутацию прямо на глазах у польского короля и, в принципе, получил то, что хотел - неограниченный запас бабла. Условие было ровно одно - развить технологию преобразования металлов в золото и снабдить Августа Сильного этой шайтан-машиной.

Но двадцатилетний Бёттгер не удержался и начал отчаянно кутить. И докутился до того, что оказался в НИИ тюремного типа, где под надзором более дисциплинированных алхимиков пытался изобрести философский камень.

Когда работы всей шарашки не принесли результата, Бёттгер был переведён в другой институт. Здесь профессиональные алхимики круга глины экспериментировали с обозначенным объектом, пытаясь получить фарфор по типу китайского.

Тут, пожалуй, надо сказать, что китайский фарфор в те времена ценился очень высоко. За чашечку "made in China" уважающие себя господа готовы были отвалить целые состояния. А вот китайцы секретом изготовления не делились. Получалось, что раскрытие рецепта производства фарфора может принести немалый доход.

И вот в этом деле Бёттгер преуспел. Причём, дважды.

Сначала он открыл красный фарфор, изделия из которого выглядели так, будто их вырезали из драгоценных камней. Эффект получался потрясающий. Но белый китайский фосфор всё ещё оставался тайной.

И тут Бёттгеру подвернулся парик, в котором пудра как-то странно склеивала волосы. Получались твёрдые белые комки. Другой бы не придал этому особого значения, но наш герой провёл расследование и выяснил, что парикмахер решил сэкономить на пудре и покрывал парики мелко растёртой засушенной глиной. Белой глиной.

Допросы с пристрастием и паяльником вывели Бёттгера в местечко с полузапрещённым названием Ауэ. Здесь-то он и нашёл залежи каолина - той самой белой глины.

Эксперименты с каолином, по итогу, позволили Бёттгеру изобрести свой рецепт белого фарфора, более прочного, чем китайская разработка.

Ну а дальше, бабло и слава вошли в жизнь нашего героя. Правда, Август Сильный всё равно не спешил даровать Иоганну свободу, а Иоганн не спешил раскрывать свой секрет.

Надышавшись за свою жизнь парами ртути и прочих неполезных для организма веществ, Иоганн Фридрих Бёттгер умер в возрасте тридцати семи лет аккурат 13 марта 1719 года.

120 лет назад, случилось локальное сражение, не оказавшее сколько-нибудь важного влияния на ход бушевавшей в то время войны, но, уверен, весьма важное для каждого из его участников. Вероятно, для многих это был самый важный день в жизни. Самый важный и самый последний. 10 марта 1904 состоялся героический, во многом самоубийственный, бой миноносца «Стерегущий» с японскими кораблями.

«Помилуй нас, Бог Всемогущий,
И нашей молитве внемли!
Так истребитель погиб «Стерегущий»
Вдали от родимой земли»

Если вы не читали об этом конфликте совсем ничего - советуем, хотя бы, пробежать глазами наш цикл статей. Ежели и этого не желаете делать, то ситуация на начало марта 1904 года была примерно такова: "Варяг" с корейским другом закончились месяц назад, и в том же Порт-Артуре вдруг начали понимать, что шапками самураев закидать не получится.

К началу марта русская эскадра в пока еще не осажденной крепости успела таки пострадать от атак японцев – три суръёзных корабля (броненосцы «Цесаревич» и «Ретвизан» и бронепалубный крейсер «Паллада») были надолго выведены из игры. Вице-адмирал Старк хоть и не был обвинен в неудаче, но полномочия сложил – на его место прибыл вице-адмирал Степан Осипович Макаров, считавшийся одним из лучших на тот момент флотоводцев - уж в Российской империи так наверняка.

9 марта Макаров распорядился провести ночную разведку. В дозор вышли два эскадренных миноносца типа «Сокол» - «Решительный» и «Стерегущий» под общим командованием капитана 2-го ранга Фёдора Эмильевича Боссе. Флаг командующего развивался на «Решительном». Приказ по возможным столкновениям упоминал – торпедная атака противника и отход. В снарядные дуэли не вступать.

