CreepyStory

Паразиты. Мелкие, незаметные, неумолимые. Они проникают в тела людей, подчиняют их разум и превращают в покорных рабов. И ты уже не ты. Ты - часть их. Ты - кусок мяса с щупальцами в мозгу. Ты – часть роя. Но кое-кто не сдаётся.

Вымышленная трэш-история похитителей, с вымышленными (почти) персонажами

Начало - Споровик. Глава 1

Когда они вечером встретились на лавочке, начинало темнеть. Дул лёгкий, но холодный уральский ветер, затягивать перекур не было никакого желания.

- И что? – Андрей частенько начинал разговор в такой манере. - Говорят утро вечера мудренее. У нас ситуация обратная. Насколько ты отупел к вечеру? - Спросил Андрей, раскуривая вишнёвый Чапман.

- Честно, времени подумать не было. Слишком много маленьких отправок, чуть не запутался. Хотя кого я обманываю, запутался, как минимум дважды. - Саша покачал головой и посмотрел на "буханку", припаркованную неподалёку. - Видел Владимира?

- Неа... Весь день у станка проторчал. И по итогу не сделал ничего. – Он потянулся, позвоночник громко хрустнул. – Вот оно как, в сорок лет

- Может посмотрим, что у него там за контейнеры? – Неожиданно предложил Саша. Подобные авантюры были не в его стиле, а потому Андрей удивленно посмотрел на него. Саша заметил его взгляд и задумчиво почесав густую бороду, быстро проговорил: - Только в качестве волнения об Алексее и заботы о его семье. К тому же, я уверен, что мы ничего не увидим. Ведь на окнах…

- Так-то тонировка на окнах. – Андрей не дал ему закончить, что было вполне в его стиле и все окружающие давно привыкли к такой манере общения. - Хотя, конечно, в одном предложении "буханка" и тонировка это... Забыл слово.

- Оксюморон.

- Точно. Он самый.

- А что там в принципе можно увидеть. Громадных червяков, которым он скормил Алексея и хотел скормить нашего недавнего знакомого за то, что тот увидел, как он любуется своими выродками в контейнерах. – Андрей сомневался в затее. – Меня больше волнует вопрос как связаны эти красные пакетики со всем этим. И что в них? Сразу говорю – пробовать не буду.

- А вот это может быть совпадение. Мало ли какая рекламная акция была и всем покидали пакетики с новым продуктом.

- Ну не знаю, мне ничего в почтовый ящик не кидали похожего.

- Ну может акция было только их району, может там узкоспециализированный магазин открылся с такими продуктами.

- Или их привёз Вова из Таиланда.

- Или их привёз Вова из Таиланда. – Уставшим голосом согласился Саша. Ну что мы пойдём смотреть?

- Конечно пойдём – Бодро ответил Андрей. – Это я не сомневался, это я просто тебя проверял. Думал может откажешься в последний момент, вот на берегу всё и уточнил. Когда ты два раза предлагаешь, значит точно готов действовать. Проверено. Я телефон, кстати, с собой взял, можно будет подсветить, и тогда тонировка и не особо поможет.

Они синхронно поднялись с лавочки и направились к неподалёку стоявшей буханке. Андрей то и дело оглядывался на дверь, ведущую в производственные цеха, откуда в любой момент мог появиться Владимир.

- Во сколько он обычно домой уезжает?

- Обычно во столько как сейчас, но сегодня может и задержаться. Не у меня одного станок не хотел работать, он там тоже с ламинацией справиться никак не мог. Так что полчаса у нас есть как мне кажется.

- Хватит и минуты. – Ответил Саша.

Они вплотную подошли к «Буханке». Андрей достал из заднего кармана телефон и парой манипуляций включил фонарик. Он направил его прямо на небольшое прямоугольное окно, находившееся в боковой двери «буханки», из которой Владимир и достал контейнер. Свет отразился от окна и на секунду ослепил Андрея.

- Давай, смотри сам, я ослеп ненадолго. – Сообщил он перекурительному другу и зажмурился, пытаясь восстановить зрение.

Саша прижался лицом к стеклу рядом с тем место, где Андрей прислонил телефон. Он немного подвинул его руку, направляя свет в нужную сторону.

- Ну и что там? – Спросил Андрей, не отводя взгляд от закрытой двери и готовый сорваться в любой момент, если она начнёт открываться. Он даже представил в голове картину, как Владимир выходит с работы, а они с Сашей усиленно притворяются, что просто тусуются рядом с его автомобилем и не происходит ровным счётом ничего, ну вот вообще ничего такого из-за чего Владимиру стоит волноваться.

- Ты не поверишь, но там жуткий бардак.

- Кто бы сомневался, глядя на их с Алексеем кабинет. Правда стоит признать, что, когда там появился Денис, порядка стало больше.

- Я вижу всё, что угодно, но только не контейнеры. – Сообщил Саша, отрываясь от окна. – Там ничего интересного. Никаких червяков и трупов коллег.

- Это печально. – Иронично расстроился Андрей. -Но ничего не становится яснее, он ведь мог запросто убрать всё из машины, когда понял, что почти спалился. Хотя это уже звучит совсем притянуто за уши, конечно.

- Ладно, пойдем, пока он не вышел и не отправился в наши дворы, смотреть на нас.

Они вернулись на скамейку как раз вовремя. Через несколько секунд после того, как они закурили, дверь, ведущая на производство, открылась и из неё вывалился, словно медведь из клетки, Владимир. Переваливающейся походкой, он прошествовал к своей машине, даже не посмотрев на мужчин на скамейке. Они тоже старательно не замечали его.

----------------------------------------------------

Владимир стоял у окна своего кабинета и наблюдал как двое его коллег, одного из которых он ненавидел по-особенному, подошли к его машине и что-то там выглядывали. Он не переживал, что они могут увидеть его секреты. Ещё вчера вечером после того, как по-дурацки засветился с контейнером перед мужиком из соседнего здания, он принял все необходимые меры и выгрузил контейнеры в гараже. Пришлось повозиться, чтобы обеспечить необходимые условия, потратиться на небольшую тепловую пушку (он конечно, мог взять с работы, и никто бы не заметил, скорее всего, но решил, что у него и так достаточно причин для переживаний и проще, а главное правильнее купить новую). Но сперва, он выследил того мужика, что заметил, как он любуется на детей Имминенсе и постарался сделать так, чтобы этот интерес пропал, но похоже немного не доработал и интерес действительно пропал, точнее мужик избавился от интереса, передав его другим.

Они ничего не увидят и не решатся задавать вопросы, по крайней мере пока. На какое-то время он свободен от ненужных тело и мозгодвижений и может вплотную заниматься обеспечением своей небольшой колонии, собранной уже больше чем наполовину. Он раньше и не мог представить, что однажды семья алкашей, которых он ненавидел, пожалуй, ничуть не меньше чем Андрея, а в пятничные вечера даже больше, принесет ему пользу в виде пятнадцати Имминенсе, это почти треть нужного ему числа, при том полученная практически без проблем. Никто даже и не стал их искать, также не стали искать бомжа, который всегда копошился у них на помойке. Только соседи поговорили, что он куда-то пропал и на этом история дяди Фёдора закончилась.

