CreepyStory

Это перевод истории с Reddit

Если вы заметили, что фонарь в вашем городе сменил жёлтый свет на пурпурный, держитесь подальше от его сияния. Не смотрите в него и, главное, не стойте под ним. Если увидите кого-нибудь, стоящего в пурпурном свете, обходите стороной.

Фонари начали менять цвет в нашем районе несколько недель назад. Старые лампы понемногу тускнели, поэтому городские службы установили новые по всему городу. Сразу было заметно улучшение: новые лампы светили ярче, а их насыщенный жёлтый свет сильно преображал ночь.

Мой родной городок маленький и сонный, поэтому светового загрязнения почти нет. Возможно, это и к лучшему, но за пределами света фонаря ночью стоит кромешная тьма.

Вскоре после установки новых ламп ко мне из большого города приехала подруга Тейлор. Мы засиделись позже, чем планировали, а ей нужно было утром на работу, и мы поспешили к ближайшей автобусной остановке, надеясь, что она не пропустила последний рейс. Остановка была на окраине города, под единственным жёлтым фонарём.

У нас почти нет круглосуточных кафе, поэтому весь вечер мы просидели в захудалом пиццерийном закутке. Фастфуд давал о себе знать, и пока мы сидели на остановке, Тейлор почувствовала изжогу. Я предложил сбегать на заправку за чем-нибудь, что облегчит ей желудок.

Я оставил её на остановке. Жалею, что сделал это. Один раз, прежде чем уйти слишком далеко, я оглянулся. Она сидела на холодной металлической скамейке под тёплым светом, слегка поёживаясь.

Потом фонарь изменился. Внезапно, словно щёлкнули выключателем. Тёплое жёлтое сияние пропало, и Тейлор оказалась залита глубоким, холодным пурпуром. Помню, она подняла взгляд на свет, будто надеялась увидеть там объяснение.

Я развернулся к заправке без колебаний. Вбежал, нашёл лекарство. Это заняло секунды, но когда я вышел обратно, Тейлор уже не было.

Я написал ей: «Надеюсь, тебе лучше», и пошёл домой. Проходя мимо остановки, услышал, как фонарь издал громкое, злое гудение — будто кто-то потревожил самый большой в мире осиный улей.

Я удивился, когда утром Тейлор не прислала сообщение. Обычно она пишет, что добралась. Я попытался позвонить, но безуспешно.

Неопределённость давила. Я чувствовал себя паршивым другом: не проводил её. В голове зазвучали укоряющие голоса: если бы у меня была машина, мог бы отвезти; если бы был хорошим другом, съездил бы к ней сам — что с того, что её соседка не любит гостей?

Я начинал бояться худшего, поэтому включил утренние новости, надеясь не увидеть ничего про её автобус.

Там не было ничего подобного. Хуже всего оказалось сообщение о том, что несколько детей не вернулись домой из парка пару ночей назад.

Днём я звонил Тейлор снова и снова. Не хотел показаться сумасшедшим, если всё в порядке, но тревога росла. Я не должен был оставлять её на остановке.

Вечером позвонила её соседка.

— Тейлор ещё у тебя? — спросила она.

— Нет, — ответил я. — Ты тоже от неё ничего не слышала?

— С тех пор, как она вышла к тебе, — ни слова.

— Я не видел её со вчерашнего вечера, — сказал я.

— Я не знаю, что делать, — произнесла она. — Наверное, позвоню её семье.

Я попросил держать меня в курсе. По её голосу было слышно, что она так же напугана, как и я.

Пока мы говорили, солнце закатилось, и я из окна наблюдал, как мой район медленно закрывает глаза на ночь. Последние гаражные двери захлопнулись, когда люди вернулись с работы. Дети перешли через лужайки и бросили велосипеды в траву.

Цвета дня стекли в серый, затем — в чёрный, и вдоль улицы зажглись огни. Смелые конусы жёлтого стояли в темноте, и тут, в конце дороги, один фонарь стал пурпурным, словно подмигнул.

На следующий день я решил вернуться к остановке осмотреться. Не знал, что найду, но если что-то случилось, может, останутся следы.

Я не детектив. Никогда особо не смотрел криминальные сериалы, поэтому не знал, что искать. Я прочёсывал траву за остановкой, высматривал царапины на бетоне, пятна крови, волосы — всё что угодно. Пробыл там до позднего полудня, пока фонарь снова не загорелся.

Свет был тёплый, жёлтый.

Это не соответствовало моим воспоминаниям, поэтому я зашёл на заправку спросить о лампах.

— Утром приезжали из города, заменили, — сказал кассир. — Пурпурный мозолил глаза.

Это мне мало помогло, и я пошёл домой. Подходя к остановке, увидел, как фонарь мигнул и снова стал глубоким фиолетовым. Я застыл, оставаясь вне конуса света. Глазам было больно — казалось, внутри света ничто не имеет чётких очертаний.

Но там, на земле, в самом краю пурпурного круга, лежал проездной Тейлор. Сердце ушло в пятки. Я присел взять его.

Когда моя рука пересекла границу света, движение замедлилось, как будто я пытался ударить под водой. По коже пополз колючий статический разряд. Я опустил взгляд на бетон.

Моя тень тянулась ко мне. Я в панике отшатнулся из света. Покалывание тут же прошло. Высоко над головой лампа зажужжала, всё громче, как в ту ночь, когда пропала Тейлор. Я поднялся и в темноте бросился домой.

Добрался до своей улицы глубокой ночью. Казалось, за мной никто не гонится, но я бежал без остановки. На тротуар ступил, едва переводя дыхание. Дом уже рядом, дорогу отмечали приветливые жёлтые огни.

Стоило пройти под первым фонарём, как он погас. Я застыл, как добыча, почуявшая хищника, прислушиваясь к тому, что кроме моего тяжёлого дыхания.

Свет включился.

В жёстком пурпурном сиянии на меня смотрело лицо Тейлор. Тени лежали на её чертах, как провалы в черепе, и я понял: она почти сама тень. Она протянула ко мне две дрожащие тёмные руки, и я почувствовал, как по ногам поднимается трескучий разряд. Тени сомкнулись.

Двигаться было словно через зыбучий песок, но я вырвался из пурпурного круга. Обернувшись, увидел, как моя собственная тень, наполовину поднявшаяся из земли, возвращается обратно, расплываясь.

Я мчался по тёмной улице, и каждый фонарь, мимо которого я пробегал, менял цвет. Под каждым стояла тень Тейлор, у самой кромки света. Вокруг ревели злобные гудки ламп. Я пересёк последний подъезд, распахнул дверь и захлопнул за собой.

Я пытался рассказать соседке Тейлор, что случилось, но она не берёт трубку уже несколько дней. Мне страшно выяснять, что происходит, но, думаю, все должны знать: свет теперь не безопаснее тьмы.

Теперь я всегда стараюсь быть дома, пока не зажгутся уличные фонари.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Это перевод истории с Reddit

Пока я пишу это, сейчас 22:26, 3 апреля 2025 года. Пока что меня зовут Рич. О том, на кого я работаю, сказать могу мало: я был сотрудником, связанным с США, направленным на удалённую исследовательскую станцию в глубине Восточно-Антарктического плоскогорья, неподалёку от станций Восток и Конкордия.

