– Какой тут костёр, всё завалило. Собственных следов не найдёшь.
– Это ты брось! Компас есть. Не потеряемся.
Ветер крутил между деревьями, казалось, дул со всех сторон, лепил снегом в лицо. Группа скучилась под разлапистой елью. Срубили нижние ветки на подстилку. Уютный чомик[1] получился, сели вокруг ствола.
– Эй, Вань Степ, надолго снег зарядил? – Спросил Илья. Егор толкнул его в бок локтем, чтоб не высовывался.
Охотник сидел с другой стороны и что-то бормотал на своём.
– Дарук Паш крутит, следы путает, – ответил за него Митяй. – Дядя правду говорит. Ничего не выйдет. Надо возвращаться.
– Перед ёлкой извиняется, что потревожили, разбудили. Просит спасти от непогоды.
– Ну что я говорил, – шепнул Вежеву Боровко, – язычник. Как крестились, чтоб отстали, так и советскую власть вид сделали, что приняли, а сами… Колдуны у них, ёлкам молятся… Как с такими коммунизм строить…
Три часа по бурелому кого хочешь уморят, да ещё ночь бессонная. Егор и не заметил, как убаюкала его метель. И вскоре так тепло стало, как дома у печки. Рядом Илья привалился, снегом по горло запорошён. Боровко, Вежев… Вень и Гень спят, в ус не дуют, а на лицах уже и снег не тает. Метель улеглась. Тихо так, сумерки из белá в синеву набегают.
Вдруг ухнуло что-то рядом, словно подушку мокрую кто сверху бросил, и снег на лицо сугробом. Открыл Егор глаза, а рядом, рукой схватить, тетерев ошалевший из снега шею тянет. По-птичьи то одним, то другим глазом смотрит из-под красной брови на Егора с изумлением: «Это кто ещё такое?» Опомнился, забил крылами, еле взлетел.
Вскочил было Егор, а ноги не идут – отказали! Сел жопой обратно, где сидел, давай по ногам стучать и оглядываться, не поймёт где он, как здесь оказался.
– Эй, Илюха, вставай! Давай, давай, разминайся!
Сам присел, встал, присел, встал, закололо всё, заболело – заработали ноги-то! И вокруг проснулись, вроде живы, завозились, зашевелились, а уж кто какие места поотморозил – дома разберутся. Выходит, птице спасибо, так бы и не заметили, как замёрзли насмерть! «Тоже, видать, спал-спал краснобровый под метель, да и упал с ветки», – подумал Егорка. Не знал, что тетерева на ночь в снег нарочно с дерева ныряют. Ну теперь и вы знаете.
А нету! Как и не было. И ружьишко своё прихватил.
– Эй, Митяй, где дядя твой?
– Кто ж его знает. Он лесной человек. Ищи его...
– Он заговорённый. И ружьё у него с заговором. И пояс. И пурт[2]. Его так не возьмёшь.
– Выходит, он тоже колдун?
– Выходит, выходит. К дяде моему в сети зараз, бывало, по двадцати рябчиков набивалось. Сети тоже заговорённые у него. У нас так. Кто работящий да удачливый, тот и колдун.
– Да и у нас так же, – ляпнул Илья и тут же опять получил от Егора локтем в бок. Но всё же добавил шёпотом. – Своим горбом работали, а в кулаки записали.
– Да, дела… Как не погибли здесь… – сменил тему Боровко, натирая щёки снегом.
«Видать, не хотел колдун нашей смерти», – подумал Егор, но смолчал, понял, что остальные того же мнения, от того и притихли, дурака празднуют. Вежев во всём виноват. Кабы не его заскоки, сидели бы сейчас у печки.
– Надо выбираться, товарищ комендант, почти стемнело.
– Сам знаю! Митяй! Во главу колонны! Туда, – Вежев сориентировался по компасу, махнул рукой направление, вполголоса добавил, – и винтовку свою забери.
На кладбище вышли в ночь. Широкая поляна, покрытая бархатом нетронутого снега, играла под луной колдовскими искрами, сбегáла к посёлку и заметённым по крышу баракам. Лишь отчётливо выделялись на белом чёрные кресты и холмы общих могил. Тишина стояла мёртвая, ветер утих совершенно. Луна была полная, на мороз.