Ночь для парочки прошла тихо, туманным утром 10-го марта корабли кильватерным строем (друг за другом) возвращались в Порт-Артур. Вот с этого момента будничная операция стала очень яркой и достойной помина.

Миноносцы тип «Сокол»:

Водоизмещение полное: до 259 тонн;
Длина 57,9 м;
Скорость до 27 узлов;
Экипаж 4 офицера, 48 матросов;
Вооружение: 1х75 мм орудие; 3х47 мм орудия; 2 торпедных аппарата.

Наперерез нашим судам шли 4 японских истребителя (эскадренных миноносца). Два класса «Икадзути»: «Акэбоно», «Садзанами»; и два класса «Муракумо» (он же «Синономэ»): «Синономе» и «Усугу-Мо». За исключением несколько бОльших размеров, эти типы практически не отличались по главным характеристикам, интересным для нас:

Истребители (эскадренные миноносцы) тип «Икадзути»/«Муракумо»:

Водоизмещение полное: до 420 тонн/до 367 тонн;
Длина 68,4 м/67,7 м;
Скорость до 30 узлов (оба типа);
Экипаж 55 человек/ 50 человек;
Вооружение (после доработки в 1904 году): 2х76 мм орудия; 4х57 мм орудия; 2 торпедных аппарата.

Думаю беглый просмотр характеристик, даже человеку, который вообще не понимает, что стоит за этими цифрами, намекает о главном: к нашим кораблям очень заметно подкрадывался п*здец. Еще точнее, он летел к ним на всех парах.

Боссе принял единственно возможное решение – прорываться домой, пока есть шанс.

Две строя морских охотников неслись наперерез друг другу. Умело использовав маневр японцев, которые разделились, заходя с двух сторон и имитируя клещи, капитан «Решительного» направляет вверенные ему суда на одну из групп противника, стремясь на полном ходу уйти в сектор, простреливаемый береговой артиллерией. «Эх, проскочу!», - так мечтал Фёдор Эмильевич и мнилось ему как он на бричке с лихой парой вороных проскакивает железнодорожный переезд перегона Петербург – Царское село. Но японский командующий, капитан 2-го ранга Цуция, был опытным машинистом. «У меня хрен проскочишь!» - иероглифами мыслил потомок самураев и буравил взглядом морскую гладь.

Ведя огонь на предельных скоростях и коптя рассвет всеми трубами, эсминцы различных конструкций и подданства прилежно старались нанести противнику максимальный вред. Гостям с островов это удавалось лучше – огонь был сосредоточен на идущим вторым «Стерегущем» и после первых же залпов в 6-40 утра один из снарядов противника повредил два котла в машинном отделении русского миноносца. Корабль начал стремительно терять ход, отставая от «Решительного» и становясь все более удобной мишенью для в разы превосходящего численностью и судов и орудий, противника. Вскорости вода из очередной свежей пробоины в корпусе залила топки кочегарки №2 и корабль перешел от использования тепловой энергии на дожор угасающей инерционной.

Боссе принимает решение продолжать отход на вырвавшемся из клещей «Решительном». За этот «маневр» Фёдора Эмильевича потом долго еще будут «клевать». Эпитеты, уверен, приводить не нужно. От грома из столицы "сбежавшего капитана" спасет Макаров, заступившись, и обоснованно объяснив, что если бы Боссе принял решение драться, то поминать пришлось бы оба судна. Правда, история умалчивает, как именно офицер договаривался со своею совестью.

Достигнув порта, раненый командующий, успеет доложиться адмиралу Макарову и потеряет сознание. Степан Осипович с эскадрой поспешит на выручку с двумя легкими крейсерами, но станет лишь свидетелем конца миноносца «Стерегущий».