Всё давалось легко и без нервов, вплоть до вчерашнего дня. Он должен признать, что потерял бдительность, расслабился. Воспоминания о ситуации с Алексеем, когда все чуть не сорвалось, быстро затерлись с помощью новых ощущений от лёгкости деятельности. В очередной раз само провидение указывает ему на ошибки и пока щадит. Но так вечно продолжаться не может. Ему необходимо быть максимально аккуратным. Осталось меньше половины. И самое сладкое он приберёг наконец. Последним будет Андрей. И Владимир больше на свете хотел увидеть, как новая, идеальная, особенно по сравнению с Андреем, жизнь зародится в его абсолютно бесполезном организме. Только так этот идиот сможет принести пользу. Так же, как и соседи алкаши, так же, как и бомж на свалке. Алексей немного выпадал из общей канвы, но тут скорее была обратная ситуация. Он помог ему освободиться, стать частью действительно значимого, а не крысиных бегов за бумажной шелухой, без конечной цели. И не важно, понимал ли это сам Алексей. Результат гораздо важнее.

Вообще, вопреки даже его собственным ожиданиям, совесть его не мучила. Наоборот, каждый момент, что приближал к завершению первой стадии, вдохновлял, вселял уверенность в правильности выбора, и не оставлял шанса не закончить начатое, чего бы это не стоило. А ещё его преисполняло чувство благодарности за то, что ему повезло встретить Имминенсе, и то что изначально показалось ему очередной неудачей, на деле оказалось необыкновенным везением. И он в очередной раз поклялся, что не подведёт Имминенсе, поклялся искренне, как никогда, никому и не в чем.

И в тот де момент почувствовал, как от вибрирующего руля по рукам обежало тепло, которое постепенно распространилось по всему телу. Он ещё никогда не чувствовал себя таким счастливым.

Продолжение - Споровик. Глава 6

6.

Год назад.

Вместо Санты наш путь освещает кривоватая рождественская звезда, выходная по случаю непогоды. А я не сплю. Прячусь в нише, носящей ироничное название «грот». Грот имеет полтора метра в ширину, полуметровую глубину и лужу, в которой я и сижу, прижавшись спиной к скале. Считаю удары волн — семь огромных, восьмая гигантская.

Волны бьются, волны бьются

О пустынный бережок.

Приходи ко мне на встречу

Ненаглядный мой дружок…

Какой сегодня бред в голову лезет. Не к добру.

Буря усиливается. И это хреново. Не потому, что мне мокро и холодно. Непогода толкает хороших людей совершать глупые вещи. И одну из этих глупостей я уже вижу на подходе к утесу. На ней красная курточка из искусственной кожи, такой же красный зонт и коленки, выглядывающие из прорех в джинсах. Вместо обычного белокурого хвостика, серые сосульки, с которых стекает вода.

Она молча машет мне. Говорить бессмысленно. Бушующее море забирает себе все звуки в окрестностях. Форсирую лужу, присоединяюсь. Зонт в такую погоду лишь дань обычаю, толку от него нет.

В Черном море-океяне

Плавали две лодочки

Я сыграю ламантинам

Шутки-прибауточки.

Я — бездарный поэт. Какая своевременная мысль, однако.

Сквозь гребни мокрого песка пытаемся пересечь пляж. Метрах в двадцати дождь выпускает нам навстречу следующую партию глупцов. Это поистине комичная пара, но мне не смешно. Мы посмеемся над этим потом, вместе. Если выберемся. На высокой сухой фигуре плащ родом из позапрошлого века. С волочащимися полами и островерхим капюшоном. Вспышка молнии рождает картинку, уже виденную мной там, в другой жизни. И надпись под картинкой «Ку-клукс-клан». Плащ сильно припадает на правую ногу. Его поддерживает бочкообразное тело в бейсболке и ярко-желтом, в утятах, дождевике. Такими торгует Али в своей лавке. Эти-то куда! Предсказуемо.

Мне становиться тошно от чувства вины. Герой! Отшельник! Мелкий заигравшийся эгоист. Мы спешим. Нужно убираться с пляжа. Волны начинают охоту, соревнуясь, кто первый сцапает жалких наглецов. Каждый из нас, наглецов, это понимает. Моя спутница подхватывает Плаща под вторую руку, разворачивает против ветра. Так и идём. Старик, древний Георгий и Мышь впереди, я замыкаю. До тропинки и лестницы остаётся метров триста. Шторм разгоняется. Волны на излёте пробуют наши ноги на вкус. Времени не остаётся.

Буря мглою небо крыла.

Лютым зверем выла.

Лучше б выучила мат—

Глупая скотина.

Ничего не могу с собой поделать. Истерическое рифмоплетение. У меня бывает, когда нервничаю.

Помощь всегда неожиданна. Из темноты выныривает Даво. Я впервые вижу его без полицейской формы. Вклинивается меж стариков. Ему чуть больше двадцати, сил много. Впереди начало тропы. И фигура, закутанная в черный платок. Анна. Мать. Ее так.

Старик говорил мне, что сильные штормы в момент своего торжества смывают скамейки с набережной. Этот сильный. Мы пытаемся опередить момент, когда он войдёт в полную мощь. Лестница. Свет двух фонариков. Марш глупцов вбирает Нино и ее мужа. На площадке ещё кто-то, и ещё.

Набережная. Усатый и мокрый, завернутый в рулон полиэтилена, с крохотными на широком лице глазками человечек машет целлофановым крылом, требуя идти за ним. Наш Али. Сплошная стена воды, электричества нет, вода доходит до колен и пребывает, бурлит, несется, стремясь сбить с ног, спеленать, унести обратно, вернуть морю.

Четырнадцать человек едва помещаются в подсобке магазинчика, торгующего всякой всячиной и сувенирами. Али варит третью порцию кофе. Кто-то предпочитает теплое молоко. Пестрая компания, завернутая в яркие пляжные пледы и полотенца для купания — ничего другого в лавке не нашлось. Разговоров не ведём. Нужно пробиться сквозь помехи связи и обзвонить соседей. Сказать два слова: «Ყველაფერი კარგადაა». Все хорошо.

Даво и Мышь сидят вместе. И все в комнатушке улыбаются этому — нет, не бывает худа без добра — наконец-то ему хватит смелости ей сказать…

Свадьбу шумную играли —

Веселилось два села!

На удачу выручали

В бурю Ваньку-дурачка…

7.

У каждого маленького городка, в какой точке вселенной тот бы не находился, есть свой охранный символ. Это может быть что угодно — талисман-хранитель, святой покровитель, магическое или не очень животное, да хоть камень, с которым связанны какие-то местные поверья. Вы не знали? Оглянитесь. Знак или имя. То, что чаще всего встречается в названиях площадей, на вывесках баров, орнаменте оград, парковых фигурках, возможно, на гербе города. Местные не расскажут вам о нем ничего. Или наоборот. Вывалят ворох историй, и в некоторых из них будет несколько зёрен истины. Если повезёт.