Семёрка измученных людей разбрелась цепью. Всё происшедшее казалось глупым сном, словно морок заставил людей тащиться по дикому лесу, искать себе на ciтан[3] приключений. Каждый мечтал, что вот-вот окажется пусть не дома, но уж точно возле какого ни есть тёплышка, скинет обувь, тяжёлую, давящую на плечи одёжу, выпьет из дымящей кружки чаю или покрепче чего, съест хотя бы хлеба краюху. А если мясного горячего похлебать, то и дальше можно жить! Без мяса на севере всё равно, что без воздуха. Вот, например, супчик из рябчика – нежный, духмяный, с лесными травами и клюковкой сверху для кислоты – лучше всякого куриного бульону усталось и хворь лечит.
– А-а-а!!! – Дико заорал Вежев. Эхо понесло его боль по белому полю замёрзшей реки и откинуло назад от чёрной стены елей на другом берегу.
Остальные, не сразу поняли, что случилось, вскинули ружья.
– Капкан, сука-а-а! Он мне ногу слома-а-ал!
Все замерли, как вкопанные. Каждый боялся шевельнуться. Первым сообразил Митяй. Перевернул винтовку и начал тыкать прикладом вокруг. Брёл к Вежеву, как по минному полю. Боровко мигом вспомнил схему и крикнул ему:
– Не боись! Один вот там стоит, у леса, второй ближе к вышке, я покажу потом.
Только тогда подбежали, подняли Вежева, разрыли чёрный под луной от крови снег. Капкан захлопнулся плотно, перебил ногу повыше щиколотки, раздробил кость. Снять его сейчас не смог бы никто. Туго перевязали ногу ремнём под коленом, аккуратно уложили стонущего коменданта на связанные его лыжи и тихонько потащили дальше. Митяй вперёд помчался, будить фельдшерицу.
Ввалились в больничку всем скопом, занесли Вежева, водрузили на стол, принялись раздевать, штанину разрезали. Илья с Егором так и стояли с вилами у дверей, как королевские гвардейцы, только одеты победнее. Пришла старушонка сухонькая, бывшая питерская эсэрка Искра. Ещё при царе фельдшерские курсы кончала. Всю жизнь в лесу просидела. Сперва как бомбистка, потом как троцкистка. А была Анна Павловна Смирнова хороша в своё время, чуть замуж не вышла за одного штабс-капитана. Помолвочное колечко до сих пор у сердца хранила. Ну да что теперь-то…
– Придётся ампутировать, – сказала как отрезала. – Мойте руки, товарищ уполномоченный, будете ассистировать. Остальных не смею задерживать.
«Завтра же утром уеду, – решил Боровко, – гори оно всё синим пламенем!»
«Остальные» вышли во двор. Охранники с Митяем повернули к казарме, Егор с Ильёй побрели к бараку. Suum cuique[4], как говорится. Только замер вдруг Егорка, взглянув на звёздное небо со всполохами Северного сияния над еловыми вершинами, и так ему жить и любить захотелось, аж до светлых слёз.
– Ну, чего встал колом? – С Ильи на сегодня хватило, едва ноги волок.
– Пойду Настёну попроведаю. – Словно крылья кто приделал, враз усталость сошла.
Илья только рукой махнул и побрёл дальше. А Егор потихоньку вошёл в семейный барак, прокрался к знакомой занавеске, заглянул. Дети валетом, сопят, а она вмиг глаза открыла, как почуяла.
– Егорушка! – Сладким шёпотом. – Живой! Я извелась вся.
– Ну кто тама! – Басом каркнула баба за две шторки от Насти. – Голубки! Идите голубиться на мороз, здесь дети спят.
– Выдь, я там подожду, – шепнул Егор и выскользнул наружу.
Прислонился к стенке, сердце забилось, сейчас выскочит. Вот и милая, валенки на босу ногу, потёртая шубейка на старенькую сорочку. Егор рванул ватник, прижал к себе Настёну, не оторвать.
– Пойдём ко мне. У нас не прогонят.
– Не бойся, завтра объявим, что пожениться решили, может, не отправят тебя тогда с уполномоченным. – И прижал ещё крепче.