Я оставляю эту записку на случай, если… что-нибудь случится—

—

В Антарктиде ничто не сбивается с курса случайно — ни ветер, ни снег, и уж точно не мёртвые. Станция Вирио работала по строгим протоколам секционирования. Никаких спутниковых каналов. Никаких GPS-маячков. Даже официального обозначения в реестре Антарктического договора. Это был засекреченный научный форпост, основанный далеко за пределами известных объектов — далеко к юго-востоку от Востока. Чем меньше людей знали о нашем существовании, тем лучше. Включая тех, кто доставлял нам жизненно важные грузы.

Пополнение запасов организовывалось с хирургической точностью для сохранения правдоподобного отрицания. Раз в три месяца нам сбрасывали паллет с припасами. Пилотам «Глоубмастеров», вылетавшим из Крайстчерча, давали одну простую инструкцию: «Сбросить по координатам XX° ю. ш., XX° в. д.». Мёртвая зона. Участок полярного плато, который на бумаге ничего не значил. Экипажи не знали, кого или что снабжают — лишь то, что должны пройти по заданному коридору в режиме EmCon и сбросить запечатанную паллету с высоты в строгое время, синхронизированное с окном пролёта спутника. Замысел был прост: даже если кто-то перехватит данные полёта, увидит их на радаре или невооружённым глазом, отследить путь до нас всё равно не получится.

Моя роль была столь же урезана. Я ничего не знал о делах коллег — лишь основы… Мы здесь, чтобы делать «научные штуки». Я был полевым системным техником — электриком, дизельным механиком, сервисником инфраструктуры, спецом по связям, всем, кроме медицины и биологии. На бумаге «специалист по системам» звучало аккуратно, а на деле означало, что я ползаю в сугробах с мультиметром в зубах и ключом в рукавице. Когда открывалось окно сброса, я должен был проехать ровно 25 статутных миль строго к истинному северу — 0° по флюксгейт-компасу — от скрытого расположения станции. GPS-приборы категорически запрещались. Несколько GD300 лежали запертыми в стойке связи в клетке Фарадея, зашифрованные и вне сети, но их включали только по прямому приказу или при смертельной угрозе жизни. Никакого трекинга. Никаких передач. Никаких исключений.

BV206 — двухзвенный гусеничный перевозчик, спроектированный для глубокого снега, — был нашим рабочим конём. Норвежский Hägglunds доработали: усилили топливный бак, утеплили уплотнители кабины, поставили арктический предпусковой подогреватель военного класса. Он уверенно шёл по неровному насту и застругам, а низкое удельное давление позволяло ему «плавать» над сугробами. Навигация велась по-старому: карта-сеткa, магнитный пеленг, флюксгейт-репитер, наручные часы. Я вышел поздним утром. Прогноз был чистый — небольшая область низкого давления над Куполом C, ничего особенного. Видимость резкая, атмосферная прозрачность почти 100 км. Я уточнил курс 000°T и включил низкую передачу. BV гудел по шельфу со скромными 25 км/ч, стабилизируемый независимой торсионной подвеской. Вектор прямой — без отклонений, без ориентиров. Лишь осевая дрейфующая метель и вид моего единственного убежища, тающего позади.

Путь должен был занять максимум три часа туда-обратно. Забрать груз. Вернуться. Съесть разогретое рагу. Никаких переменных.

Я добрался. Ярко-оранжевый купол парашюта пытался улететь от груза в рвущем ветре. Отстегнув все шесть ящиков от платформы, я затолкал их в задний отсек BV, пальцы ныли под весом даже сквозь густые рукавицы.

На обратном пути, примерно на 45-м километре, барометр начал падать быстрее прогноза. С востока зарождался тёплоядерный полярный циклон, гонимый колебанием струйного течения из Земли Королевы Мод. Видимость рухнула с 30 км до 300 м меньше чем за полчаса. Белая мгла.

«Белая мгла» не поэтика. Это буквально. Ни земли, ни неба. Лишь светящееся, бездонное ничто. Мой обзор свёлся к дуге передних галогенов BV — двум конусам, пронзающим молоко. Компас показывал 180° Т — мой обратный вектор. Я вцепился в него, как в спасательный трос. Я был слеп и зависел от удачи, сохранив ли прямой курс. Ошибки по дрейфу недопустимы. К счастью, в округе было немного опасных препятствий — лишь пара участков с карт, где мы заранее отмечали скрытые трещины, бергшрунды и рантклюфты.

BV стонал под боковым ветром, я держал руку на репитере, корректируя пеленг рывками по десять градусов, пока сносило на запад. Оставалось только доверять одометру, корректировать пробуксовку и молиться всем механическим богам, чтобы калибровка не подвела.

Когда я достиг периметра станции, площадка утонула в штормовом свете. Гелиостаты были занесены по локти, стальная мачта связи зловеще качалась. Я обогнул тепловой ангар и подрулил к шлюзу. Что-то было не так.

Главная дверь закрыта.

В условии «Второй категории» протокол требовал полной блокировки. Я знал это. Но я также знал мою команду — Марка, Келлера и Анью — они держали бы живую полосу на УКВ. СОП обязывал мониторить канал возвращения с момента моего выезда до фактического входа внутрь. Молчание не оправдывалось ничем.

Я нажал тангенту.

— TARS-5, это Рич. На финальном подходе. Откройте. — Тишина.

Я сменил частоту. Проверил резерв. Даже вызвал старый тоновый сквельч, которым пользовались при обслуживаниях. Ничего. Световой индикатор несущей на ВЧ мигал зелёным — активен — но сигнал пуст.

«Коммутатор мог обледенеть», пробормотал я. Или Келлер опять пытался поджарить что-нибудь…

Это была не шутка. Он однажды сжёг цепь, перенаправив мощность усилителя УКВ на духовку-тостер.

Я оставил BV на холостом ходу. Обогрев держал 38 °C. Температура в кабине была терпимой. Я откинулся, снял рукавицы, взял термос. Пару минут, подумал я. Пусть ветер уляжется. Попробую ещё раз.

Я моргнул.

Открыв глаза, понял, что уже утро.

BV молчал.

Подогреватели погасли. Воздух стал хрупким. Лёд разросся по внутренней стороне лобового стекла, ветвясь, как жилы. Сапоги онемели. Суставы пальцев — темнея — дрожали обратно в рукавицах, когда я осознал: я уснул. BV выработал топливо. Я сидел в стальном гробу без связи, в бушующем шторме.

Засов сперва не поддался. Лёд сварил его. Я упёрся и пнул. Дверь треснула, как выстрел. Швырнуло снегом.

Тогда я увидел следы.

Один ряд отпечатков. Вёл к BV. Останавливался у водительской двери. Уже заметало свежим порошком.

Кто-то приходил.

Кто-то заглянул внутрь.

И оставил меня.

Я спрыгнул со сиденья в сугробы по пояс. Холод жёг, будто сухой лёд. Я пробрался сквозь вихрь, следуя к вехам, к тамбуру. Главная дверь была приоткрыта.

Света изнутри не лилось. Лишь ветер, иней и тонкий писк воздуха в мёртвом вентканале.

Я вошёл — станция молчала.

И тогда я почувствовал запах крови.

Металлический привкус ударил, когда я миновал внутреннюю дверь тамбура. Слабый, но безошибочный. Я замер. Даже сквозь холод воздух нёс его — едкий, застойный, цепляющийся к каждой поверхности, словно остаток насилия. Луч налобного фонаря резал сумрак, озаряя разбросанные бумаги, опрокинутый стул и стол-общагу.