Раньше я об этом не задумывался, как, собственно, и вы. Пока случайно не стал таким талисманом. Сомнительный повод для гордости, ведь я не приложил к этому никаких усилий. История с дочерью Анны ни при чем. Это случилось гораздо раньше.

Сейчас, спустя два года, в дождливый или туманный день у меня иногда ноют ребра. Но зима выдалась сухая, и ясных дней много. Сегодня солнечно, я прекрасно себя чувствую и иду в порт. Дорога занимает много времени, так как состоит из частых остановок. Со мной здороваются, справляются о со стоянии моих дел. Ответа никто не ждёт.

Местные хорошо ко мне относятся. С первого дня. Доброжелательны и ненавязчивы. Терпеливо сносят моё стремление к одиночеству и не тревожат меня на пляже. Каков привет, таков и ответ. Выходя за пределы своей зоны отчуждения, я так же отдаю дань их традициям. Временем и вниманием. Не постоять рядом с вышедшими покурить официантами из кафе, не подойти к махнувшей тебе мамочке с коляской, отказаться от мясного пирожка, не выслушать ворчание пожилой дамы, сетующей на времена и нравы — обидеть, проявить неуважение. Мне же не сложно.

В порту забираюсь на парапет и долго сижу в даль гляжу, разглядывая суда и вслушиваясь в речь. Пытаюсь выловить слова родного языка. Сегодня мне везёт и я с четверть часа наслаждаюсь диалогом двух моряков из Севастополя. Не помню, где это. Я мало что помню. Отчётливо только Москву и деревню, где живут бабушка и дедушка.

В городе много моих изображений. Так вышло. Слухами, земля полниться — так принято говорить? Уже через пару месяцев, после моего появления на пляже, обо мне пошли слухи. Меня фотографировали. Люди специально приезжали, чтобы просто посмотреть на меня. Все были достаточно тактичны, никто меня не доставал. Благодаря местным жителям, которые на берегу инструктировали всех приезжающих-уезжающих, никто не навязывал мне свою компанию.

Однажды у нас гостил фотограф из известного журнала. Жил здесь несколько дней. Мы подружились. Потом он напечатал фото в журнале, и я прославился настолько, что по словам Али, стал главной туристической достопримечательностью городка. Али знает о чем говорит. В его лавке продаются футболки и сувениры с теми фото. Из журнала. Я не против. Я и согласился позировать с тем условием, что фотографии останутся городу и его жителям.

Судя по всему, это был какой-то очень хороший журнал. После статьи в город стали приезжать туристы со всего мира.

Иногда я задумываюсь, выходит ли этот журнал в Москве? А если да, можно ли меня узнать на фотографиях? Узнал ли кто-нибудь меня? Ни дня. Ни одного дня, без этих мыслей.

Наверное, я очень изменился.

8.

А мы с Тобой знаем всё наперёд…*

В моей голове события, даты, люди перемешались как компоненты в шейкере бармена. Мой путь — мой чертов путь — размотать клубок разноцветных воспоминаний и прийти к началу. Но память дружит со мной только во сне.

Заснув под сенью пальм и Санты, возвращаюсь за семь Рождественских праздников до сейчас и здесь. Москва. Конец декабря. Дождливо.

Мы не подружимся. Это стало ясно, как только я Тебя увидел. Ты мне не нравилась. Все в Тебе мне не нравилось. Резкие движения, голос, ёжик белых волос, духи, облако сигаретного дыма, сумка, в которой поместились бы мы оба, очки.

Через полчаса, по дороге к Тебе, на заднем сидении такси, Ты сняла очки и повернулась ко мне. Этот момент вскрыл Твой главный талант. Когда Ты смотрела вот так, прямо, все вокруг переставало быть. Образовывался карман вселенной, куда Ты утягивала находящегося рядом. Просто взглядом коньячных зрачков.

Как же нам было весело вместе. Мы все время танцевали, а потом падали без сил на подушки дивана. Мы гуляли по городу и придумывали истории про всех прохожих, встреченных нами на пути. В кафе мы делили пирожные на двоих. Брали разные и ели с тарелок друг друга. Ты не любила молочную пенку на капучино и отдавала ее мне. Мы неслись по ночным улицам под громкую музыку, распугивая таксистов. Плавали, прыгали, катались, ползали. Мы жили как в тех фильмах, которые Ты мешала мне смотреть, отпуская шуточки на каждую реплику персонажей. И куталась в плед. Ты ничего не боялась. Ты смеялась над моими страхами.

Потом Ты решила заболеть. Четыре дня рождения, по паре на каждого, мы отмечали на Твоей кровати. К запаху дыма и духов добавился щекотный лекарственный запах. Мы научились делать уколы, и выяснилось, что чего-то Ты всё-таки боишься. Твои ноги стали такими тонкими, что сразу становилось ясно — они больше не смогут бегать и танцевать.

Ты перехитрила всех. Научилась ходить и танцевать заново. Мы выбросили все лекарства. Мы почти не появлялись дома, наверстывая упущенное.

Каждый из нас занимался своими делами, но вместе мы забывали о делах. Каждое лето мы приезжали сюда, на этот пляж. На новогодние праздники ехали в деревню. К Твоим бабушке с дедушкой. Это была наша традиция. Мы не нарушали ее, пока Ты не сказала: «А давай встретим Новый Год на пляже? Устроим рождественские каникулы под пальмами!»

Звучало это здорово. Тебе было весело. Но мне как-то сразу стало ясно — это не каникулы, мы убегаем.

9.

Но бытие может устроить вам серьезный экзамен.

Ужас парализует способность к действию. И это не сон. Значит я должен что-то сделать. Но как заставить себя? Колыхание белокурых прядей. Вот что пугает. Не утопленник, а его волосы, так похожие на Твои.

Закатное солнце, экспериментировавшее несколько минут назад с полутонами малинового мусса, меняет палитру на оттенки подсыхающей крови. Но это же не Ты качаешься там, на волнах, скажи мне, не Ты?

Конечно, это не Ты. Я убеждаюсь в этом, подплыв ближе. Это парень, почти мальчишка. Раскинув руки, словно в последней попытке обнять небо, он размеренно качается в такт сердцебиению моря.

Море неспокойно. Волны, накрывая с головой, пытаются утянуть туда, вниз, на глубину. Выплыть бы самому, да не бросать же мальчишку здесь. Около часа я пытаюсь подтянуть его ближе к берегу. Сил уже нет. Может поддаться волнам, расслабленно опуститься и навсегда застыть на дне, раствориться? Не могу. Парня наверняка кто-то ищет. Нет ничего хуже бесконечного ожидания. Я должен его вытащить. Море с кошачьим непостоянством решает помочь и выталкивает нас на песчаную полосу.

Конечно, он мертв. Чтобы понять это, не требуется искать пульс или подносить зеркальце. Я никогда не видел никого более мертвого чем он. Золотистый загар на лице мальчика сдерживает окончательное торжество трупной свинцовости. Нет белесой пухлости, присущей утопленникам. Рыбы не тронули красивое, смелое лицо. Спутанные завитки светлых волос до плеч и вытянутые к вискам светло-зеленые глаза. Да, глаза широко открыты. Но не отражают неба. В этот момент я понимаю смерть. Смерть это невозможность отражать небо. Это бесповоротно.

