Серия «ВОРСА. Повесть»

– Стой, – прошептал напарнику, – неладно что-то.

– А? – Поднял мутные глаза Андрейка.

– Чуешь?

Андрейка вздрогнул, завертел головой.

– Не-а… Холодно, Егорша, давай быстрее… Хоть горяченького успеть похлебать…

Совсем плох был Андрейка. Кашлял кровью, из чёрного провала беззубого рта пахло смертью. Цинга. Ещё дома, год назад, Егор запомнил его худым и бледным, не в пример другим воронежским парням. Чудо, что досюда дожил.

– Ну-ко, сядь, – скомандовал Егор.

Андрейка послушно опустил костлявый зад на ноги покойнику, обхватил себя руками. Егор бросил верёвку и осторожно пошёл вперёд. 

Из-за снежного кургана, что намело на вторую общую, увидел сосновый лапник, разбросанный с третьей, незакрытой могилы. А дальше… Не сразу сообразил, что торчит из затоптанного снега. Какой-то валяный в снегу кругляш с клоком длинной белёсой шерсти… Нет же! Голова с объеденным лицом. Баба! Старуха с мочалкой седых, сбитых колтуном, волос. Ошмётки разорванной одежды… Бабка Пантелеевна из Шестаково! Егор понял это по клокам старой кофты в жёлтый мелкий цветочек на синем поле. Неделю тому сам отвёз бабку сюда, спустил в яму, прикрыл лапником. 

Повёл взглядом. Кругом, припорошенные снегом, лежали обглоданные, растерзанные части человечьих тел – остатки звериного пиршества. Вдруг, холодом дохнуло сзади в шею, словно кто подкрался с другой стороны могильного сугроба и вот-вот кинется. Егор резко повернулся и рванул, ломая наст, напрямки, заорал:

– Андрейко-о-о! Бросай, беги в посёлок!

*** 

Степан Мезенцев, старый промысловик, коми, пришёл на третий день. Охранник с вышки издалека заметил одинокую фигурку на реке. Человек шёл размеренно, легко касаясь наста охотничьим посохом – койбедем. От проруби поднялся по тропинке на берег, мимо вышки, не спросясь, свернул к кладбищу. Вертухай признал охотника, видел как-то раз, не стал его окликать, понял, что не случайно тут старик.

Степан обошёл кладбище вокруг, по кромке леса, постоял у свежезарытой могилы, несколько раз нагнулся, достал из заплечного кармана лузана капканы, навострил. Только потом двинул к конторе. Махнул охраннику на вышке, а больше никого и не встретил Степан по пути. Как вымер трудовой посёлок. Кто ещё стоял на ногах – были на делянках, план сам себя не выполнит. Хворые – в лазарете. Остальные из бараков и землянок боялись нос высунуть. Слух о звере разошёлся мгновенно.

Охотник аккуратно прислонил обшитые камусом лыжи к стене конторы, поднялся в сени, скинул кысы и вошёл без стука. Митяй – милиционер-стрелок из местных вольнонаёмных, было подкинулся, услыхав возню у входа, но тут же сел обратно на притулок у дверей, узнав вошедшего.

– Ош, – с порога заявил Степан, оглядев присутствующих. Отдал одностволочку системы Дау Митяю подержать, сам прошёл к печке, припал к её тёплому боку.

– Это дядя мой, мамкин старший брат, – сказал Митяй, как бы извиняясь за бесцеремонность родственника. – Вань Степ его зовут. Степан Иванович, то есть. Он охотник, здесь его угодья.

Мезенцев подошёл к столу, безошибочно определив среди троих сидящих главного, уверенно повторил, глядя в лицо Артёму Николаевичу Боровко, старшему уполномоченному райисполкома:

–  Вöрса ыджыд ош. Яй сёян ош.

– Большой медведь, лесной дух, – перевёл Митяй. – Медведь-людоед.

– Уверен? Точно не волки? – После паузы, отставив чай в стакане с подстаканником и указав охотнику на свободное место у стола, спросил Боровко.

– Ош. – Кивнул охотник, присаживаясь. – Начальник лес рубил, ош просыпался. Ещё, может месяц спал. Ош небо смотрел. Солнце на лето, его время. Кушать надо, однако. Живот шурум-бурум сидеть ой плохо. Ош нашёл еда. Мёртвый надо девять локтей земля рыть. Тогда ош не найдёт. Теперь совсем плохо. Ош кушает, ещё приходит.

– Не придёт. Всё засыпали известью и закопали в тот же день. – Засуетил Вежев, комендант посёлка.

– Мёртвый закопал – живой будет кушать. Ош ловить надо. Степан капкан ставил. – Ткнул себя в грудь охотник. – Скажи, пусть не идут там.

– Может, засаду сделаем? – Предложил Вежев, – я дам стрелков, скажешь, где встать.

Вань Степ покачал головой:

– Ош сам знает, когда ходит. Может, сегодня, может, завтра. Совсем замёрзнешь ждать.

– Ну ладно, нарисуй, где капканы поставил. – Боровко подвинул охотнику бумагу и карандаш. – Надеюсь, наелся медведь, обратно в берлогу полезет досыпать.

Степан снова покачал головой, но промолчал, старательно вырисовывая непослушными пальцами места, где поставил капканы.

– Эй, Митяй, – окликнул стрелка Вежев, когда охотник закончил, – забери его в казарму. Накорми, что найдёте. И не отпускай покуда. Пусть у нас побудет, разберёмся, что к чему.

Старший уполномоченный подождал, пока за Митяем и его дядей закроется дверь, подошёл к окну и стал смотреть во двор, как охотник с нескрываемым уважением разглядывает трёхлинейку племянника.

– Ишь… Лесной дух… Тёмный народец. Поди до сих пор таёжному пню молится. Ни здравствуй, ни прощай. Лезет в хату без стука. Ну, что скажете, товарищи? – Повернулся к сидящим у стола коменданту и учётчику.

– Да у них и замков-то нет, Артём Николаевич, веник к двери прислонят, значит, дома никого. Что тут скажешь. Надо брать этого охотника за цугундер, пусть ведёт по следам. Возьмём стрелков, из поселенцев пару ребят, кто поздоровее. Пусть рогатиной вываживают, и хлопнем. Никуда не денется.

Митяй с дядей двинулись в сторону казармы, Боровко вернулся к столу.

– Ладно, с медведем сами разберётесь, я не за тем приехал. Анонимка, на тебя, Вежев, поступила. Пишут, людям хлеба не додаёшь, охранники твои из него сур гонят. Поселенцы так оголодали, что ходят, заледеневшую закваску, которую после сура у отхожего места сливают, колами разбивают и едят. 

– Врут, Артём Николаевич! Наговор это всё! Кто-то подсидеть меня решил.

– Кто же?

– Узнаю – удавлю. – Вежев взглянул на учётчика Фридмана. Тот сидел нарочито уткнувшись в бумаги.

– Из хлеба сур гонят, народ мрёт от цинги, как мухи, – принялся перечислять Боровко, – да ещё медведь на человечину повадился. Ох, допрыгаешься, Вежев. Ну как растреплет охотник о ваших тут делах. Под суд пойдёшь. Как думаешь, он-то откуда узнал?

– Дык, Артём Николаевич, здеся так. В Троицке пёрнут, в Усть-Цильме слыхать. Все про всех знают. Тем более, вишь, Митяй сказал – его угодья. Небось, сам и растрепал. Да и кроме Митяя есть ещё местные. Вот хоть близнецы Вень да Гень из Савинобора, километров двадцать по реке будет.

– То есть, ты хочешь сказать, что у тебя ещё и милиция вечерами до мамки на шанежки бегает?

Вежев уставился в стол. Боровко достал пачку «Казбека», закурил и переключился на Фридмана:

– Ефим Семёнович, у вас тут девчонка есть, грамотная. В деле пишут восемь классов образование. Зовут Анастасия Иванова. 

– Знаю, знаю такую. Спецпоселенца Иванова Матвея Леонтьевича дочка, что сразу по приезде снят с довольствия по причине смерти. А жена два месяца назад преставилась. – Суетливо закартавил Фридман. – В семнадцатой бригаде девочка. На том конце сейчас рубят.

– Я её забираю. Нянька нужна за детьми смотреть, жена не поспевает за тремя. Старшего пора грамоте учить. Ну и прибраться там, за водой сходить, сготовить, то, сё... Так что прими к сведению.

– Да боже ж мой, да хоть всех Ивановых забирайте, Артём Николаевич, только рады будем.

– Завтра всех троих и увезу. Младшим Ивановым оформите направление в детдом. А старшей пусть нарядчик трудодни как обычно закрывает. Чтоб по документам комар носа не подточил.

– Сделаем, сделаем, Артём Николаевич, – закивал Фридман.

Боровко встал, надел комсоставовский овчиный полушубок, пыжиковую шапку. Обернулся в дверях, кинул Вежеву:

– Пойду, до конюшни пройдусь и обратно. Скажи поварихе, пусть вечерять принесёт и постелет. Здесь заночую.

***

Боровко скрипел ладными валяными сапогами по мартовскому синему снегу, уверенной походкой шёл к реке. Навстречу брела исхудавшая серая баба с полными вёдрами. Встала, опустила коромысло, поздоровалась полупоклоном. «Быть добру», – подумал старший уполномоченный и свернул к конюшне, где стояла его лошадь – мохнатый меринок Мальчик, и лёгкие разъездные санки. За Боровко числилось три таких же унылых посёлка, как этот, только успевай поворачиваться.

У дверей возился конюх Пахом, нестарый ещё мужик, тоже из воронежских спецпереселенцев. В деле значилось, был он крепким хозяином у себя на хуторе под Анной. Два коня, две дойные коровы, овцы. Пахать работника нанимал, сам не справлялся. Летом тридцатого решил крышу железом покрыть. За то и загремел.

Пахло весной и навозом. Скоро конец рабочего дня, стойла готовы, почищены, сено заложено. Невесть что, но хоть с голода не мрут кони, чего не скажешь о людях. С ними не всё так однозначно. Боровко закурил папиросу сам, протянул пачку конюху. Тот мигом воткнул вилы в кучу старой соломы, заторопился подкурить от начальственного огонька.

