Серия «Мистические истории»

— Как ты заблудиться-то умудрился?

— Да сам не понял! Лес этот наизусть знаю, а тут стою как дурень. Вдруг слышу – идёт кто-то, двумя ногами идёт. Я давай орать: тут я, мол, ау! А из-за дерева эта хрень выходит…

— Какая?

— Да я такого отродясь не видал. Как будто коза на задние ноги встала, спину выпрямила… плечи бабьи прям, не козлячьи… и лохматая вся, что твой барбос.

Зарецкий незаметно покачал головой. Досталось, конечно, Василичу, раз такое мелет.

— Да ты башкой-то не качай! – рассердился охотник – увидел-таки. – Я из ума ещё не выжил!

— Так, значит, эта коза тебя и отделала?

— Ну. Стояла-стояла, смотрела-смотрела, потом как на меня кинется! Я в неё с обоих стволов в упор, а ей хоть бы хны! Бодается, ногами топчет – думал, всё. А она, коза-то, вдруг скок в сторону – и дала стрекача. Не знаю уж, чего напугалась.

Он устало закрыл глаза; плечи у него как-то расслабились, и охотник, казалось, заснул. Хирург глянул на него и сделал Зарецкому знак выйти из палаты.

— И что ты думаешь про эту козу? – спросил полицейский.

— Чушь полная, конечно, вот только… — хирург замялся. – Это ж Василич.

Зарецкий думал так же. Если бы он услышал подобное от кого-нибудь другого, то уже вызывал бы рассказчику «ноль три» до психушки. Но когда это говорил опытный охотник, который из лесу и с закрытыми глазами бы выбрался…

— У него голова как, пострадала? – спросил Зарецкий.

— Как не пострадать! Ты ж видел, на что он похож. Но, надо сказать, я ждал худшего. Сотряс, думаю, не более того.

Полицейский кивнул. Он и сам заметил, что ран, шишек или повязок на голове у Василича не было.

— Если он ещё чего скажет – звони, — сказал он и вышел из больницы.

Как-то много за последнее время странных происшествий, а в этих происшествиях – коз. Следы у разбитого угла избы в Шенино, непонятная чёрная коза, напавшая на ребёнка в Николаевке, теперь вот Василич… Зарецкий вдруг вспомнил врача Петрова, который говорил ему о поездке в Никитино прямо перед исчезновением. Как же он тогда сказал?..

«Бабки нет, а за домом коза орёт как резаная».

Вот что сказал врач полгода назад. А несколько часов спустя Клим уже звонил из амбулатории и говорил, что Петров не явился на приём.

Зарецкий запрыгнул в уазик и поехал в Дубки. По дороге позвонил Климу:

— Палыч, помнишь, ты мне про доктора вашего пропавшего говорил, что он тебе кровь непонятную приносил? Вроде коровью?

— Помню, как не помнить. Реактивов истратил … — начал было Клим с благородным гневом, но Зарецкого интересовало другое.

— А она точно коровья была? Не козья?

— Может, и козья. Я ветеринар тебе, что ли?

И здесь коза. Странно, очень это всё странно…

Как идти на большое болото, Зарецкий, разумеется, знал: бывшая жена постоянно с собой за клюквой таскала, страшно, видите ли, одной и корзинку обратно тяжело нести – вот только где именно напали на Василича?

На «пятачке» в Дубках сидело три бабки. Они издалека увидели Зарецкого и заголосили:

— Ой, Василич-то… Ой, лишенько… Помер!

— Где ж помер? Я только что из больницы – живой он!

— Ой, ой! Кто ж его так?! – не смутились бабки, продолжая причитать всё тем же похоронным тоном.

— Хорош выть! Скажите-ка лучше, где Василича нашли?

— Да на поляне, где жёлуди.

Больше Зарецкому ничего и не надо было. Он кивнул старушкам и зашагал к лесу.

Поляну с желудями знали все – и обходили по широкой дуге: где жёлуди, там и кабаны, а с кабанами встречаться никому охоты не было. Странно только, что Василич это место не узнал. На любого другого Зарецкий подумал бы, что пострадавший пьяный был, но Василич в жизни не пил перед тем, как в лес идти.

Следов на поляне была уйма. Зарецкий пригляделся – такие же, как у молодухи с разбитым фундаментом. Перепутать эти следы с кабаньими он не мог, потому что они явно были козьи.

Зарецкий всегда считался – и считал себя сам – здравомыслящим и трезво глядящим на вещи человеком, но при этом, как ни парадоксально, допускал, что далеко не всё можно объяснить рационально. Он вполне верил в приметы и пару раз даже видел, как они сбываются, но непонятная коза на двух ногах? Это было уже слишком.

А потом он выпрямился и очутился с этим «слишком» нос к носу.

Описать то, что он увидел, и впрямь было сложно; только теперь Зарецкий вполне понял затруднения Василича и учительницы с дочкой. Существо явно стояло на двух ногах, но больше ничего определённого сказать было нельзя. Что это? На кого похоже?

Зарецкий вдруг вспомнил книжку с легендами Древней Греции, которую обожал в детстве. Чтение это, конечно, сложно было назвать подходящим для ребёнка, но родители радовались уже тому, что сын смирно сидит дома, а не носится где ни попадя в поисках приключений на свою – и, в конечном итоге, их – голову. Так вот, в книжке была картинка с минотавром. Тварь, недобро глядящая сейчас на Зарецкого, больше всего походила именно на это чудище – правда, очень отдалённо.

Была она тощая, как скрученный из проволоки человечек, и лохматая; чёрная шерсть клоками торчала во все стороны. Ноги были козьи, с крупными раздвоенными копытами, коленями назад – всё как положено. Руки – или передние ноги, чёрт их разберёт – свисали почти до тех самых коленей и заканчивались скрюченными, суставчатыми пальцами с когтями, как у хищной птицы. На груди можно было каждое ребро пересчитать, а через впалый живот – все позвонки.

Самым странным и жутким была голова. Она торчала над скрюченными плечами и круглой спиной, выдаваясь вперёд; затылок был плоский, а морда… Казалось, что обычной козе врезали сковородкой, и нос у неё сплющился и расползся в стороны. Ноздри располагались по диагонали, нижние их концы широко расходились в стороны. Глаза были маленькие, налитые кровью, а уши – внезапно человеческие, но с густой шерстью внутри. Из макушки торчали рога – короткие, толстые и какие-то кряжистые, как старый дуб, но с острыми концами. Зарецкий вспомнил рану под рёбрами Василича.

Он потянулся было к кобуре, но коза молниеносным движением перехватила его руку. Когти при этом впились в мясо, и Зарецкий от неожиданности крякнул. Попытался ударить свободной рукой, но зверюга легко увернулась и врезала ему по голове. В ушах зазвенело, а из левого, кажется, ещё и что-то потекло. Коза открыла рот, и Зарецкий понял, почему учительница с дочкой описывали это как «заорала»: именно что на ор это и было похоже. Точнее, на вопль – так мог бы вопить измученный человек на грани безумия.

Коза выпустила правую руку Зарецкого, содрала с него кобуру, размахнулась и зашвырнула куда-то в кусты, а потом потянулась к шее полицейского; жуткая морда приблизилась к его лицу, и он почувствовал из пасти козы зловоние, как у хищника. Очевидно, у этой тварюги были свои взгляды на питание, и Зарецкий вдруг понял, что сам в этот план замечательно вписывается.

Он отчаянно дёрнулся и, видимо, застал козу врасплох: она его выпустила, но тут же заорала и кинулась за ним. Полицейский упал на землю и откатился подальше, в сторону кустов, куда улетела кобура. Он, разумеется, не собирался её сейчас искать, но вдруг бы под ноги попалась. Коза не отставала; Зарецкий вскочил на ноги и отбежал, осматриваясь в поисках хоть какого-нибудь оружия. На одном из дубов висела почти отломанная толстая ветка – видно, ветром повредило, недавно как раз штормовое передавали. Зарецкий подпрыгнул, доломал ветку и едва успел выставить её навстречу козе, как копьё. Коза наскочила на деревяшку грудью; удар должен был быть очень чувствительный, но она только вскрикнула, отскочила и потёрла грудину. Зарецкий поспешно оборвал с ветки листья, чтоб ударов не смягчали.

Коза пошла вокруг него по широкой дуге, злобно таращась налитыми кровью глазками. Зарецкий поворачивался вслед за ней, сжимая в руках палку. Шансов отбиться было мало, но что ж теперь – лапки кверху и сдаться?

Уже почти стемнело, но коза, похоже, всё прекрасно видела. Зарецкий о себе такого сказать не мог: очертания козы терялись на фоне деревьев и кустов, клочья шерсти он с трудом отличал от листьев. Ему вдруг показалось, что тварь увеличилась раза в полтора.

Коза не торопилась, и Зарецкий уже понял, почему: она явно была сильнее, а он к тому же остался без оружия – не считать же таковым дурацкую ветку.

— Что ты такое? – спросил он. –  Чего добиваешься?

Коза тряхнула головой, но никакого ответа Зарецкий не дождался – и задал новый вопрос:

— Молодухе в Шенино ты фундамент разбила? Зачем? Что искала? Или просто рога почесать хотелось?

Он внимательно наблюдал за зверюгой. Она что-то рыкнула, но вычленить в этом возгласе хоть какие-нибудь звуки было невозможно.

— А девочку в Николаевке зачем в лес тащила?

Козе, видимо, его болтовня надоела: она злобно заорала, опустила голову и, наставив на Зарецкого рога, кинулась вперёд. Он с трудом, но успел отскочить и огрел тварь по хребту веткой.

— Не будешь отвечать, значит? Ну и хрен с тобой!

Он попытался ещё раз дотянуться до неё, но коза увернулась, схватила его за левую руку и крутанула. В плече хрустнуло, и Зарецкий вскрикнул: казалось, что рука вот-вот оторвётся от туловища. Коза не отпускала; кривые когти вонзились, по ощущениям, прямо в кости. Второй рукой зверюга потянулась к его шее, и он попрощался было с жизнью, как вдруг услышал хруст веток, топот и голоса:

— Михалыч! Андрей Михайлович! Капитан, ты где?

Коза подняла голову и повернулась на звук. Выглядело жутко: уши у неё были человеческие, но мохнатые и крутились как у кошки.

Поляны коснулись лучи света: Зарецкого искали с фонарями. Коза зарычала, отпихнула его и ломанулась в кусты.

— Я его вижу! – заорал кто-то; желтоватый свет заплясал вокруг Зарецкого, и полицейский невольно поморщился.

Прибежала, кажется, вся деревня. Бабы запричитали при виде избитого Зарецкого с безжизненно висящей левой рукой.

— Что случилось?

К нему подскочил Клим. Полицейский отвечать не стал – опёрся на протянутую руку приятеля и поднялся. Ноги держали, но нетвёрдо.

— Да тебе в больницу надо! – увидев кровь из уха (а она оттуда всё-таки текла), охнул Клим.

— Некогда, — отмахнулся Зарецкий более здоровой рукой.

— А это что, вывих? Ну-ка пошевели!

Плечо, похоже, всё-таки удержалось в суставе, но боль была страшная. Зарецкий стиснул зубы и зашагал к Дубкам, где оставил машину.