Пока сотоварищ спешил за подмогой/спасался(смотря кого об этом спросить), экипаж отставшего миноносца максимально дорого продавал свои жизни. Уже вначале сражения прямым попаданием была уничтожено единственное 75 мм орудие – снаряд снес половину ствола и, разорвавшись, убил весь расчет. Потеряв главную ударную силу и уже расставшись с подвижностью, рассчитывать на удачный исход боя не приходилось даже очень наивным парням. Абсолютно точно затащить этот бой было нереально. Даже если бы сошелся один шанс на миллион и шальной «лаки панч» из 47 мм калибра вызвал бы детонацию в пороховом погребе одного из миноносцев противника. Устоять и против оставшихся троих не было бы никакой возможности. Как не могло быть и речи о надежде дотянуть до прибытия подмоги.

К этому моменту уже погиб командир корабля, лейтенант Александр Семёнович Сергеев – вражеским снарядом его наблюдательный пост на мостике был превращен в декорации к постапокалиптическому фильму. Умирая, с перебитыми осколками ногами, лейтенант отдавал распоряжения до последнего вздоха. Читал, что прощальными словами лейтенанта был полуприказ, полувоззвание: «Истребитель не должен попасть в руки врага!». Несмотря на то, что этим же снарядом и парой последующих убило оставшихся трех офицеров корабля, никаких колебаний не возникло – ведь еще в начале боя Андреевский флаг был гвоздями приколочен к мачте намертво. Сдаваться никто не собирался ни тогда, ни позднее.

В 7-10 утра замолчало последнее орудие миноносца – 47 мм пушку сорвало с лафета и она своим падением довершила жуткую картину на палубе небольшого судна. Частично затопленный корабль, не подавая признаков жизни, покачивался на зыби. Носовая часть решительно вся была разворочена до неузнаваемого состояния. Полотно «Ад на морской глади» дополняли ампутированные взрывами конечности и тела по меньшей мере двух десятков человек. Затопление достигло жилой палубы, на которую решился бы ступить только аквалангист. Кормовая часть, на которой лежали всего несколько трупов у повернутого и подготовленного к работе торпедного аппарата, лишь отчасти «освежала» композицию. Могильным памятником над остовом судна возвышались изрешеченные и искореженные трубы. Но это никого не радовало, даже японцев. Осматривавший миноносец мичман Ямазаки из призовой команды сделал вывод: «Вообще положение миноносца было настолько ужасное, что не поддается описанию».

Четыре истребителя Страны восходящего солнца получили разное количество повреждений. Головной «Акебоно» схавал 27 снарядов. Немного везения, и разорвавшийся в непосредственной близости с патронным погребом снаряд мог раскрасить небо над Желтым морем новыми красками. Но не задалось – взрыв разворотил только капитанскую каюту. Окутанный паром и дымом миноносец вышел из боя еще когда «Стерегущий» огрызался огнем. Будь у российского корабля исправно 75 мм орудие… Эх, чертово сослагательное наклонение. «Сазанами» получил 10 попаданий, не сказавшихся на мореходности судна, но вынудивших и его отвалить из артиллерийской дуэли для устранения поломок. Остальные два корабля получили незначительные повреждения.

Призовая команда в 8-10 утра взяла уже совсем не миноносец на буксир. Возможно, сказалась рачительность японцев, которые умудряются из мусора острова строить. Но стать трофеем «Стерегущий» «не захотел» - уже видя приближавшейся пары легких крейсеров спешащего на помощь Макарова, корабль вздрогнул и пошел ко дну. На часах стрелки показывали 9 часов 7 минут. В японском «Описании военных действий флота на море в 37—38 гг. Мейдзи» сказано, что затонул он в 7 милях к востоку от маяка Ляотешань. Истребители под знаменем Микадо ушли к крейсировавшей неподалеку броненосной эскадре, наши крейсера отвернули под защиту береговых батарей.

Из всей команды чудом выжило 4 матроса (Юрьев, Хиринский, Осинин и Новиков), попавших в плен в бессознательном состоянии. Уже на суше, в Японии, в Сасебо, им вручили послание от адмирала Императорского флота Японии, «Отца флота», морского министра Японии Ямамото Гомбэя: «Вы, господа, сражались храбро за свое Отечество и защищали его прекрасно. Вы исполнили свой тяжелый долг как моряки. Я искренне хвалю вас, вы — молодцы.»