Келлер был первым — я рванул к нему, чуть не поскользнувшись на обледеневшем линолеуме. Ужас ударил грузовиком, впаян навечно:

Он обмяк, свесившись через стол, лицо утонув в разбитой миске теперь уже замёрзшего куриного супа. Из тёмного отверстия у виска вытёк лёд крови, образовав icicle, тянувшийся к алой луже под ним. Второй выход раны зиял на задней стороне плеча. Его глаза смотрели — умоляюще.

Я отшатнулся. Дыхание перехватило — Станция, наше убежище, стала склепом. Замёрзшим во времени.

Я пошёл в лабораторию — каждый шаг через неверие. Сапоги гремели по коридору, дробя обломки стекла. Дверь лаборатории была приоткрыта.

Внутри царил хаос.

Оборудование перевёрнуто. Пробирки разбиты. Бумаги повсюду — шкафы обчищены, словно кто-то обыскал всё целенаправленно. И среди этого — остальные.

Аня лежала у центрифуги, под ней замёрзла кровь. Лицо пустое, глаза распахнуты, замёрзли в миг смерти. Выстрел в затылок с близкого расстояния. Кровь расписала пол.

Марк обмяк у рабочей станции, опрокинувшись на ноутбук. Пуля прошила шею, монитор и вонзилась в стену позади. Одна рука застыла на клавиатуре, навсегда прервав набор.

Я не мог дышать. Моя команда — коллеги, друзья — мертвы.

Их казнили. Холодно, эффективно. И судя по разгромленной лаборатории — кто-то явно что-то искал. Я медленно отступил. Мне нужен был воздух. Надо восстановить питание до того, как генератор полностью замёрзнет и я умру тоже — кто знает, сколько без света.

На улице я пробился к генераторному блоку. Генсе т был выключен — вручную. Автоматы выбиты. Топливные клапаны перекрыты. Тот, кто это сделал, хотел, чтобы станция умерла.

Я заново заполнил систему, поднял автоматы и запустил стартер.

Генератор икал, плевался и, после пары попыток, заорал в работу.

Питание вернулось секторами. Аварийное освещение мигнуло. Нагреватели завыли, набирая цикл. Температура ползла, но мороз внутри не уходил.

Я запер двери.

Внутри сразу к связи. Любая попытка достучаться — лишь статический шум. Спутниковый ретранслятор вне строя. Саботаж. Терминал разобран — разъёмы выдраны, провода перекушены; когда я проверил антенну, волновод был срезан подчистую.

Коротковолновой CB ещё жил. Я пытался на аварийных диапазонах. Ноль.

Тогда заметил пропажу.

GD300 исчезли. Все.

Я вернулся в лабораторию и составил опись. Папки пропали. Шкафы опустели. Особенно контейнеры с маркировкой «Site Delta» — разбиты или исчезли. Кто-то зачищал не просто так. Искали информацию. Данные. Улики.

—

Шторм тянулся днями, метался от визжащих шквалов к обманчивым затишьям, которые давали надежду, что он уйдёт. Я держал станцию запертой и жил на свежие пайки из последнего сброса — MRE, порошковые супы, вакуумные снеки — стандарт для долгой изоляции. Кладовые Вирио были рассчитаны на четверых (я сам протащил почти 35-килограмовые ящики через метр снега). Я подсчитал: при экономии мне хватит почти на год…

Станция стала больше. Не физически — модульный силовой каркас на сваях, вмёрзший в вечную мерзлоту, — а по духу. Без напарников каждый коридор гудел пустотой. Каждая дверь нашёптывала горе.

Тела начали оттаивать.

Хотя я восстановил основную тепломагистраль и местную вентиляцию, я закрыл ненужные отсеки, чтоб экономить энергию. Импровизированный морг — раньше механический ангар — оказался слишком тёплым. Запах просачивался, напоминая о том, как энтропия забирает порядок. Я посвятил один холодный день, обернул каждого в термомилар и засунул в запасные спальники. По одному вынес их во белое.

За генераторным блоком был ровный участок, где снег скапливался меньше. Я сложил складную лопатку и выдолбил три мелких траншеи в мерзлоте, аккурат для троих. Поставил метки — ламинированные бирки. Думаю, я даже не знал их настоящих имён…

С телами похороненными и ревущим ветром я держался рутины. Утренние диагностики генератора, контроль вольтажа на каскаде ИБП, температуры модулей. Прогонял системы вручную. Старые привычки спасали рассудок.

На восьмой день генератор пал.

Без предупреждения. Без мигания света. Он просто… остановился. Я услышал первую перемену: станция имела свой гул в рабочем режиме, лёгкую вибрацию пола. Когда та исчезла, будто воздух выдохли. Я размораживал обед, когда свет погас и вентиляторы стихли.

Я рванул в энергоблок. 30-киловаттный дизель был мёртв. Проверил топливо: половина бака. Масло? Норма. Аккумулятор? Заряжен. Панель показала общий отказ без кода.

Я осмотрел вручную. Фильтр чист. Линия топлива без засора. Насос молчал.

Сбросил воздух. Замазутил. Пробую запуск.

Ноль.

Соленоид щёлкает, стартер не крутит. Я перемкнул реле отвёрткой — риск, но нужно. Ничего. Открыл кожух, потрогал рампу. Лёд. Мёртво. Будто блок моментально заклинило без всяких симптомов. С ограниченным инструментом и всего запасными фильтрами, ремнями и жидкостями я был без вариантов. Генсет лёг жёстко.

Солнечная батарея — скромный ряд панелей северней станции — давала лишь 300 ватт в пике полумрака. Достаточно, чтобы капать заряд на важное и питать тусклый свет. Аккумуляторный инвертор ещё держал заряд, я мог растянуть, отключив всё лишнее.

Я вернулся к стойке связи. Спутниковый канал потерян — коннекторы срезаны, платы залиты липкой неизвестной жидкостью. Коаксиалы сняты аккуратно. Кто делал это, прекрасно понимал схему.

Я зачистил магистраль, подал обходное питание от ИБП и ввёл его в запасной порт. Ничего. Модем мёртв. Запасная плата почернела от нагара, SMD потрескались.

Остался только коротковолновый CB и ручная рация.

Я вызывал все аварийные полосы. HF, UHF, старые антарктические, даже морские и авиационные SAR-каналы.

Несущая есть.

Эфир мёртв.

Никто не слушал.

Или, скорее, никто не мог услышать—

Тогда я решился.

Подготовить Hägglunds.

Станция Восток была примерно в 402 статутных милях юго-западнее, через ад заструг и пустого плато. Единственный населённый пункт в радиусе, кроме Конкордии, с российским персоналом и нормально оборудованный. Я мог лишь молиться, что блудного американца там не прогонят.

Конкордия теоретически ближе, но входа нет. Зимовщики уходят в полный локдаун — ни входа, ни выхода. Даже при ЧП они не вскроются: иначе риск заражения, депрессуризации, заноса патогенов. Без авиадоступа и трасс в этот сезон она как Луна.

Мы же могли двигаться зимой, потому что Вирио не была классической зимовочной. Нет чистой лаборатории, нет медконтейнера, нет психоотбора. Не те биориски, да и официально нас не было. Если кто умрет — вопросов нет. Конкордия под международной лупой. Вирио — расходник.

Восток был дальше, да, и российский — но я не видел причин, чтобы они убивали американцев из-за того, что случилось. А чтобы выжить, мне нужен был любой работающий канал во внешний мир. Восток — единственный шанс.

