— Сам открой, — бормочу я.
Мираж вздыхает. Этот разговор повторяется слово в слово уже не в первый раз.
— Может, потом, — грустно говорит он. — А сегодня я тоже не хочу.
Эта история началась с Кота. Все всегда начинается с Кота и Котом же заканчивается. Такой уж он человек.
Мы оба выросли в Чертаново, ходили в одну школу, жили в домах напротив, окна в окна. По вечерам я наблюдал, как его бабушка возится на кухне, пока он торчит на тренировке или у репетитора. А потом он приходил и зажигал синюю гирлянду над окном в своей спальне, и всегда выглядывал, чтобы помахать рукой. День за днем. Приятная монотонность.
Кот был тощим, рыжим и странным. Не знаю, как это еще назвать. В нем что-то такое было — смотришь на него и кажется, будто он все про тебя знает. Людям это не очень нравилось. А еще у него была привычка широко улыбаться, так что казалось, будто у него во рту слишком много зубов. Жуть, да и только. Лыбился он постоянно — и когда на него орала классуха, и когда он дрался на школьном дворе. В общем, вы поняли — он был тронутым. Но и хорошим он был тоже. Честное слово.
Кажется, во всем веере вероятных вселенных нет ни одной, в которой мы бы не подружились.
При всех своих выдающихся качествах Кот был оплотом нормальности, хотя заметить это удавалось далеко не всем. Он не воровал, не напивался до блевоты, не убегал из дома — настоящая редкость для нашей убогой школы.
С ним было хорошо и спокойно, как бывает вечером в середине жаркого июля, когда тебе одиннадцать лет. Это было его главное свойство: он излучал спокойствие, которое передавалось и тебе.
Дружить с Котом означало ощущать это каждый день: как будто все правильно. Все правильно, да. Иначе и быть не может.
А потом Кот переехал в Мытищи.
Меня это не порадовало, но такова жизнь, правильно? У меня был выпускной год, и по-настоящему сильной тоске просто не нашлось бы места в школьном расписании. Уехал и уехал — так я себе сказал. Переживу. Мы иногда созванивались, и он говорил, что грустит без Чертаново, но по голосу я слышал, что на новом месте ему нормально.
Я приехал к нему, как только сдал экзамены. Мы не виделись целых два месяца. Конечно, мы оба были рады встрече, погуляли, поболтали о школе, вспомнили то и се.
Мне тогда показалось, что Кот стал другим. Впрочем, в шестнадцать лет люди вообще растут очень быстро. Лицо у него похудело и стало выглядеть гораздо взрослее — то ли взгляд изменился, то ли общее выражение, я так и не понял.
Позднее, когда я уже вернулся домой, до меня дошло, что именно с Котом было не так. Он больше не улыбался.
А в конце августа мне позвонила его мать. Это было раннее утро, уже совсем холодное, как осенью.
Она мне никогда не звонила. Я взял трубку.
Такой у нее был голос… представьте, как звучит перетянутая гитарная струна.
“Сеня, Андрей ночевал у тебя?” — и тут же, без паузы: “Я не буду его ругать. Дай трубку”.
Я поднял глаза на немытое окошко. На ветке дерева раскачивался голубь и смотрел прямо на меня. У меня вдруг перехватило дыхание.
“Андрея нет, — выдавил я. —Я не знаю, где он”.
Его искала полиция. Искали волонтеры из Лизы Алерт.
Я приехал в Мытищи, чтобы побыть немного с его мамой и бабушкой, да так там и остался. Поселился в комнате Кота, пока его не было.
“Пока”. Мы все говорили об этом так, словно он поступил в универ в другом городе и уехал на семестр. Поживи пока у него, нам так будет спокойнее, если твой дедушка не против. Вот и хорошо. Спасибо, Сеня.
Так говорила его мама. Бабушка не говорила ничего. Она целыми днями теперь сидела на кухне, но ничего не готовила. Просто сидела и смотрела в окошко, как будто ждала, что внук сейчас появится.
Тоска и страх — вот что я помню из того августа лучше всего. Они на пару прятались в уголках глаз, разрывались звонками. Мать Кота хватала телефон, как только он начинал звонить, но потом замирала, не в силах снять трубку. Иногда она ждала очень долго. Я помню эту растерянность в ее взгляде. Она боялась узнать новости, боялась остаться в неведении. Просто боялась.
