Ссылка на первую часть Хэллоуин (часть 1)
Не мой канал - диктор хороший. На его канале сможете найти весьма жесткий хоррор. Ссылку выкладываю потому как... потому как иначе то - диктор старался, трудился, а я даже ссылкой не поделюсь. https://www.youtube.com/@extremehorror
И непосредственно этот рассказ в текстовом формате:
Семь часов. По осеннему уже темно, почти мрак, уже вспыхнули фонари. Желтые. Один за другим выстроились они вдоль дороги.
- Теплые, - тихо сказал Евгений Филиппович, улыбнулся. На его мертвых губах эта улыбка вышла до того доброй, до того светлой, что и он будто жизнью наливаться стал, румянец появился, а может это просто игра теней, того самого желтого света и густого сумрака. Василий Иванович тоже улыбнулся, но шагу не прибавил, его свита, в особенности Евгений Филиппович, быстро ходить не очень то и умели. Всё и правда как в кино выходило: неумелые, неуклюжие движения, волочение ног, а у мертвячки – наоборот, чуть ускоришься, и она уже будто вся из изломов, движения резкие, гротескные, с острыми углами поз. Только мальчишка, идет по живому, едва ли не вприпрыжку, и улыбается чисто так, светло. Жалко его, мальца такого, вон какой красавец – щечки наливные, в глазах смешинки носятся, в движениях порывистость еще не подошедшей юности. Из такого мальчугана вырос бы красавец сердцеед, ни одна бы девчонка грезила по этому малышу, а тут… Глупо как-то это вышло, оказался он клиентом его конторы. Неправильно это.
Особняк, к которому шли, располагался не так далеко от ритуальной конторы, принадлежал он директору, и высился заметно над крышами прочих, стандартно-советских частных избушек, домиков. Трехэтажная громадина с зелеными скатами крыш, выложенная из кирпича персикового цвета, и все это в подсветке, в иллюминации. Вот уже и красивые, кованные ворота.
Василий Иванович замер у калитки в воротине, подождал, пока дойдет, доволочит до них ноги Евгений Филипович, и тогда только потянул на себя ручку двери. Та, чуть скрипнув, распахнулась, и они прошли в красивый дворик с большой парковкой, где уже красовался с десяток машин от дорогих, блестящих иномарок и до вполне себе проржавевших представителей российского, если не сказать – советского автопрома.
Из дома доносилась музыка, за украшенными венком из костей с черепом, дверями, похоже уже вовсю шло веселье.
Василий Иванович обернулся к своей свите, улыбнулся им, сказал:
- Ребят, отдыхайте, как в последний раз, - и сам грустно усмехнулся своей такой нострадамовой шутке.
И всё. Вошли: двери распахнуты, играет громко музыка, зал освещенный, народу – тьма, и тоже, как он, в легком, но неумелом гриме, в костюмах под стать торжеству, плащах, шляпах тех самых островерхих. Тут же, будто из ниоткуда и директор сам, по плечу хлопает, кричит в ухо перекрывая музыку:
- Василий Иванович, уж заждались, припозднились вы, а это… - и он только сейчас замечает провожатых, брови его удивленно вздымаются, рот округляется, и Василий Иванович боится, а вдруг признает в гостях настоящих мертвецов, вдруг узнает лица клиентов, хотя... Не его это дело – клиентов в лицо знать, для этого есть соответствующий персонал, - Какой вы знатной группой то пришли! Прямо зомби-апокалипсис! Не ожидал, порадовали, Василий Иванович, порадовали! Ну что же, отдыхайте. Гуляйте, отмечайте свой профессиональный праздник.
Хлопает гримера по плечу, и тут же испаряется, как самый настоящий Мефистофель. Вот был он только что, и вот уже его рядом нет. Только вроде бы его знакомая спина в плаще под Дракулу удаляется, пробивается сквозь танцующую, отрывающуюся людскую круговерть.
- Громко здесь, - кричит Василий Иванович, - На задний двор пойду. Вы со мной?