Я прошёл чек-лист. Топливо залито. Четыре канистры закреплены. MRE, снеки, водяные брикеты. JetBoil и пропан. Два спальника с термовкладышами. Ледоруб, лопата, кирка. Трёхдневный запас батареек в вакуумном термокейсе для фонарей. HF-антенна-хлыст закреплена на рейлинге…

Старый Hägglunds мурлыкал на прогреве. Проверил флюксгейт, обнулил курс на 189,61° — мой пеленг до Востока, сделал ещё один внешний осмотр.

Влез в кабину, запер люк и плавно вывел машину. Гусеницы вгрызлись в наст.

Я оставил Вирио позади.

В холод. Один.

Прямиком в неизвестность.

— Примерно через два часа хода передний левый трак потерял натяжение. Я почувствовал сдвиг по шасси: вялый уход влево, затем хлёст и скрежет, перекрывающий гул двигателя. Я снял газ и аккуратно остановился.

Вышел на хруст плотного ветрового снега, холод сразу прожёг швы куртки. Света мало — бесконечный сумрак полярных сумерек окрашивал мир в серебристо-серое; едва различимая светлая полоса у горизонта сливалась с небом. Сумерки без звёзд, без солнца. Лишь равнина и тени.

Я присел к траку: слетевший натяжитель или оборванный направляющий. Вся передняя цепь ослабла, сорвалась с переднего катка и тащилась задним модулем. Катастрофа — движение дальше кончено, если не лезть под полтонны железа при -40 °C ветрового при полном одиночестве.

И тогда я увидел это.

Свет.

Мягкое синеватое свечение, примерно за три километра, низко у горизонта, едва видимое сквозь пелену мелкой метели. Сначала подумал — аврора, но источник наземный, слишком стабильный.

Я вернулся в кабину, схватил бинокль. Ни антенн, ни строений. Лишь одиночное пятно голубовато-белого света.

Проверил карту, разложенную на заднем сиденье. По маршруту не должно быть ничего. Ни метеопоста, ни лагеря. Только голое плато.

Включил CB.

— Любая станция в эфире, любая станция, это TARS-5 на мобильной. Приём? — Статика.

Ничего, только пустой шум несущей.

Я колебался. Затем собрал однодневный рюкзак, надел верхний слой и вышел. Погода не ужас: ветер 5-10 узлов с востока, низкие слоистые облака. До точки — километра пять. Час туда-обратно. BV оставил заведённым: генератор тёплый, салон 30 °C. Подлил топливо, открыл кран запасной канистры и обозначил место гибкой вехой с отражающей лентой — если метель сожрёт BV, мне не гадать по ветру…

Я двинулся быстро.

Снег был лёгкий, зернистый — снегоступы бесполезны. Каждый шаг по колено. Я держал темп, не допуская потоотделения. Ветер жал под очки. Свет впереди не менялся.

Через десять минут заметил другие.

Ещё огни.

Сначала вторую, потом третью точку. Потом больше. Расположены беспорядочно, каждый излучал то же зловещее голубое сияние.

На 36-й минуте я дошёл до первой, в двух с половиной милях от машины.

Куб.

Приблизительно метр на метр. Совершенно пропорциональный, без особенностей. Поверхность — абсолютно белая, словно нереально чистая. Из-под неё стелился туман, как пар сухого льда. Куб сидел на льду, неподвижный.

Я обошёл его, не решаясь коснуться. Ни швов, ни портов, ни панелей. Я был напуган.

Сияние без видимого источника, как и туман.

Мои часы умерли.

Я сунул их под варежку, постучал. Пусто. Экран чёрный. Без инея, без трещин. Просто мертвы.

Я глянул на север. BV ещё виднелся — тёплая жёлтая искра вдали. Мог успеть обратно. Шторм ещё не достал.

Я повернул, отступая, сбитый с толку и встревоженный. Хотел исследовать дальше, но нужно вернуться к машине, иначе не обогнать бурю.

–-

Сначала я услышал — резкий, высокочастотный тон, на грани слуха. Пронзал, как непрерывный писк, механический и органический одновременно, белый шум, но не белый. Слой за слоем, вибрировал в зубах. Я застыл, грудь сжалась, уши пульсировали. Инстинктивно обернулся—

—и куб исчез.

На его месте — отверстие.

Я подошёл — шум усиливался.

Идеально квадратное. Метр на метр. Снег вокруг не тронут. Просто безупречная пустота. Отрицательное пространство. Будто пиксель вырезан из реальности.

Без дна. Бесконечность.

Из него исходил тот звук — высокий, электрический, с глубинным гулом.

Я присел ближе.

Внутри было небо.

Не такое, что над головой, а летнее, дневное. Облака. Голубизна. Глубина. Солнце.

Спокойствие…

Будто кто-то открыл в льду окно в другое место.

Тошнота поднялась. Не головокружение — что-то другое. Давление в ушах, как при резком снижении самолёта. Я отшатнулся.

Снег усилился, и я побежал, звук таял. Метель крепла. Тёплый свет BV то пропадал, то вспыхивал сквозь порошу и сгущающуюся тьму.

И грянул звук.

Взрыв.

Не ударный — электростатический. Словно небо разорвали током.

Мир вспыхнул за спиной — я обернулся.

Все кубы извергались. Столбы ослепительного света били вертикально в небеса, прорезая облака, заливая бурю, как прожекторы стадиона.

Паника. Я рванул.

Рельеф исчез, стёртый снегом, шумом, светом. Грудь горела. Лёгкие обугливались. Шарф пропитался и заледенел слоями. Я закашлялся, захлебнулся — вырвало в маску.

BV не было… Пропал… Поглощён—

Я рухнул на колени — сломлен.

И тогда — поднявшись передо мной из снега — ещё один.

Медленно. Безмолвно. Пар струился с поверхности, как дыхание невидимого рта. Куб идентичен. Без изъяна. Невозможный.

Божественная геометрия.

Я пополз —

Рука за рукой. Холод ел суставы, позвоночник, душу.

Я смотрел на аномалию в футе от себя. Сквозь завесу ветра, снега…

Медленно снял правую варежку… Протянул ладонь — голые пальцы горели в минусах. Рука дрожала, тянулась. Воронка хаоса вокруг смирила меня — я принял судьбу.

Мой финал.

Вот так я умру.

Лицом к невозможному.

Смерть — избавление от ледяной пустыни.

Куб освещал мою раскрытую ладонь.

Поверхность коснулась кожи.

И я исчез.

Вспышка белого света—

Тишина.

Покой.

Ничто.

Тьма.

Через мгновения я очнулся.

Первое, что ощутил, — жар. Плотный, сухой, дикий, тело трясло от резкой перемены. Лицо было вдавлено в грубую, раскалённую почву, пахло пшеницей и пылью. Я моргнул в ярко-голубое небо, обрамлённое золотыми колосьями, шуршащими на ветру; тёплый бриз обдувал шею. Всё было слишком громко — стрёкот насекомых, далёкие карканья ворон, шёпот тысяч сухих головок зерна, да слабый звон в ушах, медленно стихавший — меня вырвало снова.

Парка прилипла, как мокрый брезент. Я всё ещё был в полном снаряжении, каждый ремень, каждая молния на месте, ботинки вязли в рыхлой плодородной земле. Я медленно поднялся, рюкзак давил непривычно в жаре, дыхание сбивалось — Дезориентация. Недоверие.

Шок.