Мы посмотрели историю браузера, залезли в личную переписку Кота. Я чувствовал себя при этом паршиво. Будто раздевал мертвеца, ей богу.
Ничего странного мы в его компе не нашли. Он общался всего с парой людей, не считая меня. Первая из них — Катя, наша общая знакомая, — в тот момент была с родителями на Кипре. Она присылала Коту фотографии тропических рыб, которых видела на рифах. Кот любил рыб. Ха-ха. А Катя очень любила Кота. Мы решили ничего ей пока не рассказывать.
Второй, Вадим, подтягивал моего друга по русскому, чтобы тот смог сдать экзамен. Вадиму было тридцать два, и он работал в школе, вел уроки у старших классов. К нему приходила полиция, но алиби у него было железное — за неделю до исчезновения Кота он попал в аварию на МКАДе. Бедняга до сих пор лежал в больнице.
Оказалось, что Кот вел инстаграм. Меня это почему-то поразило. Впрочем, на его страничке почти не было фотографий. Он любил снимать дорожные знаки, которые казались ему прикольными, и иногда фотографировал бродячих собак.
Последняя фотография в его профиле заинтересовала полицейских, хотя на ней не было ничего, кроме травы и неба. Это фото Кот сделал в поле.
Полем он прозвал огромный пустырь, который начинался за городом и отделял от домов здоровенную ТЭЦ. Кот показал мне его, когда мы виделись в последний раз.
Оно ему нравилось, а меня напугало до жути: совершенно пустое, мертвое, какое-то в корне ненужное. Из-за отсутствия объектов, которые можно было бы сравнивать, мозг выделывал странную штуку — пространство казалось бескрайним. В этом было что-то очень тревожное.
Кот вел меня по полю и восхищался тишиной, которая стояла вокруг нас. У него появилась новая манера монолога — он шел, глядя прямо перед собой, и говорил тихо, но в то же время серьезно и твердо.
Это был чистой воды бред. Почему я сразу не понял? Он говорил, что в поле очень тихо, несмотря на шоссе, которое проложено неподалеку.
“Мне это нужно”, — сказал он, бесцветно улыбаясь уголком рта и глядя в сторону. — “Тишина”.
Я не заметил того, о чем он рассказывал, хотя честно старался его понять. Ну да, в “поле” действительно было тихо. Даже слишком тихо. Все оно было покрыто холмами — от маленьких глинистых кочек до целых сопок, поросших бурьяном и мятликом. Думаю, этот марсианский ландшафт как-то влиял на распространение звука. Но Кот будто видел в этом нечто мистическое — так благоговейно он произносил само это слово, “тишина”.
В тот день нашей прогулке помешали собаки.
Они появились на крутом холме в конце поля. Странно, но они не лаяли — просто стояли там и смотрели. Это была настоящая, полноценная стая одичавших псов, но при этом они не напоминали мне ни одну из стай, которые я видел прежде. Что-то в них было не так.
“Наверно, лучше уйти”, — беспечно сказал Кот, когда все псы выстроились на лбе холма. Он внимательно посмотрел на них, потом обернулся ко мне. Лицо — безэмоциональное, как маска. Никаких признаков страха. Вот только рука, которой он взял меня за плечо, подталкивая в сторону дороги, у него была холодная. И она чуть заметно дрожала.
В общем, я хочу быть честным хотя бы с самим собой. У Кота были проблемы, но я не предложил ему помощь. А потом стало поздно. Вот и все.
Поисковики сразу же ухватились за поле. И фотография, и странная любовь Кота к этому месту, и в особенности собаки — все сходилось одно к одному. Кот любил собак, он любил всех животных, но бродячие не всегда отвечают взаимностью. Полиция прочесала поле. Они искали тело, кровь. Обрывки одежды. Что угодно.
Может, он и не был серьезен, когда говорил о тишине. Кто знает. Может статься, он вообще придумал всю эту ерунду, и на самом деле вовсе не любил это дурацкое поле. Кот был тем еще сказочником.
Не все сказки веселые. И не все заканчиваются хорошо.
Кота больше не было. Оставалось это принять.