Вдруг холодом сзади в шею, как тогда, на кладбище. Повернул голову направо и забыл про радость жизни. Огромная чёрная туша с горящими зелёными глазами стояла горой у стены, словно подслушивая жаркий любовный шёпот. То ли человек, то ли зверь на задних лапах. Луна светила ему в левое медвежье ухо, золотила мохнатую шерсть, на макушке белым пятном отсвечивала. Ош ловил влажными ноздрями воздух, наконец, учуял человечье тепло и пошёл на Егора вразвалку, вытягивая морду, чтобы не сбиться с запаха.
– Не поворачивайся, Настя. Не кричи. Сзади медведь. – Одними губами, почти без звука прошептал потихоньку и стал Настасью за себя задвигать. Вот бы вилы-то сейчас! Беда, оставил их у входа в барак. Кабы до них-то?!
Косматая махина, высотой метра три, медленно приближалась, фыркала, принюхивалась, словно прикидывая, с какого конца взяться за человечину. Егор отчётливо видел в свете луны огромные жёлтые клыки нижней челюсти и свисающие из углов приоткрытой пасти замёрзшие нити слюны. Они покачивались в такт шагам зверя.
– Эй! Пошёл вон! Что ходишь здесь! – Заорал Егор и толкнул Настю за угол. – Настя, вилы кинь! У порога стоят!
От неожиданности ош остановился, шкура его передёрнулась и вздыбилась на загривке. Зверь присел, зарычал и, сделав два мощных прыжка, мгновенно оказался рядом. Вдарил тяжёлой лапой, снося вместе с ватником мясо с левого плеча Егора. Он упал на живот. Ош поддел зубами ватник на спине, легко прокусил лопатку и подбросил человечишку вверх. Шмяк об землю!
Душераздирающий визг мгновенно отвлёк зверя от мясной игрушки. Это Настя визжала на такой высокой ноте, что всё оглохло вокруг. Ош опешил, но тут же двинул к девушке, забыв про Егора. А Егор собрал последние силы, приподнялся на правой руке, левая висела плетью, перевернул разбитое тело и обомлел от увиденного. Зверь обнюхивал окаменевшую от страха девушку. Всю, от голых коленей до раскрытого рта. Живот, грудь, подмышки, шею под волосами… втягивал ноздрями девичий запах, словно млел.
Настя выронила вилы, стояла ни жива ни мертва. Егор подполз, потянул на себя вилы за черенок.
Бабах! Подпиленный свинцовый жакан вошёл медведю в правый бок.
Эхо выстрела потонуло в рёве зверя, раскатилось над рекой. Иван Степ переломил ружьё и ладил второй патрон наощупь, глядя в глаза оборотню и приговаривая:
– Тэ сьöд, а ме еджыд. Ме тэныд шуи, Дарук Паш, эн лок татчӧ.[5]
Ош ринулся на охотника, занёс лапу.
Бабах! Пуля из трёхлинейки впилась зверю слева под лопатку.
Митяй передёрнул затвор, дослал вторую пулю в патронник.
Бабах! Засадил её прямо в глаз повернувшейся к нему, оскаленной медвежьей морды.
Бабах! Иван Степ почти в упор пальнул оборотню в шею за ухом.
Ош с разворота вдарил охотнику когтистой лапой справа, ломая кости, согнув верную одностволку. Тело старика отлетело в снег. Издыхая, на последних силах прыгнул ош назад на Митяя. В один миг над собой увидел Егор пролетающую тушу и вонзил вилы в мохнатый живот. Ош упал, ломая вилы, придавив Егора собою, однако когтями сумел-таки цапануть Митяя по лицу. А от крыльца уже бежали с топорами и лопатами – добивать.
На больничке хорошо, тепло и еды мало-мало перепадает. Из тяжёлой работы разве что воды натаскать. Остальное – пол помыть да печи истопить – и баба справится. Андрейку сюда на дожитие поместили, а он, гляди, в тепле на поправку пошёл.
– Эй, Егорша, ну попей хоть супца… Не хочешь? Ну я выпью, а то простынет.