Я обернулся. Ни снега. Ни кубов. Ни станции. Ни льда. Ни Hägglunds—

Только бесконечные поля пшеницы, насколько хватало глаз, нарушенные лишь ржавой колючей проволокой да белой водонапорной башней вдалеке. Я отшатнулся, едва не споткнувшись о единственный след — пятно опалённой земли там, где я лежал, идеально выжженное в почве. Рука горела. Взглянул на обнажённую ладонь, ожидая увидеть обугленную кожу. Но она была цела — красная, сыроватая, дрожащая — аномалия всё ещё отпечатана в нервах.

Я проверил рацию. Сгорела. Часы на запястье — пусты. Я где-то ещё. Где-то реальном. Где-то…

Неправильном.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Это перевод истории с Reddit

Я учился в третьем классе и обедал в школьной столовой, когда умер впервые. У меня смертельная аллергия на арахис, а вокруг — девятилетние дети, почти без присмотра, хаос подносов и крошек. Ты знаешь, как это бывает.

Я не помню, как арахис попал ко мне в рот. Даже вкуса не помню — только внезапную, ледяную неподвижность.

Я перестал дышать и рухнул на пол. Кто-то кричал.

А потом — пустота.

В зале установилась мёртвая тишина.

Глаза вцепились в белый стерильный потолок, мерцающий под лампами. Я не мог отвести взгляд, не мог пошевелиться и даже моргнуть. Казалось, все вокруг исчезли.

Я лежал так вечность. Издавал лишь хрип и свист. Ни один мускул не слушался, сколько бы я ни старался. Даже пальцы рук и ног словно заклинило.

Помню, как захотел умереть: уплыть к небесам, снова увидеть старую собаку, заговорить, зашевелиться, стать свободным. Страшно, как быстро ребёнок смиряется со смертью.

И тогда он заговорил.

— Ты уже мёртв.

Тёплое дыхание защекотало левое ухо. Кто-то лежал рядом. Я не видел его, но ощущал — так близко, что кожа покрылась мурашками.

— Узнаёшь мой голос?

Да, узнавал. Это был мой голос.

Я всё ещё не мог пошевелиться. Тело дёргалось мелкими судорогами, каждое нервное окончание вопило. Кажется, я обмочился. Я пытался закричать, заплакать — хоть что-нибудь.

Раздался сдавленный детский смешок, будто кто-то едва держится.

— Ладно-ладно, — сказал он, подавляя смех. — Перейдём к сути. Это всё. Больше ничего нет.

Он сделал паузу, будто смакуя слова.

— Может, не навечно в этой столовой, но в целом — только это.

Он склонился ближе; я чувствовал его улыбку, хоть и не видел.

— Ты всегда будешь хотеть говорить, но тебя никто не услышит. Никто не увидит. Личный ад, полагаю.

Дрожь прокатилась по всему телу.

— Однако, — продолжил он после долгой паузы, — есть предложение.

Я и слова такого не знал, но выбора не было.

— Могу оставить тебя здесь — не в этом мгновении, а в этой жизни. Ты вырастешь, справишь дни рождения, поиграешь с друзьями. Будто ничего и не случилось.

Наступило тяжёлое молчание; голова кружилась.

— При одном условии, — наконец произнёс он. — Когда придёт время, я вернусь, и ты ответишь на мой вопрос.

Тишина растянулась, как резина. Почему всё так медленно? Я же сознаю себя. Почему не говорю? Не двигаюсь?

Вдруг из дальнего угла раздался другой голос. Знакомый, но старше, ниже, тише:

— Скажи «нет».

Потом вновь прозвучал мой собственный, холодный голос:

— У тебя три секунды. Скажешь «да» — проснёшься. Скажешь «нет» — останешься мёртвым.

— Да! — выкрикнул я, едва горло освободилось.

Звук нахлынул волной: разговоры, грохот подносов, шаги, отдающиеся от плитки. Я рывком сел, всхлипнув, хватая воздух, будто хотел доказать себе, что жив.

Вокруг дети застыли. Вилки остановились на полпути ко рту. Глазами они впивались в меня, но никто не двигался.

— Что случилось? — спросил я у любого.

Одноклассница моргнула:

— Это ты скажи. Мы ели, ты завалился на спинку стула, глаза закрыл — секунд на пять. А потом вскочил и перепугался.

— Тебе к медсестре надо, голову сильно ударил.

Ни слова про арахис. Ни о смерти. Ни о том, что я будто часами лежал на полу.

Наверное, приснилось.

Я доковылял до медпункта. Медсестра позвонила маме, чтобы та отвезла меня в больницу проверить сотрясение. Оно и вправду подтвердилось.

О встрече со своим двойником я не говорил — кто бы поверил?

Прошло тринадцать лет. И теперь я начал видеть его.

Сказать, что эти годы были адом, — ничего не сказать. Из детства помню лишь ссоры родителей, развод, нищету. В восемнадцать съехал крохотную квартиру, школу бросил в шестнадцать, работал на двух убогих подработках. Тратил деньги только на бензин да редкий «Макдоналдс», копил на год аренды. Казалось, хватит уйти — и я расцвету, создам семью, стану счастливым.

Каждое «нормальное» место работы мне отказывало. Дружбы и отношения рассыпались, не успев начаться. Это и было знаком, который я проигнорировал.

Я должен был помнить ту сцену в девять лет. Носить её как предупреждение. Но не носил.

Год назад я влюбился. Думал: счастье приходит только с ней. И правда — с её приходом квартира теплела, в груди тихо гудело: я снова становился человеком.

И вот однажды она пришла в слезах: глаза распухли, плечи напряжены. Всё тепло вышло из меня будто кровь.

— Что случилось? — спросил я.

— Изменщик! — выкрикнула она, суя мне в лицо телефон. На экране я целуюсь с незнакомкой в переполненном баре.

Я дрожащими руками взял телефон.

— Я никогда не был в этом баре. Не знаю эту девушку. Я люблю тебя, — умолял.

Она не моргнула.

— Серьёзно скажешь, что это не ты? — ткнула в видео.

То же лицо. Те же волосы. Та же одежда. Тот же шрам на подбородке.

Но в памяти — пусто.

Нет. Я не позволю себе свихнуться. Я мог напиваться, но не до провалов и уж точно не до измен. Это не я.

— Это не я, — выдохнул я.

Она посмотрела, как на чужого.

— К чёрту.

Это её последние слова.

Она хлопнула дверью так, что рама задрожала, и больше не вернулась ни за худи в шкафу, ни за пижамой в корзине, ни за щёткой у раковины.

Я думал, это дно. Это было лишь начало.

Спустя недели попыток встать на ноги я сел в машину и поехал к маме. Мы редко созванивались — не по её вине: я чувствовал себя обузой.

Мама обрадовалась, обняла дольше обычного и настояла, чтобы я остался на пару ночей.

Каждый вечер она готовила ужин. Мы смотрели старые фильмы, играли в карты. И на время будто стало спокойно.

Накануне моего отъезда она повернулась ко мне на диване и сказала:

— Я так рада, что мы стали встречаться каждый месяц. Это приносит мне столько покоя.

Я моргнул. Это не укладывалось.

Я не приезжал год. Не из-за ссоры — просто было тяжело. И никогда не привозил к ней никого.

Первая мысль — тревога: вдруг ранняя деменция?

— Мам, ты о чём? Я давно не был здесь, — мягко сказал я. — Но давай действительно видеться ежемесячно.