Пляж пуст. В это время года и суток я единственный его обитатель. Отдышавшись, убеждаюсь, что волны не унесут обратно украденное у них, и бегу за помощью.

Даво, участковый и жених Мыши, закончив рабочий день, помогает своему отцу в кафе. Добравшись туда, я валюсь от усталости.

— გამარჯობა გენაცვალე! Проходи дорогой! — встречает меня бас хозяина заведения. Но оценив меня взглядом, он машет рукой и кричит в глубь зала: — собирайся, сын, к тебе пришли.

Через семь минут мы подъезжаем к спуску на пляж.

— Это Иракли, внук калбатони Нино. Вон та гостиница ее. — Кивок в сторону набережной. — Ваш. Москвич. На каникулы приехал. Слетел с трассы на мотоцикле. Третий день ищут. А его аж вон куда море принесло. Почти к порогу дома.

Потом люди. Нино, такая же мертвая от горя, как ее внук. Муж Нино. Ему проще, он может плакать. Крики, слова, люди в форме. Ночь.

Когда все уходят, я сижу у воды и думаю. Зачем мы бросаем свои дома и едем сюда? Покупаем лотерейные билеты на самолёт, не зная, какой сектор выпадет на барабане: приключения, отдых, вечный покой. Или вечное отсутствие покоя.

Я думаю о Нино, мне ее жаль. Но как же хорошо, что в море была не Ты.

10.

Промежутки между сватовством, помолвкой и свадьбой сокращают до той границы, за которой начинается неприличное. Никто в городе их не осуждает, что-что, а любовь здесь уважают и прославляют.

Более красивой пары эти места не знали, а более счастливой… Ну, если только Джилда, мать Мыши, воспитывающая восьмерых детей, да Лаша, хозяин ресторана «Рога ламантина» на углу площади, чья жена умерла, давая жизнь единственному сыну и смыслу жизни — Давиду. Всем здесь давно известно то, что неведомо юноше и девушке, играющим свадьбу — им на роду написано провести жизнь рука об руку.

Бывает, долгие годы живёт кто-то в таком городке, но не становится своим. Ему улыбаются, зовут в гости, но чувствуется — не свой он здесь. А, бывает, рухнет стена, как не было. И ты, как древний камень в кладке здешних замковых стен, на своем месте. И не представляешь себя кем-то ещё. Я камень.

Большей обиды, чем не принять приглашение на свадьбу, в Грузии не существует. Многовековая вражда между семьями начиналась с такого, на наш, московский взгляд пустяка. Но никому и в голову не приходит отказаться от приглашения на эту свадьбу.

В соответствии с древней традицией, поднявшись на крышу, Давид выпускает белоснежную птицу. Молодым подносят бокал с местным вином, темным, густым и сладким. Давид отпивает глоток и достает обручальное кольцо. Долгое время это кольцо, томящееся в кармане его формы, было нашим с ним секретом.

Жених ведёт невесту в свой дом. На крыльце они разбивают красивую тарелку. Синюю и тоже с белыми птицами. Входят. Дальше традиция диктует множество действий: рассыпать зерно по углам, потереть котел, обойти горшок с пшеном и маслом, принять от дорогих гостей чирагдани.

Под музыку километровая толпа нарядных людей смеясь и славя жениха с невестой идёт в кафе на площадь. С тостами, танцами и поздравлениями свадьба будет веселиться до утра. Люди счастливы. В город пришла Любовь. Никто не замечает, как я ухожу.

11.

Я не бродяга. У меня есть документы. Пока мне не нужно идти к врачу, они хранятся у Даво. Он забрал их из Твоей сумочки.

Сумка на лежаке — единственное доказательство Твоего существования. Я на несколько минут отвлекся на играющих вдалеке дельфинов, так захотелось туда, к ним, а когда обернулся, Тебя не было. Нигде. Я обыскал пляж и набережную. Тысячу раз. Я заглянул под каждую травинку, перевернул каждый камешек. И понял. Это не игра, которую Ты затеяла, как это любишь делать.

Тебя не было нигде. Совсем. Осознание этого навалилось тяжёлым зимним небом и расплющило о песок. Я заплакал. Потом метался, бегал у воды, звал, кричал на смеющееся море. Долго. Пока не охрип. Тогда я стал выть. Я выл от безысходной горечи, не понимая ничего и лишь желая, чтобы боль, разрывающая грудь и горло закончились. Я не хотел быть. Снова рвался и кричал, кричал. Пока у меня не закончился голос.

Мышь нашла меня той ночью. Обессилевшего, немого, пустого. Сняла с себя куртку, накрыла. Принесла воды. Сидела со мной, пока я не смог подняться на ноги. Здесь, у утеса было ее тайное девчачье место, куда она убегала поплакать, помечтать или просто выкурить сигаретку. Сюда, под скалистый отвес приполз подыхать я.

На следующий день Мышь привела Даво. Он осмотрел сумку, оставленную Тобой. В ней были документы. Твои и мои. Билеты, деньги, карты. Какие-то мелочи. Собрал все. Позвал меня по имени. Я не откликнулся. Он подошёл ко мне, лежащему на песке, присел, протянул руку. Тогда я бросился на него. Я впервые дрался. У Давида есть тонкий шрам на предплечье, оставленный мной на память. И это второй наш с ним секрет.

С трудом справившись со мной, Даво прижал меня к песку:

— შეშლილი, ра!

— Он не бешеный. Оставь его. Не видишь? У него разбито сердце. — Над нами стояли два старика. Один старый, второй совсем древний, как высохшая сосна. Он и произнес эти слова. Он же выхаживал меня долгие дни, пока приступы горячки, в которых я порывался искать Тебя, сменялись долгими часами беспамятства.

Георгий. Это был самый старый житель городка. Георгий, справивший в тот год сто шестой день своего рождения. Плотник и весельчак в прошлом, дед, прадед и прапрадед половины местного населения. Человек, смастеривший себе гроб к девяностому юбилею и державший его в опустевшей конюшне. Мой первый настоящий друг в этой стране.

Мышь и Даво тоже сразу все про меня поняли. Как поняли, что не нужно звать меня по имени. Что у меня теперь не будет имени. Они и объяснили это другим.

Так я поселился на пляже. Летом сюда приезжает множество людей и машин. От многих из них пахнет Москвой. И я провожу сезон у трассы, соединяющей городки у моря. Чтобы не пропустить ни одной такой машины. А осенью возвращаюсь, не найдя того, что ищу.

Я не бродяга. У меня есть документы. В них сказано, что я из Москвы. Меня зовут Лакки. Я йоркширский терьер. Я жду.

12.

В лужах, забытых волнами копошатся мальки. За мальками наблюдаю я. По направлению ко мне бежит парнишка Джилды и машет мне рукой. Из сбивчивой речи понимаю одно. Георгий в больнице, у него была остановка сердца. Нужно успеть попрощаться.