Начало осени я провел в каком-то странном состоянии. Началась учеба. Я прилежно ходил на пары, но почти никогда не мог сосредоточиться. Меня кидало из стороны в сторону: то я принимался записывать все слова лектора, а потом зазубривал лекции наизусть, то сидел в прострации на заднем ряду и пытался почувствовать тишину, которая пряталась среди слов. Я ни с кем не общался. Однокурсники пытались со мной подружиться, но в конце концов бросили эту затею. Я был человеком, у которого без вести пропал лучший друг, и к середине октября об этом знали все.
От меня воняло отчаянием. Я начал понимать, почему Кот так и не нашел товарищей на новом месте. Люди в чем-то похожи на животных. Мы умеем чувствовать, когда что-то не так. Отчаяние — это зараза, и никто не хочет ее подхватить.
После пар я ехал к Коту. Каждый вечер мы сидели втроем под желтым кухонным светильником — я, его мама и бабушка, — и молча ели, не глядя друг на друга. Я не решался спросить, не пора ли мне уехать. А они мне этого и не предлагали.
После ужина я мыл за всеми посуду и уходил в комнату, где еще недавно спал Кот. Зажигал синюю гирлянду над окошком, поправлял картинки с животными на стене. Ложился на кровать и закрывал глаза.
Комната до сих пор сохраняла его запах, сколько ни проветривай — какой-то особенный, горьковато-сладкий. Так пахнут индийские благовония и табак для трубок, апельсины, пачули. Это был концентрированный запах лета и музыкальных фестивалей, по которым так пёрся Кот. Почему я раньше не замечал, что он пах именно так? Я не стал менять наволочку и простыни. Спал в одежде. Мне хотелось, чтобы все оставалось, как есть.
Я часто лежал в тишине, ничего не делая, и представлял, что Кот никуда не уходил. Как будто я просто остался у него на ночь. Сейчас откроется дверь, он войдет, позвякивая пивными бутылками, закурит сигарету и плюхнется на свою кровать… Я засыпал, погружаясь в это бесполезное ожидание. Так почему-то было легче.
Иногда за стеной плакали. Тогда я надевал наушники, но не включал музыку. Она мне была уже не нужна.
Все выходные я проводил снаружи, слоняясь по улицам и заглядывая в подворотни, в подвалы и на чердаки. А чем еще я мог заняться? Старых друзей мне видеть не хотелось, новых я не завел, а сидеть дома с семьей Кота было совсем невыносимо. Не знаю, зачем я все это делал. Мне было бы страшно найти Кота, потому что это означало бы только одно. Но перестать я уже не мог.
Мытищи — удивительный город. Маленький и тихий, какой-то улыбчивый — или это он просто скалится, издеваясь? Я стал знатоком открытых люков, которые вели в канализацию, обнаружил все старые бомбоубежища и нанес их на свою карту. Зачем — понятия не имею.
Иногда я пугал бомжей, забираясь в очередные катакомбы. Бедняги смотрели на меня из темных углов, потеряв дар речи, и я долго не мог сообразить, чего они боятся, пока однажды не увидел свое отражение в витрине: отросшие до плеч грязные волосы, ввалившиеся щеки, глаза, похожие на гневные дыры в лице. Я становился похож на сумасшедшего, и меня не трогали.
Я спрашивал у бродяг, не видели ли они моего Кота. Они не видели. По их взглядам я тут же понимал, что они не врут.
Однажды в воскресенье я спустился в подвал заброшенного дома неподалеку от поля.
Такие дома стоят там до сих пор, пугая впечатлительных горожан. Кот рассказывал, что это бараки, в которых давным-давно жили отважные строители коммунизма. Двух- или трехэтажные, дощатые, изуродованные провалами в стенах — они остались стоять, даже когда вера в коммунизм закончилась. Хорошо, что в них больше никто не жил. Они меня не пугали, но почему-то расстраивали. Грустно было смотреть на эти сгнившие балки, на черные рты дверей, забитые мусором и битым стеклом, как кляпами.
У бараков в тот день ходили люди в форме — какие-то оскаленные, убитые дождем, как бродячие псы. Черт его знает, что они там искали. На меня никто не обратил внимания. Наверное, в тот момент я уже был призраком. Меня никто не остановил.