– Я, Артём Николаевич, Мальчика почистил, покормил. Зуб ему подточил, обломился и колол, никак жевать-то. И постромки, постромки поистёрлись, надо б новые. Много ездите по зиме-то…

– Хорошо, гляну потом. Завтра к рассвету подгони к конторе. На, возьми. – Протянул с барского плеча полупустую пачку.

– Как скажете, Артём Николаевич. – Пахом радостно сунул «Казбек» за пазуху. Разжился.

На реке показался первый обоз с работягами. Боровко развернулся и пошёл в контору, не дожидаясь, пока разбредётся по баракам заиндевелый народец. Перед ужином подписал подготовленный список снятых с довольствия по случаю смерти, припечатал. Полистал отчёты: план, факт... Сложил в планшет принесённые учётчиком документы младших Ивановых: детские метрики, кулӧм йылысь свидетельства на Ивановых М. Л. и Г. П., фотографии бородатого кулака Иванова М. Л. анфас, профиль… Отдельно в нагрудный карман метрику Анастасии. Любил уполномоченный таких, худеньких и голубоглазых. И что б помоложе.

Глухонемая повариха принесла черенянь, солёных мороженных груздей и поллитровку сура. Ядрёное пойло срубило старшего уполномоченного наповал.

Снился Боровко родительский домик в далёкой станице, вишня в цвету и подсолнухи. Бескрайнее жёлтое поле под синим небом. Но тут налетел ураган, завертел маленького Артёмку и кинул с небес прямо на точёные пики заснеженных елей. С ощущением тошноты от падения вдруг проснулся Артём Николаевич в холодной чужой избе. За окнами орали наперебой: «Лови, лови! К реке побежала! Задрал, как есть задрал!» Боровко скатился с лежанки, спросонья схватился за наградной наган, встал за печкой. Вломился Митяй:

– Товарищ старший уполномоченный! Где вы?!

– Не ори. Тут я. Что там?

– Медведь! Лошадь казённую задрал, вашу покалечил. Конюха найти не можем. Одевайтесь, Вежев на конюшне – вас ждёт.

В лиловых предрассветных сумерках, в полушубке на майку, ввалился Боровко на конюшню, растолкав сбившихся у входа людей. У крайнего стойла доходил его Мальчик. Бешено вращал глазами и тихонько ржал. На весь проход развалились кишечные петли из разодранного могучей лапой живота. Рядом у разбитой загородки валялась мёртвая гнедая кобыла с обглоданным горлом. Боровко достал револьвер, вставил Мальчику в ухо и нажал на спуск. Меринок дёрнул копытами и замер.

– Ну что здесь? – В пугающей тишине спросил у стоя́щего столбом Вежева.

– Да вот, товарищ старший уполномоченный, стали собирать на делянку, а конюха с лошадьми нет. Пришли на конюшню, а тут такое.

– Народ-то здесь зачем?

Вежев опомнился, закричал на людей:

– А ну, пошли отсюдова! На сегодня работа отменяется. Эй, Митяй, давай, гони всех обратно по баракам.

Работяги стали расходиться группами, жались дружка к дружке, по одному страшнéнько. Мерещилось, как из-за ближайшего сугроба, раздирая сумерки, вывалится что-то страшное, косматое, готовое разорвать в клочья тщедушное трясущееся тело.

– Кровищи-то… – Боровко осматривался в конюшне, стараясь не испачкать сапоги. – Где этот чёртов охотник с его капканами, будь он неладен. 

– Митяй, где дядя твой?!

– По следу пошёл, тащ комендант, – вытянулся Митяй.

– Герой, мать его ити! Давай, пройдись по посёлку, возьми ребят, может, недалеко лошади разбежались, поймаете, успеете.

Боровко потрогал мёртвую кобылу, она была холодна. На таком морозе часа три, не меньше. Прикинул, как всё случилось. Вот вломился медведь, задрал крайнюю, начал жрать. Остальные бились и ржали как угорелые, первый сломал загородку Мальчик, ринулся в проход, получил гребёнкой когтей по боку… Медведь представлялся огромным, чуть не с лошадь ростом.

– А Пахом где же? – Спросил Боровко, найдя во дворе на затоптанном кровавом снегу растерзанную пачку «Казбека».

– А хер его знает! – Вежев растерянно бродил, заглядывая в пустые стойла конюшни.

– Ну ладно, хоть мясом на неделю посёлок обеспечен.

– Не смешно, товарищ старший уполномоченный. Того гляди, сами на мясо пойдём.

Верхами прискакал один из милиционеров.

– Вот, тащ коммендант, у вышки споймал. Остальные на реке стоят табуном, в снегу увязли.

– Так чего сюда припёрся?! Давай, иди заворачивай лошадей к конторе под навес.

– Да я за седлом…

Запряг, ускакал.

– Ладно, Вежев, тут уж чего… закрывай воротá. Пошли в контору, хоть чаю напьёмся.

***

Вань Степ вернулся, когда солнце шло на закат. Где сам, где через Митяя рассказал, что по следам вышел в лесу на медвежий схрон – заваленного ветками полусъеденного конюха. Близко подходить и разбирать валежник не стал, чтобы зверя не спугнуть. Оставил всё как есть. А ещё добавил, что ош в посёлок зашёл со стороны кладбища, хитро обойдя расставленные ловушки. Могилу не трогал, не рыл, может, известь почуял. Всю ночь меж бараков бродил, под окнами конторы постоял на задних лапах. И только потом двинул к конюшне. Там Пахом застал его за трапезой, за что и поплатился. 

Боровко передёрнуло, представив, как ош встаёт на задние лапы, по-человечьи приложив передние шорами, заглядывает в окно конторы, где он, Артём Николаевич, спит за шторкой. А на двери-то и замков нет! Первой мыслью Боровко было взять казённую лошадь и тут же уехать, но понял, что отвертеться не удастся, на одни объяснительные полжизни уйдёт. Придётся самому здесь и сейчас решать с этим чёртовым медведем.

– Людям хоть не болтайте, что у вас медведь по улице разгуливает. Ещё паники не оберёшься. 

Вошла повариха, принесла в котелке шыд – до студня уваренную конину. Вань Степ принялся есть. У остальных аппетита не было. Дождались, пока старик насытился, облизал ложку.

– Мало, мало ждать надо, – сказал охотник, отодвинув тарелку.

– Опять ждать! – взревел Вежев. – Дождалися уже.

– Конюх худой, одни кости, ош сегодня, завтра ест, потом опять идёт. Надо конюшня лошадь обратно ставить, Степан сидеть, – охотник показал, как будет прицеливаться, потом принялся загибать пальцы, – Митяй сидеть, начальник сидеть, большой начальник сидеть. Тепло сидеть. Ош идти, смерть искать. 

– Ясно, – Боровко почувствовал волнение и азарт, как в былые времена. – Значит, завтра в засаду. Надо всех, что есть, стрелков задействовать. Четверых мало будет. Ну-ка, Митяй, пусть он нарисует план, как думает расставить охотников.

*** 

Накануне Настёна всю ночь проревела. Учётчик сообщил, что утром ехать ей с уполномоченным, работать в его семье, а Катю с Петей определяют в детдом.

– Ты пойми, девонька, ведь какой случай тебе даётся, – уговаривал Фридман испуганную Настёну. – Дети сыты будут, одеты, обуты и в тепле. Село большое, школа, электричество, в кино водят. Заболеют – полечат. И сама пристроена. А там, глядишь, выпросишь себе справку, будешь вольный человек. А здесь что? Пропадёте, замёрзнете, с голоду помрёте, сироты. Кто вам поможет? Одна ты их не вытянешь. 

«Всё так, – кумекала Настёна, глядя ночью в дощатый потолок барака. – Прав учётчик, как ни крути. Ладно, сама вроде пообвыклась, но сестрёнку и братика жалко. Вечно голодные, оборванные, простуженные. Из барака не в чем выйти. Поизносились. Из того, в чём приехали, выросли. В чужих обносках, на чужих объедках… Эх…»

Под утро забылась тяжёлым сном, а тут и забегали, заголосили. Быстро собралась, детей будить не стала, побежала посмотреть, что там, в конюшне. Пока все обсуждали, как да что медведь натворил, разглядывала здорового мордатого уполномоченного в белом дорогом полушубке нараспашку. Со страхом смотрела на его волосатую грудь и густые чёрные брови. Боровко пугал Настю не меньше, чем медведь. Так засмотрелась, что аж подпрыгнула, когда Егорка ухватил за бок.

– Ам! Чо, страшно?

– Ну тебя, дурак, – стукнула его по плечу. – Забоишься тут. 

– Пойдём, штоль, – Егор потянул Настёну за собой. – Без нас разберутся.

Не спеша побрели к баракам, жили в разных, хоть и земляки. Настёна Анненская была, а Егор из Бобровского района, познакомились на пароходе, когда по Печоре их везли. Из дома забирали в августе, сюда привезли в октябре: «Стоп машина! Выгружайтесь, ройте землянки, здесь будете зимовать». Тогда ещё все были живы…

– Слыхала, сегодня выходной по случаю. Позовёшь, что ли, чаю попить? 

– Заходи, ребята будут рады.

– А ты?

– И я…

– Я тут вам сахарку приберёг… – Егор достал из-за пазухи завёрнутый в тряпицу кусочек сахара.

– Добрый ты, Егорша, – прижалась к нему. Такой худющий, родной, домом пахнет! – Послушай, что скажу.

И рассказала, что уезжает не сегодня завтра, в чужие люди прислугой. Что так всем будет лучше, и ей, и братишке с сестрёнкой. Заныло Егоркино сердечко, чувствуя разлуку. Да недолго так стояли, обнявшись, десятник крикнул лошадиные туши разделывать, конюшню в порядок приводить. Весь день провозились. Уже к ночи пришёл комендант, велел Егору и Илье завтра поутру на работу в лес не ехать, а быть готовым после обеда залезть в схрон, накидать стожок сена рядом с конюшней, и по первому выстрелу выскочить с вилами – медведя добивать. На ужин дали суп крупяной на бульоне из лошадиной головы, а наутро – мясо. Жить можно.