Позднее, вдова лейтенанта Сергеева писала в Токио запрос о судьбе команды, Ямамото ответил и ей: «Изъявляю глубокую симпатию всему экипажу русского миноносца «Стерегущий», который выказал храбрость и решительность в бою против нашего более сильного отряда». Именно вдова высказалась по поводу «бегства» Боссе, и на защиту капитана 2-го ранга пришлось вставать Макарову.

В Александровском парке Петербурга был установлен памятник памяти подвига экипажа миноносца «Стерегущий». Но тут есть «косяк». Поданная английским журналистом «утка», что по данным японской стороны два выживших матроса (Новиков и Бухарев) заперлись в машинном отделении и открыли кингстоны, была проглочена всеми. Придумали эскиз памятника, получили Высочайшее соизволение, но… выяснилоcь, что на миноносце не было кингстонов. В итоге Николай II распорядился: «Памятнику быть!» Но без надписи, описывающей подвиг. Эскиз менять не стали.

Это не единственный памятник команде «Стерегущего». Еще один установлен в … Японии. Стела черного гранита с надписью: «Тем, кто больше жизни чтил Родину». Как по мне – такое уважение от врага дорогого стоит!

«Не важно, как ты жил, важно как ты умер!»

Часто именно так и бывает. Помянем тостом и доброй чаркой моряков, полностью выполнивших долг перед Родиной!

Однa из caмых тpогaтельных иcтоpий жизни Мaяковcкого пpоизошлa c ним в Пapиже, когдa он влюбилcя в Тaтьяну Яковлеву.Между ними не могло быть ничего общего. Руccкaя эмигpaнткa, точенaя и утонченнaя, воcпитaннaя нa Пушкине и Тютчеве, не воcпpинимaлa ни cловa из pубленых, жеcтких, pвaных cтихов модного cоветcкого поэтa, «ледоколa» из Стpaны Советов. Онa вообще не воcпpинимaлa ни одного его cловa, — дaже в pеaльной жизни. Яpоcтный, неиcтовый, идущий нaпpолом, живущий нa поcледнем дыхaнии, он пугaл ее cвоей безудеpжной cтpacтью. Ёе не тpогaлa его cобaчья пpедaнноcть, ее не подкупилa его cлaвa. Ёе cеpдце оcтaлоcь paвнодушным. И Мaяковcкий уехaл в Моcкву один.

От этой мгновенно вcпыхнувшей и не cоcтоявшейcя любви ему оcтaлacь тaйнaя печaль, a нaм — волшебное cтихотвоpение «Пиcьмо Тaтьяне Яковлевой» cо cловaми: «Я вcе paвно тебя когдa-нибудь вoзьму - Одну или вдвoем c Пapижем!» Ей ocтaлиcь цветы. Или веpнее — Цветы. Веcь cвoй гoнopap зa пapижcкие выcтупления Влaдимиp Мaякoвcкий пoлoжил в бaнк нa cчет извеcтнoй пapижcкoй цветoчнoй фиpмы c единcтвенным уcлoвием, чтoбы неcкoлькo paз в неделю Тaтьяне Якoвлевoй пpинocили букет caмых кpacивых и неoбычных цветoв — гopтензий, пapмcких фиaлoк, чеpных тюльпaнoв, чaйных poз opхидей, acтp или хpизaнтем.

Пapижcкaя фиpмa c coлидным именем четкo выпoлнялa укaзaния cумacбpoднoгo клиентa — и c тех пop, невзиpaя нa пoгoду и вpемя гoдa, из гoдa в гoд в двеpи Тaтьяны Якoвлевoй cтучaлиcь пocыльные c букетaми фaнтacтичеcкoй кpacoты и единcтвеннoй фpaзoй: «От Мaякoвcкoгo». Егo не cтaлo в тpидцaтoм гoду - этo извеcтие oшелoмилo ее, кaк удap неoжидaннoй cилы.Онa уже пpивыклa к тoму, чтo oн pегуляpнo втopгaетcя в ее жизнь, oнa уже пpивыкла знать, что он гдe-то ecть и шлeт eй цвeты. Они нe видeлиcь, но факт cущecтвования чeловeка, который так ee любит, влиял на вce проиcходящee c нeй: так Луна в той или иной cтeпeни влияeт на вce, живущee на Зeмлe только потому, что поcтоянно вращаeтcя рядом.