В подвале барака было хоть глаз выколи. Я осторожно спустился по бетонной лесенке, стараясь не поскользнуться — недавно прошел дождь, и покрытые мхом ступени не внушали доверия.
Я зажег фонарь и осмотрелся. На бомбоубежище, конечно, не похоже. Кто-то ел здесь рыбу — неделю или две назад, а может, и раньше. Воняло гнилыми потрохами.
Луч света выхватил из темноты зеленую железную дверь.
На кой черт в этом полуподвале ставить железную дверь? Красной краской по трафарету на ней было выведено — "ОМТ-84". Почему 84? Год, номер склада? Да, скорее, это было похоже на склад. Я ухмыльнулся.
— Приведи меня к нему, — тихонько сказал я двери. Она промолчала, как и положено всем дверям. — Пожалуйста, я хочу к нему попасть. Можешь ты мне помочь?
Не знаю, зачем я это сделал. У меня к тому времени уже окончательно шарики заехали за ролики, и все такое. Я целыми днями слонялся по бомжовским притонам, распугивал крыс и лазил в люки. Я перестал спать по ночам. Это был довольно предсказуемый итог. Сеня сошел с ума, и ему уже никто не поможет.
Я взялся за ручку и потянул на себя. Дверь глухо лязгнула, но не поддалась. Я поборолся с ней еще минут пять, обливаясь в духоте подвала потом, пока не понял, что дверь нужно толкать.
Что-то мешало мне открыть ее, но я продолжал попытки как одержимый. Еще через несколько минут я был абсолютно уверен, что должен попасть внутрь. Именно это место я и искал все время.
Я отошел на несколько шагов, сколько позволяла теснота стен, и бросился на дверь всем телом.
Плечо облило мощной волной боли. А потом я ощутил, как дверь подается, роняя меня внутрь темного подвала — еще одного.
Я поскользнулся на верхней ступеньке, не смог сохранить равновесие и рухнул вниз.
В голове вспыхнул страх, и я успел удивиться — так давно я уже не испытывал ничего подобного. Падение будто замедлилось. А затем перед глазами полыхнули черные искры, в голове грянула боль, и я отключился.
— Чувак. Чувак, ты живой?
Я открыл глаза и вытаращился в темноту.
Надо мной наклонился кто-то очень крупный. От него несло перегаром, куревом и потом — опасное сочетание. Мне это совсем не понравилось.
Я попытался подняться и негромко вскрикнул — голову будто сдавило железными щипцами. На лице было что-то липкое, и я поднял дрожащую руку, чтобы вытереться.
— Твою мать, чувак, — просипела фигура. — А ну, вставай. Нормально ты приложился…
Темноту подвала расчерчивал напополам свет моего фонаря — он откатился в сторону, когда я упал.
Фигура шумно метнулась от меня к фонарику и подняла его.
— Епт, у тебя все лицо в крови. Да вставай ты уже!
Меня колотила дрожь. Я с трудом сел и посмотрел на свои руки. Незнакомец услужливо посветил мне фонариком. Руки были измазаны кровью.
— Лоб раскроил, твою ж… — гнул свое бугай.
Я посмотрел на него и передернулся — в глазах нехорошо двоилось. Меня затошнило.
Передо мной стоял высокий парень неопределенного возраста — о таких никогда точно не скажешь, двадцать пять им, тридцать или уже за сорок. У него была густая черная борода и длинные жесткие волосы, в которые он вплел какие-то дурацкие бусины. Я окинул взглядом его одежду, пытаясь решить, кто передо мной — хиппи, пьяница или бомж. Все-таки хиппи, решил я. Если они все, конечно, уже не вымерли.
— Я думал, вы уже вымерли, — зачем-то сказал я.
— Ты башкой приложился, — наконец, ответил он. — Неслабо так. Ты че сюда приперся?
— А я прячусь, — признался он. Его маленькие глаза дернулись куда-то наверх — наверно, в сторону двери. — Ты там, случаем, никого не видал?
Он взял меня за руку и легко поставил на ноги.
— Я Мираж, — представился он, не выпуская моей руки. Наверно, хотел изобразить рукопожатие, черт его знает.
— Сеня, — я поскорее выдернул ладонь из его неприятно горячих пальцев. — Почему Мираж?