И они стали протискиваться, пробиваться сквозь творящийся хаос, их толкали, задевали, пред ними уважительно расступались, вглядываясь в их столь удачные для праздника лица. И вдруг один из танцующих, молодой, налитой силой плечами, парень, уперся взглядом в мертвячку, и остановился в движении. Отпрянул, руку было вперед потянул, губы его задрожали, но не сказал ничего, отступил в сторону, и они прошли мимо.
На заднем дворе стояли удобные садовые кресла, столы полнились бокалами, бутылками, закусками. Музыка тут уже не громыхала, взгляд приковывал к себе лазурный бассейн с подсветкой, легкая рябь от ветерка играла бликами, чернели на воде палые листья. Красиво.
Расселись, только мальчуган вместе со всеми не угомонился, а стал расхаживать вдоль кромки воды, то и дело приседая на корточки, вот уже откуда ни возьмись, в его руках прутик – длинная веточка, которой он подталкивает листики на водной глади. А вот он и улегся и смотрит под воду, где изгибаются, изламываются линии дна и под ритм ряби кривятся фонарики подсветки. И по всему видно, что он скорее жив, чем гость потустороннего мира.
Евгений Филиппович смотрел на этого мальчугана, и в глазах его была грусть, потеря. Потом он медленно повел головой в сторону, вроде бы никуда не вглядываясь, не всматриваясь, но… Вдруг закаменел как-то весь, голова склонилась, и он неловко, грузно поднялся из своего садового кресла, сделал шаг вперед, обернулся, уставился на Василия Ивановича, и спросил по мертвенному хрипато, но с таким живым чувством:
- Вась… Ты бы не мог… Не мог со мной. Страшно одному. А?
- Конечно. Конечно, Жень. Что? Куда?
- Туда, - медленно поднял руку, указуя в сторону, где у ряда садовых гномов елозили, играли в сумраке двое ребятишек. Мальчишек ли, девчонок – не разглядеть отсюда.
- Имена у них спросишь. Я сам… не смогу.
Дошагали, Евгений Филипович поотстал, а Василий Иванович присел на корточки у цветастых, лаковых садовых гномов, щелкнул одного по носу звонко, спросил у двух мальчишек, что выжидающе на него уставились - всё же незнакомый дядька.
- А как вас звать, мальцы?
- Федя, - звонко ответил тот, что младше. Тот что постарше, шикнул на брата, заявил:
- Мы тут с мамой и папой, они там. Вон, - ткнул пальцем в сторону.
- Это хорошо. А ты молодец, пострелёныш, правильно, не надо всяким левым дядькам отвечать. Ну, бывайте, ребята.
Поднялся, и увидел, что Евгений Филипович улыбается, грустно так, будто сейчас заплачет. Вот только могут ли мертвые плакать.
- Внучата это мои, - тихо, с прихлюпываниями, гортанный шепот, - и чего они здесь, - губа его сизая задрожала, и должна, должна была скатиться слеза, но нет – не может всё же мертвый плакать, - Душа моя. Все для них, и для детей. И работа и сад, всё по делам, а с ними…
- Иди, - Василий Иванович чуть повернул голову к детям, - иди поиграй что ли напоследок. Иди.
- Иди, - улыбнулся, вера в то, что ничего плохого им мертвец не сделает была абсолютной, - Ты ж их деда. Иди, Евгений Филиппович, понянчайся с внучатами.
И он пошел, а Василий Иванович заковылял на свое место, на креслице у бассейна, уселся, и уставился туда, в сумрак, а там. Евгений Филиппович уже уселся в жухлую траву, и что-то тихо сказал, а один из малышей, тот что Федя, замер, во всей его позе прочувствовалась какая-то то ли тревога, то ли настороженность, а после его тонкий голосок прорезал сумрак:
- Деда! – бросился к нему, кинулся на шею.
- Хорошо получилось, - бросил взгляд в сторону сидящей рядом мертвячки, так и не спросил у нее имени, надо как-нибудь, при случае. По чести сказать – именно ее он боялся больше всех в этой компании. Ее первой увидел, она его первой напугала, и даже движения у нее были наиболее хищными что-ли, эта стремительность и эта ломанность неуловимая, и взгляд наклоненной головы словно бы оценивающий, жадный. Пугала она его, и по сию пору пугала.