Она ужe нe понимала, как будeт жить дальшe — бeз этой бeзумной любви, раcтворeнной в цвeтах. В раcпоряжeнии, оcтавлeнном цвeточной фирмe влюблeнным поэтом, нe было ни cлова о eго cмeрти. И на cлeдующий дeнь на ee порогe возник раccыльный c нeизмeнным букeтом и нeизмeнными cловами : «От Маяковcкого». Говорят, что вeликая любовь cильнee cмeрти, но нe вcякому удаeтcя воплотить это утвeрждeниe в рeальной жизни. Владимиру Маяковcкому удалоcь. Цвeты приноcили в тридцатом, когда он умeр, и в cороковом, когда о нeм ужe забыли.

В годы Второй Мировой, в оккупировавшeм нeмцами Парижe она выжилa только потому, что продaвaлa нa бульвaрe эти роскошныe букeты. Если кaждый цвeток был словом «люблю», то в тeчeниe нeскольких лeт словa eго любви спaсaли ee от голодной смeрти. Потом союзныe войскa освободили Пaриж, потом, онa вмeстe со всeми плaкaлa от счaстья, когдa русскиe вошли в Бeрлин — a букeты всe нeсли. Посыльныe взрослeли нa ee глaзaх, нa смeну прeжним приходили новыe, и эти новыe ужe знaли, что стaновятся чaстью вeликой лeгeнды — мaлeнькой, но нeотъeмлeмой. И ужe кaк пaроль, который дaeт им пропуск в вeчность, говорили, улыбaясь улыбкой зaговорщиков: «От Мaяковского».

Цвeты от Мaяковского стaли тeпeрь и пaрижской историeй. Прaвдa это или крaсивый вымысeл, однaжды, в концe сeмидeсятых, совeтский инжeнeр Аркaдий Рывлин услышaл эту историю в юности, от своeй мaтeри, и всeгдa мeчтaл попaсть в Пaриж. Тaтьянa Яковлeвa была eщe живa, и oхoтнo принялa cвoeгo cooтeчecтвeнникa. Они дoлгo бeceдoвaли oбo вceм нa cвeтe зa чaeм c пирoжными. В этoм уютнoм дoмe цвeты были пoвcюду — кaк дaнь лeгeндe, и eму былo нeудoбнo рaccпрaшивaть ceдую цaрcтвeнную дaму o рoмaнe ee мoлoдocти: oн пoлaгaл этo нeприличным.

Нo в кaкoй-тo мoмeнт вce-тaки нe выдeржaл, cпрocил, прaвду ли гoвoрят, чтo цвeты oт Мaякoвcкoгo cпacли ee вo врeмя вoйны? Рaзвe этo нe крacивaя cкaзкa? Вoзмoжнo ли, чтoбы cтoлькo лeт пoдряд… — Пeйтe чaй, — oтвeтилa Тaтьянa - пeйтe чaй. Вы вeдь никудa нe тoрoпитecь? И в этoт мoмeнт в двeри пoзвoнили… Он никoгдa в жизни бoльшe нe видeл тaкoгo рocкoшнoгo букeтa, зa кoтoрым пoчти нe былo виднo пocыльнoгo, букeтa зoлoтых япoнcких хризaнтeм, пoхoжих нa cгуcтки coлнцa. И из-зa oхaпки этoгo cвeркaющeгo нa coлнцe вeликoлeпия гoлoc пocыльнoгo прoизнec: «От Мaякoвcкoгo»

Казнив Жанну'д Арк Жанна д’Арк , англичане уверовали, что теперь удача и Бог будут на их стороне. Чтобы закрепить успех, регент Франции герцог Бедфорд отправил свои войска на помощь бургундцам, осаждающим город Компьен, при котором и случилось пленение Орлеанской девы. Однако взять город у объединённого войска так и не получилось. В октябре 1430 года городское ополчение под руководством сподвижника Жанны д'Арк Жана Потона де Сентрайля пошло в наступление: Сначала в ходе яростного штурма французы отбили у англичан один из фортов, а затем приступили к артиллерийскому обстрелу других позиций вражеского войска.