Егор давно очнулся, потихоньку приходил в себя, но есть отказывался. Не мог пережить, что Настя таки уехала с уполномоченным. А что было делать. Боровко сказал, либо все едете, либо остаётесь все втроём. Плакала, плакала день напролёт над Егором, а он всё в себя не приходил. Бабы сказали: не жди, помрёт, никто ещё после таких ран не выживал. А Егор взял, да и очухался на третий день.
Но личная потеря стиралась на фоне общей беды. Никому нет дела до Егоровых страданий. Было кое-что посерьёзнее. Оборотень пропал… С ночи поплясали над трупом и спать пошли, чтобы поутру разделать, шубу снять. Караулить тушу никто не остался – забоялись. А с утра никакого медведя у барака не нашли. Был след в сторону леса, словно полз кто змеиным манером. Никто по следу не пошёл. Некому. Иван Степ рядом с Егором – на больничной койке – ни в себя не придёт, ни умереть – не умирает. Завис между небом и землёй.
А Митяя кто отпустит? Его Боровко временно старшим над охраной назначил и укатил, сказал, вскорости пришлёт сюда отряд НКВД и нового коменданта. Старый-то, Вежев, всё там же – в лазарете, в отдельной комнате, в горячке, антонов огонь его жёг. Такие дела.
Дверь тихонько приоткрылась, робко вошёл Митяй, потоптался у двери. Андрейка быстро поднялся и юркнул вон, унося с собой не съеденный Егором супчик.
– Руку-то спасут? Не высохнет?
– Да кто его знает. Фельшерица говорит: молодой, здоровый, что тебе будет. Может, так, специально подбадривает, чтоб совсем не раскис.
– Мамка тут пирог с пелядью спекла, я вам с дядей принёс. Как он? Не просыпался?
– Нет. Так и лежит ни туда ни сюда. Андрейка вон ему водички ложечкой в рот капает.
– Да… Дела… Мать сказала, приходил к ней ночью дядя-то.
– Как приходил? - Опешил Егор. - Он с места не вставал.
– Ну не он, Орт его. Подошёл, говорит, к дому, лыжи снял, вошёл, в сенях кысы скинул и затих.
– Это у нас как дух человека, что ли. Двойник, рядом ходит. Ты сидишь, чай пьёшь, и он садится чай пить, но ты его не видишь. Кошка видит или собака. Орт от смерти может сберечь, пулю отвести или наговор на себя принять. А уж если начал отдельно ходить, плохо дело, значит, помрёт скоро человек.
Митяй вздохнул и замолчал, поправил подушку у изголовья старика, подоткнул одеяло. Охотник лежал недвижим, глаза закрыты, руки вдоль тела. Коричневые узловатые пальцы полусогнуты. Даже дыхания не слыхать.
Егор оглядел комнату, чем чёрт не шутит, вдруг этот Орт рядом где сидит. Никого не увидел. Хрен поймёшь этих коми, но страшновато стало.
– Слушай, Митяй, что хочу спросить. А как ты там оказался-то, ну, у барака. Ты же в казарму пошёл.
– Не хотел я говорить, но скажу, чего уж… Кабы не твои вилы, и мне перепало бы. – Помолчал, собрался с силами. Нелегко далось. – За тобой следил. Как чувствовал, что к Насте пойдёшь. Для тебя ведь та пуля была предназначена. Прости меня… Прощаешь?
Егор не нашёл что сказать, отвернулся к стене.
– Ну ладно, может, после… – Митяй поднялся, потоптался ещё возле дяди. – Пошёл я. Бывай здоров. Бурдӧдчы Вань Степ.
И ушёл, оставив Егора думать, как так странно жизнь человечья устроена. Порой тот, кто тебя сожрать хочет, на самом деле от верной смерти спасает. Думал, думал и заснул. Слаб ещё был.
Проснулся ночью от того, что кто-то стоит у постели охотника. Тёмная бесформенная фигура склонилась, зажгла свечу. Женщина. Платок парчовый, по-особому повязанный, лисья доха в пол, на ногах пимы. Не сказать, что красавица. Лицо плоское, скулы широкие, брови соболиные, губы крупные, ярко-красные. Но было что-то в ней – глаз не отвести.