Она посмотрела странно — и обеспокоенно:

— О чём ты говоришь? Ты был пару недель назад. С той блондинкой. Ужинали вместе. Ты даже показал кольцо, с которым собирался сделать предложение.

Ни намёка на шутку или забывчивость — лишь материнская тревога.

— Ты точно в порядке?

Я промямлил:

— А-а, да, моя ошибка, — наскоро собрал вещи и уехал.

Такие совпадения продолжаются уже два года.

В Facebook висит страница с моим именем: десятки фото, где я улыбаюсь с незнакомцами, в ресторанах и городах, где не был. Подписи будто написаны мной, но словами, которые я не употребляю. Внутренние шутки с людьми, которых не знаю. Поздравления от неизвестных — зовут меня так, как меня никто не звал.

И это не только онлайн.

На заправке или в магазине люди приветствуют меня, словно давних друзей:

— Рад снова видеть.

— Как съездил?

— Вы с той девушкой ещё вместе?

Они улыбаются, будто знают меня. А я вижу их впервые.

«Когда придёт время, я вернусь, и ты ответишь на мой вопрос».

Эта фраза тарабанила в голове месяцы. Я почти не выходил из квартиры, почти ни с кем не говорил. Лёжа в постели, я молил о смерти с пересохшим ртом и пустым желудком. Перестал есть, пить. Выходя, переходил дорогу, не глядя — надеясь, что что-нибудь закончится.

Но я не умирал.

Каждый раз я отскакивал от фар. Делал глоток воды, когда темнело в глазах. Проглатывал кусок, когда грудь сжимало. Будто заперт в теле, отказавшемся сдаться. Мёртвая душа тащила марионетку-тело.

Я решил покончить с этим. Перед тем как сделать решающий шаг, вышел прогуляться: трогал деревья, вдыхал ночной холод, ловил дождь кожей.

Вернувшись, почувствовал, что сам воздух толкает меня назад. Где-то глубоко внутри ревело:

НЕ ОТКРЫВАЙ ДВЕРЬ.

НЕ ОТКРЫВАЙ ДВЕРЬ.

НЕ ОТКРЫВАЙ ДВЕРЬ.

Я застыл, ключ дрожал в руке.

И дверь распахнулась сама.

Не случайно — внутри уже кто-то был.

В проёме стоял я. То же лицо, та же одежда, то же выражение, что и у меня.

Из квартиры доносился мягкий джаз. Пахло стейком и красным вином, роскошью, деньгами — всем, чего у меня не было. Другой я смотрел прямо в глаза и улыбался. Мы оба ждали, кто заговорит первым.

Я не выдержал:

— Ты…

Он прервал:

— Я говорил, что вернусь, дружище. Готов ответить на мой вопрос?

Слова застряли. Я едва пришёл к мысли о смерти — почему должен понимать ещё это?

Тело скрутило, горло сжалось, музыка пропала, проглоченная тишиной.

На этот раз я видел его отчётливо.

— Повторяю, — сказал он. — Готов?

Я кивнул — не хотел, но не мог иначе.

Улыбка расползлась по его лицу.

Он наклонился — наши носы почти соприкоснулись; я чувствовал его дыхание.

— Оно того стоило?

Я выдавил хрип:

— По крайней мере… я жил.

Он будто обдумал, а потом расхохотался — громко, безумно. Смех длился слишком долго, делая всё неловким и нелепым.

Наконец он стих и посмотрел глазами, которые больше не казались моими.

— Я жил, — произнёс он ровно. — Ты выживал.

Он подмигнул — жест жестокий, почти ласковый. И без колебаний сжал моё горло.

Я не сопротивлялся. Не кричал. Просто отпустил: дал воздуху уйти, миру — погаснуть. Жизнь вытекла и беззвучно впиталась в ковёр.

Когда глаза снова раскрылись, я оказался в той же столовой: знакомый линолеум, гудящие лампы.

Свернувшись на полу, я смотрел, как моё девятилетнее тело бьётся в конвульсиях.

Я пытался кричать, двигаться, но смог лишь прошептать:

— Скажи нет…

Это всё, что мне удаётся.

И всё равно мальчик на полу каждый раз говорит «да».

Всегда.

Я проходил это несколько раз. Иногда кажется, что зашёл дальше, что вот-вот порву круг. Но он догоняет.

Сейчас я пишу из маминого дома. Тепло. Безопасно. Пахнет чесночным хлебом и стиранным бельём.

Я знаю, что она сейчас скажет.

Она говорит это каждый раз, слово в слово:

— Я так рада, что мы стали встречаться каждый месяц. Это приносит мне столько покоя.

Больше страшных историй читай в нашем ТГ канале https://t.me/bayki_reddit

Можешь следить за историями в Дзене https://dzen.ru/id/675d4fa7c41d463742f224a6

Или даже во ВКонтакте https://vk.com/bayki_reddit

Можешь поддержать нас донатом https://www.donationalerts.com/r/bayki_reddit

Паразиты. Мелкие, незаметные, неумолимые. Они проникают в тела людей, подчиняют их разум и превращают в покорных рабов. И ты уже не ты. Ты - часть их. Ты - кусок мяса с щупальцами в мозгу. Ты – часть роя. Но кое-кто не сдаётся.

Вымышленная трэш-история похитителей, с вымышленными (почти) персонажами

Начало - Споровик. Глава 1

Владимир не мог перестать улыбаться. Всё двигалось по плану, он реально впервые в жизни ощущал, что может всецело контролировать ситуацию, он чувствовал себя настоящим хозяином. И знал, что будет дальше. Очередная досадная неудача с тем мужиком опять разрешилась в его пользу. Он был уверен, что у него всё получается по одной простой причине – он занят нужным для Вселенной делом. Имминенсе – гораздо важнее человечества, всего человечества вместе взятого. Он был доволен, что так удачно получилось захватить Александра. Сначала он не хотел заниматься Александром. Ему, конечно, хотелось видеть Андрея на этом месте. Но всему своё время. Пусть злость копится, пусть план по превращению Андрея в комбикорм для Имминенсе будет действительно идеальным. И да, он не ошибся, именно в комбикорм. Андрей не заслуживал участи стать частью Имминенсе, его судьба стать их пищей, а не одними из них. И план по превращению Андрея в питательную среду для новых Имминенсе практически готов. Осталось только разобраться с Александром и можно отправляться устраивать новую ловушку. Внутренний голос попытался намекнуть ему, что опять слишком расслаблен и надо бы быть аккуратнее. Но Володя с лёгкостью отмахнулся от него, ведь делает одного из самых значимых дел во вселенной, разве может быть такое, что ему кто-то сможет помешать. Конечно, нет.

Он взял пустой контейнер и показал его Александру.

- Вот, смотри это твой новый дом. Может быть технически это будешь уже не ты. Но одно точно скажу – частица тебя сохранится в новых Имминенсе. – Володя поставил контейнер так, чтобы Саше было всё хорошо видно. – Ты больше не почувствуешь боль, я обещаю. Хотя ты и сейчас её не чувствуешь, можешь уже благодарить Имминенсе за это. Она посоветовала совершенно уникальный состав препарата, чтобы новые особи получались с наименьшим сопротивлением. Хотя мне моя идея с кофе тоже нравилась. Но кто я такой чтобы спорить и пытаться сравниться с идеалом. Конечно пришлось напрячься, чтобы найти препарат, который обездвижит тебя, это не навсегда, не бойся.