— Меня так все зовут, — он улыбнулся, и я тут же подумал, что у него довольно дружелюбное лицо. — Я появляюсь и исчезаю, и умею быть в нескольких местах сразу. Так говорят. Я музыкант. Играю на джембе. А ты?
Я понятия не имел, о чем он говорит, и поэтому просто покачал головой. Но Мираж продолжал пытливо смотреть на меня, светя моим же фонариком мне в лицо, так что я ответил:
— А у меня друг пропал, и я его ищу. Может, он умер.
— Ну, пойдем искать твоего друга.
Мы осторожно выбрались наружу. Мираж заботливо придерживал меня под локоть, пока мы поднимались.
От яркого света голова заболела сильнее.
— Я тут уже давно сижу, — нервно сказал Мираж, помогая мне вылезти из подвала. — За мной какие-то синяки погнались. Хотели познакомиться поближе, ну, и вся херня. Я сюда спустился, дверь захлопнул, а открыть не смог. Думал, тут помру. Не знаю, вообще-то… — он почесал бороду, — может, я и недавно спустился. Че-то у меня все перепуталось. У меня ж часов нет. Ну, я долбился-долбился, но меня никто так и не выпустил.
У меня по спине побежали мурашки. Я недоверчиво глянул на него. Псих, что ли? Как спокойно он об этом рассказывает... Я бы на его месте сорвал голос, а потом — и дверь с петель. Уж точно не сидел бы себе спокойненько, ожидая смерти от голода или жажды.
Он словно понял, о чем я думаю, и развел руками:
— Я вроде как сдался уже, а тут ты.
— Ну… не за что, — промямлил я.
— Зайдем ко мне? — предложил он. — Я недалеко живу. Промоем тебе лоб и все такое. Пива выпьем… У меня и покурить есть.
Он ухмыльнулся и покачал головой.
— Да много чего. Пойдем, Сень.
Мы вышли из подвала и остолбенели.
Я не буду пытаться описать свои эмоции — это бесполезное занятие, и у меня все равно ничего не получится. Попробуйте лучше представить себе, что бы вы почувствовали на моем месте, поднявшись из подвала и увидев, что городом завладело лето.
Деревья росли везде. Они пробивались мощными корнями сквозь остатки асфальта, закрывали район своими широкими кронами, будто руками. Повсюду росла густая трава в пояс, полная гудения насекомых. Пахло полем.
Медовый запах медленно плыл в неподвижном горячем воздухе, обволакивая нас, как сироп, заглушая похмельный аромат Миража, выполаскивая из эфира металлическую вонь моей крови. Город был повержен природой, он лежал у ее ног, связанный живыми веревками — ядовитым плющом, диким виноградом, белоснежным вьюнком. Тропики, настоящие тропики — или, пожалуй, субтропики, как на Кавказе. Вот только мы находились в средней полосе России.
— Твою мать! — Мираж пошатнулся и сел прямо на разрушенную кирпичную стенку. Похоже, его не держали ноги. Я его понимал.
— Что это за херня? — зачем-то спросил я. Мираж медленно перевел на меня полные ужаса глаза.
— Слышал же, что глобальное потепление объявили. Ну, а я не верил…
Я не смог выжать из себя улыбку.
Пошатываясь, как выжившие после крушения, мы пошли по улице — вернее, по тому, что раньше ей было. Сейчас о прежнем назначении этого зеленого, буйного коридора цветов говорили только остатки асфальта да оплетенные вьюнком столбы с проржавевшими насквозь знаками.
Что-то подобное я уже видел в фильмах про жизнь после конца света. Город был окончательно побежден природой и лежал под пятой беспощадного солнца. В одном сомневаться не приходилось — это были Мытищи.
— Так. Мой дом в той стороне, — Мираж неуверенно кивнул в сторону купы деревьев подозрительного вида. — Слушай, может, мы с тобой чего-то не того курнули, а? Не было такого?
— Я не курю. Так что этот вариант отметаем, — я старался говорить спокойно, хотя больше всего мне хотелось сорваться на истерический крик. — Пойдем, посмотрим, что там. Может, это просто какой-то гребаный сон.
Мы осторожно вошли под изумрудный полог низко висящих лиан, и нас тут же накрыло тьмой.