Скинула шубу охотнику на ноги, достала привязанный к поясу кошель, из него – фляжку, стала брызгать на старика и приговаривать:
– Вир, тшöк, яй, тшöк! Кос пуысь кö вир петас, и татысь вир петас![6]
Егорка затаился, смотрел на колдовство сквозь ресницы. А женщина вдруг повернулась к нему, улыбнулась, остатки из фляжки вылила себе на ладонь, и плеснула Егору в лицо:
– Йитны косьяс! Не спишь, вижу, роч[7] Не бойся, я Райда, сестра его, Митяя мать. Смелый парень, будешь долго жить, если голову не сломишь.
Достала из-за пазухи тряпичную куколку без лица, и сунула под подушку брату.
– Это Акань моя заговорённая. Оберег, если колдун придёт. Три ночи полной луны надо продержаться. Ты куколку не трогай, тебя не касается, заболеешь. Сейчас уйду, а ты внимательно слушай, кто что будет говорить. Запоминай.
– Тётенька, я ведь не понимаю по-вашему.
– На, выпей! – Достала из необъятной юбки другую фляжку и протянула Егору. – Будешь наш язык понимать, зверьё будешь понимать, что катша[8] настрекочет, что лиса натявкает. Пей!
Егор глотнул и заперхал. Чистый спирт! Слёзы из глаз так и брызнули. Пока прокашлялся, глядь, а тётки и нет уже. Словно приснилась. Только в ушах её смех стоит и последние слова:
– Был роч, стал коми-роч!
Утром дотянулся до черенянь с пелядью, съел весь за милую душу. С того дня пошёл на поправку.
Андрейка снова с санками. Тянет покойника на погост. Страшно, да деваться некуда. Анна Павловна наотрез отказалась умерших в сараюшку складывать. И ни в каких оборотней не верила. «Чушь, – говорит, – чушь и предрассудки необразованных людей! Фольклор. Записывать за вами некому!»
Могил общих больше не рыли, наковыряли одиночек штук двадцать наперёд, больше-то куда? Почитай все, что послабее были, за зиму перемёрли. Ну да дело нехитрое, если что, ещё наковыряют.
Егорке дела не много, только скинуть тётку, что давеча в больничке померла, засыпать мёрзлой землёй да табличку с номером воткнуть. Почти на рысях прибежал, аж взмок, справился, распрямился, на солнце жмурится. Скоро растает, совсем хорошо! Глядь, зверёк чуть поболе мыши на ледяном песочке лежит, как неживой, пушистый беленький. Видать, норку его порушили, замёрз, бедолага. Подошёл, поднял. Ушки маленькие, круглые, хвостик чёрненький, опашкой. Ну что за милота! Зверушка тепло почуяла, носиком в ладошку тыкается, калачиком сворачивается и в глаза смотрит: «Возьми меня, мил человек, я голодная, холодная. Обогрей, накорми». Такая приятная животинка на ощупь, жаль бросить. Сунул Андрейка зверька за пазуху, тот под рубаху юркнул, к телу прильнул, греется.
«Пусть его, – думает Андрейка, – много ли такой крохе надо, прокормимся как-нибудь у больнички». И понёс с собой. По дороге в конюшню заглянул, у бабки Титовны, что вместо Пахома пока к лошадям приставили, кобылячим молочком разжился в пузырёк. Разродилась одна казённая к весне, не только своего жеребёночка поила, почитай, весь посёлок доходяг бегал, по глоточку тянул.
Дома молочка зверьку в блюдечко налил, крупы сыпнул. Молоко кроха полакала, а крупу грызть не стала. Юркнула в мышиную норку, хоп, и мышку тащит, держит острыми белыми зубками: «Ешь, мол, Андрейка, за доброту твою». Усмехнулся Андрей, погладил кроху пальцем:
– Ах ты ж добытчик! Ну, ешь сам, коли ты хищник. Вот какая польза от тебя! Заместо кошки будешь. – Тех за зиму всех пожрали.
Долго уговаривать зверька не пришлось, схрумкал мышку за милую душу, так оголодал. И сидит, намывается. Дальше Андрейка то и дело мышиные хвостики находил, а бывало и мышь целиком, только с выеденным мозгом. А тут вдруг на конюшне у лошадей стали порезы на ногах появляться и кровоточить. Но эту беду со зверьком не связали, а зря.