Разрешаю взять себя на руки. Таким манером и являюсь в больницу. Дворик, коридоры и палата забиты молчаливыми печальными людьми. У постели три старухи, чуть моложе самого Георгия — внучки. Тот лежит на спине с закрытыми глазами. Краски покинули его. Георгий умирает. Подхожу. Лижу свисающую руку, чувствуя, что опоздал. Опоздал с пониманием того, насколько сроднился с этими непохожими на нас аборигенами. В горле тугой комок. Пальцы старика делают движение и, едва касаясь, гладят меня по голове. От ласки ком набухает и вбирает в себя моё сердце. Я бреду на пляж.

Спустя шесть дней Георгий открывает глаза, садится и опускает ноги. Черные старухи бросаются к нему:

— Дедушка! Тебе что-то нужно?

— Не вставай, тебе нельзя!

— Сапоги. — Хрипит старик.

— Куда тебе? Ты же умираешь!

— Передумал. — Он язвительно смотрит на внучку: — Как была дура в детстве ты, Верико, так и осталась. Виноград подвязать нужно? Из вас же никто не позаботился? Все здесь, бездельники? Весна скоро. А работа стоит!

Он обувается, берет со стула кепку и пиджак, и идёт домой.

Сижу рядом с Анной у лотка с зеленью. Увидев Георгия, Анна хлопает в ладоши:

— ბაბუა Георги! Ты куда? Как ты себя чувствуешь, дорогой?

Приосанившись, тот улыбается в усы:

— Домой я, гого. Ничего, поживем ещё!

Возвращаюсь на пляж. Солнце, совсем весеннее, скачет в зеленоватом стекле воды. Лёгкий ветер гладит траву на склоне. На пляже мальчишки бросают мяч. Подхожу, чтобы посмотреть на игру.

Лежу, щурясь, наблюдаю за полетом синего мяча, пока тот не падает рядом со мной. Безотчетно вскакиваю и отбиваю его передними лапами.

— კარგად გააკეთე!

— მოდით!

— Модит, модит!

— Давай!

— Молодец!

— Карги! — кричат пацаны.

Сам того не ожидая, я включаюсь в игру. Взвиваюсь, перехватывая мяч, бью в него грудью и лапами, летаю между мальчишеских ног.

— Модит, Лакки, модит!

И я, Лакки, даю. Комок в горле лопается, и я звонко лаю в ответ.

На этом я поставлю точку. Дорогой читатель, я знаю, ты ждал другого финала, но не расстраивайся. У меня все хорошо, как и у всех моих друзей. А Она? Она найдется, обязательно найдется. А я подожду ее здесь, на пляже. Здесь не так уж и плохо, если вокруг такие друзья как у меня. Не забывай, что несмотря на все мои приключения, я всего лишь маленький пёс.

1.

Где-то звенят бубенцы. Прохрустели шаги загулявшего соседа Витьки. Через пять дворов коротко взлаял Пегас. Старый дом шелестит и вздыхает, готовясь к ночи. К привычному запаху книг примешивается густой аромат свежего хлеба. Завтра рано вставать, дед обещал взять с собой в лес, ёлку искать.

Проснувшись, я не сразу выплываю на поверхность реальности. Потом долго смотрю на крупные и до невозможности близкие звёзды. Шум волн понемногу смывает сон о доме.

У меня нет дома. Зимой я ночую здесь, на пляже. Летом кочую от городка к городку по всему побережью. Дома у меня нет, но мне нравится думать, что мой дом — вся Земля.

2.

Воды залива послушно отражали километрового Санту и его оленей, занявших половину небосвода. Звёзды, сыпью проступая сквозь проекцию, придавали Санте вид больного ветрянкой. Автоматы на набережной выдавали какофонию из смешанных рождественских гимнов. Мы с Мышью сидели рядышком на песке, запивая пиццу энергетиком из одной банки.

— Грустишь. Опять грустишь. Вспоминаешь свою Москву? — Мышь вопросительно обернулась ко мне. — Может, расскажешь?

Не получив ответа, пожала плечами и закурила.

Эх, девочка, что я могу тебе рассказать? Истории, они разные. Некоторые должны быть рассказаны. Другие ждут своего часа, а до поры молча лежат на дне сундука. А есть такие, которые можно и рассказать, но в них все равно никто не поверит. И зная об этом, истории не спешат появиться на свет. Мои истории из таких. Истории о ночных проспектах, грязных переулках, скоростных трассах, узких горных тропах и сотнях миль бездорожья. О Москве. О мире вне Москвы. Когда-нибудь мне придется рассказать, но не сейчас, не в рождество, не на этом пляже.

— Побегу, у меня смена через полчаса. —Сказала Мышь, потрепав меня по затылку, махнула смешным блондинистым хвостиком и убежала.

Скоро полночь. Дурацкого Санту, наконец, отключат. Можно будет удобнее устроиться на песке и заснуть. Если очень повезёт, мне присниться снег.

3.

Прищурившись, я рассматриваю пепельную даль. Пытаюсь разглядеть черту, где скучное декабрьское небо утонет в столь же унылом море. Пенные гребешки мелких волн служат единственным ориентиром, отличием низа от верха. Хотя, и весьма условным.

Старик улыбается в усы и только и успевает закидывать удочку. Клюет. У Старика всегда клюет. Я сижу подле него на краю пирса. Близится полдень, и Старик начинает собираться. Так проходит каждый день. С девяти до двенадцати мы рыбачим. Вернее, рыбачит Старик, а я составляю ему компанию. Мы дружим. Дружба не требует разговоров.

— Двенадцать! Смотри, сегодня аж двенадцать штук! — Радуется Старик. — Возьмешь парочку? — он спрашивает просто так, ему прекрасно известно, что я не люблю рыбу.

Сворачивает снасти, складывает стульчик, упаковывает все это в свой рюкзак. Движения Старика неторопливы и выверены, а глаза светло-голубые как небо. Не здесь. Здесь небо синее. Или ватно-серое, как сегодня. Покончив с рюкзаком, Старик раскладывает рыбок в прозрачные пакеты.

— Это Анне. Той, что торгует зеленью на набережной. Ты же знаешь, что у нее три девчонки? Рыбачить некому, а побаловаться рыбкой каждому охота. — Старик улыбается. — Этот пакет для Мыши. У них ртов много, лишним не будет. Последний — моему соседу, Георгию. Обезножил совсем. А раньше рыбачили с ним. На катере ходили. Совсем старый стал… — Вздыхает, вспомнив, вероятно, что и сам не молодеет. Тут же смеётся: — Сам я рыбку не ем. Аллергия, мать ее растак! Спросишь, зачем я тогда таскаюсь сюда каждый божий день? Не знаешь, а?

Провожаю старика до конца пляжа, слушая его ворчание:

— Немота у тебя? Ты же слышишь. А молчишь. Сколько живёшь здесь, а голоса твоего никто не слышал. И не уходишь. Не идёшь ни к кому. Я тебя понимаю, но в одиночку-то как? Никто не должен быть один… — голос Старика становиться хриплым. Он прячет взгляд и я понимаю, о чем он сейчас думает.

Мы прощаемся. Старик уходит, чтобы вернуться завтра. Я иду по самой кромке воды к своему лежаку у подножия утеса.