Остаток дня Настёна перебирала нехитрые вещички – что зашить, где рукава надставить или подбой у штанов распустить. Так до вечера и провозилась. Чуть свет опять гости. Давно заметила, что Митяй на неё поглядывает, заговорить не решается, а тут увидел, как Настёна по воду пошла – увязался.

– Охрана не нужна? А мы сегодня на медведя…

– Ну Бог помощь.

– Будешь за меня волноваться?

– Что мне волноваться? У тебя ружьё.

– Эт да… Я метко стреляю. Белку в глаз бью со ста шагов. 

– Зачем в глаз-то?

– Штобы шкурку не портить. Хочешь, на шубу тебе настреляю?

– За какие заслуги?

– Может, нравишься ты мне.

Настёна молчала, думала, куда этот разговор может её завести. Вот и прорубь. Зачерпнула, приладила вёдра, побрела назад.

– А ты знаешь, что это всё дяди моего угодья? – Бубнил сзади Митяй.

– Это ж лес, какие здесь угодья.

– Во-о-от. У нас так повелось. Отсюдова до Подчерем – всё наше, Мезенцевых, никто здесь кроме нас не охотится. У дяди детей нет, значит, и моё тоже. Здесь и белок, и зайцев полно. А то куница, да и соболь… Рябчиков бьём, тетеревов… А там вон земляника летом будет. Я потом покажу. Всё наше.

– И медведь.

– И медведь, куда без него. Но дядя сладит. Он знаешь сколько уже убил?

– Сколько?

– Этот сороковой будет. У меня дома мамка шкуру на пол кладёт. Тёпло, хоть босой ходи. А сколько продал ещё, сменял.

– Э, дак тебя тоже раскулачивать пора.

– Ну ты это, того, скажешь тоже… 

– Ладно, Митяй, мне ещё воду греть, детей мыть, постираться, пока светло. Бывай.

– Я потом зайду ещё?

– Да что ноги-то бить? Уезжаю я, как медведя завалите. Уполномоченный за детьми своими везёт смотреть, грамоте хочет их учить.

– Грамоте – это хорошо. Я ведь тоже учился, ты не думай. Пять классов кончил. Ну и это…  недалеко же. Полдня пути всего. Я могу, когда выходной. Делов-то, встал на лыжи и пошёл. Я быстрый.

– Ладно, поживём – увидим. Давай, Митяй, бывай здоров. 

*** 

Весь день Вань Степ готовил конюшню к встрече дорогого гостя. Три щита из досок заставил сколотить, с прорехами под винтовку. Два по бокам от входа поставил, за них близнецов-здоровяков Геня и Веня определил. Один щит прямо, за ним сам встал и Митяя с собой взял. Лошадей вернули, накормили, навоз за ними не выносили, только поближе к выходу его Вань Степ подгрёб. На вечерней зорьке расставил стрелков. Егора с Ильёй в стожок запрятал. Боровко и коменданта отправил на крышу, лестницу за ними убрал. Прошёл сосновой лапой, где натоптано было. Велел всем молчать, как умерли, пока стрелять не начнут или сам не позовёт.

– Слышь, Егор, ты медведя живьём видел когда-нибудь? – Прошептал Илья.

– Не-а.

– И я не видел. Говорят, он огроменный, с быка будет.

– Говорят – кур доят.

– Эх, пропадём мы тут. Жрать нечего, холод, темно всё время. Да ещё медведь этот… Надо было на пересылке бежать осенью. Говорили мне, дураку.

– Чего ж не убежал.

– Хрен знает. Мать с отцом жалко было, сеструху…

– Дак вот же.

– Эй! Там, в стогу! Отставить разговорчики! – Закричал Вежев с крыши.

– Чёрт ушастый, – прошептал Илья и замолчал.

Стемнело. Где-то стукнула дверь, видать до ветру вышел отчаянный или покурить. Посёлок потихоньку засыпал, только всхрапывали в конюшне кони да позёмка мелко секла ледяной крупкой по замёрзшей соломе. 

Мороз забирал. Пока не до кости, всё же сено, да и валенки на овечий носок грели. Однако до утра пролежать без движения хорошего мало. «Марток, надевай сто порток» – поговорка бабы Веры, царствие небесное, вечный покой. От холода Егор начал задрёмывать, Илья тоже засопел. Надо было придумать, как не уснуть. Нарочно стал мечтать о Настёне. Вспомнил, как прижалась к нему давеча всем телом, аж жарко стало в животе. Взял губами соломинку, начал жевать. 

Кабы знал Егорка, что у коми лучшая защита от колдуна – соломинку пожевать – сгрыз бы весь стог, чтобы только не слышать, как заорала баба в посёлке: «Убили-и-и! Убили-и-и!»

– Ну, началось в колхозе утро, – тихонько прошептал Илья, – кого там убили ещё? Вылазим, штоль?

– Погоди, команды не было.

– Да что ждать-то? Слышь, стрелки повылазили.

И точно, мимо стога пробежали. Слышно было, как Вежев крикнул:

– Митяй, глянь, кто там кого опять убил. – И выругался в три этажа.

А убили повариху, что с конторы шла, несла грязную посуду. Пустой помятый котелок, клочья ватника, застывшая кровь на снегу, да откушенная, как бритвой срезанная, кисть руки в рукавице, - вот и всё, что осталось от глухонемой.

– Это что же, – стоял над кровяным пятном растерянный Вежев. – По одному теперь будет таскать?

– Чур-юр, чур-юр! Сир пинь горш ад! – Приговаривал вполголоса охотник, разглядывая руку в рукавице.

– Что он там бормочет? – Спросил Боровко у Митяя.

– Ну это… вроде как ругательство или если проклясть кого хочешь. Щучьи зубы тебе в горло. Ерунда, в общем.

– Ерунда?! Он мне сейчас своими зубами подавится, – ринулся было к охотнику Вежев.

Боровко поймал его за рукав, резко повернул к себе.

– Ну-ка давай, охолонись. – И дальше, обращаясь к охотнику, – Эй, Степан, как там тебя, Вань Степ!

Мезенцев поднял голову. Лицо его было растеряно.

– Ну, что молчишь?!

Охотник заговорил скороговоркой, на своём языке, отчаянно жестикулируя, обращаясь в основном к племяннику. Митяй, не имея возможности вставить хоть слово, переводил взгляд с дяди на Вежева, потом на Боровко, опять на дядю. Наконец, Вань Степ умолк.

– Ну! – Прикрикнул Вежев. – Что он сказал?

– Тут такое дело… Он говорит, что чёрный медведь не медведь совсем. Медведь ночью спит. Сразу ложится, как солнце заходит. Рано, рано встаёт, идёт на охоту, когда светло. А этот ош по ночам ходит. Повариху ночью съел, конюха ночью. У него на передней лапе большой палец не как у медведя вдоль стоит, а поперёк, как у человека. Это колдун. Оборотень. Дядя думает, это Дарук Паш – наш местный колдун. Очень сильный был. На него сто чертей работали. За ночь мог рубленый дом вниз по течению на двадцать вёрст перенести. Помер недавно. Ну как помер. Долго не мог умереть, мучился, небо его не брало, никому не мог свою силу колдовскую передать. Никто не соглашался. Он много зла людям сделал. Лежал, лежал, потом разделся, через медвежью шкуру перекувырнулся и в медведя обратился. А дядя его одежду нашёл и сжёг. Теперь колдун должен у ста людей сердце съесть, чтобы снова человеком стать. Вот уже большой палец как у человека. Надо колдуна здесь ловить. Он отсюда сам не уйдёт. Можно договориться, чтобы ушёл или убить и сухожилия перерезать.

– Что за бред… – Боровко не верил своим ушам. – Вежев, ты понял что-нибудь? Большой палец какой-то, сухожилия…

– Понял, товарищ старший уполномоченный. – Подошёл к охотнику, и с размаху ударил его кулаком в лицо. 

Степан согнулся, закрыл лицо руками, сквозь пальцы на снег закапала кровь. Вежев бил старика ещё и ещё, пока тот не упал. Продолжал пинать, пока другие милиционеры удерживали кричащего и рвущегося на помощь Митяя. Наконец, устал, крикнул Митяю:

– Слышь, скажи ему, выступаем прямо сейчас. Пока светло. Идём по горячим следам. Если он откажется вести – шлёпну прямо здесь, не сходя с места.

Парни выпустили Митяя, он присел перед лежащим стариком, положил его голову на колени, стал снегом отирать лицо, плакал и уговаривал по-своему.

– Ну, что? – спросил Вежев.

– Он согласен, – ответил Митяй.

Боровко оглядел импровизированный отряд. Близнецы Вень да Гень из вольнонаёмных, с трёхлинейками наперевес. Два спецпоселенца с вилами. Митяй с избитым дядей, безоружные. Вежев и сам Боровко с наганом. Хороша армия. Но, кажется, ничего другого не остаётся. Да и грела где-то в душе дурная мыслишка, как будет хвастать потом медвежьей шкурой, дескать, сам людоеда завалил.

– Лыжи-то наберёшь на всех?

– Найдём, – ответил Вежев.

Полчаса на сборы, и отряд выдвинулся в тайгу.

– Какой тут костёр, всё завалило. Собственных следов не найдёшь.

– Это ты брось! Компас есть. Не потеряемся.

Ветер крутил между деревьями, казалось, дул со всех сторон, лепил снегом в лицо. Группа скучилась под разлапистой елью. Срубили нижние ветки на подстилку. Уютный чомик[1] получился, сели вокруг ствола.

– Эй, Вань Степ, надолго снег зарядил? – Спросил Илья. Егор толкнул его в бок локтем, чтоб не высовывался.

Охотник сидел с другой стороны и что-то бормотал на своём.

– Дарук Паш крутит, следы путает, – ответил за него Митяй. – Дядя правду говорит. Ничего не выйдет. Надо возвращаться.

– А что он там бубнит?

– Перед ёлкой извиняется, что потревожили, разбудили. Просит спасти от непогоды.