Он уже было хотел открыть рот, задать вопрос, как увидел того самого широкоплечего, сильного паренька, что так и оторопел, там, в зале, когда увидел их компанию. Парень вышел на задний двор, и замер в тени. В руках у него было два бокала с шампанским, но по всему было видно, что он не торопился – боялся подойти. Он то порывался сделать движение вперед, пойти, наклонялся уже для шага, но тут же останавливался, чуть пригибался, хоть и не разглядеть, но догадывалось-угадывалось в этом движении, что он сейчас щурится, вглядывается в сторону мертвячки.
Всё таки пошел, и, не доходя с пяток шагов, остановился, закаменел рядом, мертвячка сначала медленно стала оборачиваться, а закончила движение своим этим резким, хищным рывком, и уставилась на гостя исподлобья.
- Лиза…. Это ты, Лиза? Или… Простите, я наверное обознался.
- Нет, - хриплый, лающий голос мертвячки, - Не обознался. Коля. Нет.
- Что? – он пошатнулся, отступил на шаг, бокалы выпали из его рук, тихо, мелодично звякнув, разбились об кафельные плитки вокруг бассейна, - Как?
- А ты… ты как? Почему здесь? – ее слова были скорыми, резкими, голос сиплый, пугающий.
- Нас… Клиентов пригласили. Владелец. Директор похоронки. Как его…
- Почему? Почему пошел? А? – она словно бы даже ощерилась, озлобилась на него, и в это мгновение стала похожа на самого что ни на есть киношного зомби, что еще секунда, и бросится на жертву, распялив жадную, зловонную пасть.
- Мне плохо, Лиз, мне плохо было. Одному. Ты… Всё давит, и без тебя. Мысли у меня. Мысли были плохие.
- Рыжая, - совсем зло рявкнула Лиза, - Рыжая твоя, где?
- Это… Лиза. Ты не понимаешь! – вскинул руки, голову вскинул, казалось, что он сейчас взвоет от бессилия, от злости. По одному лишь взгляду становилось ясно, что не первый, и не сотый раз уже звучит этот вопрос. И что… Василию Ивановичу даже страшно стало, что может быть, может быть именно из-за этой рыжей Лиза и оказалась у него, у них, в морге. Не смогла, не выдержала, ушла. Ушла навсегда.
- Рыжая где?! – она будто телепортировалась, вот только что сидела на своем складном кресле парусиновом, и тут же, через мгновение, уже стоит в паре шагов от парня, руки вперед протянуты, пальцы скорчены, скрючены в ярой злобе.
- Нет ее со мной. Ее не должно было быть. Лиза! Я был пьян! Я идиот! Лиза… - и он не удержался, он захныкал сначала, вскидывались его плечи могучие, он сгорбился, и вот он уже разревелся по настоящему, и сделал тот последний шаг, что их разделял, вцепился в нее объятиями, совсем не обращая внимания на ее хладность мертвенную, на знание свое о ее смерти. Обнял и ревел едва ли не в голос.
- Что с ним, дядь, - мальчишка стоял рядом с Василием Ивановичем, смотрел грустно на пару, - Почему он плачет?
- Это любовь у них такая, - Василий Иванович вздохнул, взял холодную ладошку мальчика в руку, чуть сжал, - такая вот глупая у них любовь.
Лиза отошла от порыва парня, вздрогнула, стала вырываться, отталкивать его, но куда там, силы были неравны, он льнул к ней, прижимался, и ревел.
- Отпусти! Хватит! – пролаяла Лиза, и он подчинился. Отступил на шаг, понурив голову, а Лиза, привычным жестом оправив на себе саван, рявкнула, - Рыжая!
- Что мне сделать… Что. Лиза… Я… Я хочу…
- Что? – он не понимал. Он не хотел понимать. Сделал шаг назад. Еще. Василий Иванович кричал в своих мыслях: «Беги! Беги отсюда! Не думай! Не вздумай!». Но парень остановился. И плач его тоже стих, лицо стало решительным, злым. Он шагнул вперед. Уставился на нее. Резко схватил за руку, сказал, - Забери меня. Ты сможешь?