Полдень. Тепло. Прибрежные пальмы увешаны рождественскими гирляндами, которые никто не додумался отключить после рассвета. Я ни о чем не думаю, ничего не вспоминаю, ничего не планирую. Это и есть моя цель и мой смысл — не думать ни о чем.

4.

Покупателей на зелень с утра мало. Ставлю картонку, мол у меня перерыв. Захожу к Али погреть обед в микроволновке и спускаюсь на пляж. Небо высокое, тонкое, только что не звенит. Зимой в ясные дни такое случается. Солнечно, но море недоброе, морщит его нехорошая мелкая рябь. Старик подходил поздороваться часа полтора тому, значит этот на своем месте, под утесом. Больше-то ему быть негде.

Ботинки вязнут в песке. Что хорошего в этих пляжах? Меня сюда с детства никаким сокровищем не заманишь. А едут ведь. Со всей Земли едут на этот пляж! Зимой, конечно, меньше. Летом — так истинный конец света! Но и торговля летом хорошая. Иной день до обеда весь товар отдашь.

Не ошиблась. Вытянулся на лежаке, спит. Тормошу. Вставай, говорю, бездельник. Ни стыда, ни совести, ни дел, как у других. Знай, спи посапывай. Вставай, не трать мое время, сукин сын. Открывает глаза. И такая в них горечь, что мне сердце как ковшиком кипятка окатывает. Вида я, конечно, не подаю. Вот ещё.

Достаю стеклянный контейнер с веселой розовой крышкой — Сандра собирала — открываю, пихаю ему. Разворачиваю салфетку, расправляю. Обедать надо с красивого. Поэтому и не терплю весь этот фаст-фуд. Быстрая еда — бестолковая еда, считаю. Присаживаюсь подле, смотрю, как ест.

Не стыдно тебе, говорю. Праздники люди в доме встречают. С семьёй. Почему к нам не идёшь, брезгуешь? Девочки мои переживают. Каждый вечер только и разговоры о том, как ты тут один. Молчит, упёрся взглядом в горизонт, на меня не смотрит.

Что тебе не так, продолжаю. У меня комната свободна. Для тебя готова. Двери нараспашку — приходи, уходи, как твоей глупой голове вздумается. Отоспишься на простынях. Кушать нормально будешь. Да, что я тут перед тобой распинаюсь!

Знаю, не пойдет. А я бы? Я бы пошла? Но и не звать не могу. Обязана я ему всем. Как есть всем. Жизнью Сандры и своей. Да и двух других девочек, пропали бы они без меня.

Не пойдешь, значит? У, характер вредный, колючий. Чужой. Сразу видно чужой, с севера, холодный. Сложные они, эти чужаки. Не наши. Не у теплого моря под горячим солнцем выношены.

Собираю посуду. Не смотрит на меня, пялится в пустоту над пляшушей мелким бесом водой. И хорошо, что не смотрит. Сглатываю комок, поднявшийся к горлу, ищу суровость для голоса. Нахожу. Не провожай, бросаю. Доктор сказал тебе покой нужен, чтобы ребра срослись. Ухожу вверх по тропинке.

Ботинки вязнут в песке…

5.

Белая пелена крадет у мира все — краски, звуки, расстояния, объем. Остается лишь снег. Он медленно, даже не падает, нет, снисходит на землю крупными хлопьями. Задрав голову, я ловлю эти хлопья языком. Это мой любимый сон. Иногда проходят недели ожидания, пока он присниться мне вновь. И во мне нет готовности вот так взять и проснуться на пляже. Но звук повторяется, вторгаясь в мое зимнее подмосковное царство, и это уже не невнятный писк, а вполне определенный плач ребенка. Девочки. Даю последней снежинке растаять на языке и открываю глаза.

Просыпаюсь. Полнолуние не рассеивает угольной черноты у подножия утеса. Поэтому он и тащит девочку сюда. Я ничего не вижу, но как-то сразу умудряюсь все понять. Огромная тень, склонившись над фигуркой, удерживая ту за волосы, подбирается к тонкой шейке, чтобы задавить крик. Девочка бьётся. Я не вижу ссадин и порванной куртки, но именно они заставляют меня рвануться. Нужно звать на помощь, меня услышат. Рядом на набережной свет, смех и голоса местной компании подростков. Я пытаюсь выдавить из себя хоть один звук, но голосовые связки перехватывает невидимая удавка. Ничего. Даже хрипа. Я прыгаю, повисаю на руке, добравшейся до горла девчонки. Не сразу, но тень стряхивает меня и бьёт ногой в живот. Хрустят ребра. Я отлетаю на несколько метров, удаляюсь о лежак. Не могу вздохнуть, а потом вместо воздуха раскалённое нечто, заполняет лёгкие. Потерять сознание мешает голос бабушки: «Бестолочь. Ни проку, ни убытку». Встаю. Понимая, что второго раза не будет, собираюсь и вкладываю все силы. Мразь. Бью всем телом, разбиваюсь о грудь тени. Вреда ему это не приносит, но отвлекает от девочки. Чувствую удар. Опять ребрами. Луна надвигается на меня, потом ее закрывает тень. Всё.

Не всё. Усмехаюсь в лицо темноте: девчонка, не будь дурой, стрелой пересекает пляж. Успела. Это Сандра, дочь Анны, торговки зеленью. Следущего удара я уже не чувствую.

Просыпаюсь. Неестественно-белый свет намекает на байки про тоннели и небеса, но острый запах спирта возвращает с того света на этот. Подбородок упирается в маску, в вену входит игла. Вкус меди во рту сменяют пары эфира.

Просыпаюсь. По кафельным стенам расплескался то ли закат, то ли рассвет. Боли я не чувствую, но и тело не торопиться откликаться на посылаемые импульсы. Силуэт в белом костюме заслоняет окно.

Просыпаюсь. Влажная губка касается моего носа и лба. Болит все. Как, оказывается, этого всего у меня много.

Просыпаюсь. Женщина с резким голосом. Мужчина с усталым. Женщина предлагает деньги. Мужчина возражает. Женщина настаивает. Мужчина возмущается. Устало и тихо. Окончательно. Женщина понимает, что денег он не возьмёт. Щелкает замок сумочки.

Просыпаюсь. Пытаюсь остановить эти навязчивые руки, наматывающие на мою грудную клетку бесчисленные слои ткани. Мои слабые попытки проваливаются. Следом я проваливаюсь в сон, погребённый под эверестами разматывающейся надо мной материи.

Просыпаюсь. Меня несут. Угол глаза цепляется за одинокое кудрявое облачко. «Бедная, одинокая, блудная овечка», — думаю я.

Просыпаюсь. Беленые известью стены, резная верхушка пальмы скребётся в окно. Где-то далеко внизу шумит море. Ветрено. Мне непривычно видеть ветер и не чувствовать его на губах

Просыпаюсь. В этот раз голова почти ясная. В кресле женщина. Это Анна. Разве она не должна быть на набережной у своего прилавка? Заметив, что я не сплю, Анна уходит и скоро возвращается с чашкой. Острый мясной запах. В чашке хаш. Анна приподнимает мою голову и медленно поит меня.

— Хватит, — решает она и отставляет чашку, — Сразу много нельзя. Болит? — кивает на мою грудь.