– Ну что я говорил, – шепнул Вежеву Боровко, – язычник. Как крестились, чтоб отстали, так и советскую власть вид сделали, что приняли, а сами… Колдуны у них, ёлкам молятся… Как с такими коммунизм строить…

Три часа по бурелому кого хочешь уморят, да ещё ночь бессонная. Егор и не заметил, как убаюкала его метель. И вскоре так тепло стало, как дома у печки. Рядом Илья привалился, снегом по горло запорошён. Боровко, Вежев… Вень и Гень спят, в ус не дуют, а на лицах уже и снег не тает. Метель улеглась. Тихо так, сумерки из белá в синеву набегают.

Вдруг ухнуло что-то рядом, словно подушку мокрую кто сверху бросил, и снег на лицо сугробом. Открыл Егор глаза, а рядом, рукой схватить, тетерев ошалевший из снега шею тянет. По-птичьи то одним, то другим глазом смотрит из-под красной брови на Егора с изумлением: «Это кто ещё такое?» Опомнился, забил крылами, еле взлетел.

Вскочил было Егор, а ноги не идут – отказали! Сел жопой обратно, где сидел, давай по ногам стучать и оглядываться, не поймёт где он, как здесь оказался.

– Эй, Илюха, вставай! Давай, давай, разминайся!

Сам присел, встал, присел, встал, закололо всё, заболело – заработали ноги-то! И вокруг проснулись, вроде живы, завозились, зашевелились, а уж кто какие места поотморозил – дома разберутся. Выходит, птице спасибо, так бы и не заметили, как замёрзли насмерть! «Тоже, видать, спал-спал краснобровый под метель, да и упал с ветки», – подумал Егорка. Не знал, что тетерева на ночь в снег нарочно с дерева ныряют. Ну теперь и вы знаете.

– А где Вань Степ?

А нету! Как и не было. И ружьишко своё прихватил.

– Эй, Митяй, где дядя твой?

– Кто ж его знает. Он лесной человек. Ищи его...

– И колдуна не боится?

– Он заговорённый. И ружьё у него с заговором. И пояс. И пурт[2]. Его так не возьмёшь.

– Выходит, он тоже колдун?

– Выходит, выходит. К дяде моему в сети зараз, бывало, по двадцати рябчиков набивалось. Сети тоже заговорённые у него. У нас так. Кто работящий да удачливый, тот и колдун.

– Да и у нас так же, – ляпнул Илья и тут же опять получил от Егора локтем в бок. Но всё же добавил шёпотом. – Своим горбом работали, а в кулаки записали.

– Да, дела… Как не погибли здесь… – сменил тему Боровко, натирая щёки снегом.

«Видать, не хотел колдун нашей смерти», – подумал Егор, но смолчал, понял, что остальные того же мнения, от того и притихли, дурака празднуют. Вежев во всём виноват. Кабы не его заскоки, сидели бы сейчас у печки.

– Надо выбираться, товарищ комендант, почти стемнело.

– Сам знаю! Митяй! Во главу колонны! Туда, – Вежев сориентировался по компасу, махнул рукой направление, вполголоса добавил, – и винтовку свою забери.

На кладбище вышли в ночь. Широкая поляна, покрытая бархатом нетронутого снега, играла под луной колдовскими искрами, сбегáла к посёлку и заметённым по крышу баракам. Лишь отчётливо выделялись на белом чёрные кресты и холмы общих могил. Тишина стояла мёртвая, ветер утих совершенно. Луна была полная, на мороз.

Семёрка измученных людей разбрелась цепью. Всё происшедшее казалось глупым сном, словно морок заставил людей тащиться по дикому лесу, искать себе на ciтан[3] приключений. Каждый мечтал, что вот-вот окажется пусть не дома, но уж точно возле какого ни есть тёплышка, скинет обувь, тяжёлую, давящую на плечи одёжу, выпьет из дымящей кружки чаю или покрепче чего, съест хотя бы хлеба краюху. А если мясного горячего похлебать, то и дальше можно жить! Без мяса на севере всё равно, что без воздуха. Вот, например, супчик из рябчика – нежный, духмяный, с лесными травами и клюковкой сверху для кислоты – лучше всякого куриного бульону усталось и хворь лечит.

– А-а-а!!! – Дико заорал Вежев. Эхо понесло его боль по белому полю замёрзшей реки и откинуло назад от чёрной стены елей на другом берегу.

Остальные, не сразу поняли, что случилось, вскинули ружья.

– Капкан, сука-а-а! Он мне ногу слома-а-ал!

Все замерли, как вкопанные. Каждый боялся шевельнуться. Первым сообразил Митяй. Перевернул винтовку и начал тыкать прикладом вокруг. Брёл к Вежеву, как по минному полю. Боровко мигом вспомнил схему и крикнул ему:

– Не боись! Один вот там стоит, у леса, второй ближе к вышке, я покажу потом.

Только тогда подбежали, подняли Вежева, разрыли чёрный под луной от крови снег. Капкан захлопнулся плотно, перебил ногу повыше щиколотки, раздробил кость. Снять его сейчас не смог бы никто. Туго перевязали ногу ремнём под коленом, аккуратно уложили стонущего коменданта на связанные его лыжи и тихонько потащили дальше. Митяй вперёд помчался, будить фельдшерицу.

Ввалились в больничку всем скопом, занесли Вежева, водрузили на стол, принялись раздевать, штанину разрезали. Илья с Егором так и стояли с вилами у дверей, как королевские гвардейцы, только одеты победнее. Пришла старушонка сухонькая, бывшая питерская эсэрка Искра. Ещё при царе фельдшерские курсы кончала. Всю жизнь в лесу просидела. Сперва как бомбистка, потом как троцкистка. А была Анна Павловна Смирнова хороша в своё время, чуть замуж не вышла за одного штабс-капитана. Помолвочное колечко до сих пор у сердца хранила. Ну да что теперь-то…

– Придётся ампутировать, – сказала как отрезала. – Мойте руки, товарищ уполномоченный, будете ассистировать. Остальных не смею задерживать.

«Завтра же утром уеду, – решил Боровко, – гори оно всё синим пламенем!»

«Остальные» вышли во двор. Охранники с Митяем повернули к казарме, Егор с Ильёй побрели к бараку. Suum cuique[4], как говорится. Только замер вдруг Егорка, взглянув на звёздное небо со всполохами Северного сияния над еловыми вершинами, и так ему жить и любить захотелось, аж до светлых слёз.

– Ну, чего встал колом? – С Ильи на сегодня хватило, едва ноги волок.

– Пойду Настёну попроведаю. – Словно крылья кто приделал, враз усталость сошла.

Илья только рукой махнул и побрёл дальше. А Егор потихоньку вошёл в семейный барак, прокрался к знакомой занавеске, заглянул. Дети валетом, сопят, а она вмиг глаза открыла, как почуяла.

– Егорушка! – Сладким шёпотом. – Живой! Я извелась вся.

– Любимая!

– Ну кто тама! – Басом каркнула баба за две шторки от Насти. – Голубки! Идите голубиться на мороз, здесь дети спят.

– Выдь, я там подожду, – шепнул Егор и выскользнул наружу.

Прислонился к стенке, сердце забилось, сейчас выскочит. Вот и милая, валенки на босу ногу, потёртая шубейка на старенькую сорочку. Егор рванул ватник, прижал к себе Настёну, не оторвать.

– Тихо, задушишь!

– Пойдём ко мне. У нас не прогонят.

– Боязно.

– Не бойся, завтра объявим, что пожениться решили, может, не отправят тебя тогда с уполномоченным. – И прижал ещё крепче.

Вдруг холодом сзади в шею, как тогда, на кладбище. Повернул голову направо и забыл про радость жизни. Огромная чёрная туша с горящими зелёными глазами стояла горой у стены, словно подслушивая жаркий любовный шёпот. То ли человек, то ли зверь на задних лапах. Луна светила ему в левое медвежье ухо, золотила мохнатую шерсть, на макушке белым пятном отсвечивала. Ош ловил влажными ноздрями воздух, наконец, учуял человечье тепло и пошёл на Егора вразвалку, вытягивая морду, чтобы не сбиться с запаха.

– Не поворачивайся, Настя. Не кричи. Сзади медведь. – Одними губами, почти без звука прошептал потихоньку и стал Настасью за себя задвигать. Вот бы вилы-то сейчас! Беда, оставил их у входа в барак. Кабы до них-то?!

Косматая махина, высотой метра три, медленно приближалась, фыркала, принюхивалась, словно прикидывая, с какого конца взяться за человечину. Егор отчётливо видел в свете луны огромные жёлтые клыки нижней челюсти и свисающие из углов приоткрытой пасти замёрзшие нити слюны. Они покачивались в такт шагам зверя.

– Эй! Пошёл вон! Что ходишь здесь! – Заорал Егор и толкнул Настю за угол. – Настя, вилы кинь! У порога стоят!

От неожиданности ош остановился, шкура его передёрнулась и вздыбилась на загривке. Зверь присел, зарычал и, сделав два мощных прыжка, мгновенно оказался рядом. Вдарил тяжёлой лапой, снося вместе с ватником мясо с левого плеча Егора. Он упал на живот. Ош поддел зубами ватник на спине, легко прокусил лопатку и подбросил человечишку вверх. Шмяк об землю!

Душераздирающий визг мгновенно отвлёк зверя от мясной игрушки. Это Настя визжала на такой высокой ноте, что всё оглохло вокруг. Ош опешил, но тут же двинул к девушке, забыв про Егора. А Егор собрал последние силы, приподнялся на правой руке, левая висела плетью, перевернул разбитое тело и обомлел от увиденного. Зверь обнюхивал окаменевшую от страха девушку. Всю, от голых коленей до раскрытого рта. Живот, грудь, подмышки, шею под волосами… втягивал ноздрями девичий запах, словно млел.

Настя выронила вилы, стояла ни жива ни мертва. Егор подполз, потянул на себя вилы за черенок.

Бабах! Подпиленный свинцовый жакан вошёл медведю в правый бок.

Эхо выстрела потонуло в рёве зверя, раскатилось над рекой. Иван Степ переломил ружьё и ладил второй патрон наощупь, глядя в глаза оборотню и приговаривая:

– Тэ сьöд, а ме еджыд. Ме тэныд шуи, Дарук Паш, эн лок татчӧ.[5]

Ош ринулся на охотника, занёс лапу.

Бабах! Пуля из трёхлинейки впилась зверю слева под лопатку.