— Да куда ты ломишься-то! – Клим забегал то спереди, то со стороны, но полицейский непреклонно шёл вперёд. Теперь он точно знал, кому противостоит, и не хотел терять ни секунды. Кто знает, что ещё задумает эта тварь?

Еле отбившись от сердобольного населения, Зарецкий взгромоздился на водительское сиденье и захлопнул дверцу правой рукой. Удар отозвался болью в левом плече, но, кажется, худшее уже миновало: повреждённая рука худо-бедно начала двигаться, пусть каждое движение и сопровождалось страданиями.

Полицейский доехал до участка, взял из сейфа вторую кобуру с пистолетом, пристегнул к поясу и сразу почувствовал себя лучше. Разрядить в козу пару обойм – никакая мистика не устоит. А где искать зверюгу, он уже понял.

Последний поворот перед Никитино уазик преодолел как-то неохотно, будто через плёнку на киселе проехал. Зарецкий с изумлением увидел пять целёхоньких домов, которые даже бурьяном не заросли; сразу при въезде в деревню стояла «буханка» из дубковской амбулатории. А он весной врача Петрова в алкоголизме упрекал! Теперь подкрепление бы вызвать – так никто не поедет, самого спросят, сколько выпил!

В окнах ближайшего дома – того, где жил когда-то несчастный старичок Захарыч – горел тусклый свет. Зарецкий вытащил пистолет и подкрался к крыльцу, прислушался – ни звука. Со всеми предосторожностями вошёл в сени, потом в комнату – никого. На печке стояла кастрюля с давно остывшей, слипшейся, сероватой овсянкой. Зарецкий осмотрел обе комнаты и как раз выходил из дальней, когда ему послышался какой-то звук: то ли стон, то ли чуть слышный зов.

Полицейский вышел обратно в сени; звук усилился и шёл теперь откуда-то сверху. Зарецкий со всеми предосторожностями (и мучительной болью в левом плече) поднялся по приставной лестнице на чердак. Сиплое бормотание неслось из выгородки, кое-как сколоченной из старых досок. Не опуская оружия, Зарецкий заглянул туда и сперва никого не заметил, а когда заметил – глазам своим не поверил.

На полу сидел врач Петров. Узнать его, правда, было сложно: за прошедшие полгода он похудел едва ли не вдвое и теперь напоминал узника концлагеря, а не пышущего здоровьем молодого мужчину. Щёки у него ввалились – было заметно даже под клочковатой, неопрятной бородой – а глаза неприятно блестели. Даже с нескольких шагов стало ясно, что врача колотит в ознобе; по изжелта-бледному лбу катились крупные капли пота. У левого бока болтался пустой рукав. Босые ноги у Петрова были связаны толстой верёвкой, второй конец которой крепко обмотали вокруг одной из балок.

— Петров? – шёпотом позвал полицейский. – Иван Сергеич!

Безумный взгляд заметался по чердаку и наконец остановился на Зарецком.

— Андрей Михалыч? – сиплым, сорванным голосом откликнулся пленник.

— Что она с тобой тут делала?

— Экспериментировала, — врач скривился и приподнял то, что осталось от левой руки — сантиметров двадцать, если от плеча мерить.

— Зачем? – спросил Зарецкий, но спохватился: парень вот-вот богу душу отдаст, а он тут ему вопросы задаёт, пусть и важные. – Давай-ка тебя отвяжем …

— Не получится. Думаете, я не пробовал? Только резать.

Зарецкий вытащил из кармана складной ножик и попытался перепилить верёвку, но без толку: тут резак нужен был острый, а не туповатое лезвие пять сантиметров длиной.

— У бабки есть нож, — прошептал Петров, закрыл глаза и привалился спиной к выгородке. – Внизу.

— Продержишься тут?

— Ну весну и лето же как-то продержался, — по измученному лицу скользнула тень улыбки.

Полицейский спустился с чердака. Нож он видел, когда осматривал комнату: тот лежал, как нарочно, прямо посреди застеленного клеёнкой стола. В доме стояла мёртвая тишина, и Зарецкий надеялся, что коза вернётся нескоро: хорошо бы успеть освободить врача, дотащить до машины, вызвать «скорую»…

Под бабкиным ножом верёвка распалась за несколько секунд; Зарецкий помог пленнику подняться и спросил:

— Спуститься сможешь? Я поддержу.

— Чтобы отсюда свалить, я готов хоть вниз головой нырнуть.

— Что коза с тобой делала? Кто это вообще?

— Бабка, которая деревню подожгла. Хотела по своей воле в человека и обратно перекидываться, а ей для этого человечина нужна. Врача, который до меня был, она сразу убила, да с составом зелья ошиблась. Со мной умнее стала…

Петров стиснул зубы; в таком состоянии, да ещё с единственной рукой, спускаться по приставной лестнице было, мягко говоря, непросто, но с помощью Зарецкого получилось.

— В смысле – умнее?

— По чуть-чуть брала. Пальцы сначала…

Петров покачнулся, Зарецкий машинально поддержал его больной рукой и чуть не взвыл.

— Только, видно, всё равно не то: пробовала-пробовала, неизвестно во что превратилась, а в бабку теперь вообще никак…

— Это она в Николаевке девочку похитить пыталась?

Ответить Петров не успел: едва мужчины спустились с крыльца, как из-за угла на них налетела лохматая чёрная тень. Зарецкий выхватил пистолет и в упор разрядил всю обойму козе в грудь. Пока она с недоумением смотрела на раны, он сунул в пистолет вторую обойму и расстрелял и её тоже.

Петров упал и, кажется, успел откатиться в сторонку, чтобы не затоптали. Раны у козы затянулись прямо на глазах, она взревела и бросилась на полицейского. Зарецкий едва перехватил летящую к нему руку, прежде чем когти вонзились в лицо. Силы у твари было немерено, да ещё и оружие её не брало. Плохо дело.

Врач кинулся под копыта; коза споткнулась о него, пошатнулась, но устояла. Зарецкий успел ударить её в грудь, зверюга отскочила, потирая ушиб, и крикнула. Звуки, которые она издавала, холодили кровь, потому что были ни на что не похожи: то ли раненый зверь орёт, то ли человек в агонии стонет, то ли черти из ада воют. Спеша воспользоваться преимуществом, полицейский шагнул к козе и замахнулся, но ударить не успел: она перехватила его руку, хорошо хоть дёргать не стала, а то можно было бы сразу на опыты сдаваться.

Зарецкий неимоверным усилием вывернулся из захвата и врезал козе по голени ногой. В отличие от пуль, такие удары её всё-таки пробивали. Петров куда-то то ли укатился, то ли отполз. Коза попыталась боднуть Зарецкого; он в последний момент бросился в сторону – рога чиркнули по рукаву на левой руке, но и это вызвало жуткую боль. Полицейский, в свою очередь, хотел подсечь противника, но промахнулся и чуть не упал. Впрочем, это пришлось кстати: нацеленный ему в висок сокрушительный удар пролетел над головой.

Он вдруг вспомнил, что у него есть пистолет. Без патронов, зато с рукояткой.

Зарецкий метил в глаз, но коза извернулась, и удар пришёлся в левый рог. Верхние сантиметров пять отломились, брызнула кровь. Коза схватилась за голову, вскрикнула и сиганула в сторону, а потом бросилась к дому.

— У неё там ещё зелье, — прохрипел откуда-то снизу Петров. – Она…

Он закашлялся, но Зарецкий уже и так понял: сейчас коза хлебнёт своего варева и во что превратится – неведомо. Смогут ли они с этим неведомым справиться?

Зарецкий, придерживая больную руку, болезненной трусцой побежал в избу. Не то чтобы он надеялся успеть, но попробовать-то было надо.

Он ввалился в комнату, как раз когда зверюга отбросила в сторону пустой чугунок. Секунду спустя она содрогнулась; лоб у неё разъехался в высоту, шерсть на нём поредела, и морда стала совсем уж непотребной. Руки словно втянулись и стали короче – жаль, когти не отвалились. Коза злобно зыркнула на Зарецкого, что-то проорала и бросилась в атаку.

Он не смог отскочить, но повернулся боком, и сокрушительная сила удара прошла по касательной; когти едва задели ему грудь. Зарецкий увидел на комоде старый утюг, обежал стол и схватил орудие. Раскрутить на проводе, как хотел, времени не хватило, а вот приложить зверюгу по голове – вполне. Правый рог с мерзким хрустом отломился под корень, и морду козе залило кровью. Не давая загнать себя в угол, она вслепую бросилась к двери и выскочила во двор. Зарецкий выбежал следом; на его счастье, коза ещё не скакала через огород к лесу, а бестолково металась вдоль забора, пытаясь оттереть кровь с глаз и найти калитку. Он схватил подвернувшуюся под руку метлу и саданул зверюгу по голове; коза вскрикнула, но устояла на ногах и повернулась к нему. Полицейский наседал, оттесняя её метлой к забору, как вдруг коза выдрала палку у него из рук и переломила пальцами так, что щепки полетели.

Роли поменялись: теперь коза теснила Зарецкого, сжимая в каждой руке по полметлы, а он пятился. Пропустил пару чувствительных ударов – в плечо и в голову. Коза подняла ногу, Зарецкий не успел увернуться и получил копытом в голень; из глаз посыпались искры, ноги подогнулись, и он упал на колени, но быстро отпрыгнул назад и пополз, не выпуская козу из виду. Она бросила сломанную метлу и рванулась к нему, но вдруг вздрогнула и остановилась, будто сзади её дёрнули за поводок. Из груди у неё вырвался крик – на этот раз вполне человеческий. Колени у козы подломились, но уже не назад, а вперёд; на землю тяжело, как мешок с цементом, рухнуло тело старухи в лохматом чёрном тулупе и замызганном платке с красными цветами. За ней обнаружился еле стоящий на ногах Петров.

— Ты как её?.. – прохрипел Зарецкий.

— В сундуках на чердаке столовый нож нашёл, — врач почти смог выдавить улыбку. – Серебряный.

— А-а, — полицейский кивнул было. – Подожди, столовые ножи ведь тупые!..

— О трубу печную наточил. Времени хватило, — Петров всё-таки улыбнулся.

Зарецкий упал на спину, полежал немножко, потом с огромным трудом и ещё большей неохотой встал. Болело всё, от макушки до пяток, но надо было выбраться из проклятущего Никитино и быстрее сдать Петрова в «скорую». И самому туда же сдаться.

От одной мысли о том, что придётся садиться за руль, полицейского передёрнуло, но кому ещё-то? Он подошёл поднимать врача; тот лежал как мёртвый, но, услышав шаги, пошевелился, приоткрыл глаза и сказал:

— Надо её сжечь. Мало ли…

Этим не хотелось заниматься вовсе, но Петров был прав: кто знает, в кого ещё придумает вселиться шебутная старуха! Только оборотня-белки им не хватало или, не приведи боже, улитки какой-нибудь. Зарецкий не смог сдержать нервного смешка.

Когда от бабки остался только почерневший скелет, Зарецкий с Петровым, опираясь друг на друга, кое-как добрели до машины и двинулись из проклятой деревни. Едва появилась связь, позвонили в «скорую». Медики обнаружили обоих уже без сознания; хорошо хоть Зарецкий успел остановить машину и дёрнуть ручник, когда почувствовал дурноту. Поехали, как говорится, с музыкой и люстрами.