Столь ожесточённое сопротивление осажденных даже после казни их предводительницы вызвали всеобщее уныние в англо-бургундской армии и началось массовое дезертирство наёмников. В ночь на 26 октября бургундское войско стало уходить от стен города, даже не оповестив о своём решении союзных англичан. Заметив, что бургундцы экстренно эвакуируются, англичане также в большой спешке снялись с места и покинули данную местность. Оба войска уходили столь стремительно, что даже не взяли с собой артиллерийские орудия и бросили их вместе с другими припасами и оружием у вражеских стен. Осада Компьена была снята.

Воодушевившись данным успехом, французы отбили у англичан несколько важных замков, расположенных к северу от Парижа. Интересным образом был взят город Шартр, где французы решили закосплеить Троянского коня... Приблизившись ночью к городу на 1 км с войском в 4000 человек, французы засели в засаду и замаскировались. Было подготовлено около 10 телег, в каждую из которых сели два солдата, одетых возчиками, а еще два прятались в бочках в полном вооружении. Ранним утром данный обоз подъехал к воротам города. "Купцы" крикнули страже, что везут соль и рыбу. Ничего не подозревающая стража открыла ворота и телеги начали заезжать в город. Две телеги проехали ворота, но третья опрокинулась на подъемном мосту. Лазутчики были обнаружены, но было уже поздно: солдаты повыскакивали из бочек и перебили охрану, после чего в город вошли основные силы войска. Город был разграблен, а множество жителей убито.

Захват Шартра и других крепостей приблизил угрозу продовольственной блокады Парижа и регент Брефорд был вынужден пойти в контрнаступление. Летом 1431 года английское войско захватило город Лувье-последний город в Южной Нормандии, находившийся под контролем Карла Седьмого, и одержало победу в локальном сражении близ города Бове в 80км от Парижа. Французская армия попала в английскую засаду и, понеся незначительные потери, отступила за крепостные стены Бове.

Самым интересным фактом в той битве стал захват в английский плен малолетнего Гийома Манда из Жеводана, по прозвищу "Маленький пастух", из которого архиепископ Реймсский намеревался сделать преемника Жанны д'Арк. Хронисты пишут о Гийоме следующее: Он был непорочен телом своим и душой, говорил праведные речи, а тело его было покрыто кровоточащими ранами – следами Страстей Господних, как у Святого Франциска... Словом, пацан к успеху шел, но не фартануло... Англичане взяли нового "блаженного" в плен и передали его на суд инквизиции. Все тот же епископ Пьер Кошон, отправивший на смерть Жанну д'Арк, приговорил к смертной казни и Гийома Манда за распространения ереси. Пастушка из Жеводана связали, запихнули в мешок и утопили в водах Сены.

На фоне относительных успехов своей армии регент Брефорд решил закрепить позиции Англии и на политическом поле. 16 декабря 1431 года в Соборе Парижской Богоматери состоялась коронация на французский престол 10-летнего Генриха VI. Данное событие было холодно воспринято французским народом, ибо все считали, что настоящая коронация должна проходить в Реймсе, где еще 17 июля 1429 года на французский престол был помазан Карл Седьмой. На коронацию Генриха не приехал никто из знатных французских господ, а главным ударом для англичан стало отсутствие на торжестве легатов папы Римского и герцога Бургундского Филиппа Доброго, которые в это время были на переговорах с Карлом Седьмым.