За пару дней оправился малышок, шкурка стала блестящая. И всё к Андрейке ластится, вокруг шеи бегает, под рубашку ныряет, щекочет. Гибкий и юркий, как змейка! А когда Андрей по работе отлучался, кроха в подушку пряталась, дырочку там прогрызла. Придёт Андрейка, голову приклонит, а зверёк тут как тут – нырк в ворот и под мышку, или за ухо. Маленький, тёплый, мяконький. Как такого прогнать?
Надоело Егору лежать весь день, в потолок смотреть. Встал он потихонечку, бочком в коридор вышел и начал прохаживаться, держась за стеночку. Анна Павловна увидела его и погнала обратно в койку.
– Ишь, – сказала, – герой нашёлся! Я добро не давала вставать. А если на тебе, как на собаке всё заживает, то лежи – руку разрабатывай, пальцы разминай. Не то на всю жизнь инвалидом останешься. А жизнь у тебя впереди долгая, не сказать, что совсем светлая, но наладится, в конце концов.
Лёг, что делать, опять уснул. Слышит, среди ночи двое разговаривают у кровати Иван Степа. А может, это снится ему, не помнит, открывал глаза или нет, но видит – сидит в лунном свете на краю подушки куколка, ножки свесила, ручкой головку без лица подпёрла на бабий манер и говорит:
– Охохонюшки, хо-хо… Сколько нам ещё тут сидеть? Хоть бы уж определился куда твой хозяин. Туда ли, сюда…
– Такая наша работа, – отвечает ей мужской голос, – не ленись, исполняй, что должно.
Егор голову повернул, посмотреть кто это, и чуть с кровати не упал – сидит в ногах больного второй Иван Степ. Чистый, выбритый, в белёного холста рубашке, вышитой по горлу и на груди мережкой с оленьими рожками, чисто жених. Только прозрачный весь в лунном свете.
– Да так бы оно так, – продолжает куколка, – но уж больно скучно ждать. Реку-то хоть смоляную уже прошёл?
– Прошёл, прошёл. Паук его на паутине через Сир-ю перенёс. А вот по ледяной горе вверх к небесному зимовью подняться никак не может, без медвежьих-то лап. Карабкается, карабкается, да снова вниз летит. Измучился бедный. Эх, и молодёжь нынче пошла бестолковая, вот бы сразу ошу-то лапы отрубить, как в старину люди добрые делали. С такими когтями вмиг на небо влезешь. Дождались, пока ожил и лапы свои унёс.
– Да уж, что есть, то есть. Не хотят стариков слушать. Ещё пережитками обзываются и вредными суевериями. И я тебе, Ортушка, хошь как хошь, а так скажу. Ничего у твоего хозяина не выйдет, пока лишний туес не сбросит. Надо силу свою колдовскую кому-то передать, тогда легче карабкаться будет.
– Может, этому, – Орт кивнул на Егора. – Вроде неплохой парень. Вишь, не спит, слушает.
– Да пусть слушает, кто ему поверит-то. – Подумала, повернула голову к Егору, вроде как вгляделась, а ведь нечем! – Не, этому нельзя, он роч. У него своя судьба. Тут наш нужон.
Пока Орт и Акань так болтали в третью ночь апрельского полнолуния, маленький пушистый зверёк вылез из дырочки в подушке, оскалился хищной улыбкой и юркнул в Андрейкино ухо, мигом выгрыз мозг и сердце, поднял мёртвое тело силой чёрной воли и повёл в комнатушку, где Иван Степ и Егор лежали. Прошёл сквозь стену и навис над охотником.
Заиграл лицом и фигурой, то в медведя, то обратно в Андрейку, наконец обернулся в здоровущего мужика с белой головой и чёрной бородой. Побежали по нём ласки, горностаи, змеи да ящерицы. От такой картины Акань на пол шлёпнулась, бочком-бочком и в дверь юркнула.
– Что, не ждал?! – Пробасил мужик. – А я – вот он! Ну-ка встань, когда с самым сильным на Печоре колдуном говоришь!