В областной больнице Зарецкий с Петровым лежали в одной палате, двухместной. Это уже когда их из реанимации перевели – поначалу у врачей были сомнения, удастся ли «поднять» хоть одного. Выкарабкались оба; умирать отказался даже Петров, у которого из-за бабкиных истязаний развился сепсис. Вообще-то Зарецкий должен был лежать в ведомственном госпитале, но по недосмотру привезли сюда, да так и оставили.

Времени у пациентов было много; Петров по большей части бессмысленно смотрел в стену, но Зарецкий постепенно выспросил у него, что происходило в Никитино.

Когда бабка поймала Петрова, тот подумал, что разделит судьбу своего несчастного предшественника и пополнит коллекцию костей под кроватью, но убивать его никто не торопился. Бабка привязала пленника на чердаке, кое-как кормила, чтобы под рукой всегда была свежая человечина, и приступила к экспериментам.

Брала она по чуть-чуть, начиная с пальцев, и от раза к разу меняла состав своего зелья, но дело не ладилось: превращаться в человека по своей воле она так и не могла, хотя изменения всё же происходили. В козьем виде у бабки появились человеческие уши, а ещё она стала намного сильнее. Примерно в то же время Петров услышал, как бабка с пыхтением приволокла гору какого-то барахла – это оказалось содержимое подвала шенинской молодухи. Барахло это когда-то принадлежало ведунье, и бабка решила, что оно ей пригодится, да только не учла сырости и вообще дурных условий хранения – добыча оказалась плесневая.

— Зачем было фундамент-то разбивать? – спросил Зарецкий.

— А как бы она иначе в подпол залезла? По лестнице? – рассудил Петров. – Она тогда ещё козой была, а не вот этой ерундой, которую ты видел.

Бабка выместила злобу на пленнике и вдруг решила попробовать «донора» другого пола. Попыталась украсть девочку в Николаевке – хорошо мать отбить успела. Старуха совсем осатанела и взялась за Петрова с новыми силами. Видимо, что-то у неё начало получаться: на козу она становилась похожа всё меньше и меньше, правда, превращаться по собственному желанию так и не могла. Почему бабка напала на Василича, Петров не знал, но предположил, что тот подвернулся под горячую руку.

Когда товарищ по несчастью сказал Зарецкому, кем была при жизни коза-оборотень, полицейский даже вспомнил, как приезжал констатировать Анастасию Семёновну вместе со «скорой». Эх, знать бы тогда, сколько она после смерти бед натворит!

Беседы про бабку и никитинские дела заняли не одну неделю, но от них стало легче: Петров выговорился, а Зарецкий разобрался наконец, что происходило у него в районе. Когда последний разговор на эту тему сам собой заглох, полицейский откинулся на подушку и закрыл глаза.

Впереди были трудные разговоры с начальством, разбирательства, попытки втиснуть мистику в строгие рамки закона, а у Петрова – протезирование, долгая реабилитация и поиск нового места в жизни. Но это всё потом.

Сейчас – отдыхать.

Потом, стоило Зарецкому поступить на службу, подвиги посыпались как из стручка горох. То у соседей пожар – ребёнка из огня вынесет, то едет никого не трогает – бабу беременную возьмёт подвезти, а она давай рожать. Что делать? Остановит Зарецкий машину да младенца примет. Раза три такое было. Пару раз при задержании, когда загнанные в угол отморозки начинали отстреливаться, гражданских собой закрывал – они же, гражданские эти, вечно куда не надо суются.

Вот так и вышло, что слава впереди Зарецкого шла. А он отбивался, как мог.

Теперь вот с врачом с этим напасть. Явился тогда, весной ещё, к Зарецкому, молол какую-то чушь про бабку из Никитино и в тот же день пропал бесследно с телефоном и служебной «буханкой» вместе. Если б не пропал, Зарецкому бы и дела до его бредней не было, а тут на тебе. Городской, что с него взять, — от них, кроме геморроя, ждать нечего.

Даже сейчас, несколько месяцев спустя, Зарецкий вздыхал, вспоминая, как ему позвонил Клим. Климент Палыч – давний друг, собутыльник и советчик – орал в трубку так, что Зарецкий его сначала даже не узнал. А когда всё-таки узнал, то подумал, что Палыч допился-таки до «белочки» — иначе объяснить его бессвязную, путаную речь было никак нельзя.

— Да что стряслось-то?! – рявкнул Зарецкий, потеряв терпение.

— Да грю ж те… Петров… врач-то… нету его, — бубнил Палыч.

— И дальше что? Проспал, может! Что ж теперь, из-за каждого прогула в милицию названивать?

Службу свою Зарецкий всё называл по-старому. Никак не мог привыкнуть, что он уже двенадцать с лишним лет как полицейский.

— Да какое проспал! Не было такого никогда! – заорал Палыч. – Теперь больных полна коробочка, а доктора нету!

Дальше стало только хуже. И Палыч, и регистратор Нина Михайловна подтвердили, что у городского доктора в последние дни перед исчезновением появились странности. Палычу он принёс на анализ какую-то непонятную кровь («Шутник, чтоб его! Коровью притащил! Не понимает, что ли, что реактивы в деревне на вес золота!»), а у Нины Михайловны спрашивал карточку на пациентку из деревни, где давно никто не живёт, а когда и жили, такой женщины там всё равно не было.

— Уж не из Никитино ли? – с нехорошим предчувствием спросил Зарецкий.

— Оттуда, оттуда, — закивала старушка.

Первым делом Зарецкий разослал ориентировки по всей области. Потом сел в фырчащий милицейский уазик и поехал в Никитино.

Ничего нового там не было. Зарецкий печально поглядел на пепелище и развернулся было уходить, но вдруг заметил краем глаза, как что-то блеснуло в грязи.

Там, где была калитка несчастного старика Захарыча, валялся наполовину вдавленный в глину телефон с разбитым экраном. Из модных, огромный, что твоя лопата, – Зарецкий никогда не понимал, что за удовольствие носить такую хреновину в кармане. В интернете разве что сидеть беспрерывно – так он тут мало где ловит, в глуши-то.

Телефон выглядел так, словно его уронили – или выбросили – и наступили, втоптав в грязь и повредив экран. Зарецкий машинально вынул из кармана хлипкий пакет – приличных не давали – и, надев его на руку, вытянул телефон из глины.

Что же тут случилось? Потерял Петров свой аппарат или выкинул нарочно? Теперь хоть прояснилось, почему номер недоступен был: дозвонишься, как же, если телефон разбитый в луже валяется. При условии, конечно, что это и впрямь имущество Петрова. Впрочем, Палыч с Ниной Михайловной тут же подтвердили: да, мол, его, чьё же – едва увидели улику в пакете.

Через несколько дней из Петербурга приехала – и прямиком к Зарецкому – заплаканная женщина лет пятидесяти пяти. Оказалось – мать пропавшего эскулапа.

— Ванюша мой, — рыдала она в голос. – Ванюша! Единственный сынок!

Выяснить что-нибудь путное у неё так и не удалось, а вот тягостное впечатление после посещения осталось. Зарецкому даже неловко как-то стало: обвинил врача в пьянке, когда все в один голос твердили, что Петров был всячески положительный, спиртного в рот почти не брал, к работе относился ответственно и больных бы точно не бросил. Вот только куда же он подевался? И «буханка» где? Все гаишники области давным-давно её на дорогах выглядывали, да без толку.

Потом, недели через три после того, как к Зарецкому мать Петрова приходила, вызвали его по какому-то невнятному поводу. Точнее, не его, но патрульных, как назло, не было – пришлось самому ехать.

В деревне Шенино Зарецкого встретила растерянная молодуха – недавно замуж вышла в эту деревню, полицейский ещё её не видел и не знал даже, как зовут. Обойдя за ней следом избу, капитан увидел разбитый угол фундамента. Выглядело странно: будто кто-то бил молотом или кувалдой, пока не пробился в подпол.

— Пропало чего?

— Да я и не знаю, — сказала бабёнка. – Там рухлядь всякая валялась, мужниной прабабки ещё. Выбросить рука не поднялась: древность всё-таки…

— Какие-нибудь ещё повреждения в доме, на дворе есть?

— Нету. Здесь только.

— Как же ты такое не услышала? Это ведь не вдруг сделано.

— Муж на покосе был, а я в Куденцы ходила, в магазин. Вернулась – а тут вот.

Зарецкий наклонился и осмотрел землю возле разрушенного угла. Она была буквально испещрена заострёнными кпереди следами копыт.

— Овцы есть у тебя? – спросил он потерпевшую.

— Как не быть! Есть, одиннадцать штук.

— Зачем в огород пускаешь?

— В какой огород? – опешила она. – Отродясь они сюда не заходили!

— А это вот что? – он указал ей на следы.

— А я почём знаю! Ты полиция, ты и разбирайся. Может, Петровна нагадить захотела, — молодуха сердито махнула на дом соседки. – Увидела, что никого дома нет.

Но следы нашлись только около угла. Если здесь и побывали чьи-то овцы, то их, очевидно, должны были десантировать с воздуха или подъёмным краном доставить. Ерунда какая-то: может, хозяйка сама уже все следы вокруг затоптала? Но трава нигде не примята, кроме как, опять же, около пострадавшего фундамента.

— Чертовщина какая-то, — буркнул он.

Поскольку ничего ценного у шенинской молодухи не пропало, Зарецкий задвинул бумаги по этому странному случаю куда подальше и занялся более важным делом – пропавшим врачом. Ну как – занялся… Обзвонил гаишников на предмет «буханки», пересмотрел сводки из больниц с поступившими неизвестными. И там, и там – глухо. Даже похожего никого без документов не привозили, а все медицинские «буханки» были с другими – не дубковскими – номерами.

Зарецкий чувствовал, как тает надежда найти когда-нибудь доктора – хотя бы тело, не говоря уж о том, что Петров отыщется живым. Пресловутые сорок восемь часов, про которые в детективах твердят, — не выдумка, или, во всяком случае, не полностью выдумка. Чем больше времени прошло с исчезновения человека, тем тяжелее его найти, это факт.

Скорее для очистки совести, чем для чего-то ещё, Зарецкий перелистал дело, но ничего нового там, естественно, не вычитал: и так каждое слово наизусть уже выучил. «Глухарь», однозначно…

Следующие недели прошли как-то подозрительно тихо, на пьяные дебоши – и на те ни разу не вызвали. Зарецкий дошёл до того, что взялся прибрать у себя на столе, а то такие вавилонские башни там настроил, что самому страшно стало. Как раз когда он всё разобрал, рассортировал и разложил стопочками по всему кабинету, ему и позвонили. Выслушав говорящего, Зарецкий прыгнул в уазик и помчался в Николаевку.

В центре деревни, на «пятачке», толпился народ. Зарецкий протолкался в середину и обнаружил там рыдающую женщину, которая намертво вцепилась в такую же рыдающую девочку шести лет. Полицейский отлично знал обеих: учительница Анастасия Дмитриевна Филиппова и её дочь Танюша. Учительница приехала в деревню по какой-то программе, как и пропавший без вести врач Петров. Мужа у неё то ли не было никогда, то ли он до деревни с ней не доехал.