Филиппу перестал нравиться союз с англичанами, ибо он опасался потерять все свои французские владения в случае объедения Англии и Франции под властью одного короля. В результате переговоров стороны заключили перемирие сроком на шесть лет. При чем в это перемирие были включены и англичане, которые были поставлены перед фактом и боясь совсем потерять бургундцев в качестве союзников, также согласились на перемирие. Через 4 года, летом 1435 года, в городе Аррасс состоялся следующий этап переговоров между всеми заинтересованными сторонами. На Аррасском конгрессе Англия предложила свой проект мирного договора: Карлу VII предлагалось отречься от престола, сохранив при этом титул дофина, а также оставить себе ранее занятые территории на условиях принесения клятвы верности Генриху VI. Сам же Генрих VI оставался королем обеих стран. На это французы предложили Генриху отречься от французского престола, а англичанам покинуть захваченные по беспределу территории и оставить за собой лишь части Нормандии и Аквитании, полученные ими еще при Филиппе Красивом.

В ходе переговоров по уступкам к мирному договору стороны так и не сумели прийти к консенсусу, и 6 сентября английская делегация покинула Аррасс, попытавшись тем самым сорвать переговорный процесс. Однако на конгрессе остался их номинальный союзник герцог Филипп Добрый, который продолжил вести дискуссию с представителями Карла Седьмого. 14 сентября неожиданно умер регент Франции английский герцог Бедфорд. Его смерть развязала руки Филиппу, и 20 сентября мирный договор был подписан. Согласно ему, Карлу VII пришлось пойти на унижение и через своего представителя просить у Филиппа Доброго прощения за убийство на мосту его отца Жанна Бесстрашного. Король заявлял о своей невиновности и обещал наказать убийц. Также Филиппом Добрым оставались все ранее захваченные территории, а сам бургундский герцог до конца жизни освобождался от принесения оммажа королю, что ставило его в привилегированное положение.

Словом, герцогству Бургундскому предоставлялась фактическая независимость. Филипп же за это признавал Карла королем Франции, между ними устанавливался мир, англо-бургундский союз переставал существовать, а гражданская война арманьяков и бургиньонов завершалась. Бургундия хоть и не становилась союзником Франции, но заявляла о своем нейтралитете в Столетней войне. Ну а Английский король Генрих VI лишался каких-либо прав на французский престол.

Англичане в ответ на предательство бургундцев объявили о конфискации владений Филиппа Доброго и совершили рейд по территории герцогства, который хоть и не привел к захвату территорий, но сильно ударил по бюджету Филиппа Доброго.

Карл Седьмой же в январе 1436 года дал старт кампании по отъему Парижа из рук англичан. Столица Франции к тому времени уже несколько лет была в частичной блокаде, и в городе произошёл резкий скачок цен на продовольствие, что вызывало негодование у горожан. После захвата войсками Карла ещё нескольких крепостей над Парижем нависла угроза полной блокады и голода, а французская армия 12 апреля подошла вплотную к стенам Парижа.

Пользуясь настроением толпы, несколько влиятельных горожан, симпатизирующих Карлу Седьмому, устроили антианглийский заговор. Утром 13 апреля заговорщики вышли на улицы, призывая горожан к оружию. Восстание мгновенно распространилось по городу, и в английских солдат из окон полетели стрелы, камни, поленья. Гарнизон оказался в растерянности и не понимал, что ему делать-подавлять восстание или оборонять стены от французов. Заговорщики также предприняли ловкую диверсию, захватив ворота Сен-Дени. У англичан создалось впечатление, будто французы готовят атаку с этой стороны, и они бросили все силы на возвращение ворот под свой контроль. Тем самым кварталы и ворота левобережья оказались без защиты гарнизона. Вскоре к воротам, находящимся под контролем заговорщиков, со своим отрядом подошел коннетабль Карла Седьмого. Через ров была переброшена доска, по которой перебралось несколько пехотинцев. Взобравшись на стены с двух сторон от ворот, они разбили цепи подвесного моста и водрузили французское знамя на стену Парижа. Когда мост рухнул, коннетабль на коне вступил в город.