Митяй передёрнул затвор, дослал вторую пулю в патронник.

Бабах! Засадил её прямо в глаз повернувшейся к нему, оскаленной медвежьей морды.

Бабах! Иван Степ почти в упор пальнул оборотню в шею за ухом.

Ош с разворота вдарил охотнику когтистой лапой справа, ломая кости, согнув верную одностволку. Тело старика отлетело в снег. Издыхая, на последних силах прыгнул ош назад на Митяя. В один миг над собой увидел Егор пролетающую тушу и вонзил вилы в мохнатый живот. Ош упал, ломая вилы, придавив Егора собою, однако когтями сумел-таки цапануть Митяя по лицу. А от крыльца уже бежали с топорами и лопатами – добивать.

***

На больничке хорошо, тепло и еды мало-мало перепадает. Из тяжёлой работы разве что воды натаскать. Остальное – пол помыть да печи истопить – и баба справится. Андрейку сюда на дожитие поместили, а он, гляди, в тепле на поправку пошёл.

– Эй, Егорша, ну попей хоть супца… Не хочешь? Ну я выпью, а то простынет.

Егор давно очнулся, потихоньку приходил в себя, но есть отказывался. Не мог пережить, что Настя таки уехала с уполномоченным. А что было делать. Боровко сказал, либо все едете, либо остаётесь все втроём. Плакала, плакала день напролёт над Егором, а он всё в себя не приходил. Бабы сказали: не жди, помрёт, никто ещё после таких ран не выживал. А Егор взял, да и очухался на третий день.

Но личная потеря стиралась на фоне общей беды. Никому нет дела до Егоровых страданий. Было кое-что посерьёзнее. Оборотень пропал… С ночи поплясали над трупом и спать пошли, чтобы поутру разделать, шубу снять. Караулить тушу никто не остался – забоялись. А с утра никакого медведя у барака не нашли. Был след в сторону леса, словно полз кто змеиным манером. Никто по следу не пошёл. Некому. Иван Степ рядом с Егором – на больничной койке – ни в себя не придёт, ни умереть – не умирает. Завис между небом и землёй.

А Митяя кто отпустит? Его Боровко временно старшим над охраной назначил и укатил, сказал, вскорости пришлёт сюда отряд НКВД и нового коменданта. Старый-то, Вежев, всё там же – в лазарете, в отдельной комнате, в горячке, антонов огонь его жёг. Такие дела.

Дверь тихонько приоткрылась, робко вошёл Митяй, потоптался у двери. Андрейка быстро поднялся и юркнул вон, унося с собой не съеденный Егором супчик.

– Здорово, Егорша.

– Здорово, Митяй.

– Как ты?

– Да, как видишь.

– Руку-то спасут? Не высохнет?

– Да кто его знает. Фельшерица говорит: молодой, здоровый, что тебе будет. Может, так, специально подбадривает, чтоб совсем не раскис.

– Мамка тут пирог с пелядью спекла, я вам с дядей принёс. Как он? Не просыпался?

– Нет. Так и лежит ни туда ни сюда. Андрейка вон ему водички ложечкой в рот капает.

– Да… Дела… Мать сказала, приходил к ней ночью дядя-то.

– Как приходил? - Опешил Егор. - Он с места не вставал.

– Ну не он, Орт его. Подошёл, говорит, к дому, лыжи снял, вошёл, в сенях кысы скинул и затих.

– Что за Орт ещё?

– Это у нас как дух человека, что ли. Двойник, рядом ходит. Ты сидишь, чай пьёшь, и он садится чай пить, но ты его не видишь. Кошка видит или собака. Орт от смерти может сберечь, пулю отвести или наговор на себя принять. А уж если начал отдельно ходить, плохо дело, значит, помрёт скоро человек.

Митяй вздохнул и замолчал, поправил подушку у изголовья старика, подоткнул одеяло. Охотник лежал недвижим, глаза закрыты, руки вдоль тела. Коричневые узловатые пальцы полусогнуты. Даже дыхания не слыхать.

Егор оглядел комнату, чем чёрт не шутит, вдруг этот Орт рядом где сидит. Никого не увидел. Хрен поймёшь этих коми, но страшновато стало.

– Слушай, Митяй, что хочу спросить. А как ты там оказался-то, ну, у барака. Ты же в казарму пошёл.

– Не хотел я говорить, но скажу, чего уж… Кабы не твои вилы, и мне перепало бы. – Помолчал, собрался с силами. Нелегко далось. – За тобой следил. Как чувствовал, что к Насте пойдёшь. Для тебя ведь та пуля была предназначена. Прости меня… Прощаешь?

Егор не нашёл что сказать, отвернулся к стене.

– Ну ладно, может, после… – Митяй поднялся, потоптался ещё возле дяди. – Пошёл я. Бывай здоров. Бурдӧдчы Вань Степ.

И ушёл, оставив Егора думать, как так странно жизнь человечья устроена. Порой тот, кто тебя сожрать хочет, на самом деле от верной смерти спасает. Думал, думал и заснул. Слаб ещё был.

Проснулся ночью от того, что кто-то стоит у постели охотника. Тёмная бесформенная фигура склонилась, зажгла свечу. Женщина. Платок парчовый, по-особому повязанный, лисья доха в пол, на ногах пимы. Не сказать, что красавица. Лицо плоское, скулы широкие, брови соболиные, губы крупные, ярко-красные. Но было что-то в ней – глаз не отвести.

Скинула шубу охотнику на ноги, достала привязанный к поясу кошель, из него – фляжку, стала брызгать на старика и приговаривать:

– Вир, тшöк, яй, тшöк! Кос пуысь кö вир петас, и татысь вир петас![6]

Егорка затаился, смотрел на колдовство сквозь ресницы. А женщина вдруг повернулась к нему, улыбнулась, остатки из фляжки вылила себе на ладонь, и плеснула Егору в лицо:

– Йитны косьяс! Не спишь, вижу, роч[7] Не бойся, я Райда, сестра его, Митяя мать. Смелый парень, будешь долго жить, если голову не сломишь.

Достала из-за пазухи тряпичную куколку без лица, и сунула под подушку брату.

– Это Акань моя заговорённая. Оберег, если колдун придёт. Три ночи полной луны надо продержаться. Ты куколку не трогай, тебя не касается, заболеешь. Сейчас уйду, а ты внимательно слушай, кто что будет говорить. Запоминай.

– Тётенька, я ведь не понимаю по-вашему.

– На, выпей! – Достала из необъятной юбки другую фляжку и протянула Егору. – Будешь наш язык понимать, зверьё будешь понимать, что катша[8] настрекочет, что лиса натявкает. Пей!

Егор глотнул и заперхал. Чистый спирт! Слёзы из глаз так и брызнули. Пока прокашлялся, глядь, а тётки и нет уже. Словно приснилась. Только в ушах её смех стоит и последние слова:

– Был роч, стал коми-роч!

Утром дотянулся до черенянь с пелядью, съел весь за милую душу. С того дня пошёл на поправку.

***

Андрейка снова с санками. Тянет покойника на погост. Страшно, да деваться некуда. Анна Павловна наотрез отказалась умерших в сараюшку складывать. И ни в каких оборотней не верила. «Чушь, – говорит, – чушь и предрассудки необразованных людей! Фольклор. Записывать за вами некому!»

Могил общих больше не рыли, наковыряли одиночек штук двадцать наперёд, больше-то куда? Почитай все, что послабее были, за зиму перемёрли. Ну да дело нехитрое, если что, ещё наковыряют.

Егорке дела не много, только скинуть тётку, что давеча в больничке померла, засыпать мёрзлой землёй да табличку с номером воткнуть. Почти на рысях прибежал, аж взмок, справился, распрямился, на солнце жмурится. Скоро растает, совсем хорошо! Глядь, зверёк чуть поболе мыши на ледяном песочке лежит, как неживой, пушистый беленький. Видать, норку его порушили, замёрз, бедолага. Подошёл, поднял. Ушки маленькие, круглые, хвостик чёрненький, опашкой. Ну что за милота! Зверушка тепло почуяла, носиком в ладошку тыкается, калачиком сворачивается и в глаза смотрит: «Возьми меня, мил человек, я голодная, холодная. Обогрей, накорми». Такая приятная животинка на ощупь, жаль бросить. Сунул Андрейка зверька за пазуху, тот под рубаху юркнул, к телу прильнул, греется.

«Пусть его, – думает Андрейка, – много ли такой крохе надо, прокормимся как-нибудь у больнички». И понёс с собой. По дороге в конюшню заглянул, у бабки Титовны, что вместо Пахома пока к лошадям приставили, кобылячим молочком разжился в пузырёк. Разродилась одна казённая к весне, не только своего жеребёночка поила, почитай, весь посёлок доходяг бегал, по глоточку тянул.

Дома молочка зверьку в блюдечко налил, крупы сыпнул. Молоко кроха полакала, а крупу грызть не стала. Юркнула в мышиную норку, хоп, и мышку тащит, держит острыми белыми зубками: «Ешь, мол, Андрейка, за доброту твою». Усмехнулся Андрей, погладил кроху пальцем:

– Ах ты ж добытчик! Ну, ешь сам, коли ты хищник. Вот какая польза от тебя! Заместо кошки будешь. – Тех за зиму всех пожрали.

Долго уговаривать зверька не пришлось, схрумкал мышку за милую душу, так оголодал. И сидит, намывается. Дальше Андрейка то и дело мышиные хвостики находил, а бывало и мышь целиком, только с выеденным мозгом. А тут вдруг на конюшне у лошадей стали порезы на ногах появляться и кровоточить. Но эту беду со зверьком не связали, а зря.

За пару дней оправился малышок, шкурка стала блестящая. И всё к Андрейке ластится, вокруг шеи бегает, под рубашку ныряет, щекочет. Гибкий и юркий, как змейка! А когда Андрей по работе отлучался, кроха в подушку пряталась, дырочку там прогрызла. Придёт Андрейка, голову приклонит, а зверёк тут как тут – нырк в ворот и под мышку, или за ухо. Маленький, тёплый, мяконький. Как такого прогнать?

***

Надоело Егору лежать весь день, в потолок смотреть. Встал он потихонечку, бочком в коридор вышел и начал прохаживаться, держась за стеночку. Анна Павловна увидела его и погнала обратно в койку.