Где-то слева раздалось мяуканье — дикое и низкое, но в то же время ленивое. Сонные джунгли сомкнулись над нами, как шатер.
Воздух тут был горячим, как чрево кошки. Мы шли, пригибаясь под тяжелыми ветвями, и меня не оставляло ощущение, что мы находимся внутри огромного зверя — как Иона внутри кита, или что-то типа того.
Впереди вдруг замаячил дрожащий свет. Огонь.
Мираж тоже его заметил, схватил меня за локоть, споткнувшись.
— Сень… — прохрипел он, — там люди.
Крадучись, мы вышли к небольшой прогалине, окруженной густым земляничником. Деревья стояли, тесно прижавшись друг к дружке, как дети, и смотрели в костер, разожженный небольшой компанией.
— Все ваши истории мы уже знаем. Пусть вот лучше новенький расскажет, — говорила миниатюрная девушка с черными волосами. Она близоруко щурилась, и от этого почему-то была похожа на кошку. — Миш, расскажи, что случилось. Свою историю. Ты ведь помнишь?
Я затаился за широким кустом, похожим на атомный взрыв — так много на нем было алых цветов. Мираж сопел мне в ухо.
Один из людей у костра смущенно откашлялся.
Это был мелкий парнишка лет шестнадцати, немного смахивающий на девчонку. От жара костра его щеки разгорелись красным. Длинные ресницы отбрасывали густую тень, отчего казалось, что под ними ничего нет — только пустые бархатные глазницы, похожие на багровые цветы.
— Ну… я ушел из дома, потому что меня бил отец. Мама уехала в другую страну. В школе все были какие-то… ну в общем, — он нервно дернул головой. — Я ушел. Дня два ходил, аскал мелочь, все такое… Потом полил дождь. Я тогда был около Арены — ну, вы знаете. Я зашел в какой-то подъезд, там была дверь, она вела в подвал, вроде как. Я туда зашел и сел в углу, чтобы отогреться. Поспал немного и вышел. Вот и все, — неловко закончил он.
Все остальные сосредоточенно закивали.
Странная это была компания. Каждый в отдельности выглядел совершенно нормально — удивляло то, что они вообще собрались здесь.
Они выглядели удивительно вырванными из контекста.
Черноволосая девушка, которая попросила рассказать историю, была одета в синие леггинсы и длинную полосатую рубашку с вышивкой — модница, одним словом. Когда она наклонилась, чтобы бросить в костер ветку, я увидел, что на ее длинных ногтях вспыхивают стразы.
Рядом с ней жался черноглазый парень. Этот будто завалился прямо со стройки — он носил оранжевую спецовку с отражателями и заляпанные штаны.
Дальше сидел, задумчиво покачиваясь на пятках, высокий мужик в очках, по виду — банковский служащий. Его плохо сидящий костюмчик серого цвета был уже весь измазан золой и какой-то зеленой дрянью.
Ближе всех к костру играла с камушками девчонка лет пяти. Она не смотрела ни на рассказчика, ни на кого-либо еще. За ее спиной маячила неопрятная бабка со злыми глазами, одетая в какие-то бурые старушечьи тряпки. Она мне сразу не понравилась.
— И все? Потом ты оказался тут? — спросил парень в спецовке, наклоняясь к костру и блестя глазами. — Потом ты ничего не помнишь?
— Потом я вышел и увидел все это, — смущенно ответил Миша. — Я испугался. И… — он вдруг всхлипнул, — я не понимаю, сколько я тут уже сижу. Даже сейчас… я не чувствую, — он закрыл лицо руками и тяжело втянул воздух.
— Не бойся, — нежно сказала черноволосая модница. — Ты привыкнешь. Я тут уже, вроде как, давно. Я сама попала сюда, потому что убегала от братьев. И убежала-таки! Есть в мире справедливость!
— А зачем убегала? — хмуро спросил парень в спецовке.