Владимир отошёл на несколько секунд, а потом подкатил к неподвижно лежащему на столе Александру капельную систему. Александру совсем не понравилась жидкость, которой был заполнен прозрачный мешок для лекарств. Серая жижа, с какими-то едва заметными вкраплениями.

- Знаю, что ты думаешь. Владимир окончательно спятил. И месяц назад, я с тобой скорее всего бы согласился. Но теперь, когда ты видишь новое поколение Имминенсе прямо за моей спиной, как у тебя может хватить наглости называть меня психом? – Он практически прислонился лицом к лицу Александра. – Кто из нас псих теперь? – Почти неслышно прошипел Владимир.

Владимир повозился немного и лекарство побежало вниз пластиковой трубке, прямиком в вену Александра.

- Осталось совсем недолго. Скоро ты испытаешь необыкновенные ощущения. Признаться, я тебе завидую. Мне не суждено будет стать частью Имминенсе. У меня другое предназначение. Я не в курсе осознаешь ты в итоге или нет, что твоя жизнь сейчас приобретает единственный верный смысл.

Он замолчал, выжидательно глядя на Сашу, но тот само собой не мог ответить. Владимир покачал головой и повернул краник, присоединённый к трубке. Серая жижа медленно спускалась по трубке, постепенно заполняя все пространство. Зрачки Александра расширились, когда она добралась до его руки, тело затрясла мелкая дрожь. Владимир не знал должно выглядеть так или нет, он ни разу не наблюдал процесс рождения новых Имминенсе. Но ей конечно виднее. И сейчас он не стал смотреть, у него есть важные дела, он должен разобраться наконец с Андреем. Этот придурок в кепке должен стать финальной точкой в первой стадии. Что будет дальше, Владимир пока не знал. Она обещала рассказать сразу после удачного завершения сбора колонии. Вова не задавался вопросом, как существо, которое скорее всего давно мёртвое и практически полностью разложилось на той поляне, где он её нашел, может до сих пор общаться с ним. Но он искренне верил, что она рядом и не оставляет его.

Владимир закрыл гараж, несколько раз потянул за навесной замок, проверяя надёжность, и огляделся по сторонам. Не заметив ничего подозрительного, он залез в буханку и закрыл дверь. Закрылась она без проблем, замок он починил.

Он немного помедлил, уставившись на дверь. Очень скоро все, что он ценил и в какой-то мере любил исчезнет, или окончательно потеряет значение. Он поймал себя на мысли, что с того момента, как он повстречал Имминенсе в лесу, его совершенно не тянет на охоту. Но ведь теперь он тоже охотится, возразил Владимир самому себе. Теперь цель другая. Он теперь больше сем просто охотник и теперь у него цель не убивать и разрушать, а творить и создавать. И ещё очищать мир от таких, как Андрей. И для этого ему достаточно будет закончить начатое. Но вот именно Андрей будет его личным делом. Остальные рассосутся сами по себе. И он будет стоять у истоков нового мира, уже стоит.

Вот значит, как ощущают себя божественные сущности. Он не пока не до конца понимал, что чувствует. Было ощущение, что катарсис не наступил, хотя он и был недалёк от этого. Но было ещё кое-что. Владимир не мог определиться. Это было похоже на лёгкий холодок где-то в районе сердца или чуть ниже. Ему всё время казалось, что он что-то не доделал. Где-то упустил какие-то моменты и вот-от последует наказание. Причём он опасался наказания не от полиции или людей. Больше всего он боялся гнева Имминенсе. Он боялся, что выберет вместо него другого человека. Он боялся, что в один момент потеряет свою значимость для нового мира, для того уже умершего на поляне существа, и как следствие для себя самого, и опять вернётся к тому образу которым он жил много лет. К вечно неработающей «буханке», к постоянно отложенным делам и максимально непродуктивной стагнации. И второго шанса встретить в лесу Имминенсе не будет. Первый то был чудом, что был выбран именно он, далеко не лучший вариант. Но шанс ему был дан и Владимир его использовал. Он помог не только Имминенсе, но и изменился сам. Теперь Владимир не такой как был месяц назад, теперь и мир вокруг совсем другой.

Но времени на размышления больше не было. Он должен был воплотить последнюю часть плана. У него на очереди Андрей. С ним он разберётся с особым удовольствием. Только необходимо просчитывать каждый шаг, несмотря на показательную шутовость поведения Андрея, он может оказаться очень опасным. Нельзя расслабляться. Каждое действие должно быть продумано на шаг вперёд, необходимо учитывать все возможные линии развития ситуации. Если он ошибётся сейчас, то насмарку пойдёт всё, чего он добился за последний месяц.

И почему-то он уже несколько часов не слышал голос Имминенсе. Такое бывало и раньше, поэтому Владимир особо не волновался. Да, помимо этого, было о чём подумать. Он уже практически приготовил план, который поможет ему провернуть задуманное. Он, конечно, немного переживал, что рано или поздно кто-то заинтересуется такой концентрацией пропавших без вести на одном предприятии. Но к тому моменту это уже всё будет не важно. Осталось всего двое, если не считать Андрея, которому не суждено стать большим, чем простые продукты жизнедеятельности Имминенсе. Он не просто не достоин стать частью нового мира. Такие как он просто не должны существовать ни в одном из известных миров. Это не только личное. Так будет лучше всем и особенно его Имминенсе. Может он поэтому и не слышит голос Имминенсе, потому что план не завершён и рано переходить к следующей стадии.

Владимир решил не задерживаться дальше, он завел двигатель, сильно сжал трясущийся руль и медленно поехал по территории гаражного кооператива. На выезде немного посомневался в какую сторону повернуть. Если пналево, то он быстрее окажется в небольшом районе города, где как раз и проживает его цель и он сможет быстрее закончить эту стадию и приступить к следующей. А если повернуть направо, то путь будет больше, и дольше он будет ещё и потому, что Владимир хотел заехать перекусить, а неподалёку была недорогая заводская столовая, в которой он часто обедал и даже оказывал знаки внимания местной кассирше. Ничего дальше обычного флирта естественно не шло, да и во флирте он не был силён. В конце концов, это за ним должны бегать, а не он. Со всеми этими событиями, он уже и забыл, когда последний раз ел. Вроде вчера в обед, но это было не точно. Сейчас сильно сосало под ложечкой. И он понимал, что ему нужны будут силы, чтобы продолжать. Владимир поборол желание разобраться с Андреем и повернул направо, так будет разумнее по многим причинам. Никуда этот черт не денется. Подождёт. И «буханка» заковыляла по дороге, так похожая на своего грузного хозяина, в сторону столовой.

________________________________________

Так бывает, что время одновременно замедляется и бежит быстрее обычного. Саша как в замедленной съёмке наблюдал за серой жижей продвигающейся по трубке, он не видел и не чувствовал, как игла капельницы вошла к нему под кожу. Но был уверен, что это произошло. Потому что видел, как Владимир что-то делал возле его левой руки, как раз в том месте, куда спускалась пластмассовая трубка, по которой сейчас и спускалась жижа, не сулившая ничего хорошего. Он прекрасно знал, что достаточно пузырька воздуха в растворе, подающемся внутривенно, чтобы убить человека и смерть в таком случае будет достаточно мучительной. Что же с ним будет, когда ему в кровь попадёт эта серая субстанция, ему даже представлять не хотелось. Он пытался себя успокоить мыслью, что лекарство тоже может выглядеть по-разному, и даже может быть таким же серым и мерзким на вид, и да, даже с вкраплениями. Совсем необязательно ему от этого умирать.