— Что случилось? – гаркнул Зарецкий. Можно было говорить и поспокойнее, но не факт, что тогда получилось бы перекричать всеобщие причитания и обратить внимание на себя.

— Ох, Андрей Михайлович! – Анастасия кинулась к нему, не выпуская дочку из объятий, и спряталась у полицейского на груди. Он немного опешил, но быстро нашёлся:

— Пойдём-ка дома у тебя поговорим.

Где жила единственная на всю округу учительница, Зарецкий, разумеется, знал. Толпа проводила его и маленькую плачущую семью до самого крыльца, а когда полицейский развернулся на первой ступеньке и отправил всех по домам, разочарованно загудела. Больше, чем сплетни про соседей, в деревне любят только плохие новости про них же.

Учительница, видимо, немножко оклемалась, потому что когда полицейский вошёл в комнату, она, уже умытая, деловито расставляла на столе чашки.

— Настасья, не суетись. Сядь лучше да расскажи, что случилось.

— Ну как же! Бегаете целый день не евши, не пивши, — удивилась она, нарезая хлеб. Лицо у неё было какое-то умилённое.

«Только этого ещё не хватало», — обречённо подумал Зарецкий. Жена от него ушла давным-давно – обругала, что никогда дома не бывает, забрала дочку и убыла к слишком гордому, чтобы работать, зато всё время сидящему дома пьянчуге в районный центр. С тех пор Зарецкий почитал себя старым холостяком, причём упор делал на первом слове, а не на втором. Учительница же была молода и хороша собой.

— Насть, мне надо понять, что у вас тут случилось, а не бутерброды жевать, — попытался он ещё раз.

— Прекрасно поймёте и с бутербродиком, — неумолимо ответила она, подпихнула ему тарелку и уселась напротив. Дочка – ещё зарёванная, но уже даже не шмыгающая носом – тихонько сидела в углу комнаты на краешке дивана.

— Рассказывай давай.

Зарецкий был не особо голоден, но колбаса на бутербродах пахла очень уж аппетитно, и он сдался. Лицо Анастасии разом помрачнело, будто она только сейчас вспомнила, что вообще-то у них тут было какое-то происшествие.

— Дочку мою чуть не украли.

Полицейский поперхнулся чаем и закашлялся:

— Кто?!

Бабки, конечно, до сих пор пугали внуков, особенно городских на каникулах, зловещими цыганами, ворующими детей, но реальных случаев Зарецкий не мог припомнить за всё время службы.

— В том-то и дело, что я не знаю, — у Анастасии задрожали губы. – Это… это было что-то чудовищное. Не человек.

— Та-ак, — протянул Зарецкий. – А кто ж тогда?

— Да как будто коза.

Похоже, помутилась баба умом от потрясения. Надо было ещё и «скорую» ей вызывать, не только полицию.

— Только не совсем, — добавила учительница совсем неуверенно. – Что-то было в ней… человеческое.

Зарецкий вздохнул и повернулся к молчаливой девочке:

— А ты что скажешь?

— Я за деревню пошла, — тихо начала Таня. – Там цветы красивые, львиный зев. Я хотела нарвать и маме принести.

— Так, — подбодрил полицейский, — и что же случилось?

— Набрала букет, хотела на дорогу выйти – а там коза стоит. Странная такая…

— Ты не заметила, откуда она взялась? – перебил Зарецкий. Девочка замотала головой.

— Нет. Она… ну, как будто просто появилась. Я не слышала, как она подошла.

Ребёнок ещё ладно: увлеклась цветами, не услышала, потом испугалась. Но мать-то почему в ту же дудку дудит?

— И что дальше было? – спросил Зарецкий.

— Она на меня как бросится, — девочка всхлипнула. – Рога наставила и бежит. А я стою и смотрю, даже отойти не могу…

— Понимаю, — с сочувствием сказал полицейский. – Так часто бывает. Называется ступор. У взрослых тоже сплошь и рядом.

— А она до меня добежала, — продолжала, не обращая внимания на его реплику, Таня, — и остановилась. Смотрю, а уши у неё как у человека…

Девочка не выдержала и расплакалась. Мать села к ней на диван, обняла и прижала к себе.

— Я в палисаднике была, услышала Танюшкин крик, — сказала она. Зарецкий кивнул: дом учительницы был вторым с того краю деревни, куда, судя по рассказу, ушла девочка. – Выбежала, смотрю – а эта… эта штука её куда-то за платье тащит. И не коза это как будто, а какая-то… я даже не знаю… как будто человек тулуп и маску козлиную надел, на четвереньки встал…

У Зарецкого голова пошла кругом. Это уже совсем ни в какие ворота: не пойми что, которое средь бела дня похищает детей из населённой деревни.

— И что дальше? Эта коза тебя увидела и убежала?

— Если бы! Заорала да на меня!

— Как это – заорала?

— А вот так! – Анастасия явно разволновалась. – Как человек, которому больно.

— Хорошо, предположим, — сдался полицейский. – Что после этого происходило?

— Я как это всё увидела – стою, смотрю как дура, ноги будто к земле приросли. Коза эта – или кто она там – Танюшку то зубами за одежду тянет, то рогами под спину толкает. К лесу. Я наконец пошевелиться смогла, начала кричать – и за ними. Коза Таню выпустила да на меня, я – от неё. Я же с лопатой как в палисаднике была, так и прибежала – вот и начала её охаживать. Танюша с яблони ветку отломила – там дичок растёт, за последним огородом – да давай тоже козу эту мутузить. Та, видно, поняла, что дело пахнет керосином, развернулась да бегом в лес.

Девочка уже не всхлипывала. Зарецкий посмотрел на неё, на Анастасию, поднялся и сказал:

— Если что вспомните, звоните. И это… за бутерброды спасибо.

Он сел в машину, завёл движок и вздохнул. Пора, видно, или попа с кадилом в район вызывать, или психбригаду: чертовщина у них тут какая-то творится, а может, помешательство массовое. У одной старьё из подвала крадут, у другой непонятная коза дочку в лес тащит.

Зарецкий мотнул головой и поехал в участок.

Следующий месяц с небольшим выдался благословенно обычным: кражи, пьяная поножовщина, малолетки «жигуль» у деда угнали покататься – всегда бы так. Никакой мистики, никаких коз, всё чётко, понятно и укладывается в знакомые до боли статьи уголовного кодекса. Зарецкий никогда не думал, что будет настолько рад выезжать на мелкие преступления, которые, как правило, пытался спихнуть на двух своих патрульных.

Однажды ранним вечером, часов в пять, Зарецкий вернулся с вызова на хулиганство. Два пацана, четырнадцати и пятнадцати лет, стащили у какого-то мужичка банку браги, напились и начали буянить в автобусе, один при этом махал ножом. Водитель оказался бывшим десантником, остановил автобус и живо скрутил дурачков – полицейскому только и осталось, что протокол оформить. Теперь, в участке, надо было бумаги заполнить, и можно домой. Только Зарецкий сел за стол и собрался с мыслями, как у него зазвонил мобильный. «Провалиться бы тому, кто эти звенелки придумал», — сердито подумал он и взял трубку.

— Михалыч, у нас тут криминал, — заявили с того конца провода. Говоривший не представился, но Зарецкий и так узнал хирурга районной больницы Некрасова.

— Труп?

— Пока нет, но, не исключено, скоро будет. Приезжай быстрее, поговори, пока я его маленько стабилизировал.

— Еду.

Зарецкий выбежал из участка, прыгнул в уазик и помчался в больницу. Гнать по разбитым деревенским дорогам было себе дороже, но Зарецкий каждую яму на асфальте в лицо знал, так что подвеске служебной машины ничего не грозило.

Больничка была крошечная, двухэтажная, в четыре окна. Некрасов, видно, услышал фырчание уазика и выскочил навстречу Зарецкому.

— Кто приехал-то? — надевая на бегу маску, которую сунул ему хирург, спросил Зарецкий.

— Василич из Дубков.

— Из лесу?

— Откуда же ещё.

— Огнестрел?

— Нет. Хрень какая-то.

Несмотря на годы выслуги, у Зарецкого по спине потёк ледяной пот. Если уж Некрасов, отработавший в деревенской больнице сорок лет, не понял, что случилось с Василичем, плохо дело.

Описать то, что Зарецкий увидел в палате, и впрямь было сложно. А ещё сложнее — понять, как такое могло случиться с опытным охотником и следопытом Василичем, который сам со смехом говорил о себе, что ходить в лесу учился и сразу с ружьём.

Всё, что торчало из-под казённого шерстяного одеяла в клеточку, было изранено, избито, изломано. Василича, казалось, засунули в огромную коробку со всяким тяжёлым и острым барахлом и хорошенько там потрясли, прежде чем выбросить как мусор. Грудь была обнажена, усажена присосками ЭКГ и продырявлена тонкой трубочкой, конец которой опускался в банку с водой. Туловище и руки были усеяны длинными багровыми кровоподтёками, ранами и ссадинами, между которыми наливались свежие синяки. Под рёбрами, в центре тёмно-красного пятна, была рана другой формы, почти круглая – и большая, сантиметров пять в диаметре. Зарецкий однажды видел человека с подобными повреждениями – лет семь назад, когда в одной деревне взбесилась корова, а пастух сдуру попытался её поймать. Корова тогда повалила его и валяла по земле – еле отбили. Вот только откуда Василич в лесу корову-то взял? Да и ран у него было не в пример больше, чем у того пастуха, а дыра под рёбрами казалась слишком большой для рогов даже самого крупного быка.

— Из лесу, говоришь, привезли?

— Ага. Бабы за клюквой на дальнее болото пошли, а он там на мху валяется. Хорошо хоть не в трясину упал.

Нет, около дальнего болота коровы отродясь не ходили. Да любого пастуха, кто бы туда стадо погнал, прибили бы всей деревней! Коварное было место, страшное. Сколько народу там сгинуло – не сосчитать: только на памяти Зарецкого человек пятнадцать.

Василич надрывно закашлялся; вода в банке, куда спускалась тонкая трубка из его груди, забулькала, как в чайнике. Охотник открыл глаза и через несколько секунд сумел сфокусироваться на Зарецком.

— Михалыч, — просипел он, — нечисть у нас какая-то завелась.

Петров ломанулся за угол. Света из окон едва хватало, чтобы доктор видел хоть что-то, но от коварных ям и бугров с пучками травы не спасал. Коза орала.

Он был уверен, что обнаружит несчастную животину в каком-нибудь сарае за домом, но звук не приближался. Доктор кидался то вправо, то влево, то возвращался, то бежал вперёд — без толку. Вопли так и доносились откуда-то издалека. Из-за шума дождя, который уже лил вовсю, различить хоть что-то было невозможно.

Петров решил вернуться к крыльцу и ещё раз попробовать заглянуть в окна. Нога в чём-то запуталась; он подсветил фонариком телефона — в грязи валялся платок. Заношенный, тёмный, с красными розами.

Галош у крыльца не было. Значит, старуха снова выходила — наверное, тогда платок и обронила. А вот куда она делась после этого и почему в избе так и горит свет, Петров не мог даже предположить. В голову лезла какая-то чушь про похищение и вооружённый налёт. Какой, к чёрту, налёт? Что у неё брать-то — у одинокой бабки в заброшенной деревне?