– Ишь, – сказала, – герой нашёлся! Я добро не давала вставать. А если на тебе, как на собаке всё заживает, то лежи – руку разрабатывай, пальцы разминай. Не то на всю жизнь инвалидом останешься. А жизнь у тебя впереди долгая, не сказать, что совсем светлая, но наладится, в конце концов.

Лёг, что делать, опять уснул. Слышит, среди ночи двое разговаривают у кровати Иван Степа. А может, это снится ему, не помнит, открывал глаза или нет, но видит – сидит в лунном свете на краю подушки куколка, ножки свесила, ручкой головку без лица подпёрла на бабий манер и говорит:

– Охохонюшки, хо-хо… Сколько нам ещё тут сидеть? Хоть бы уж определился куда твой хозяин. Туда ли, сюда…

– Такая наша работа, – отвечает ей мужской голос, – не ленись, исполняй, что должно.

Егор голову повернул, посмотреть кто это, и чуть с кровати не упал – сидит в ногах больного второй Иван Степ. Чистый, выбритый, в белёного холста рубашке, вышитой по горлу и на груди мережкой с оленьими рожками, чисто жених. Только прозрачный весь в лунном свете.

– Да так бы оно так, – продолжает куколка, – но уж больно скучно ждать. Реку-то хоть смоляную уже прошёл?

– Прошёл, прошёл. Паук его на паутине через Сир-ю перенёс. А вот по ледяной горе вверх к небесному зимовью подняться никак не может, без медвежьих-то лап. Карабкается, карабкается, да снова вниз летит. Измучился бедный. Эх, и молодёжь нынче пошла бестолковая, вот бы сразу ошу-то лапы отрубить, как в старину люди добрые делали. С такими когтями вмиг на небо влезешь. Дождались, пока ожил и лапы свои унёс.

– Да уж, что есть, то есть. Не хотят стариков слушать. Ещё пережитками обзываются и вредными суевериями. И я тебе, Ортушка, хошь как хошь, а так скажу. Ничего у твоего хозяина не выйдет, пока лишний туес не сбросит. Надо силу свою колдовскую кому-то передать, тогда легче карабкаться будет.

– Может, этому, – Орт кивнул на Егора. – Вроде неплохой парень. Вишь, не спит, слушает.

– Да пусть слушает, кто ему поверит-то. – Подумала, повернула голову к Егору, вроде как вгляделась, а ведь нечем! – Не, этому нельзя, он роч. У него своя судьба. Тут наш нужон.

***

Пока Орт и Акань так болтали в третью ночь апрельского полнолуния, маленький пушистый зверёк вылез из дырочки в подушке, оскалился хищной улыбкой и юркнул в Андрейкино ухо, мигом выгрыз мозг и сердце, поднял мёртвое тело силой чёрной воли и повёл в комнатушку, где Иван Степ и Егор лежали. Прошёл сквозь стену и навис над охотником.

Заиграл лицом и фигурой, то в медведя, то обратно в Андрейку, наконец обернулся в здоровущего мужика с белой головой и чёрной бородой. Побежали по нём ласки, горностаи, змеи да ящерицы. От такой картины Акань на пол шлёпнулась, бочком-бочком и в дверь юркнула.

– Что, не ждал?! – Пробасил мужик. – А я – вот он! Ну-ка встань, когда с самым сильным на Печоре колдуном говоришь!

Настоящий Иван Степ застонал, а Орт встал и смело так отвечает:

– Никакой ты не сильный. Ты ещё с Усть-Цилемскими обёртышами не боролся.

– Поборемся, будет время. Зря я, что ли, столько дней мертвечиной да мышами питался. Отдавай мне свою силу!

Тут уж Егор не выдержал, вспомнил бабушку свою Веру Матвеевну, как его православным молитвам учила, вылез из-под одеяла, да как закричит:

– Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, огради меня святыми Твоими Ангелами, молитвами Всепречистой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии, силою Честного и Животворящего Креста, святого архистратига Божия Михаила и всех святых Твоих, помоги мне, недостойному рабу Твоему Егору, избави от зла, колдовства, волшебства, чародейства и от дурных людей. Да не смогут они причинить никакого вреда. УдалИ беззакония дьявольские, возврати бесов в преисподнюю. Царствие Твоё и сила, Отца и Сына и Святого Духа. Аминь.

И перекрестился.

Вмиг колдун остыл, глаза выпучил и смотрит:

– Это кто ещё таков? Не тот ли, что вилами пырнул?

– Егор, Никитов сын, роч, православный, из Воронежской губернии. Отбывает здесь, за чужие грехи претерпевает. – Ответил Орт.

– Ладно, и этот сгодится! – Согласился оборотень и снова в медведя перекинулся, чтобы Егора сожрать.

Тут ворвался Митяй с винтовкой.

– Так вот ты где, недобиток, сучий потрох, щучьи зубы тебе в глотку!

Бабах в колдуна! А ему нипочём:

– Хорош патроны палить. Не поможет.

Зря он так решил. На выстрел народ сбежался со свечами. Светло стало, как днём. Последней Анна Павловна вошла при полном параде, с резной камеей в виде Медузы Горгоны у горла и керосиновой лампой в руках.

– Что здесь у нас? Вы, Егор, зачем встали? А вы, Митяй, когда пришли? Зачем здесь ружьё? А это кто? Андрей? – Согнулась над телом, которое колдун покинул. – Exitus lethalis. А что вы хотели? Туберкулёз в последней стадии, осложнённый цингой. Ремиссия и так затянулась. Расходитесь, не на что здесь смотреть.

Колдун сделался прозрачным, погрозил Митяю кулаком и исчез в тёмном углу за печкой. За ним и остальные потихоньку разбрелись. Андрея унесли в сарайку до утра. Завтра по обычному маршруту, только теперь пассажиром. Остались в комнате Егор, Митяй да дядя его недвижимый.

– Ну что, насмотрелся на наших вӧрсаяс? – Спросил Митяй, бережно вынимая Акань из-за пазухи и укладывая рядом с дядей на подушку. – Молодец, куколка, вовремя меня позвала.

– Это что, взаправду всё было или мне из-за болезни привиделось?

– Ещё и не то увидишь. Эх, дядя, дядя, – повернулся Митяй к Иван Степу, – освободился бы ты, жаль смотреть, как мучишься.

– На, на, босьт, – с силой и отчётливо вдруг произнёс старик, открыв глаза.

– Ме босьта сійӧс, аттьӧ[9], – ответил Митяй. – Скажи что-нибудь напоследок, дядя.

– Матери поклон передай. Рыбы я вам насолил, рябчика наморозил, до лета хватит. А там уж сами. Тебе вот какой мой наказ. Ружьё бери двустволку. Как убьёшь оборотня, не забудь лапы сразу отнять и сухожилия на ногах перерезать. Да не абы чем, пурт мой возьми. Не то не перестанет ходить.

– Сделаю.

– Ну, я в гору полез. – Вздохнул старик, вытянулся и замер с открытыми глазами.

– Удачной охоты, дядя, – ответил Митяй и опустил покойнику веки.

=============================

[1] Чом (коми) - временное жилище, шалаш.

[2] Пурт (коми) – охотничий нож.

[3] Зад (задняя часть тела), седалище

[4] (лат) Каждому своё

[5] (коми) Ты черный, а я белый. Я тебе говорил, Дарук Паш, не ходи сюда

[6] (коми) Кровь, остановись, мышца, сомкнись! Если из сухого дерева кровь пойдет, и отсюда кровь пойдет.

[7] Роч (коми) – русский

[8] Катша (коми) - сорока

[9] (коми) - На, на, забери! Забираю, спасибо.

Раз в такой день пришёл к Егору Митяй, подстелил под зад рукавицы, сел рядом.

– Всё, – сказал, – расчёт взял. Завтра чуть свет на лыжи и в Троицк – двустволку покупать. Надоело людей караулить, пойду по наследственному делу, в промысловики. И так сильно затянул, не сегодня завтра речка вскроется, месяц потом распутица, не вылезешь никуда.

Замолчал, хитрец, ждёт, что Егор сам первый про Настю заговорит. Но Егор – кремень, хотя сердечко, конечно, посильнее забилось.

– Чего молчишь-то? Передать что? – Не выдержал Митяй.

– Да что передать? Она, поди, и думать обо мне забыла.

– Вот и узнаем.

– Скажи ей, что… А, ладно, ничего не говори.

Митяй встал, поправил пояс.

– Ну, пошёл я, что ли?

– Постой. Скажи, что живой, мол, Егорка, здоровый, чего и ей желает. Да и всё.

***

Митяй сидел на лавочке напротив Троицко-Печорского райисполкома. Солнце играло в стёклах, люди вокруг улыбались, а в душе Митяя кошки скребли. На коленях лежала новая тулка в чехле, а в кармане два патрона с дробью-нулёвочкой. Достать и зарядить – минутное дело.

Представлял Митяй, как из парадного подъезда выйдет Боровко, спустится по лестнице, а он, Митяй, вскинет тулку и всадит тяжёлой дробью прямо в грудь кобелю поганому. «Нет, не так, – придумывал Митяй казнь посуровее. – Надо зарядить заранее, взять прикладом под мышку, подойти так невзначай и спросить: «Помните меня, Артём Николаевич?» Он ответит: «Помню, Митяй, как не помнить». А я ему: «Это вам, Артём Николаевич, за Настёну!» Отойти на шаг и прямо в рожу пальнуть. Нет, сперва по яйцам. И посмотреть, как этот боров свою сытую морду будет корчить. А вдруг он скажет, что не помнит меня? Нет, надо начать с другого…»

Так распалял себя Митяй, как вдруг его окликнули. Обернулся – Настя!

– Митяй, это ты ли? – Стоит рядом, девочку лет трёх за ручку держит, а пацан-семилетка чуть поодаль стоит, куксится: «Этот дядька какой-то подозрительный, – думает. – Вон и ружьё у него. И чего это Настька с ним заговорила. Надо будет отцу всё рассказать».

Митяй вскочил, чуть тулку не выронил, сел, снова вскочил. Не знает, что и сказать, кровь в голову вдарила.