Что там говорил Владимир. Трудно вспомнить, что-то Саша должен был узреть. Чью-то силу или власть. Он не помнил категорически. Помнил, что Владимир прошипел ему на ухо перед уходом, что-то о безумии. Ну, и кто сейчас безмен? Конечно, ты, Володя, кто же ещё? Разве можно считать нормальным человека, который разводит в гараже каких-то тварей, напоминавших песчаных червей из Дюны, или грабоидов из Дрожи Земли. Разве можно назвать нормальным человека, который похищает ни в чём не повинного человека, связывает его у себя в гараже (что уже можно назвать вполне известным диагнозом, ладно хоть не изнасиловал и ничего не отрезал, пока…), угрожает скормить тем самым грабоидам и закачивает в вену что-то мерзкое и явно неполезное. На физраствор это похоже в последнюю очередь.

Саша не переставая пытался пошевелится, но ни одна мышца не слушалась его, от этого бессилия начинало ломить кости, хотелось закричать, но и рот тоже больше не подчинялся ему. Прошло уже, наверное, минут десять после того, как Владимир ушёл из гаража и столько же как серая жижа добралась до его вены, плюс минус минута. Он не чувствовал себя хуже, впрочем, лучше тоже. Не менялось совсем ничего. Может быть он уже умер. От потери крови прямо на эстакаде. И всё, что происходит – его личное чистилище. И это будет продолжаться вечно – капельница с каким-то серым дерьмом, бесконечно наполняющем его беспомощный организм, серый безликий гараж – келья в аду, личный демон в лице Владимира, и несколько прозрачных контейнеров на стеллаже с большими червяками, которые смотрят на него, как будто в ожидании… Стоп. В них действительно что-то изменилось. Они как по команде, остановились и смотрят на него. Он был готов поклясться, что даже видел их маленькие чёрные глазки бусинки или икринки. Можно было бы сказать, что Саша замер, если бы хотя бы один мускул у него был в состоянии пошевелиться, но мысленно он замер.

Даже при большом желании, он не смог бы сказать сколько длилось это молчаливое во всех смыслах переглядывание. Но внезапно в его голове возник женский голос. Приятный и успокаивающий, шедший откуда-то изнутри, из самого центра головы, как будто ему в голову вживили микрофон.

Имминенсе.

Он уже слышал раньше это слово, только не мог вспомнить где и когда. Саша пытался сосредоточиться, но получалось с трудом. Или правильнее будет сказать – не получалось вовсе. Его мысли организованной кучкой метались от капкана на эстакаде до серой жижи в капельницы, от ехидной расплывшейся физиономии Владимира до черных икринок, которые были глазами маленьких грабоидов.

Успокойся и прими нас. Имминенсе.

Голос в голове ни на йоту не поменял интонации. Женщина будто пыталась успокоить его, но в голосе чувствовалось и что-то ещё. Что-то совсем чужое. Что-то такое, чего не должно существовать в этом мире, а может быть и не в одном из миров. Об этом говорил Владимир, перед тем как уйти и оставить Сашу наедине с контейнерами и общающимися телепатическими червяками. Теперь они больше походили на песчаных из дюны. Саша закрыл глаза и глубоко вздохнул. Нужно взять себя в руки. Это всё слишком безумно, чтобы происходить на самом деле. Скорее всего, он впал в кому и теперь его мозг играет с ним странные шутки, осталось только увидеть белый свет в конце туннеля, чтобы всё встало на свои места. Но как он не старался мысленно разрушить происходящее вокруг, оно становилось только реальнее. В какой-то момент ему начало казаться, что стеллаж с контейнерами стал немного ближе. А голос в голове повторил во второй раз.

Успокойся и прими нас. Имминенсе.

Я и так не особо нервничаю. Кому я могу навредить или помешать, если не могу пошевелиться.

Он постепенно вступал в диалог с голосом в голове и впадал в странное дуальное состояние. Ему одновременно казалось, что разговаривать с женщиной, которую он слышит только в голове вполне себе нормально, но это состояние чередовалось с полным неприятием этого факта. И медленно, но верно женщина брала верх. Может на психологической стабильности сказывалась полная физическая недееспособность и мозг подстраивался под общее состояние организма, постепенно атрофируясь и допуская, что голоса в голове, червяки в контейнерах — это вполне себе допустимая реальность.

Саша решил, что, если ещё одно, самое последние усилие воли не запустит в работу его мышцы, не очистит голову от Имминенсе и не поможет найти хоть одно разумное зерно в этом засеянном бредом поле дерьма, он сдастся и позволит голосу Имминенсе сделать всё, что этот самый Имминенсе считает нужным. Потому что какая разница, если сам он сделать ничего сможет, пусть хоть у кого-нибудь получится. Он закрыл глаза – единственное, что мог сделать со своим организмом.

Он не оказался в полной темноте. Сначала подумал, что веки тоже не до конца работают, но сразу понял, что свет, который он видел отличается от света, которым был заполнен гараж Владимира. Свет был холодным и шёл изнутри. Александр попробовал представить, что находится в помещении, которое ему было хорошо знакомо. Он представил себя дома, в трехкомнатной квартире, за которую ещё предстояло выплатить большую часть ипотеки. Прислушался и не услышал ни жены, ни детей, скорее всего дочки были в школе, а жена на работе. Он был один, он хотел быть один, так было проще. Саша стоял в дверном проёме между коридором и спальней. Он положил руку на стену и попробовал нащупать выключатель. Спустя несколько секунд ему это удалось. Он нажал на одну из двух клавиш и ничего не произошло – он так и стоял в кромешной темноте. Нажал ещё раз, и ещё. Он как наяву слышал щелчок пластмассы, но свет отказывался включаться. Саша сделал шаг вперёд и развернулся лицом к стене на которой был выключатель. С упорством человека, страдающего обсессивно-компульсивным расстройством, продолжал щёлкать выключателем. И на секунду свет зажегся. И сразу погас, потому что он не был готов и успел выключить. Саша мысленно внутри мыслей выругался и уже спокойно нажал на выключатель. После лёгкого мерцания комнату залило светом. Он был не такой как обычно, более блёклый и прозрачный, словно диодная лампочка потеряла силу и так же, как и он боролась с какими-то препятствиями. Но и этого ему было вполне достаточно.

Саша медленно обернулся и замер, не решаясь пошевелиться. В спальне, прямо на двуспальной кровати, на новом комплекте постельного белья сидело нечто. Ну, вот новым простыням конец, пробежала у него быстрая мысль, что скажет Марина, они ведь только что их купили. После того, как на них примостилось такое, их точно будет лучше выкинуть. Он замер в нерешительности, разглядывая существо, которое наглым образом узурпировало его кровать, с трудом понимая, что всё сейчас происходит только в его голове. Существо отдалённо напоминало червяков, которые смотрели на него из прозрачных контейнеров в гараже Владимира. Только оно значительно превосходило их в размерах, и он мог более подробно рассмотреть морду, усеянную неисчислимым количеством постоянно шевелящихся отростков, с которых на чистый пододеяльник капала непрозрачная слизь. Морда была практически пополам разделена полосой пасти, которая была закрыта, но, если бы существо раззявило бы это отверстие, Саша не сомневался, что оно было заполнено несколькими рядами клыков. Большие черные бусины, уже совсем не напоминавшие икринки, смотрели прямо ему в глаза.

- Здравствуй, Александр. – Услышал он в своей голове и вздрогнул от неожиданности.

Продолжение следует