Сам он её не найдёт. Надо звать на помощь. МЧС, полицию — кого угодно. Пусть ищут. В конце концов, на медицинском факультете его не учили, что делать, если диагностически неясный пациент взял и растворился в воздухе.

Петров вытащил телефон. Нет сигнала. Ну разумеется. Машина не едет, связь не ловит. Прямо Бермудский треугольник какой-то, а не деревня. Ни с того ни с сего вспомнилась любимая мамина фраза:

— Ну и что у нас тут за уголок дедушки Дурова?

К чему это вообще?

Петров подёргал дверь, потом подналёг на неё — без толку. Упёрся ногами поудобнее, ударил плечом — никакого эффекта. Дверь даже не затрещала. Выломать её нечего было и надеяться. Может, найдётся у бабки какой-нибудь инструмент? Лом или топор?

В такой темени надеяться что-то отыскать было опрометчиво. Доктор тем не менее засветил фонарик на телефоне и снова пошёл вокруг избы, выискивая сарай или колоду, в которой мог бы торчать колун. Дождь лил как из ведра, вода текла за воротник. Петров боялся, как бы телефон не перестал работать.

Он вдруг обнаружил, что снова стоит перед крыльцом. Получается, обошёл весь дом и никакого инструмента не обнаружил. Как она живёт-то тут без ничего? И что дальше делать? Пойти по соседним дворам посмотреть?

К тому времени, как доктор обследовал территорию у последнего дома, он вымок до нитки. Ни топора, ни лома, ни даже грабель или лопаты он так и не нашёл. Странная какая-то деревня. Может, жильцы всё с собой забрали, прежде чем уехать отсюда?

Делать в Никитино было больше нечего. Он только потеряет время, пытаясь высадить бабкину дверь. Да и с чего он вообще решил, что она в доме? Может, ушла куда-нибудь в лес и там лежит без сознания. Надо искать помощи.

Петров вытащил телефон, протёр рукавом. Экран не включался. Видимо, вода всё-таки попала внутрь и что-то там закоротила.

Он добежал до «буханки», запрыгнул в кабину, завёл двигатель и попытался тронуться с места так резво, что уазик снова заглох. Заставить машину двигаться удалось только с третьего раза — подобных конфузов с Петровым не случалось со времён автошколы.

Наконец он выбрался на асфальтированную дорогу. Позвонить ни в 112, ни в полицию он не мог. Нужно было обращаться напрямую в участок, с шефом которого Петров познакомился, когда выезжал на констатации. Капитан полиции Андрей Михайлович Зарецкий был, по мнению доктора, человек хоть и непростого характера, зато разумный и, главное, опытный.

Участок располагался в селе Богородском, в обычной избе, которая ничем, кроме соответствующей сине-белой таблички, от других домов не отличалась. Петров с облегчением увидел в окнах свет и ввалился без стука.

— Что случилось? — с кислым видом спросила у него дежурная. Кроме неё, двоих патрульных и Зарецкого, других полицейских в районе не было, а потому нагрузку они на себе тащили запредельную.

— Зарецкий где?

— Уехал. Срочное дело, — веско ответила она. Петров почти слышал, как она мысленно добавляет: «в отличие от тебя». Он давно подозревал, что дежурная эта питает к капитану какие-то нежные чувства и всячески пытается оградить от лишней, по её мнению, информации и тем более работы.

— У меня тоже срочное. Когда он будет?

— Не знаю. Может, к утру.

— Я подожду.

— Долго ждать придётся.

Доктору показалось, что она прекрасно знает, куда и как надолго убыл Зарецкий. Вполне возможно, он и вовсе пошёл домой спать.

— Ничего, я не тороплюсь.

— Я вообще-то хотела прилечь, пока спокойно, — настойчиво проговорила она. Уму непостижимо, как человек может разговаривать с настолько поджатыми губами!

— Ладно, — сдался Петров. — Я в машине подожду. Скажете ему?

— Обязательно.

Доктор вышел из участка, забрался в уазик и стиснул руками руль. Мысли бились в голове. Казалось, что он сделал недостаточно, преступно мало, но что ещё было в его власти? Ехать в Никитино, ломать самому дверь? Бегать по лесу, искать бабку? Съездить за спасателями? Они аж в Ивановой Горке, а это семьдесят километров. Прибудут в лучшем случае следующим утром, и то если бригада свободна — а свободна она, по опыту Петрова, была примерно никогда.

А если со старухой всё же стряслась беда? Вдруг ей прямо сейчас, сию секунду нужна помощь, а он сидит тут в машине и рассуждает, что ему делать? С другой стороны, а что ещё он может? Доктор вытащил телефон в надежде, что тот, может, оклемался, но экран оставался тёмным, несмотря на все манипуляции.

Петров вдруг почувствовал страшный голод. Он ничего не ел с самого обеда. Пошарил в сумке и, на своё счастье, обнаружил два бутерброда из чёрствых ломтей хлеба и кусков заветренного сыра.

После еды, даже такой скудной, потянуло в сон. Доктор всё ещё не решил, что же ему делать и должен ли он вообще что-то предпринимать сам. Остаётся только ждать Зарецкого. Во всяком случае, решения получше измученный мозг не выдал. Петров подпёр голову рукой.

Он снова был в Никитино. Зарево пожара заметил ещё с дороги. Когда Петров добежал до жёлтой избы, то увидел, что она вся объята пламенем. К крыльцу или окнам подойти было невозможно из-за страшного жара, от которого, казалось, плавилось лицо, но даже с нескольких метров доктор слышал крики и стук. Кто-то отчаянно пытался вырваться из дома. Дверь на крыльце ходила ходуном.

Петров прикрыл лицо рукавом, насколько смог, и бросился к дому. Вопли становились всё отчаяннее. Казалось, в них появилось, что-то нечеловеческое. Лопнули оконные стёкла, огонь уже взметнулся выше дымохода. Стук был таким громким, что, казалось, его издают сразу несколько человек…

Петров дёрнулся и открыл глаза, но запах дыма и стук никуда не исчезли. Он увидел, что уже рассвело, а в водительское окно «буханки» стучится недовольный Зарецкий. Из труб близлежащих домов поднимался дым.

— Что стряслось у тебя? — хмуро поинтересовался капитан.

Петров выскочил из машины:

— Наконец-то! Надо срочно ехать, там, возможно…

— Да подожди ты. Пойдём, расскажешь всё по порядку.

Зарецкий, не дожидаясь ответа, развернулся и пошёл в участок. Доктор — за ним. Едва они оказались внутри, Петров затараторил:

— Я был на вызове в Никитино. Два дня подряд ездил. Старушка там, Анастасия Семёновна, непонятно чем болеет. Симптомы странные, а анализы и того чище. Увидел их, посоветовался с коллегами, поехал вчера утром опять к ней — думал, всё-таки уговорю на больницу. Приезжаю — её нет, дом закрыт, а свет в окне горит. Галоши под крыльцом валяются и следы к крыльцу. Вечером — опять нет бабки, а за домом коза орёт как резаная. Пошёл искать — ни козы, ни старушки, зато платок, который она на голове носила, на дворе в грязи валяется. А свет так и горит. Чую, случилось там что-то нехорошее. Надо спасателей звать, дверь ломать, не знаю…

Зарецкий молча выслушал всю эту историю, глядя прямо в лицо врачу, а когда тот замолчал, спросил:

— Вам там что, спирта много выдают, в вашей богадельне?

— В смысле? — опешил Петров.

— В смысле — такое только с перепою придумать можно. Думаешь, мне тут делать нечего, кроме как твои сказки слушать?

— Да какие сказки?! Говорю ж — пропала бабка! Дом брошен, коза. Может, заперлась старушка да и загнулась там, внутри.

— Нет там ни дома никакого, ни козы, ни бабки.

— Да как — нет? Говорю же, только что оттуда...

— Так и нет. Ты, видно, хорошо на грудь принял, раз такое причудилось. Вон, даже в машине уснул.

Что ж они, сговорились, что ли? Сначала Нина Михайловна, теперь Зарецкий.

— Да говорят тебе, там беда какая-то! И не пил я — не чуешь, что ли, перегаром не воняет?

— Поехали, — капитан вдруг поднялся и сгрёб со стола ключи от машины. Спустя минуту они с Петровым уже тряслись в полицейском уазике, который был примерно в том же состоянии, что и "буханка" с красным крестом.

Ехали молча. Сначала, минут пятнадцать, узкая асфальтовая дорога в пятнах гудрона. Когда в Стародубцево свернули направо, на грунтовку, Зарецкий наконец спросил:

— Сюда ты ездил?

— Да. Что вообще...

— Сейчас увидишь, — перебил капитан. — Не уймёшься же иначе со своими россказнями.

Полицейский уазик благополучно преодолел низину, в которой неизменно глохла машина Петрова. Последний плавный поворот — и перед ними деревня Никитино.

Точнее, то, что было когда-то деревней Никитино. Торчащие печные трубы. Давно остывшие пепелища, на которых успела вырасти не только трава, но и кусты.

Петров ошалело озирался по сторонам, а Зарецкий тем временем рассказывал:

— Пожар был пять лет назад, осенью. Никто так и не понял, с чего всё запылало, да, честно говоря, особо и не вникали. Предположили, что проводка у кого-то коротнула. Трава уже сухая была, ветер сильный дул — видно, потому так быстро всё и случилось.

— Погиб кто-нибудь?

— Дедок один, в первом доме жил. А больше в Никитино и не было никого. Пожар-то осенью случился — дачники, на счастье, уже все разъехались.

Они вернулись в машину. Петров помолчал, а потом заговорил:

— Где ж я тогда был?

— Судя по россказням — в запое, — пожал плечами Зарецкий. — И лечил там несуществующую бабку в сгоревшей дотла деревне.

— Да не пил я. С самого нового года.

— Тогда не знаю.

Капитан довёз Петрова до участка и высадил около «буханки», а сам поехал дальше. Доктор перебрался в свою машину и уставился перед собой, не моргая. Голова у него кружилась, во всём теле была страшная слабость.

Как такое возможно? Как он попал в деревню и осматривал там пациентку, если деревня сгорела дотла пять с лишним лет назад? Куда же он ездил? И кто эта старуха с непостижимыми симптомами и анализами?

Должно было быть какое-то логичное, разумное объяснение. Никто не ездит в прошлое. Невозможно навещать людей в домах, которых давно нет, — люде  й, которые к тому же в этих домах и не жили. Зарецкий ведь сказал, что в жёлтой избе до пожара был только одинокий дед.

С медицинского факультета Петров выпустился ещё бóльшим материалистом, чем поступал туда. Он не верил в путешествия во времени, оборотней, ведьм, ворожей, гомеопатов и астрологов. За каждым чудом, по его мнению, стояла чья-то хитрость или алчность, а чаще — и то, и другое.

Зарецкий ему не поможет. Никто не поможет. Надо ехать в Никитино и самому разбираться, что за чертовщина там творится. В конце концов, даже если бы не было других причин, он обязан лечить людей. Он не имеет права бросить пациентку без помощи, пусть эта пациентка, возможно, и существует только у него в голове.