– Я, Анастасия Матвеевна. Вот, тулочку себе приобрёл.

– А я смотрю – ты, не ты… То-то мне из окна привиделось, что это ты на другой стороне улицы стоял. Стоял, стоял да пошёл. Подумала – обозналась, откуда здесь Митяй? Собрались в детдом – моих навестить, гостинчик несём, а тут ты на лавочке. Значит, не обозналась. Очень тебе рада.

Руку лодочкой сложила и подала. Митяй взял аккуратно и пожал тихонько. Тёплая.

– Как раз хотел к вам заглянуть, узнать, как вы, как сестричка ваша, братик, да назад шуровать. До темна успеть бы.

– Познакомьтесь, дети. Это дядя Митяй. Он из Ычет-ды приехал. Там в охране работает. А это Артёма Николаевича детки. Николинька и Маша. Николинька, ручку дяде подай.

– Николай Артёмович, – представился пацан, надувши щёки.

– Серьёзный мужчина, – пожал мальчишке руку Митяй. Злость на Боровко тут же прошла, осталась одна растерянность. – Значит, всё хорошо у вас…

Промямлил. А что тут скажешь? Что первым делом, как на высокий берег у Троицкого села поднялся, сразу спросил, где Боровко живёт? Что стоял напротив частного домика с резными наличниками и к калитке подойти не решался? Что видел, как Настя в окне мелькала, во двор выбегала бельё снять. Что похорошела, приоделась, почти чужая стала. Что проходила мимо старуха и сказала:

– Чьих будешь, мил человек? Проходи, не стой под окнами. Или ты на новую поблядушку уполномоченного засмотрелся? Может полюбовник её бывший? Иди, иди, уж на тебя такого она теперь и не посмотрит. У неё, вишь, какой начальник меж грудей нюхает, даром что женат. Ну да они с женой давно в разные стороны смотрят.

И побрёл Митяй вдоль по улице, играя желваками. А тут Боровко, как на грех, по ступенькам в Исполком. Митяй и присел на скамеечку, мыслишка мелькнула вредная – дождаться, тулочку испытать.

– Эх, Митяй… Всего не расскажешь. Но не голодуем, уже хорошо.

– Так я пошёл, Анастасия Матвеевна?

– Иди, иди, Митяй. Передавай там привет учётчику, соседкам моим…

– А Егору что ж, не надо?

– А он живой?! – Вскрикнула, вспыхнула вся, ручками лицо закрыла.

«Значит, виновата всё же, – сокрушился Митяй мыслями, – эх… нет верных баб, нечего и надеяться!» Но вслух, конечно, другое сказал:

– Живой. Что ему будет. Недельку без памяти повалялся да встал. Поклон вам передавал, Анастасия Матвеевна.

– Передай ему… Да что передать-то? А вот что передай!

И вдруг, ка-а-ак бросится Митяю на шею, да ка-а-ак поцелует его прямо в губы! Митяй чуть опять тулку не выронил. А уши-то, уши, прямо красные стали, сейчас вспыхнут! Стоит дурак дураком. А Настя детей за ручки похватала:

– Пойдёмте, пойдёмте, дети! Быстрее, быстрее! – И чуть не бегом с площади.

«Что бы это значило?» – чешет Митяй в затылке. Но настроение немножко поправилось. Постоял, постоял и пошёл в рабочую столовую, плотно покушал, чтоб ружьишко хорошо стреляло не забыл сто граммов накатить, это уж, как водится, вышел, лыжи нацепил и, э-э-эх, под горку!

Влюблённому молодому колдуну, да с новой тулкой за плечами, да после ста грамм водочки, – и двести километров не крюк даже по талому. Катит себе, песенки поёт, сердце разворачивается. И от горячего его сердца на деревьях по берегам Печоры почки надуваются, соки по стволам быстрее бегут, птицы звонче поют. Едет колдун, весну в сердце везёт, а за ним сороки летят, белки по ветвям вслед скачут, зайцы выглядывают: «Что тут за веселье?» А вот, глянь-ка, лиса бежит, в глаза смотрит, улыбается, словно спрашивает: «Это ты новый колдун? Хорошенький какой!»

Так и вечер наступил, Митяй почти добрался. Во-о-он за той излучиной его родной Кузьдибож. Вдруг слышит, сзади бежит за ним кто-то. Оглянулся – волки! Целая стая! От такого зверя не уйдёшь. Не сказать чтоб испугался. Остановился, тулочку свою приготовил, прицелился в вожака, только хотел пальнуть, но словно кто локтем в бок толкнул. Странные волки какие-то. Сели рядком и переглядываются, как на сельском сходе:

– Ну что, спросить, не спросить? – Это вожак у общества поинтересовался.

– Давайте спросим, за спрос не бьют в нос. – Это волчица, что постарше.

– Батя, да он вон ружьё приготовил, щас шарахнет, ни клочка от твоей шкуры не останется. – Помоложе волк засомневался.

– Это шкура не моя, сынок, и не твоя. Уж лучше пусть пристрелит, стар я, устал по лесу рыскать. – Опять вожак заворчал.

– А он хотя бы знает, что делать, как нас назад в человечий облик вернуть? Да и молоденький совсем, поди в силу ещё не вошёл. – Волчица, что помоложе.

– Надо ему какой-нибудь знак подать, – заявила самая красивая волчица.

Заскулили все наперебой, видно, нет у них согласия. Демократия она такая, не всем подходит. Надоело Митяю на волчьем совете наблюдателем, как гаркнет:

– Ну, чего сели?! Что хотели-то?

Смотрит, выходит из стаи молодая волчица, голову низко наклонила и веночек свадебный в зубах несёт. Митяй ружьё отставил, присел, веночек взял, волчицу погладил. А она ласковая, как собака, хвостом завиляла.

«Эге, – думает Митяй, – а не та ли это свадьба, что Дарук Паш в волков обернул?»

История давняя, много воды с тех пор утекло. Большой ходок был колдун по молодости, слабоват до женского полу. Повадился к девице одной, а она другого любила, у них уже и свадьба была назначена. Вот собрались гости, бабки, дедки, родители, молодожёны, всё честь по чести. Сели в санки, чтобы в церковь ехать, выехали засветло, а назад не вернулись. Весь свадебный поезд колдун, чтоб ему провалиться, в стаю волков превратил.

– Что ж мне с вами делать, – говорит Митяй, – я ведь и заклинаний никаких не знаю. Что-то там про пурт дядя поминал. Ну давай, попробуем, хуже не будет.

Достал ножичек, воткнул в снег. Волчица обрадовалась, запрыгала, через нож перекувырнулась и приземлилась невестой в подвенечном платье. На шею к Митяю бросилась:

– Дорогой ты мой! Радость-то какая! Как же ты догадался?! Чем и отблагодарить тебя?! – И целует прямо в губы.

А Митяй стоит, опять ушами разгорелся. «Что ж такое, – думает, – чужие невесты на меня вешаются».

Тут и остальные волки с разбегу через нож. Первым – жених. Невесту свою отодвинул, руку Митяю пожал. Тесть, тёща, свёкор, свекровка, деверь, золовка, зять – нехрен взять… Человек двадцать набралось. Все обнимают Митяя, по плечу хлопают, зовут с собой за свадебный стол. «Тут недалёко», – говорят. А куда, Митяй не запомнил. То ли в Гордъельусти, то ли в Горсья.

– Нет, – отвечает, – вы уж сами как-нибудь. А я до дому.

И покатил дальше. Вскоре обогнал Митяя свадебный поезд, помчался праздновать.

***

А в доме у Боровко дело плохо. Почти месяц Настя оборону держит. То на кухне её Артём Николаевич прижмёт, то в детской. На первых порах была мыслишка всё жене его рассказать, но Наталья Петровна с маленьким Славиком совсем извелась, жалко её. Мальчик слабенький, орёт и орёт, грудь не берёт, спать не даёт. Весь дом как чумной, по его режиму живёт. Позвали бабку. Пошептала что-то и сказала: «Плохо тут у вас, дети некрещёные, сами не венчаны, хозяин на бесовской манер две жены себе завёл. Надо в церковь идти, причаститься, исповедаться, попа позвать, святой водой всё окропить». Только куда пойдёшь, все церкви позакрывали, попы по лагерям и ссылкам…

Артём Николаевич, как узнал про бабку, жену чуть не прибил. «Ты что, – говорит, – хочешь, чтобы меня с работы выгнали?!» Так Настя и жила перебежками из своей комнатушки в кухоньку. Только и выдыхала, когда Артём Николаевич на службу уходил. И ведь от командировок стал отказываться. «Я, – говорит, – ещё от последней не отошёл. Не всё молоко за вредность выпил, посижу дома пока».

Утром на кухне возле Насти крутится, то за грудь возьмёт, то за талию. На обед придёт – просит шею ему помассировать. Ночью совсем беда, скребётся в комнату и страшно так шепчет: «Измучила меня совсем, не пустишь – силой возьму, никто мне не указ!» Настя в детской комнате стала спать ложиться. Приляжет рядом с Машенькой, сказки ей рассказывает, и вроде как уснёт.

Но и этот манёвр Боровко пресёк. «Ещё раз останешься с детьми – за косы вытащу». По правде сказать, дети ещё немножко выручали, стеснялся Боровко при них сильно руки распускать. А в тот день, что Настасья Митяя повстречала, Артём Николаевич пораньше с работы пришёл и шпингалет в Настиной комнате снял. Покрутил у Насти перед носом и подмигнул так глумливенько, мол, жди сегодня гостей.

Вечер был спокойный, малыш не орал. Наталья Петровна рано легла. Настя детей накормила, с Николинькой позанималась, Машеньке сказку рассказала, спать уложила и к себе ушла. Тихо стало в доме. Боровко на цыпочках, как кот мартовский, к Настиной комнате подкрался, дверь толкнул, даже не заскрипела, петли-то заранее смазаны. Подошёл, не дыша, к кровати:

– Настенька, девонька моя, смирилась?

Штаны скинул и юрк под одеяло, а там поленья холодные лежат. Нету Насти-то! И пошёл по комнатам рыскать. У детей проверил, под кроватями, за печкой, в шкафу… Чуть с ума не тронулся, куда девка подевалась. Лишь утром заметил – лыжи, что в сенях стояли, пропали. Убежала.