Я отпускаю взгляд и вижу бинты. Анна отходит к окну, облокачивается на подоконник. Молчит.

— Не знаю, как сказать, — наконец говорит она. — Я не знаю слов, которые подошли бы сейчас. Как умею. В нашем городе нет человека, который не был бы рад видеть тебя своим гостем. Так было, ты знаешь. И так будет. Но здесь… — Анна медлит, — Здесь, в этом доме ты больше не гость. Это твой дом. Так же, как мой или девочек. Ты слышишь?

Чувствую, как тяжело у нее выходят слова. Чтобы не смущать, не смотрю, разглядываю стены.

Анна подходит ближе. Падает на колени рядом с диванчиком, на которым я лежу. Прячет лицо в руках. Я слышу, ее шепот и всхлипы.

— Я молюсь, я все время молюсь… тебя же нам бог послал… он же трёх девочек в Батуми… в Зугдиди одну… совсем малышка ещё… замучил, кто знает, сколько она терпела… может, ещё где, пока не нашли… А ты остановил! Сандру, мою Сандру! — Анна плачет уже в голос, и я впервые смотрю на ее лицо. — Ты только живи. Только живи!..

Просыпаюсь, засыпаю, просыпаюсь вновь. Каждый раз в кресле кто-то есть. Иногда не просыпаясь, сквозь сон чувствую руки: горячие — Анна — узкие и прохладные — Сандра — маленькие и совсем крошечные — младших девочек. Руки протирают меня влажным полотенцем, подносят чашки с водой и бульоном, ласково гладят по голове.

Просыпаюсь. Пытаюсь встать и падаю. Каждый раз. Пока у меня не получается сделать несколько шагов подряд. Тогда я выхожу из дома и волокусь через маленький садик. Мимо розовых кустов, виноградника и колодца. Мимо живой изгороди и поворота на горную дорогу. Мимо лавок, рынка, парка и школы. Никто меня не удерживает и не останавливает. Никто не попадается на моем пути. Или я просто никого не замечаю, уговаривая боль в груди немного потерпеть.

Я иду на пляж. Я должен. Простите меня.

Это перевод истории с Reddit

Вам когда-нибудь вручали листок, который казался тяжелее свинца, будто на нём лежала тяжесть собственной гибели? Или приказывали соблюдать такие странные, до костей леденящие правила, что невольно начинал сомневаться, бодрствуешь ли ты или застрял в лихорадочном кошмаре? Со мной было именно так. И клянусь всем дорогим, лучше бы я никогда этого не знал.

Меня зовут Томми. Обыкновенный, незаметный мужчина с такой же незаметной жизнью. Тридцать восемь лет на этой земле, и похвастаться особо нечем, кроме почтальонской формы, пары поцарапанных ботинок и тишины, которая преследует одинокого человека в крошечном городке. Ни детей, ни жены, ни захватывающих историй… во всяком случае, до той ночи. Я тружусь на «могильной» смене в стареньком почтовом отделении Милл-Крик — местечко такое маленькое, что даже дворняги знают чужие секреты. Население колеблется около двух тысяч, и то в хороший день, если считать бродяг и тех, кто давно покоится на холме. Здесь ничего не происходит. Вернее, ничего, о чём люди готовы говорить.

Но той ночью тишина треснула, словно крышка гроба. Я понял, что правила — не дурацкая традиция, а спасательный круг, заповеди, высеченные, чтобы держать смерть — и нечто похуже — на расстоянии.

Началось всё ровно в 22:03 в дождливый четверг, пропахший сожалением. Я запомнил время чётко: ставил карточку в старые латунные часы, которые тикают слишком громко. Тогда Марвин — старый Марвин, державший эту смену дольше, чем я живу, — протянул мне пожелтевший, хрупкий конверт. Его лицо? Не забуду никогда: белое как мел, глаза пустые, будто он уже видел, что меня ждёт.

— Уверен, что хочешь взять ночную смену, сынок? — голос его хрустнул, как сухое бревно.

Я попытался улыбнуться, хотя внутри всё скрутилось, как колючая проволока.

— Да, — выдавил я. — Мне нравится тишина.

Марвин не улыбнулся. С заметной дрожью он втиснул конверт мне в ладонь.

— Тогда читай. До последнего слова. И не вздумай халтурить, мальчик. Ни на йоту.

Конверт был холодный, словно пролежал в могиле. Я вскрыл его, сердце бухало, как барабан на похоронах. Внутри был один лист, пожелтелый, потрескавшийся по краям. Напечатано заглавными, чернила выцвели, но читались. И выглядело это скорее как инструкция по выживанию, чем что-то связанное с почтой.

Правила для ночной смены — почтовое отделение Милл-Крик: Приходи ровно в 22:03. Ни минутой раньше и ни минутой позже. Запри входную дверь и проверь её дважды. В 23:11 поставь на стойку стакан молока — не пей. Красный почтовый ящик снаружи для Них; не прикасайся к нему. Услышишь царапанье из абонентского ящика 121 — игнорируй, не открывай. С 0:00 до 0:15 нельзя моргать дольше трёх секунд. В 1:00 постучат в заднюю дверь — не открывай. Письмо на имя несуществующего человека — сожги. В 2:22 мигнут лампы; это нормально, не паникуй. Никогда, никогда не засыпай.

Я перечитал дважды, потом третий, каждое слово леденило мозг. Поднял глаза, ожидая, что Марвин усмехнётся: мол, разыграл. Но ни улыбки, ни хохота — лишь тот призрачный взгляд.

— Это посвящение? — спросил я, и голос дрогнул.

— Никакой шутки, — ответил он глухо. — Соблюдёшь правила — доживёшь до рассвета.

Из горла вырвался нервный смешок — пустой, неуместный. Марвин повернулся и ушёл, дверь закрылась со звуком крышки гроба. Он ни разу не оглянулся. И я остался один. Один с правилами и тишиной, которая вдруг стала удушающей.

Я стоял, сердце колотилось, разум вопил: «Уходи». Но аренда сама себя не платит. К тому же, как страшно это ни выглядело, разве всё может быть настолько плохо?

Сунув лист в карман, дрожащими руками я сделал первый шаг в кошмар, о котором не подозревал.

Скажите, вы бы остались? Соблюдали бы правила? Или ушли бы, рискуя тем, что ждёт во тьме?

Первым делом я запер входную дверь. Дважды, как велел список. Замок щёлкнул так, что тишина стала тяжелей воздуха.

Некоторое время ничего не происходило. Я машинально сортировал письма, складывал потрёпанные посылки, пытался утопить тревогу обжигающим кофе. Радио шипело, выдавая лишь статический призрак мелодии, будто сами эфирные волны боялись говорить.

Но время тянулось. И вот уже 23:11. Чуть не забыл про молоко. Горло перехватило: как можно о таком простом правиле забыть? Выхватил из холодильника в комнатке отдыха маленький пакет, холодный, мокрый. Поставил на стойку. Сердце грохотало.

Сначала — тишина. Ни грома, ни визга. Только жужжание ламп и тиканье часов. Но затем, краем глаза, я заметил движение. Кожу прошил холодок: за окном стояла фигура, высокая, недвижимая, искажённая мутным стеклом. Я моргнул — и тень растаяла.