Петров завёл уазик. Ему вдруг показалось, что в кабине снова витает странный запах, как несколько дней назад, но доктор уже не был ни в чём уверен, а меньше всего доверял собственным органам чувств. В лобовое стекло били струи дождя.

На этот раз машина всё-таки проехала злополучный поворот, и доктор выпрыгнул из неё у самого дома Анастасии Семёновны. Ни звать, ни стучать не стал. Дверь на крыльцо отворилась, едва он коснулся ручки. От скрипа петель ушам стало больно.

— Бабуля? Анастасия Семёновна?

Доктор вошёл в комнату. В ней было холодно и пусто; пахло так же, как в кабине «буханки». Он вдруг понял, что это за запах: мокрая овчина. Наверное, где-то сушился косматый бабкин тулуп.

— Бабуль? Ты где?

Петров прошёл мимо печки и заглянул в дальнюю комнату. Там тоже никого не было. Он повернулся и очутился лицом к лицу со старухой. В правой руке у неё был длинный нож.

— Анастасия Семёновна? — пробормотал он и попятился.

— Здравствуй, милок. Приехал-таки, — она ласково улыбнулась, но глаза остались холодными. — Замёрз небось? Хлебушка отрезать тебе с сальцом?

Бабка махнула ножом в сторону стола. Доктор мог бы поклясться, что когда он полминуты назад заходил в дом, на столе ничего не было, а теперь там стояли две кружки, лежал шмат сала и буханка чёрного хлеба. Да и сама бабка умудрилась подкрасться бесшумно, как тень.

— Нет, спасибо, — ответил он на её предложение. — Как самочувствие-то?

Она подошла к столу, положила нож. На чёрном её тулупе не было ни капли воды.

— Самочувствие моё отличное. Поглядел кровушку-то мою? — старуха с ухмылкой посмотрела на него.

Петров наконец понял, что не так с её глазами. Зрачки. Он видел такие на фото в журнале. У антилопы. Горизонтальные прямоугольные зрачки.

— Не у тех ты, милок, врачей про меня спрашивал.

— Откуда ты знаешь, что спрашивал?..

— Показал бы ветеринару — тот бы сразу понял, — сказала она, не отвечая на вопрос.

И тут у него в голове наконец всё сложилось. Слишком высокая для человека температура. Непонятные показатели в анализах. Странные зрачки. Чёрная коза, которую он дважды видел на дороге.

— Не может быть. Не верю... — прошептал он.

Старуха захохотала.

— Сейчас поверишь!

Прямо у него на глазах она начала скукоживаться, уменьшаться. Ноги подломились, выгнулись коленями назад. Концы платка, завязанные под подбородком, превратились в бороду, косматый тулуп — в шерсть. На лице и руках жёсткие волосы начали прорастать прямо через кожу, как в ускоренной съёмке. Голова при этом с ужасающей скоростью вытягивалась, затылок втянулся, нос приплюснуло как от сильного удара. Пальцы срастались между собой и костенели, пока не слились в два копыта. Спустя несколько секунд перед Петровым стояла коза — та самая чёрная коза. Она посмотрела ему в глаза, пару раз стукнула передними ногами в деревянный пол, что-то издевательски проблеяла, а потом заорала точно так же, как вчера вечером. Петров зажмурился и зажал руками уши, а когда снова открыл глаза,  перед ним стояла старуха.

— Не может быть, — повторил Петров. Ноги подкашивались; старуха, видно, это заметила и толкнула в его сторону стул.

— Хороший ты парень, — сказала она. — Не бросил бабушку в беде. Жалко только, что к хорошим жизнь-то обычно задом поворачивается. Тот доктор, до тебя, тоже хороший был — и что с ним сталось?

— Мне сказали — уехал.

— Про тебя тоже так скажут.

— Да я вроде не собираюсь никуда, — машинально ответил Петров.

— И он не собирался. А теперь вон где, — она поманила доктора за собой, подвела к кровати и приподняла подзор. На полу лежали желтоватые кости — Петров опознал бедро и ключицу.

— Не понимаю… Как?.. Мы же только вчера с Зарецким здесь были... Всё сгорело, всё...

— А кто, по-твоему, деревню-то поджёг? — спросила вдруг бабка.

Она поднялась со стула и начала деловито сновать по комнате. Куда только делась её немощь! Старуха проворно вынула из холодной печи большой чугунок и поставила на стол, а сама тем временем рассказывала:

— Гуляла я по молодости с одним парнем. Егоркой звали. Говорил красиво, жениться обещал, а как из армии пришёл — быстренько себе другую взял. Вот дождалась я, пока он один останется…

— Что же, из-за какой-то древней истории целую деревню жечь?

Петров чувствовал, что руки стали какими-то тяжёлыми и неповоротливыми, словно каждую облепили глиной.

— Древней истории, говоришь? Опозорил он меня! — гаркнула бабка. Доктор заметил на чугунке бурые потёки, очень похожие на кровь. — Замуж так и не вышла, из села родного уехать пришлось! Да и не хотела я всю деревню-то жечь. Кто ж знал, что так полыхнёт. А про Егорку я точно знала, что не выберется: старый уже был, еле ходил и видел плохо. Подобралась я как-то по осени к его избе да паклю-то между венцов и подожгла.

— Отомстила, значит, деду, — подытожил Петров.

Бабка налила в чугунок воды, побросала какого-то сена, потом принялась разжигать печь. Нож на столе зловеще поблёскивал в свете лампочки.

— А сама-то ты как здесь оказалась? — спросил доктор. Что-то подсказывало ему, что лучше бы убраться отсюда подобру-поздорову, но сдвинуться с места было невозможно. Его словно парализовало. Он вдруг почувствовал слабый растительный запах, смешанный с дымом.

Старуха задумалась. Видимо, вопрос Петрова поставил её в тупик. Она вытащила из комода потрёпанную тетрадку, развернула на столе и только после этого призналась, что и сама толком ничего не поняла, но дело было вроде бы так.

Недели через три после расправы с несчастным Егоркой ей поплохело. Она вышла выпустить во двор козу и почувствовала, как что-то сжало в груди. «Инфаркт», — машинально решил Петров; он так и сидел как приклеенный. Попытался встать со стула — не смог, словно вся тяжесть мира легла ему на плечи.

Анастасия Семёновна поведала, что перед глазами у неё тогда всё почернело, а потом она вдруг увидела себя со стороны — лежащей навзничь без признаков жизни. Наблюдала, как приехал молодой доктор — предшественник Петрова — и сразу за ним Зарецкий, как бесчувственное тело погрузили в неизменную «буханку» и увезли. До козы никому дела не было, а когда спохватились — она уже давным-давно сбежала.

Доктор наконец преодолел непонятную слабость и приподнялся. Успел заглянуть в бабкину тетрадку (заголовок гласил «Как перекинуться обратно»), прежде чем она подошла и с усмешкой усадила его обратно. Старуха едва дотронулась до его плеча, а он рухнул как подкошенный, словно она ударила его наотмашь.

После того как её душа, по-видимому, переселилась в козу, ноги сами понесли Анастасию Семёновну в Никитино. Едва она прошла последний поворот, как почувствовала что-то странное. Не успела подумать, что хорошо бы опять человеком стать, как обернулась собой. Огляделась — деревня на месте, хоть и пуста, дома целёхонькие, словно никакого пожара и не было. Она зашла в дом Егора Захарыча да так и решила в нём жить.

— А с ним что случилось? — Петров мотнул головой в сторону кровати, под которой лежали кости.

Он подозревал, что судьба его предшественника как-то связана с каракулями в тетрадке. Пока старуха рассказывала, он неимоверными усилиями поднялся на ноги и начал пятиться к двери.

Выяснилось, что выходить из Никитино только козой бабке надоело и она очень хотела бы иметь возможность бродить по окрестностям в человеческом своём обличье. Коварный поворот, перед которым постоянно глохла машина Петрова, Анастасию Семёновну в её желании не поддерживал: стоило ей пройти какую-то невидимую черту, как она против своей воли становилась козой. В доме у Егора Захарыча было полно книжек со всякими легендами, сказками и прочим фольклором, вот в одной из них старуха и вычитала, что для успешного превращения надо отведать приготовленной с определёнными травами человечины.

— Ты для этого доктора угробила? — спросил Петров. Дверь была прямо у него за спиной.

— А что поделаешь, — картинно вздохнула бабка. — Его проще всего сюда заманить было.

«Прямо как меня», — подумал доктор. Ну конечно: приезжий врач, связанный клятвой помогать больным и не подозревающий, что деревни, куда его вызывают, давно нет.

— Только, видать, что-то я напортачила тогда. И так и эдак пробовала, да не помогло. Потом нашла книжку с картинками, учебник, что ль, какой-то. Там всякая трава нарисована была. Ну и оказалось, что я не то сушила. Теперь разобралась — всё по уму сделаю.

Петров резко повернулся, толкнул тяжёлую дверь и вывалился в сени. Он думал, что бабка бросится за ним, но она не спешила. Мелькнула надежда: может, успеет добежать до злополучного поворота, а уж там от козы-то как-нибудь отобьётся.

Дверь на улицу оказалась закрыта на засов. Доктор начал дёргать его туда-сюда, пытаясь расшатать в тугих петлях. За спиной скрипнуло; снова запахло дымом с привкусом горящего сена. Шаги медленно приближались.

Петров рванул засов и наконец выбил его из петли. Когда он ударил в створки двери, они не шелохнулись. Он и забыл, как прошлым вечером безуспешно пытался их высадить.

Доктор стащил рукав с плеча, натянул на кулак и ударил в окно. Свежий воздух немного рассеял дурманящий запах, но ноги у Петрова уже подкосились. Он осел на пол и беспомощно наблюдал, как старуха приближается к нему с длинным ножом в руке.

— Ты же клялся людям помогать? Клялся же?

Петров закрыл глаза, только бы не видеть её жутких прямоугольных зрачков.

Климент Палыч держал оборону. Народу на утренний приём набежала полна амбулатория, а доктор всё не шёл. На него это было непохоже: обычно являлся заранее, а тут мало того что сам не пришёл, так ещё и телефон выключил. А главное, казённая «буханка» тоже куда-то подевалась.

Когда Петров не появился к обеду, Климент Палыч позвонил Зарецкому. Тот почему-то страшно переполошился и поставил всех на уши, даже связи в соседних районах подключил. Но несмотря на все усилия, ни доктора, ни уазик найти так и не смогли.

Он ударил по тормозам. Скорость у "буханки" была небольшая, зато инерция колоссальная и тормозной путь, близкий к бесконечности. Коза не мигая смотрела на автомобиль; дистанция между ними всё сокращалась и сокращалась.

— Уйди, дура! — крикнул в сердцах Петров. Животное не шелохнулось. Он матюгнулся и дёрнул ручник.

В недрах машины что-то завизжало, колёса скользили по вязкой грязи. Дурная скотина так и стояла на дороге. Петров зажмурился.

Деревенские постоянно посмеивались, мол, сразу видно — городской человек: жалко ему всех, не может даже червяков для рыбалки накопать. А тут целая коза!

Наконец машина со скрежетом остановилась, и Петров осторожно открыл глаза. Никакого животного на дороге и в помине не было.

— Хватило всё-таки мозгов, — буркнул он.

Движок молчал. Несколько попыток оживить его ни к чему не привели, так что Петров выпрыгнул на дорогу и выволок сумку с врачебным своим скарбом. До Никитино, где ждала его пациентка, было рукой подать — дойдёт пешком, а с машиной потом разберётся. Сначала люди. Хорошо бы только карта не обманывала, а то видели уже: нарисовано близко, а на самом деле полчаса ходу быстрым шагом.

Что-то показалось доктору странным. Петров осмотрелся: да нет, вроде всё нормально, обычная грунтовка. На кустах переливались капли недавнего дождя.

Капли. Вот что его смутило. Ивняк рос по обе стороны дороги стеной, и ни с одной ветки не стряхнуло воду.

Он опустил глаза. За ним были чёткие отпечатки его сапог и колёс уазика, а впереди — нетронутая грязь. Петров сделал несколько шагов — остались глубокие следы.

Может, он проехал то место, где стояла коза? Доктор вернулся метров на сто — нигде ничего. Как же тогда коза попала на дорогу? С неба свалилась, что ли? И куда потом делась?

— Да чёрт с ней! — буркнул он и поплёлся в Никитино. Не хватало тут ещё стоять полдня думать о всякой ерунде, когда люди ждут.

Деревня была прямо за поворотом. Ещё одно заброшенное место. Петров, вообще-то говоря, даже не думал, что здесь ещё кто-то жил, пока утром не зазвонил у него телефон и дряхлый женский голос не попросил доктора о посещении. Повод тоже был какой-то невнятный: то ли давление, то ли бессонница — по ненадёжной деревенской связи не понял, но раз позвали, надо ехать. В деревне, в отличие от города, врачей просто так никто не гонял — наоборот, вызывали, только когда уж совсем припирало.

В Никитино всё было тихо и неподвижно, куры и те нигде не копошились. Уж не одна ли тут эта бабка живёт? Хоть бы кошку завела, что ли, или собаку, а то рехнуться от такой тишины можно. Аж в ушах звенит. Грустно, конечно, смотреть на эти брошенные деревни, грустно.

Петров прочавкал по грязи к жёлтому дому — в прямом смысле жёлтому, то есть не психушке, а просто избе, выкрашенной в соответствующий цвет. Калитка из посеревшего штакетника была закрыта на кольцо из алюминиевой проволоки.

— Врача вызывали? — крикнул для порядку Петров (знал же прекрасно, что да, вызывали), со скрипом отворил калитку и пошёл к крыльцу. — Бабуль, открывай! Доктор пришёл!

Нигде ни звука. А вот это уже нехорошо. Что же, забыла она про него? Или в приступе маразма позвонила? Или он название деревни не так расслышал? В такую даль притащился, а тут никого! А может, плохо ей стало, сознание потеряла?

— Бабуля! Анастасия Семёновна! Доктора встречай!

Откуда-то из-за дома послышалось блеяние. Значит, кого-то бабка всё-таки держит — овцу, что ли, или козу. Может, это её скотина и выскочила перед ним на дорогу?

Блеяние приближалось. Ну вот, чудесно: приехал к старушке, а тут одна овца. Пора на ветеринара переучиваться, тем более деревенские постоянно спрашивали у Петрова что-то про своих животин. Какая, в конце-то концов, разница: людей лечить, коров, поросят? Да хоть тараканов!

— Иду, иду, милок!

Из-за угла появилась бабулька вида крайне любопытного. Сухощавая, сгорбленная, почти без морщин, она еле ковыляла. Руки были исковерканы ревматоидным артритом. Острый, с хитрецой взгляд из-под тёмного платка с алыми розами. Что-то было в этом взгляде такое, от чего Петрову стало неуютно. Ждала, наверное, поопытнее врача, а тут он.

Ну, это ему не впервой. Словами "Ой, какой молоденький!" его встречали с завидной регулярностью. Они даже всерьёз подумывал надеть очки и отпустить бороду, но потом сам на себя за такие мысли разозлился. Не хватало ещё! Пусть радуются, что хоть такой врач есть.

— Извини, милок, в огороде была — не слыхала, как ты пришёл, — причитала бабка, поспешая к крыльцу. Объяснение сомнительное: ни на руках, ни на галошах у неё Петров не заметил ни пятнышка, а какие же грядки, чтоб землёй в них не измазаться? Да и погодка не располагала: только что закончился дождь, притом весьма сильный, и холод стоял собачий. Хотя какое врачу, в общем-то, дело, где была пациентка? Пришла — и хорошо, а то вышло бы глупо: то ли сиди жди её, то ли поезжай обратно, так и не выяснив, что у неё стряслось.

— Бабуль, твоя коза по дороге в Стародубцево бегает?

— Кака коза? — удивилась она. — Нету у меня никакой козы.

— Как будто блеял кто-то за домом.

— Показалось тебе, милок. Нету у меня никого.

Старуха с надрывным скрипом отворила дверь, прошла в сени и стащила с себя косматое чёрное нечто — шубу, тулуп? Больше всего это было похоже на свалявшуюся собачью шерсть, да и пахло соответствующе. Петров стянул резиновые сапоги и зашёл вслед за бабкой в комнату.

— Что случилось-то, бабуль?

— Ой, миленький... Нехорошо мне, а чего — сама не пойму.

— Болит где-нибудь?

— Болеть не болит, а так... Ну, будто кружит, что ли.

Это уже что-то. С головокружения и начнём.

— Давай давленьице померим, Анастасия Семёновна.

— Померь, миленький, померь!

Она засуетилась, забегала вокруг стола — насилу усадил: то стул доктору подать, то рукав поднять, то клеёнку грязную поменять. Ну, подумал Петров, будет сейчас под двести с такой беготнёй.

— Сто на пятьдесят, — озвучил он и сам не поверил. Во даёт! Вот что значит — всю жизнь на воздухе прожить и работать физически, а не в офисе штаны просиживать. Но как будто низковато всё же.

— Обычно какое давление?

Пациентка буркнула что-то невнятное, но по тому, как спокойно она себя вела, Петров заключил, что ничего странного в таких показателях для неё нет. Ладно, посчитаем пульс.

— Да у тебя жар, мать!

Едва доктор дотронулся до её руки, его обожгло: кожа прямо-таки пылала. Может, потому и голова у бабули кружится?

Странно было только, что при такой лихорадке — а на градуснике через пять минут были уверенные тридцать восемь с половиной — пациентка чувствовала себя хорошо. Нет, понятно, что женщины температуру лучше переносят и при пресловутых тридцати семи и двух умирать отказываются, но не до такой же степени!

— Бабуль, тебе в больницу надо. Нельзя с такой температурой дома сидеть!

— Ой, милок, да кака ж мне больница! — запричитала бабка. — Уморят меня там! А огород на кого оставлю, хозяйство?

Петров бился так и эдак, то запугивал, то уговаривал, но переубедить не смог. С тяжёлым сердцем велел писать отказ. Утешало немного только то, что необъяснимый жар, похоже, и впрямь старуху не мучил и даже не беспокоил — но надолго ли такое благополучие?

Делать было нечего: ложиться в больницу бабка отказалась наотрез и бумагу написала охотно. Не драться же с ней! Петров осмотрел и послушал пациентку — везде всё на удивление хорошо — уколол ей анальгин с димедролом, оставил блистер казённого парацетамола с указанием, как принимать, и строго напутствовал сразу звонить, если поплохеет. Ещё раз попытался уговорить на больницу — ни в какую. На том и распрощались.

— Надо бы завтра навестить её, — рассуждал доктор сам с собой, шагая к машине. — Посмотреть, как она, да и кровь взять. Странно как-то: температура высоченная, а больше нигде ничего. И, главное, чувствует себя прекрасно. Чудеса, да и только!

Петров вдруг вспомнил, что "буханка"-то у него заглохла. Настроение испортилось окончательно. Неизвестно, сколько он сейчас ещё провозится с движком и сумеет ли вообще сам его починить: не исключено, что к чуду отечественного автопрома наконец постучалась костлявая. Уазик и так слишком долго её обманывал. И если последний час "буханки" действительно пробил, то по остальным вызовам придётся пройтись пешком, что даст пару десятков километров (шах и мат, адепты десяти тысяч шагов!). А это, в свою очередь, означает, что за тонну бумаг в амбулатории Петров возьмётся ближе к ночи. И ночь эта с вероятностью процентов девяносто пять будет бессонной.

Он заранее рассердился, дёрнул пятнистую от ржавчины дверцу сильнее, чем требовалось, и зашвырнул сумку на пассажирское сиденье. Повернул ключ, который даже не удосужился вытащить из замка зажигания, прежде чем идти в Никитино. К его изумлению, движок охотно ожил и заурчал.

— Ну и ну, — только и сказал Петров. Странный денёк выдался, спору нет. Да ещё в кабине появился непонятный запах, как будто  в отсутствие доктора там посидел кто-то в страшно вонючих носках. А впрочем, чёрт с ним, с запахом — можно и окна открыть, благо не зима на дворе, пусть и холодно.

На остальных вызовах ничего примечательного не случилось. Козы больше под колёса не выскакивали, пациенты не терялись, а смирно дожидались врача, к тому же болели простыми, понятными болезнями: кто простудой, кто поносом, а кто и похмельем. Петров закончил даже раньше, чем думал, и в пять часов вечера уже вернулся в амбулаторию.

— Здрасьте, Нина Михайловна!

— И вам не хворать, Иван Сергеич, — отвечала неизменной своей фразой регистратор Дубковской амбулатории.

Дама это была монументальная. Семьдесят восемь лет, дважды вдова, шестеро детей — кто где по всей Необъятной — пятнадцать внуков и уже даже три правнука. Успевала и по хозяйству хлопотать, и в огороде копаться, и амбулаторию содержать в образцовом порядке.

Петров сел за бумаги и часа через полтора дошёл до вызова в Никитино. Была у него дурная привычка: забывал записи делать. Вообще-то полагалось карточки оформлять сразу на вызове, но Петров был сам себе начальник и делал по-своему. Нина Михайловна неизменно выручала на предмет имён и фамилий, потому что весь участок знала как свои пять пальцев: от внешности пациентов до цвета их коров и количества кур. Если бы не она, Петров за годы работы попал бы в пару сотен дурацких ситуаций.

Вот и фамилию бабули с непонятной лихорадкой надо спрашивать. Если повезёт, застанет ещё Нину Михайловну и в минуту всё выяснит.

Регистратор как раз надевала галоши в сенях.

— Нина Михайловна, а как фамилия этой бабули из Никитино? Ну, в жёлтом доме, козу ещё чёрную вроде держит.

Она посмотрела на него как-то странно, покачала головой и ничего не сказала. Надоел он ей своей безалаберностью, видно.

— Нина Михайловна?..

— Вы, Иван Сергеич, чем шутки шутить, лучше б карточки сидели писали. Может, в кои веки домой бы вовремя ушли, — ответила она и вышла.

— Ну и ладно, — буркнул Петров. — Сам разберусь.

А разбираться в любом случае пришлось бы самому: Петров запоздало вспомнил, что Нина Михайловна отпросилась у него на недельку в отпуск — съездить в Новгородскую к родне. Ну ничего: у неё в картотеке такой порядок, что и дурак поймёт.

Вот только никаких карточек ни на какую Анастасию Семёновну Петров не обнаружил. Более того: даже ящика с биркой «Никитино» в регистратуре не было. Ни единого человека. Ни одной записи. Не болеют они там вообще, что ли? Проще было поверить в это, чем в ошибку безупречной Нины Михайловны.

Он вспомнил, что пациентка ведь должна была ему с какого-то номера звонить, когда вызов оставляла. Во сколько это было, он примерно помнил. Петров мысленно выругался: нагородил тут огород вместо того, чтобы просто позвонить и всё у старушки выспросить.

Он пролистал все входящие вызовы, но около десяти утра, когда звонила Анастасия Семёновна, ни одной записи не нашлось. Доктор перепроверил ещё раз — ничего. Впрочем, тут как раз удивляться не приходилось: связь в деревне ненадёжная, звонок вполне мог и не записаться.

Делать нечего: придётся всё выяснять на месте. Так и так планировал на следующее утро навестить болезную — заодно и фамилию спросит, и дату рождения, и даже полис со СНИЛСом.

За ночь дорогу совсем развезло, и наутро "буханка" еле пробралась в сторону Никитино, а на подъезде к деревне опять намертво заглохла — перед тем же самым поворотом, что и накануне. Ладно хоть без козы на этот раз обошлось. Петров дошагал до жёлтого дома и застал пациентку в добром здравии и бодром настроении на крыльце.

— Ой, миленький, — обрадовалась она, — я и не ждала сегодня!

Выяснилось, что температура у неё даже выше, чем накануне, — тридцать восемь и девять. Петров был не на шутку озадачен, потому что никакой другой симптоматики опять не обнаружил. Снова предложил поехать в больницу — снова отказ. Взял кровь и помчался в амбулаторию — может, хоть по анализам что-то прояснится.

Как раз была пятница, а значит, дежурил ворчливый Климент Палыч Зайцев — опытнейший лаборант, настоящий кладезь диагностической  мудрости. Он работал всего два дня в неделю, а в остальное время занимался важнейшим делом, а именно — напивался до чёртиков. Ставить диагнозы, едва глянув в микроскоп, ему это не мешало. Если кто и мог разобраться в сложном случае, так это Зайцев. Или, по крайней мере, помочь.

Петров отдал пробирки и уселся ждать, коротая время за бумагами. Опять забыл спросить у бабки фамилию! Не до того было.

Климент Палыч ворвался в крошечную ординаторскую.

— Ты что за говнину мне принёс? — накинулся он на Петрова. — Мне, по-твоему, совсем заняться нечем?!

Такая уж у него была речевая особенность — вставлять слово «говно» и его производные, куда надо и не надо. Причём саму эту субстанцию, когда дело касалось её анализа, Зайцев церемонно называл только калом и никак иначе.

— В смысле?

Лаборант швырнул под нос доктору серый бланк анализа крови, заполненный удивительно чёткой для такого стажа возлияний рукой.

— Ты у кого эту кровь взял — у коровы? У бабки вены не нашёл, так хоть на скотине попрактиковался?

— Сам ты корова.

Что он там насчитал такого? Лейкоциты — норма, причём не изменена ни одна фракция, что для такой лихорадки чрезвычайно странно. Тромбоциты — норма. СОЭ — десять, тоже замечательно, хотя и удивительно. Что Палычу-то не понравилось?

Петров посмотрел ниже, на показатели красной крови, и сразу понял, что.

Эритроциты – двенадцать. Почти втрое выше нормы. Гемоглобин при этом всего девяносто. То есть эритроциты эти пустые и кислорода никакого переносить не могут. Бабка при этом, как отчётливо помнил Петров, была весела и румяна, ни в какой обморок даже отдалённо падать не думала, хоть и жаловалась на головокружение.

— Палыч, ты уверен, что в эритроцитах не обсчитался?

— Иди сам посчитай, — фыркнул лаборант. — Я уж двенадцать от четырёх всяко отличу.

Петров и сам не верил, что Зайцев мог настолько ошибиться. На одну десятую — может быть, но не втрое. А значит, у бабки из Никитино какой-то непонятный эритроцитоз, причём огромный.

— Биохимию сделай, — велел Петров.

— Говнохимию, — огрызнулся лаборант. — Реактивы ещё на эту хрень тратить!

— Делай, что говорят!

Климент Палыч ещё поорал, но выполнить анализы всё же соизволил. Гремел пробирками так, чтоб все сразу поняли, что он думает о творящемся произволе.

Начался приём, так что до результатов, демонстративно брошенных в лаборатории, Петров добрался только вечером. И если общий анализ крови вызвал сильное  недоумение, особенно в сочетании со странной клинической картиной, то биохимия добила доктора окончательно.

АЛТ — норма. При этом АСТ под двести, то есть впятеро выше допустимого верхнего значения. Как это понимать? Бессимптомный инфаркт? Но не с таким же соотношением!

Дальше – лучше. Сахар два и восемь. Суровая гипогликемия, непонятно откуда. Ладно бы бабуля была на инсулине и, например, кольнула его и забыла поесть. Может, забыла сказать? Так он ведь про болезни-то спрашивал.

Итак, дано: пациентка без единого симптома, кроме высоченной температуры, при этом с диким эритроцитозом, катастрофическим цветным показателем, непонятными ферментами печени и низким сахаром. И как прикажете это понимать?

Доктор вспомнил, как подписывал бумаги у заведующего кафедрой терапии накануне отъезда в деревню. Учился Петров всегда ни шатко ни валко, потому и решил, что в городе ему делать нечего: никуда не устроится. Глубинка — другое дело: там любого врача с руками оторвут.

Заведующий был стареющий дородный весельчак, который обожал выдавать бородатые анекдоты за случаи, произошедшие с его студентами. Аудитория вымученно смеялась, потому что иначе допуск к экзаменам можно было и не получить.

Так вот, этот самый заведующий выслушал рассуждения Петрова, посмотрел на него поверх очков и сказал:

— В деревне, молодой человек, как раз хорошие врачи нужны. Это в городской больнице, где помимо вас ещё сотня человек дежурит, можно чего-то не знать. А когда вы один медик на пару сотен километров, надо уметь всё.

Петров тогда только хмыкнул и подумал, что ничего-то заведующий не понимает, зато теперь осознал, насколько тот был прав. Конечно, есть телемедицина, можно посоветоваться с кем-то из однокурсников или старших коллег. Но если бы он трудился в стационаре и мог сейчас, к примеру, спуститься с пробиркой в отделение переливания крови и попросить перепроверить результаты, насколько было бы легче!

С интернетом в деревне было туго, но Петров после получаса упорной борьбы всё-таки смог отправить анализы пациентки в чат своего потока с пометкой, что симптомов никаких нет. Гематологом никто с их курса не стал, но, может, у ребят хоть какие-нибудь мысли будут?

Первый комментарий был лаконичен: «Жесть». Это Петров и сам понимал. Все остальные — а в обсуждении поучаствовало почти два десятка человек — высказывали похожие мнения, но по делу никто ничего так и не сказал.

Петров засиделся в амбулатории до поздней ночи, что было даже хорошо: работа отвлекала от тревожных мыслей о старушке из Никитино и загадочном её состоянии, объяснить которое доктору не хватало ни знаний, ни опыта.

Утром надо ехать в Никитино и любыми способами уговорить пациентку лечь в больницу, рассуждал доктор. В идеале — в областную. В районной, кроме бинтов и зелёнки, лечить всё равно нечем. Впрочем, если старушка наотрез откажется далеко ехать — пусть хоть в какую-нибудь ляжет, а там разберёмся.

Спал он плохо и ни свет ни заря уже трясся по знакомой грунтовке. Последний поворот опять прошёл пешком. Странному нежеланию "буханки" ехать к Никитино Петров уже даже не удивлялся.

В окнах жёлтого дома горел свет. Что ж, замечательно: не придётся будить бабулю. Впрочем, она наверняка встаёт с первыми петухами, как все старики. Жила бы в городе — ещё и на транспорте бы в час пик каталась. С сумкой на колёсиках.

Доктор постучал в дверь, подождал немного — ответа не было. Подошёл к светящемуся окошку:

— Бабуль! Открывай, свои!

Стекло в рассохшейся раме неприятно задребезжало, когда Петров постучал в него костяшками. Звук был какой-то болезненный, а главное, никакого движения внутри не вызвал.

Ладно, подождём. Раз свет включен, значит, хозяйка где-то рядом и скоро вернётся. Нынче суббота, приёма в амбулатории нет, вызова висит всего два, причём несрочных — торопиться особо некуда.

Минут десять Петров торчал у крыльца жёлтого дома, то и дело покрикивая:

— Анастасия Семёновна! К тебе приехали!

Утро было сырое и липкое, так что доктор быстро начал подмерзать. Огляделся, ещё раз позвал старушку по имени — опять без толку — и решил пройтись немного: согреться, а заодно и на Никитино поглядеть.

Деревня была — одно название. Помимо жёлтой избы, ещё четыре дома вдоль неезженой грунтовки — вот и всё. Дом Анастасии Семёновны стоял первым.

Трава была в человеческий рост. Не считая этого, дома и дворы выглядели на удивление ухоженными, как будто хозяева вышли из них на минутку, а не уехали навсегда. Может, не так и давно Никитино обезлюдело?

Смотреть было особо не на что, и Петров, дойдя до последнего дома, повернул обратно. Снова подошёл к крыльцу Анастасии Семёновны, покричал. Хотел заглянуть в окно — вдруг разглядит что-нибудь? — запнулся, чуть не упал. Посмотрел под ноги.

У самой двери валялись испачканные в грязи галоши. Доктор был уверен, что когда он приехал, их здесь не было. И совершенно точно не было свежих следов, которые сейчас этими галошами как раз и заканчивались. Следы — явно не его, потому что заметно меньше размером и шли из-за угла к крыльцу. Странно, что бабуля проскочила в дом, а он и не заметил. Да могла бы и сама откликнуться — слышала ведь наверняка, что он её кричал.

— Ладно, мы не гордые, — буркнул доктор и снова принялся стучать и звать. Провёл он за этим занятием почти десять минут, но ответа не было.

Вот и что теперь делать? Продолжать ломиться? Так можно весь день тут провести с тем же эффектом, то есть нулевым. В конце концов, раз уж у неё нашлись силы вокруг дома ходить, значит, жива и не так уж плохо себя чувствует.

Петров помялся около крыльца, для порядку попробовал ещё пару раз крикнуть, да так и уехал несолоно хлебавши. На автомате посетил двух пациентов — одного с обострением гастрита после возлияний отругал, другого с переломом руки в местную больницу отвёз. Мысли о старушке из Никитино не шли из головы. Отвязавшись наконец от крывшего его последними словами больничного хирурга, Петров запрыгнул в машину и хотел было ехать к Анастасии Семёновне, но тут позвонил Климент Палыч и вызвал в амбулаторию: пришло три человека. Почему и зачем они пришли в неприёмный день, история умалчивала, но лаборант настаивал, что случаи серьёзные. Так и оказалось, и доктор провозился с больными, число которых к его приезду удвоилось, до самого вечера.