- Да, - она нежно, плавно, как до этого не двигалась после воскрешения, взяла его вторую руку, потянула к себе, - Смогу. Если ты хочешь.
- Я хочу. Хочу с тобой, - и снова обнял, прижал к себе.
- Всё, малец, - Василий Иванович тяжело поднялся с кресла, взял мальчугана за руку,- дальше кино для взрослых. Не будем им мешать. Пойдем отсюда.
- Дядь, - этот его голос, эта его непосредственность, Василий Иванович уже даже и подумать не мог, что идет с воскрешенным, - а ты скажешь честно?
- Спрашивай, а я скажу. Честно, если только это не взрослый вопрос будет. Хорошо?
- Хорошо, - они шли к дверям, из-за которых доносилась громкая музыка, - Дядь, а зачем мы здесь?
- Мы? – он остановился перед самой дверью, спросил, - Ты про себя и про Лизу с Евгением Филипповичем? Или про вообще всех?
- Про себя. Про тетю и дедушку.
- Не знаю, - вздохнул. Нет, мысли у него конечно были. Евгений Филиппович исполняет свое последнее желание – наиграться с внучатами. Лиза… Он вздохнул. Эх, Лиза… Глупость. Забрать с собой человека, живого, что мог бы жить и… Нельзя так поступать. А вот он – ангелочек этот, малыш. Зачем он здесь? Почему? Или так, для массовки, для того, чтобы его – Василия Ивановича успокоить в тот, первый миг, когда он увидел воскрешенных. Зачем он тут? Повторил, - Не знаю.
- Совсем. Может для исполнения последних желаний. Вот ты чего хочешь?
- Не знаю, - он всей пятерней почесал затылок, скривил задумчиво рожицу, - А вы чего хотите.
- Я знаю, чего я не хочу. Я не хочу сейчас быть в этом бедламе. Весь этот хеллоуин – не по мне он как-то.
- Мне тоже не нравится. Громко, пьяные все, ревут еще… Пойдемте гулять.
И они пошли. Пошли сквозь этот шум, сквозь толпы поддельных ведьмочек, вампиров и прочей нечисти, и уже пробились, вырвались, были у самых дверей, когда…
Двери распахнулись. На пороге стояли двое с посеревшими лицами. Он и она. И было видно, что ни он, ни она не хотели тут быть, не хотели приходить, да и вообще – глупо это приходить в такие места, когда…
Малец вздрогнул, уставился на них, и бросился вперед. С криком радости, отчаянным, животным, он накинулся на отца своего, но тот, будто бы и не заметив этого, аккуратно попытался отодвинуть мальчишку, сказал тихо, но слышно:
- Что? – его взгляд опустился, и мать тоже взглянула в лицо мальчишки и…
Она охнула, покачнулась, отступила на шаг, а отец, схватил его, облапил так, что едва кости не затрещали у мальчугана, а Василий Иванович попятился, чуть дальше, ближе к людям в доме, чтобы не мешать, чтобы… Когда еще свидятся, да и не свидятся больше. Лишние глаза – крадут счастье. Где он это слышал, от кого – не упомнить уже. Не надо красть, не надо.
Еще шаг назад, еще, и вот уже перед ним мельтешат люди в костюмах, вот уже захороводило его завесой шума разговоров, отрезало от двери и от этой невозможной, счастливой встречи утерянного сына и родителей. Выдохнул, заскользил глазами по сторонам, увидел столик, хватанул с него бокал с шампанским и выпил залпом. Второй туда же. Полегчало, отпустило что-то в груди, дышать легче стало. Когда же ему так поплохело? И от чего? От радости за малыша? Наверное. Или от грусти, что это всё – это их последняя встреча.
Откуда ни возьмись, меж людей, протянулась, ухватила его холодная маленькая ладошка за руку, потянула, и вырвала обратно, к родителям на пороге, и мальчишка на него набычившись смотрел, обиженно даже.
- Дядь Вась, ну вы куда. Пойдемте. Пойдемте с нами.