— А не хотелось выяснять, что они со мной сделают, — в тон ему ответила девушка. — Я развод с мужем хотела. Мулла не дал. Ну, я и свалила. Учиться мне надо, а не детей рожать. Во дура была! Родителей слушала, замуж пошла! — она вдруг стукнула кулаком по обтянутой синим коленке. — Ну, с Фаридой квартирку тут сняли вдвоем, недалеко. Иду раз с работы, а там они на машине. Меня выслеживают, значит. Я по газам, — она ухмыльнулась. — В подъезд забежала, там дверь кирпичиком была заложена. Кирпич этот выбила, вошла, затаилась. Ну, и все… Часа через два вышла из падика, а тут уже ни Мытищ, ни хрена. Только зелень, — она задумчиво обвела деревья взглядом и вдруг наткнулась на меня.
— Эй! Еще люди! Идите сюда! — она вскочила с места и кинулась к нам. — Ну ничего себе, еще двое! И так быстро. Идите, идите!
Бежать было поздно. Мы с Миражом вышли на свет костра
— А вы откуда? — девица взяла меня под локоть, как на светском рауте, и потянула к огню.
— Из подвала, — ответил я. — Вон, из барака того…
— Так там тоже дверь! — она покачала головой, глядя на меня своими простыми черными глазами. — Хорошо. А я и не знала!
— Дверь? — подтянулся Мираж. — Ты о чем?
— Ну, дверь, дверь, — быстро повторила она. — Портал! Как вы сюда попали. Вы же из подвала поднялись, да? Неужели оба за раз?
— Получается, так, — хмуро ответил я. — Объясни, что ли, что тут творится.
Черноглазая звонко засмеялась — хорошим, девичьим смехом. Так не смеются люди, которых пытались убить родные братья.
— А если б я знала, было бы хорошо! — воскликнула она. — Мы тут все по-разному оказались. Кто-то вот помнит, как в дверь вошел, а потом из нее в это место вышел. А кто-то нет. Да, Анзур? — она нежно поглядела на парня в спецовке, который, хмурясь, уже тянул мне свою лапищу.
— Да, Гуль, — хрипло ответил он. — Я ничего не помню.
— А дверь-то любая быть может. И дверной проем, и яма. Все равно. Мы думаем, — вдруг зашептала Гуля, — что те, кто не помнит — они как бы… ну… как бы…
— Померли, — гаркнула бурая старуха, которая теперь взяла девчонку с камушками к себе на колени. — Они не помнят, потому что мертвые помнить не могут. Отсюда им выхода нет. Лучше и не пытаться.
— Это Эдем, — подал голос мужчина в очках, который до этого отмалчивался. — Рай, понимаете? Первозданный сад.
— Что вы несете? — спросил я. Признаюсь, все это было уже слишком.
— Рай, — повторил очкастый. — Нам тут не нужно есть, не нужно пить. И ночлега искать не нужно, — он вдруг хихикнул, и меня пробила дрожь. — Нам не нужно спать. И вам теперь тоже не нужно.
— Да какой это рай, — недовольно пробурчала старуха. — Это не рай, внучок. Когда я туда попаду, я встречу своих детей. Они уж заждались меня… я-то знаю.
— Тут нет смерти, — возразил ей очкастый. — Нет боли. В Библии все про это есть. Здесь нельзя все закончить… Тут нет времени. Оно не идет. Это райский сад, говорю вам.
— Ты давно тут, а? — спросил Мираж.
Я поглядел на него. Его левый глаз едва заметно подергивался.
Очкастый беззаботно пожал плечами.
— Этого я тебе не скажу. Не знаю, когда я пришел. В том мире я сильно прогорел и убегал от кредиторов. Так что как-то раз я просто зашел в бар, чтобы выпить кружечку. Потом думал за границу махнуть, — он фыркнул, будто удивляясь самому себе. — Расплатился, зашел в сортир, вышел. А тут уж ни бара, ничего. Просто лес. Огромный, красивый лес.
Мираж попятился от него, как от прокаженного.
— Кот, — вдруг сказал я. — Ты не видел моего Кота?
— Кота? — рассеянно спросил очкастый. — А какой тебе нужен? Их тут много, может, и твой есть. И собаки тут есть, и попугаи.
— Да какие, нахер, попугаи. Кот, Кот! Мой лучший друг. Рыжий парень с улыбкой в сорок два зуба. Кот!
Мираж вдруг захрипел за моей спиной. Я обернулся.
Тот стоял, белый, как полотно, и смотрел на меня расширенными глазами.
— Кот? — повторил он. — Так это и есть твой дружок, который пропал?