Настоящий Иван Степ застонал, а Орт встал и смело так отвечает:
– Никакой ты не сильный. Ты ещё с Усть-Цилемскими обёртышами не боролся.
– Поборемся, будет время. Зря я, что ли, столько дней мертвечиной да мышами питался. Отдавай мне свою силу!
Тут уж Егор не выдержал, вспомнил бабушку свою Веру Матвеевну, как его православным молитвам учила, вылез из-под одеяла, да как закричит:
– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, огради меня святыми Твоими Ангелами, молитвами Всепречистой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии, силою Честного и Животворящего Креста, святого архистратига Божия Михаила и всех святых Твоих, помоги мне, недостойному рабу Твоему Егору, избави от зла, колдовства, волшебства, чародейства и от дурных людей. Да не смогут они причинить никакого вреда. УдалИ беззакония дьявольские, возврати бесов в преисподнюю. Царствие Твоё и сила, Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.
Вмиг колдун остыл, глаза выпучил и смотрит:
– Это кто ещё таков? Не тот ли, что вилами пырнул?
– Егор, Никитов сын, роч, православный, из Воронежской губернии. Отбывает здесь, за чужие грехи претерпевает. – Ответил Орт.
– Ладно, и этот сгодится! – Согласился оборотень и снова в медведя перекинулся, чтобы Егора сожрать.
Тут ворвался Митяй с винтовкой.
– Так вот ты где, недобиток, сучий потрох, щучьи зубы тебе в глотку!
Бабах в колдуна! А ему нипочём:
– Хорош патроны палить. Не поможет.
Зря он так решил. На выстрел народ сбежался со свечами. Светло стало, как днём. Последней Анна Павловна вошла при полном параде, с резной камеей в виде Медузы Горгоны у горла и керосиновой лампой в руках.
– Что здесь у нас? Вы, Егор, зачем встали? А вы, Митяй, когда пришли? Зачем здесь ружьё? А это кто? Андрей? – Согнулась над телом, которое колдун покинул. – Exitus lethalis. А что вы хотели? Туберкулёз в последней стадии, осложнённый цингой. Ремиссия и так затянулась. Расходитесь, не на что здесь смотреть.
Колдун сделался прозрачным, погрозил Митяю кулаком и исчез в тёмном углу за печкой. За ним и остальные потихоньку разбрелись. Андрея унесли в сарайку до утра. Завтра по обычному маршруту, только теперь пассажиром. Остались в комнате Егор, Митяй да дядя его недвижимый.
– Ну что, насмотрелся на наших вӧрсаяс? – Спросил Митяй, бережно вынимая Акань из-за пазухи и укладывая рядом с дядей на подушку. – Молодец, куколка, вовремя меня позвала.
– Это что, взаправду всё было или мне из-за болезни привиделось?
– Ещё и не то увидишь. Эх, дядя, дядя, – повернулся Митяй к Иван Степу, – освободился бы ты, жаль смотреть, как мучишься.
– На, на, босьт, – с силой и отчётливо вдруг произнёс старик, открыв глаза.
– Ме босьта сійӧс, аттьӧ[9], – ответил Митяй. – Скажи что-нибудь напоследок, дядя.
– Матери поклон передай. Рыбы я вам насолил, рябчика наморозил, до лета хватит. А там уж сами. Тебе вот какой мой наказ. Ружьё бери двустволку. Как убьёшь оборотня, не забудь лапы сразу отнять и сухожилия на ногах перерезать. Да не абы чем, пурт мой возьми. Не то не перестанет ходить.
– Ну, я в гору полез. – Вздохнул старик, вытянулся и замер с открытыми глазами.
– Удачной охоты, дядя, – ответил Митяй и опустил покойнику веки.
=============================
[1] Чом (коми) - временное жилище, шалаш.
[2] Пурт (коми) – охотничий нож.
[3] Зад (задняя часть тела), седалище
[5] (коми) Ты черный, а я белый. Я тебе говорил, Дарук Паш, не ходи сюда
[6] (коми) Кровь, остановись, мышца, сомкнись! Если из сухого дерева кровь пойдет, и отсюда кровь пойдет.
[8] Катша (коми) - сорока
[9] (коми) - На, на, забери! Забираю, спасибо.