Кровь похолодела. «Игры света», — убедил я себя. Но страх уже пустил корни.

Минуты слиплись, и в 23:40 послышалось первое царапанье. Слабое, как мышиный шорох. Но звук рос: когти по металлу, настойчивые, яростные. Исходил он из абонентского ящика 121.

Каждый волос встал дыбом, когда я подошёл. Ящик трясся, будто то, что внутри, пыталось вырваться. Пальцы нашли ключ… и тут Пятое правило вспыхнуло в памяти. Не открывать. Я отдёрнул руку, словно обжёгся. Ящик содрогался еще и еще — и вдруг стих. Зависла тишина, такая густая, что собственное сердце казалось громом.

Тогда я понял: это не игра. Правила — мой единственный щит. «Ни за что их не нарушу», — прошептал я.

Полночь ударила, как погребальный колокол. Самое безумное правило: не моргать дольше трёх секунд. Я выставил таймер, свечение цифр стало последним маяком. Глазницы жгло, веки налились свинцом. Семь минут — и мир плыл. Но я держался.

До 0:08.

Одной секунды хватило. Я смежил глаза — и пока облегчение заливало сознание, ужас встал за стойкой. Мужчина — или то, что от него осталось. Форма некогда синяя, теперь разорвана и запятнана, висит саваном. Лицо… будто кто-то пытался собрать его по памяти и ошибся.

— Ты не Марвин, — прохрипело существо, голос скрежетал.

Я не мог ни вдохнуть, ни вымолвить слово. Пустые глазницы впились в меня.

— Ты моргнул, — произнёс он — не вопрос, а приговор.

И исчез. Как будто воздух проглотил.

Это было лишь начало. Ведь ночь только сгущалась. Так скажите: вы бы моргнули? Или смотрели бы во тьму, рискуя встретить взгляд в ответ?

Я рухнул на пол, словно кукле перерезали нитки. Кое-как дополз до кладовки и захлопнул дверь. Воздух там был спёртый, пах хлоркой и пылью, но он казался спасением. Я следил за узкой полоской света под дверью, молясь, чтобы ничья тень не заслонила её. Секунды тянулись часами. Дыхание рвалось, раскрывая меня миру.

В 0:15 таймер пискнул. Я вышел. Комната снова казалась обычной: ни следа человека с разбитым лицом. Но сердце не забывало.

К часу ночи я едва успел собраться, когда раздался стук. Раз, другой, третий — каждый громче. И затем голос.

— Томми… впусти меня, милый. Холодно. Пожалуйста.

Кровь превратилась в лёд. Голос моей сестры. Но она умерла шесть лет назад. Я отполз от двери, руки зажал уши, глаза сжал. Стук перешёл в яростный. А потом — тишина.

Я сполз на колени, подступила тошнота, тело трясло, как лист на ветру. Следующий час тащился сквозь скрипы здания, шёпоты ветра, и каждый звук бил по нервам. Я беззвучно напевал, чтобы помнить: я ещё жив.

В 2:22 лампы замигали, как и обещал список. Я прошептал, что это нормально, но сам себе не поверил. Когда свет устоял, я увидел: молока нет.

Желудок ушёл в пятки. Я его не трогал. Значит, кто-то… или что-то. В голове вспыхнул красный ящик. Нельзя! Но я вышел. Хруст гравия под ботинками. Красный ящик стоял с приоткрытым ртом. Я заглянул — пусто. Или, хуже, там побывало кое-что.

Не успел опомниться, хлопнул крышкой и рванул назад, лёгкие горели. Только тогда понял: я нарушил правило.

В 3:03, когда мир самый тонкий, под дверь протиснулось письмо. Тихий шорох — и конверт лежит. На нём кривой почерк: «Мужчине, которому тут не место».

Внутри — одна фраза: «Ты нарушил Правило 6».

Пол пошёл волной, уши зазвенели. Правило 8: сжечь. Я схватил письмо, вломился в комнатку, сунул в микроволновку и включил. Бумага вспыхнула, дым взвился, сигнализация взвыла. Да пусть всё отделение горит, лишь бы кошмар кончился.

В 3:30 я увидел его.

Марвин. Точнее, его бледное подобие у окна. Глаза широко раскрыты, не моргают. Но Марвин ушёл, разве нет? Я невольно приблизился, как мотылёк к огню. Фигура не моргала, не двигалась. Слишком долго, слишком неподвижно, слишком неправильно.

Смертельный холод пробежал по коже. Я рубил свет, спрятался во тьме, сердце грохотало. Время искривилось.

4:44 зазвонил телефон.

На стойке стоял чёрный дисковый аппарат, хотя раньше его не было. Пронзительный звон разрывал тишину. Рука дрожала, когда я снял трубку. Сухой, шуршащий голос прошептал:

— Ещё четыре правила. Выполни — доживёшь до солнца.

Потом — гудок.

Я застыл, слова крутились в голове. Четыре правила? Список ведь был полным. Никаких новых указаний. Я остался один.

К пяти утра — самой тёмной поре — я написал свои правила на обратной стороне накладной:

Доверься чутью — оно не лгало. Держись света — тени не пусты. Не верь голосам, какими бы сладкими они ни были. В случае сомнений — беги и не оглядывайся.

Сел, стискивая разводной ключ, побелевшие костяшки торчали. Смотрел на дверь, считая удары сердца. Ночь ещё не закончилась.

Ровно в шесть утра замок щёлкнул сам собой. Дверь раскрылась, петли застонали, и ворвался рассвет. Бледный свет залил пол, отгоняя тени.

Я стоял, не веря, потом вышел, как человек, выбравшийся из пекла. Холодный воздух хлестнул лицо, я глотал его, как кислород. Не оглядывался. Не мог.

Думал, кошмар окончен.

Позже, дрожащими руками, я набрал окружной офис.

— Почтовое отделение Милл-Крик, — сказал я, голос рвался. — Я увольняюсь со смены.

Пауза. Недоумение в ответ.

— Сэр, вы сказали Милл-Крик? —

— Да.

Длинная, тяжёлая пауза.

— Сэр, отделение Милл-Крик закрыто. Оно сгорело в девяносто восьмом. Там ничего нет уже больше двадцати лет. Никто там не работает.

Я не спорил. Просто повесил трубку, она упала на пол, звук отдался в душе.

Список — тот самый, жёлтый, хрупкий — я храню. Зачем? Не знаю. Может, как предупреждение. Может, как проклятие.

Марвин? Исчез. Никто в городе о нём не помнит. Словно его никогда не существовало.

Но самое страшное — каждую четверг вечером, ровно в 22:03, на моём крыльце лежит письмо. Без марки и адреса, без следов. В нём одно и то же, всё тем же корявым почерком:

«Готов к новой смене?»

Я не отвечаю. Не трогаю. Но знаю: однажды придётся. Однажды правила снова позовут. И в следующий раз мне может не повезти.

Скажите: когда правила придут за вами, будете ли вы готовы? Или моргнёте, замешкаетесь — и позволите ночи проглотить вас целиком?

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit