Говорят, мол, милиция ничего не боится. Врут! Страх — это часть нашей работы, как у патологоанатома мрачный морг или у шахтера — опасная шахта. Ты привыкаешь к нему, перестаешь замечать, но он никуда не девается. Он всегда где-то рядом. Убийства, суициды… Через пару лет службы ты смотришь на изуродованное тело на асфальте и думаешь только о том, как правильно составить протокол. Труп — это объект, «жмур», единица в статистике. Но это до тех пор, пока эта статистика не наполняется мистикой.
Меня зовут Артём, на тот момент — младший лейтенант. История эта случилась в конце девяностых, в пору моей молодости и глупости. Я завалил одно дело, не по злому умыслу, а по неопытности, и начальство решило меня проучить. Наказание было из тех, что считались у нас чем-то вроде ссылки в застенки гестапо: ночное дежурство в городском морге на Промышленной.
Это место было проклято и не из-за какой-то там мистики, а из-за своей репутации. Старое, еще дореволюционное здание из красного кирпича, туда свозили «висяки», неопознанные тела, бомжей и самоубийц. Дежурство там выпадало на долю Ковалева, нашего ветерана предпенсионного возраста, но в тот раз он, как по заказу, слёг с «острейшим радикулитом». Когда майор, отчитав меня за косяк, рявкнул: «Артём, сегодня в ночь на Промышленную, вместо Ковалёва!», я смог только выдавить: «Есть, товарищ майор». Весь отдел сочувственно промолчал. Никто не хотел туда ехать.
Около одиннадцати вечера я стоял у кованых ворот морга. Здание казалось мёртвым, как и большинство находящихся внутри него. Единственный жёлтый фонарь над входом выхватывал из темноты облупившуюся табличку «Городской морг №3».
Я вошёл внутрь. Приёмная — это сплошное казённое убожество. Потрескавшийся столь и два стула. В углу — длинный, уходящий во мрак коридор. За столом сидел сторож, представившийся Степанычем. Сухонький старик лет под семьдесят. Он выглядел так, будто сам был одним из экспонатов этого заведения, которому позволили ненадолго ожить, выйти и посидеть за столом.
— А, сменщик, — проскрипел он, не отрываясь от кроссворда. — Прибыл. Хорошо. А то я уже задремал.
Он не улыбался, но уголки его губ как-то сами собой расползались, обнажая желтые пеньки зубов.
— Что делать-то надо? — спросил я, стараясь говорить бодро.
Степаныч лениво ткнул ручкой в толстый журнал.
— Сиди. Если «груз» привезут, запишешь в журнал, сопроводишь. Если из угрозыска за кем приедут — пропустишь. А так — просто сиди до утра.
— Сопроводить куда? — кивнул я на тёмный коридор.
— В холодильник. В конец коридора, — он указал в темноту. — Там «товар» хранят.
Слово «товар» резануло слух. Я молча кивнул.
— Я в каморке своей прилягу, — кряхтя поднялся Степаныч. — Ночью тут тихо, как в могиле. Хе-хе. Он уже собрался уходить, но остановился в дверях. — Да, лейтенант. Трубы тут старые, прогнили совсем. С потолка бывает капает. Крысы бегают. Так что если услышишь чего — шаги там, или ещё что — не обращай внимания. И главное, из-за стола без надобности не вставай. Понял? Просто сиди.
Последняя фраза прозвучало не как совет, а как приказ. Не дожидаясь ответа, он скрылся в своей коморке за приёмной.
Я остался один. Часы на стене показывали половину первого. Тишина тут, я вам скажу, не такая, как в лесу или в поле. Она была давящая. Ватная тишина, в которой тонул даже гул трансформатора с улицы. Только два звука: методичное тиканье настенных часов и низкое гудение компрессора, доносившееся из глубины тёмного коридора. Казалось, что это дышит само здание.
Чтобы отвлечься, я открыл журнал. «Неизвестный мужчина, 40-45 лет, обморожение». «Неизвестная женщина, 25-30 лет, падение с высоты». Каждая строчка — чья-то оборвавшаяся жизнь. Стало не по себе.
Около двух часов ночи гудение компрессора прекратилось. Видимо, нагнал нужную температуру. Осталось только тиканье часов. Тик-так. Тик-так. Ритм гипнотизировал. Глаза начали слипаться.
И тут, сквозь это тиканье, я услышал новый звук.
Скрип. Как будто в дальнем конце коридора кто-то осторожно приоткрыл тяжелую дверь. Я замер, вцепившись в подлокотники стула. Всмотрелся в темноту. Ничего. «Крыса», — сказал я себе. Степаныч же предупреждал.
Я попытался снова сосредоточиться на журнале. Но звук повторился. Теперь он слышался отчётливее. Это была не крыса. Это были шаги. Шлепающие, мокрые. Кто-то босиком шёл по кафельному полу коридора. В мою сторону.
Рука сама потянулась к кобуре, но там было пусто — табельное я сдал ещё в дежурке. В горле пересохло.
— Кто там? — голос получился сиплым, неуверенным.
Шаги замерли на границе света и тени, прямо у входа в приёмную. Я видел только черноту коридора. И из этой черноты послышался новый звук. Кап… кап… кап… Будто с мокрой одежды на пол стекала вода.
— Кто здесь? — повторил я, стараясь придать голосу строгости. — Отвечайте!
Молчание. Только мерзкие капли бьющиеся об пол.
Я выхватил из кармана тяжёлый фонарь. Глубоко вздохнув, нажал на кнопку. Мощный луч белого света прорезал мрак.
Коридор был пуст. Старые стены с облупившейся краской, мокрые разводы на потолке. Никого.
«Совсем с ума тут сойдёшь», — пробормотал я. Я уже опускал фонарь, когда луч света скользнул по полу. Муражки тут же побежали по всему телу.
Там, где заканчивался мрак, на границе света, на кафеле были два мокрых отпечатка босых ног. И это была не просто вода. Жидкость была чуть гуще, с маслянистым блеском, как будто смешанная с формалином. Следы вели из темноты и останавливались в паре метров от моего стола. Они были обращены ко мне.
— Степаныч! — заорал я. — Это ты, старый хрен?! Хватит шутить!
Дверь каморки заскрипела, и из неё, щурясь, вышел сторож.
— Чего орёшь, лейтенант? Приехал кто?
— Это ты там шастал? — я направил луч фонаря на следы. — Это что такое?!
Степаныч посмотрел на пол. На его лице не отразилось ни удивления, ни страха. Одна усталость.
— Говорил же, трубы текут, — ровным голосом произнёс он. — Конденсат. Садись давай. Чаю хочешь?
— Это не конденсат! Это следы!
Не успел я договорить, как снаружи послышался звук подъезжающей машины, и синий проблесковый маячок скользнул по окнам.
— А вот и «товар», — прервал меня Степаныч, направляясь к журналу. — Работать надо, лейтенант.
Ввалились два санитара, вкатывая каталку с телом под белой простынёй.
— ДТП. Документы утром будут, — бросил один из них. — Примите пока.
Степаныч что-то черканул в журнале.
— Подпись ваша нужна, начальник, — он посмотрел на меня.
Я, всё ещё не в силах отойти от шока, механически расписался.
— Пошли, — скомандовал Степаныч санитарам. — За мной.
Я не хотел идти в этот проклятый коридор. Но служба есть служба. Я крепче сжал фонарь и пошёл за ними.
В коридоре вонь формалина стала почти невыносимой. Так, что резало глаза. В конце — тяжёлая стальная дверь с надписью «ХОЛОДИЛЬНАЯ КАМЕРА». Степаныч с усилием потянул рычаг. С шипением дверь открылась, и в лицо ударил поток ледяного воздуха.
Внутри — большое помещение, стены которого были уставлены рядами стальных ячеек, как в гигантском банковском хранилище. На каждой — номер. Санитары переложили тело с каталки на центральный стол.
— Ячейка сто тринадцать, — пробормотал Степаныч, вытягивая из стены нужный лоток. Раздался скрежет металла по металлу. — Давай, лейтенант, подсоби.
Мой взгляд блуждал по номерам. 110, 111, 112… Ячейка 112. Её ручка была чуть выдвинута, словно её закрыли не до конца. Карточка на ней была старая, пожелтевшая. «Дело № 112. Личность: не установлена. Пол: жен. Дата поступления…» — дата была размыта, будто по ней провели мокрой рукой.
— Начальник, распишись! — рявкнул Степаныч.
Я вздрогнул и поставил подпись на карточке нового тела. Санитары задвинули труп в ячейку 113 и с грохотом захлопнули лоток. Они выскочили из камеры так быстро, будто за ними гнались черти.
Мы со Степанычем остались одни.
— Пошли, — сказал он и начал закрывать стальную дверь.
Я шагнул в коридор. И как только дверь начала закрываться, я услышал его.
Тихий, но отчётливый звук. Скрежет. Как будто с той стороны, изнутри, по стали провели ногтями. Я точно знал, скреблись из ячейки номер 112.
— Степаныч… — прошептал я, застыв на месте. — Слышал?
— Холодно тут. Дверь закрывать надо, — буркнул он, не глядя на меня, и с грохотом захлопнул дверь, опустив массивный засов.
— Ты не слышал?! — я схватил его за плечо. — Там, в сто двенадцатой! Скреблись!
Степаныч медленно повернул ко мне своё морщинистое лицо. Бесцветные глаза смотрели сквозь меня.
— Лейтенант, это морг. Металл ночью остывает, сжимается. В трупах газы, они выходят. Тут всякие звуки бывают. Иди чай пей.
Его безразличие пугало больше, чем тот жуткий скрежет. Он не хотел ничего слушать. Он вёл себя так, будто всё это — в порядке вещей.
Я почти бегом вернулся в приёмную. На часах было три ночи. Час дьявола. Мокрые следы на полу уже высохли. Или мне просто не хотелось их замечать.
Я сел за стол, меня колотило. Степаныч ушёл в свою каморку. Я снова был один. И теперь тишина стала моим врагом. Я теперь слышал всё: тиканье часов, редкие капли с потолка, гудение компрессора, снова включившегося за стальной дверью. Но теперь эти звуки казались осмысленными. Они будто между собой переговаривались.
Я готов был зажать уши. Голова раскалывалась.
И в этот момент телефон на столе зашёлся оглушительным, дребезжащим звоном.
Я подскочил на стуле, сердце ухнуло в пятки. Три часа ночи! Кто, чёрт возьми, может звонить в морг?!
Из каморки выглянул Степаныч. Он не двигался, просто смотрел на разрывающийся телефон.
— Возьми трубку! — крикнул я ему. — Выключи его!
Он не шелохнулся. Словно знал, что будет, если он ответит.
В ярости, или скорее от страха, я сам схватил тяжёлую эбонитовую трубку.
На линии был треск и какой-то белый шум, как от сильного ветра.
Я уже собирался бросить трубку, когда сквозь треск пробился голос. Тихий, влажный голос. Словно человек пытался говорить нырнув под воду, или с горлом из которого хлещет кровь. Это был женский голос. И он повторял одну и ту же фразу:
— Хо-о-олодно… Здесь так хо-о-олодно… Открой… Артём…
Трубка чуть не выпала из моих рук. Тело пронзил ледяной озноб. И в этот момент линия оборвалась.
Я застыл с трубкой в руке.
— Кто это был, начальник? — раздался за спиной голос Степаныча.
— Не знаю… Какая-то женщина… Говорила, что ей холодно…
Я дрожащей рукой положил трубку на рычаг. И тут мой взгляд упал на телефонный провод. Чёрный витой шнур спускался со стола… и заканчивался на полу. Медный коннектор был выдран из розетки и лежал в пыли.
Мои глаза расширились от ужаса. Я медленно поднял взгляд на Степаныча.
Он улыбался. Своей жуткой, неживой улыбкой.
И в это мгновение единственная жёлтая лампочка в приёмной несколько раз мигнула и погасла. Наступила абсолютная темнота.
В темноте, прямо у моего уха, кто-то выдохнул облачко ледяного пара и прошептал:
— Мне холодно… Выпусти меня…
От нахлынувшего страха я не мог пошевелиться, не мог дышать.
Внезапно я снова услышал тиканье часов. Этот звук вернул меня в реальность. Фонарь! Где фонарь?!
Мои пальцы, холодные и непослушные, нащупали на поясе рифлёный корпус. Как только я нажал на кнопку, луч света разорвал мрак.
Прямо передо мной, там, где его не было секунду назад, стоял Степаныч. Но он не улыбался. Его глаза… они были абсолютно белыми, как варёные яйца без желтков. С потрескавшихся губ стекала тёмная, похожая на жеваный табак, жижа. Он стоял неподвижно, как манекен.
— Степаныч… — выдавил я. — Это ты… ты шептал? Свет…
Он очень медленно качнул головой.
— Она… новеньких любит, начальник, — прохрипел он.
— Кто?! О чём ты говоришь?!
— Сто двенадцатая… — просипел он. — Ей очень холодно. Ты трубку поднял. Вот она и пришла поговорить.
— Ты с ума сошёл! Какая сто двенадцатая?! Кто пришёл?!
Я хотел бежать. Я метнул луч фонаря на входную дверь. Шагов десять.
— Открой! Открой, старый урод! — я бросился к двери, дёргая ручку. Заперто. — Ключ где?!
Я обернулся. Степаныча на месте не было.
— Степаныч! — мой крик эхом отразился от стен.
Тишина. Тиканье часов прекратилось. И снова этот звук. Кап… кап…
Я направил луч на телефон. Трубка, которую я положил на рычаг, теперь висела на проводе. И с неё на пол капала густая, чёрная жидкость. На полу уже образовалась небольшая лужица.
Меня замутило. Я начал колотить в стальную дверь кулаками.
И тут из тёмного коридора, со стороны холодильника, раздался звук. Протяжный, скрежещущий. Звук открываемой изнутри металлической ячейки.
Я прекратил биться в дверь. Сердце, казалось, тоже.
Затем — глухой, мокрый шлепок. Как будто на кафель уронили что-то тяжёлое и сырое. А через секунду — шаги. Те самые, шлёпающие, мокрые шаги. Но на этот раз они были не одни. К ним примешивался другой звук. Будто кто-то тащил по полу мешок с битым стеклом.
Звуки вышли из коридора и снова замерли.
Мой дрожащий луч выхватил из темноты ногу. Опухшую, синюшную, женскую ногу. С неё стекала та самая маслянистая жидкость. Затем появилась вторая нога. И то, что она тащила за собой.
Это был Степаныч. Он лежал на спине. Его белые глаза были широко открыты и смотрели в потолок. Рот был открыт в беззвучном крике, почерневший язык вывалился на щеку. То, что он назвал «сто двенадцатой», тащило его за лодыжки.
Она отпустила ноги сторожа. Тело глухо стукнулось о пол. И теперь луч моего фонаря осветил её.
Сгнившее тело женщины, завёрнутое в мокрую, рваную сорочку. Спутанные чёрные волосы, как мокрая пакля, облепили лицо и плечи. Она не смотрела на меня. Свернув шею на бок, она смотрела на труп Степаныча.
Я хотел бежать, кричать, но ноги словно вросли в пол. Фонарь выпал из моей трясущейся руки и с треском ударился о кафель.
Этот звук привлёк её внимание.
Очень медленно она подняла голову.
Я увидел её лицо. Одутловатое, сине-зелёное, раздутое влагой. Её белёсые глаза с ненавистью смотрели прямо на меня.
Из моего горла вырвался сдавленный хрип:
Она открыла рот. Раздался хруст, будто ломались челюстные суставы. И тот самый захлёбывающийся голос заполнил пространство всей комнаты:
— Я… говорила… мне… хо-о-олодно… Зачем… ты… бросил… трубку?
Я заорал, развернулся и со всей силы впечатался плечом в дверь.
— Помогите! Откройте! Спасите!
Я колотил в дверь, плакал, умолял. Температура в комнате резко упала. Так, что изо рта пошёл пар.
Всё стихло. Тиканье часов, капанье с телефона, гул компрессора. Абсолютная, мёртвая тишина.
Я перестал биться о дверь. Я чувствовал, что она была уже прямо за моей спиной.
Я не смел пошевелиться, прижавшись лбом к холодному металлу. Я чувствовал её холод на своём затылке. Её ледяное дыхание.
А потом холодная, мокрая, опухшая рука легла мне на правое плечо.
Словно сотни ледяных игл одновременно вонзились мне в плоть.
И последний удовлетворённый шёпот прямо в моё ухо:
— Теперь… и ты замёрзнешь.
— Артём! Артём, твою мать! Ты что, нажрался на дежурстве?!
Я открыл глаза. Утро. Яркий солнечный свет бил из распахнутой входной двери. Надо мной склонился Ковалев.
— Вставай, алкаш чёртов! Майор увидит — шкуру спустит!
Я сел, ошалело озираясь по сторонам. Я был жив!
— Вода… женщина… сторож Степаныч… — бормотал я.
— Какой Степаныч? Какая женщина? Ты спятил, что ли? — Ковалев смотрел на меня как на идиота. — Нет тут никаких Степанычей уже лет десять. С тех пор, как тот случай произошёл. После него и должность ночного сторожа убрали.
— Да лет десять назад, — неохотно начал Ковалев. — Привезли сюда одну «неизвестную», утонула. В сто двенадцатую ячейку положили. А наутро в холодильнике нашли двоих санитаров и сторожа. Замёрзли насмерть. А мент, который на приёмной сидел… его нашли за столом. С трубкой у уха. Тоже мёртвый. Сердечный приступ.
Я не дослушал его. Вскочил и бросился в коридор. Даже при дневном свете он был тёмным. Я добежал до холодильной камеры. Засов был на месте. Я заставил Ковалева открыть.
Внутри было тихо и холодно. Тело, привезённое ночью, лежало в ячейке 113. Дрожащими руками я подошёл к ячейке 112. Старая карточка. Я потянул за ручку.
Лоток был наглухо заварен. Поперёк него шёл грубый, ржавый сварной шов.
После той ночи я надолго слёг на больничном. Потом взял отпуск. Почти на месяц уехал в деревню к матери. Все думали, что я умом тронулся. Ни с кем об этом случае не разговаривал.
Только две вещи не давали мне покоя.
Первая. Врачи диагностировали у меня сильное переохлаждение, гипотермию. Но как это могло случиться в тёплую майскую ночь, в помещении, а не в холодильнике?
И вторая. На моём правом плече, там, где она меня коснулась, на всю жизнь остались три глубоких синих пятна, похожих на следы от пальцев. Врачи назвали это «локальным обморожением».
Но я считаю, никакое это не обморожение. Это её клеймо. «Сто двенадцатой».