***

Ночь. На реке светло от снега, да и луна в полнолуние входит. Настя к любимому идёт. Бесстрашная. Нет для любви преград, всё преодолеет влюблённый человек, ничего не забоится, все препятствия ему нипочём.

К ночи подморозило, словно Митяй ей дорожку постелил, Настины лыжи по его лыжне быстро бегут. А всё же с непривычки тяжеловато, да и боязно, случись что, и помочь некому. Лёд на реке потрескивает, а ну как полынья на солнце протаяла? Ночью и не заметишь её.

Час идёт Настя, второй, совсем из сил выбивается, и луна к полночи подтягивается, самое время для нечистой силы. А по берегам ели вековые чёрные, качаются, поскрипывают, ветер воет в ветвях, как покойники стонут. «Угу-угу! Ух-ха-ха! – Филин смеётся над глупой девчонкой. – Пропадёшь, ду-рра, куда в тайгу-гу-гу, тетёха-ха-ха!” И сзади, словно кто догоняет, – хрум-хрум, шлёп-шлёп!

«Не оглядываться, только не оглядываться! – Закусила Настя губы. – Это видимость одна, не убоюся нечистого!»

Вдруг из лесу стон:

– На-а-астя, помоги-и-и! – Как будто мамы Настиной голос. – Настенька, дочка-а-а!

«Не может этого быть. Мама в январе умерла. Я сама её схоронила».

– На-а-астя, помоги-и-и! Мёрзлая земля грудь дави-и-ит! Я тут, под ёлко-о-ой! Огляни-и-ись!

«Изыди, бес, не свернёшь меня с пути!»

– Настенька-а-а! – Голосом отца – Иди к нам, дочка-а-а!

Настя плачет, слёзы на щеках в ледышки превращаются, а всё идёт вперёд упрямо. Вдруг впереди из лесу на реку шарик выкатился. Чёрный, лохматый и бежит на встречу, по пути разворачивается, и вот уже медведь огромный, что принюхивался. Настя его сразу признала, больно на человека похож и пятно то самое, белое меж ушей. На задние лапы медведь поднимается, передние в стороны раскидывает и рычит басом:

– Иди ко мне, красавица, давно тебя жду, сладкая моя!

Настя окаменела. Чует, конец настаёт. Вперёд идти не может – там медведь, назад тоже – там черти, что на все голоса кричали, из лесу выходят, кто корягой ходячей, кто пнём…

Вдруг сзади вроде колокольчик под дугой зазвенел. Едет кто-то по реке, да с песнями! Сярган трещит, сигудӧк пиликает, буксан дудит. Мчится шальная волчья свадьба! Только фата за невестой развевается, звёзды закрывает. Настя глазам своим не поверила. А медведь-обёртыш испугался, снова в шарик скатался.

Поравнялся с Настей свадебный поезд, притормозил, снежная пыль улеглась. Невеста из саней и спрашивает:

– Ты куда это, девонька, среди ночи собралась?

– В Ычет-ды, к жениху. Егорушка его зовут.

– Слышишь, – смеётся невеста и своего жениха в бок толкает, – вот она, любовь-то!

А жених поцеловал невесту крепко и у Насти спрашивает:

– А где это такое Ычат-ды? Не знаю на Печоре такого села.

– В прошлом году нас тут кинули, осенью, – отвечает Настя. – Спецпереселенцы мы, кулаки.

– Это сколько ж мы в волчьей шкуре по лесу пробегали? – Удивляется жених. – Ни новых деревень не знаем, ни своей деревни найти не можем.

– А вы откуда? – Спрашивает Настя.

– Она из Гордъельусти, а я из Горсья.

– Нет, – говорит Настя, – не слышала. А где? Вверх по Печоре или вниз?

– Да нет уже этих деревень. Бревна на бревне не осталось, – смеётся невеста, – видать, нам вечно теперь в санях по реке кататься.

– А я и рад, – говорит жених, – лишь бы с тобой, а не в волчьей шкуре!

И снова свою невесту целует, да так жарко, что Насте аж завидно.

– А что, любый мой, давай девчонку подвезём? – Предлагает невеста, вздохнув от поцелуя. – Её жених, небось, заждался.

– Отчего ж не подвезти, дело хорошее! Залезай, красавица, поехали! – И подал Насте руку.

Запрыгнула она в свадебный возок, жених ткнул возницу и понеслась вперёд шальная свадьба, только метель столбом за санками. Сквозь снег разглядела Настя мужика огромного, с белой головой и чёрной бородой, что остался на реке стоять, и злыми глазами вслед светить.

***

Ночь в бараке. Тишина. Намаялись работяги на делянке за день, наломались, спят. А Егору не спится, всё о Насте своей думает, что да как… «И когда теперь Митяй вернётся? Повидал он её или нет?»

Вдруг, глазам не верит, – Настя перед ним стоит, улыбается. Протёр глаза, нет, не снится.

– Настя, ты?!

– Я, Егорушка!

– Да как же это… Ты здесь, – подхватился, обнял Настёну, – больше никому тебя не отдам! Замёрзла, милая, полезай ко мне!

– Куда ещё полезай, – из угла недовольный голос, – проваливайте на мороз, спать мешаете!

– Ну вот, – тихонько Настя засмеялась, – а ты говорил, что у вас не прогонят.

– Я знаю куда, – засобирался Егор, – погодь минутку.

Быстро оделся, ноги в валенки сунул и потащил Настёну в лазарет. Постучал в окошко, Анна Павловна выглянула.

– Настёна моя приехала!

Искра кивнула и рукой показала, мол, иди к дверям, сейчас открою. Впустила влюблённых, в ту же комнатушку завела, где Егор с Иван Степом лечились, и дверь за ними закрыла.

И мы, пожалуй, три звёздочки поставим, хоть главка и коротенькая получилась. Что писать-то? В таком деле чужие глаза не нужны.

***

Утром Егор на работу в конюшню еле как от Настёны оторвался. Но Искра посоветовала конспирацию пока блюсти и Настю опять в комнате заперла. Конспирация – лучшее средство, когда не знаешь, откуда беды ждать. Уж как Егоркина душа назад рвалась, и не описать. А ему, как нарочно, работы подваливали и подваливали. Упряжь починить, дратвы накрутить, стойло починить… Да мало ли дел на конюшне, небось, не засидишься. Егорка не ходил – летал!

К полудню Митяй к нему заглянул.

– Привет!

– Здорово!

Поручкались. Помолчали.

– А я тулку купил. – Снял с плеча, протянул Егору.

– Зверь-машина! – Егор с уважением. Потрогал, пощупал, переломил, в дуло поглядел, на курки понажимал. – Не стрелял ещё?

– Не-а. Не в кого пока. Хочешь, пойдём на реку, по банкам пальнём.

– Не. У меня дело есть одно.

– А чего про Настю не спрашиваешь?

– А что, видел её? – Егорка простаком прикинулся.

– Видел.

– Как она?

– Нормально. Привет тебе передала.

– И только?

– А чего тебе ещё?

– Ну… Поцелуй, например. – И хитро так на Митяя смотрит.

– Ах ты ж… Откуда знаешь?

– Сорока настрекотала.

– Да я хотел было про поцелуй сказать, только…

– Ну, говори, чего замолчал.

– Тут такое дело, Егор, ты не подумай, я сплетни носить не горазд.

– Да давай уже, руби сплеча!

– Короче, с Боровко она сошлась.

– Сам видел?

– Нет, одна баба сказала.

– Ну так поди, этой бабе передай, что она дура. Да и ты дурак, коли в людях не разбираешься. Настя этой ночью ко мне пришла, в лазарете она сейчас, Искра её спрятала.

– Не может быть! – Опешил Митяй. – Она же… Как это она вперёд меня пришла?

– А вот так. Видел, свадебный поезд тебя у излучины обогнал?

– Видел. Это волчья свадьба, вӧрсаяс. Уже и деревень тех нет на Печоре, откуда эти жених с невестой родом.

– Знаю. Однако ж привезли мне мою невестушку, за что и спасибо.

А дальше Егор всё Митяю рассказал, о чём Настя ему ночью поведала. Потому что не только ж любиться всю ночь, ещё и поговорить надо. Всё расписала, от начала и до конца. Как Митяя в Троицке встретила, как решила в ночь на лыжах, и про свадебные санки. И про то, как Боровко её месяц донимал, уж не смолчала.

Митяй стоял, открывши рот, слушал. А когда до Боровко дошло, сдвинул брови:

– Что думаешь делать, – спросил Егора.

– Не знаю пока. Боюсь, догадаются, куда Настя намылилась, пустятся в розыски.

– Так не бывать этому! – Сказал Митяй и койбедем так в землю вдарил, что грохот раздался, это лёд на реке треснул, и пошла Печора мал-помалу.

Тут народ сбежался, посмотреть, как оно. Красотища такая, что не выразить словом! И на работу месяц не ходить. Праздник! Настя со всеми вышла. Её учётчик в лазарете вычислил, сказал не бояться. По бумагам она в семнадцатой бригаде числится, прогулов не было, в семнадцатую и выйдет, как снег сойдёт. А кто там её в Троицке видел, так показалось.

И Анна Павловна пришла на ледоход посмотреть, пуховым платочком плечики укутала, а сама потихоньку Егору коробочку в карман положила. Заглянул в неё Егорка, а там! Золотое колечко с камешком, прозрачным, как Настины слёзы, что за последний год выплакала.

И комендант новый на берег пожаловал стёклами от пенсне поблестеть. Пообещал распорядиться Егору с Настей отдельный угол в семейном бараке отгородить. И Илья на такую красоту уставился, и Гень с Венем или Вень с Генем, но это всё равно же?

А вы, если ни разу не видали ледоход на большой северной реке, то и не поймёте этой красоты и мощи. Стихия! Словно разом сдвинется всё в личной оси координат и то ли речка уносит в океан всё, что наворотили за долгую зиму: всю грязь, всё зло, всю неправду; то ли сам плывёшь против течения вместе с берегом. Голова побежит, закружится, земля под ногами качнётся и уж тут скорей держаться за что-нибудь. А лучше друг за друга.