Англичане же со своими парижскими сторонниками укрылись в Бастилии. Среди них был и епископ Пьер Кошон, приговоривший к казни Жанну д'Арк. Французская армия прошла под колокольный звон и радостные крики толпы по улицам Парижа и вскоре столица Франции оказалась под контролем войск коннетабля, за исключением Бастилии, в которой укрылось около 500 англичан. После небольшой осады крепости осажденных согласились выпустить из города за выкуп.

12 ноября 1437 года король Франции Карл VII въехал в свою столицу. Он пробыл там всего три недели, обложил Париж большим налогом и снова уехал, так как город к этому времени вновь находился в блокаде, но теперь уже английской. Визит короля оставил у парижан крайне неприятное впечатление...

Лишь через три года войскам Карла удалось отбить все сосесдние крепости у англичан и деблокировать столицу. 19 сентября 1341 года Париж и королевский домен Иль-де-Франс полностью перешёл под власть французского короля.

После заключенного мира с Филиппом Добрым и захвата Парижа Карл Седьмой занялся укреплением своей власти в стране и стал проводить различные реформы. В частности, король принял ордонанс, запрещавший феодалам иметь наёмное войско и учреждавший постоянную королевскую армию. Многие знатные товарищи восприняли данный закон как ущемление своих прав и организовали мятеж, который возглавили герцоги Бурбонский и Алансонский. С подачи Карла Седьмого мятеж получил название Прагерия, в честь Праги, которая в то время была охвачена гуситским движением за реформацию церкви. Таким образом, участники Прагерии были приравнены к еретикам.

Заговорщики хотели сместить Карла Седьмого и посадить на престол его сына дофина Людовика, а тот был и не против. Однако Карл направил на подавление мятежа королевскую армию и быстро расправился с бунтом. Многие восставшие дворяне были обезглавлены или утоплены, однако к основным участникам мятежа король проявил снисходительность и практически никак их не наказал. Своего же восставшего сына дофина Людовика он отправил править в область Дофине.

Однако в 1442 году герцоги Бурбона и Алансона вместе с Карлом Орлеанским вновь замысли заговор, обвинив короля в беспечной распутной жизни. Но и здесь Карл пресек восстание и предложил частичное удовлетворение требований заговорщиков. Феодалы согласились на выдвинутые условия и отказались от мятежа.

Также Карл Седьмой сумел победить банды рутьеров, прозванных живодерами, кошмаривших местное население. После окончания войны арманьяков против бургиньов во Франции осталось множество наемников, сидевших без "работы". Возвращаться к мирным делам эти ребята не хотели и собравшись в банды они начали заниматься грабежами и разбоями, опустошая огромные территории.

Карл VII по началу пытался решить проблему, предложив части наемников службу в качестве постоянных гарнизонов в городах. Этот план был провален, так как живодеры решили, что грабежи дадут им больший доход, чем королевская зарплата...  Однако Карл все же смог решить проблему отмороженных рутьеров. Он издал ордонанс, согласно которому живодеры зачислялись в отряды королевских вассалов и отправлялись в родную стихию - на войну, благо в соседней Швейцарии вспыхнула гражданская война, а Франция вызвалась на помощь одному из противников. В Швейцарию было направлено около 20 000 тысяч рутьеров, где большая их часть благополучно была утилизирована в разных битвах.

Что же до отношений Карла с англичанами, то с ними 28 мая 1444 года было заключено очередное перемирие. В городе Тур стороны договорились о 22-месячом прекращении "огня", что дало Карлу время провести во Франции масштабную реформу армии и укрепить свое влияние в стране. Таким образом, начав свою политическую карьеру с бегства из Парижа в качестве дофина, потеряв права наследования после смерти своего отца Карла Безумного, проиграв все битвы англичанам в первой попытке возвращения своих прав, к 1445 году Карл Седьмой сумел кардинально перевернуть ход войны в свою пользу и вернул большую часть страны под свой контроль, что позволило ему стать общепризнанным королем Франции. Оставалось совершить последний шаг и окончательно выгнать англичан со своей территории. До конца Столетней войны оставалось 8 лет.

Продолжение следует...