- Пойдемте, - отец мальчугана не смотрел ему в лицо, почему то стыдливо опустил голову.
- Пожалуйста, - добавила его мама.
И они пошли. Вчетвером. Так, как никогда у него до этого не было. Он словно дедушка, мальчуган, которого, оказывается, звали Димой, кружил вокруг них, бегал, верещал, а они – мать с отцом, как дети его. Пытались расспрашивать, говорить, только что он им мог сказать. Ничего.
Темные улицы. Фонари. Звук проезжающих где-то вдалеке машин, отсвет фар. И было счастье, как никогда.
Они зашли в какую-то круглосуточную кафешку, посидели, согрелись. Вот только Дима не хотел ничего есть. Назаказывал себе всякого, а потом пробовал, и только говорил и говорил, что безвкусное, невкусное… Да и как оно могло быть для него вкусным, для мертвого. Для не живого.
За окном кафе наступал рассвет. И все они чувствовали, что это последнее, что вот это вот всё - пропадет, развеется – исчезнет. Навсегда…
И Василий Иванович обхватил Димку, и отец его обхватил, и мать. И тихие, неслышные слезы.
А за окном – поднималось, вздымалось солнце. Краски зыбкого, белесого, раннего рассвета, наливались красным, уже облака стыдливо подернулись красками багрянца, уже виден стал туманный белесый горизонт, а Василий Иванович думал. Думал, и время словно растянулось.
Что было? Веселая молодость. Талант. Краски, кисти. Скорые портреты красавиц, знакомства. Любовь. Свадьба. Глупость его нечаянная, так похожая на глупость парня Лизы. Расставание. А теперь? Комната в общежитии. Работа… Разве это работа. Оставленная любовь. А мечталось… а мечталось же, чтобы как у Евгения Филипповича, мечталось чтобы внуки. Чтобы картины его в рамках, где семейные портреты, чтобы прожить и оставить след. Так зачем он. А у Димки, у него же еще все впереди. Если бы только можно было… если бы можно было пойти вместо него… если бы только можно…
Внуки добрым словом поминали своего деду Женю. Они помнили то, чего не могло быть, и родители им не верили. Они помнили, как играли с дедом в ночь перед похоронами. Он был веселый, смешной – он был счастливый. И такой не похожий на себя в гробу.
Коля, вдовец Лизы приходил на кладбище возложить цветы на могилу. Подолгу сидел и думал, сон ли это был, или явб. И почему она не забрала его, хоть и могла. А ведь он и правда – хотел уйти с ней. И последние ее слова помнил: «Живи». Не сон. Пока он это еще знал, пока еще не забыл, но с годами… он перестанет верить сам себе. Перестанет верить, и начнет жить по настоящему.
А вот и еще одна могила. И Дима. И стоят его родители над холмиком могильным. А на могиле, на памятнике написано: «Шушунов В.И.» и фотография в овале. Улыбающийся пожилой мужчина. Василия Ивановича похоронили за счет самой похоронной конторы. Никого у него не было, кто мог бы оплатить траурные мероприятия. Его нашли в помещении морга, сидящим на стуле, с раскрытыми красками для грима. Директор совершенно не помнил, как Василий Иванович приходил на праздник. Это стерлось, исчезло из его памяти.
- Дим, - в который уже раз спросила его мама, - Зачем мы сюда ходим? Кто он тебе.
- Дядя Вася. Он хороший был.
- Может быть сегодня расскажешь. Побольше. А, Дим? – это уже папа сказал.
- Нет… Вы не поверите, - он вздохнул, положил цветы на могилу, - если не помните, не поверите.
Он выпрямился, бегом подбежал к родителям, ухватил их за руки и они пошли, пошли дальше и дальше от могилы. И если бы только они знали, что от этого… от этого: от цветов и светлой памяти о нем, Василию Ивановичу, развенчанному художнику, несостоявшемуся супругу, где-то там, в ином мире, стало теплее, лучше, светлее то… Ничего бы не изменилось. Всё есть, как есть, и как будет, и никто не поверит, если вдруг расскажешь про такое. Но стало теплее и ярче в темноте и холоде.
