CreepyStory

Это прямое продолжение рассказа Из будущего в темноту

Использованные песни:

Оригами - Ради Чего

Invektiva - Мой Мир

**********************

“Свет свечи дрожит на голой стене.

Тень моя скользит на встречу судьбе.”

Диана тихонько подпевала, стоя у зеркала в одном нижнем белье. На лице её сверкала озлобленная, но такая очаровательная улыбка, что нельзя было не задаться вопросом – ты почему до сих пор не покорила мир, а? Ну как с такой мимикой можно просто стоять и петь у зеркала? Может, пора уже, покорять-то? Ну кто, если не ты? На каждом слове песни выражение её лица менялось, улыбка смещалась с одной стороны лица на другую, брови приподнимались и опускались, а глаза меняли свою ширину так вовремя, что, взглянув на неё один раз, уже нельзя было представить, что кто-то поёт эту песню по-другому.

«Может быть, ещё успеешь меня остановить,

Может быть, ещё успеешь сказать:

«Стой, тебе не стоит уходить!»

Ну вот. Вот где заканчивается милашное создание и начинается настоящая Диана. Та Диана, которую я знал, всегда знал. После последней строчки в песне была секундная пауза. В это время Диана взяла наконец со стола канцелярский нож, грустно надула губки, и поднесла лезвие к руке. Нет, не к венам, а просто к противоположной стороне руки.

«Пульс есть! Бьётся сердце в груди!» - Визжит Диана, пытаясь повторить вокальные способности, и одновременно с этим проводит ножом от запястья до локтя.

«Силы есть ещё! Нам не решать. Но нам выбирать и нам с этим жить!»

Диана показывает зеркалу тоненькую полоску, медленно покрывающуюся капельками крови, снова дико, но так прекрасно улыбаясь.

«Слишком долго я пытался понять»

Диана глубоко вдыхает перед следующими словами, чтобы вложить в эти слова все свои эмоции, будто эта фраза – главный философский вопрос, цель жизни и причина грусти этой девушки.

«РАДИ ЧЕГО???» - зеркало, наверное, едва выдерживает этот визг, а Диана ещё и пытается его добить, ударяя своё отражение порезанной частью руки и размазывая кровь. – «Мы родились на свет, и кто вправе его выключать...»

Последнюю фразу Диана поёт так, будто вот-вот заплачет, тоненьким дрожащим голоском, опустив глаза впервые за всё представление.

Но Диана не плачет. Нигде, кроме своего укромного убежища.

∗ ∗ ∗

— Будем дружить?

— Будем, обязательно будем!

Слеза на моей щеке превратилась в ручей, и я всхлипнул. Впервые за столько времени я почувствовал, что по-настоящему вдохнул, а воздух на самом деле прошёл через трахею и наполнил лёгкие.

Диана прыгала и смеялась, будто действительно услышала меня и радовалась новому другу. И я стал повторять за ней. Искренне, как такой же ребёнок, как и она, я подпрыгивал на уже знакомом полу, слышал стук своих ног, прерывистое дыхание и смех. И свой, и Дианы.

Это была сделка, клятва, обещание или просто моя обязанность, существующая вне зависимости от моего желания. Дружить с Дианой. Как много всего можно уместить в это слово – «дружить»? И как много мог сделать я, став тем, к кому всегда приходил за фантазиями…

Девочка, наконец, перестала прыгать и выбежала из здания. Я бросился было за ней, но… куда мне теперь. На мою платформу спустили мир – здание и Диану. И ведь так и есть. Диана и это здание – это весь мой мир – всё, чего я хочу сейчас и хотел в прошлой жизни.

Когда дверь захлопнулась, я приготовился к мучительному ожиданию – когда вернётся Диана, вернётся ли вообще, что я смогу для неё сделать, и главное – смогу ли я сделать так, чтобы она выросла хотя бы немного другой. Получится ли исправить её жизнь?

Представляете, да? Годы тишины и одиночества, фактически просто включенного сознания без возможности сделать хоть что-то физически. И я не сошёл с ума, не потерял способность к общению, мышлению… я словно просто проснулся. Я спал много лет, но постоянно наблюдал за этим сном, в котором не было ни единого сновидения.

А потом пришла Диана, и я проснулся. А всё, что было до этого, стало растворяться, будто прошли не долгие годы, а всего одна бессонная ночь. Мерзкая, противная ночь, как когда ещё не существовало мобильных телефонов, а компьютер не могли себе позволить родители. И вот ты лежишь, лежишь… а глаза не закрываются, как ни старайся. Спать не получается, занять себя нечем, вставать и будить родителей нельзя… вот и получается первое в жизни маленькое страдание.

∗ ∗ ∗

Диана даже не стала стирать с зеркала кровь – родители давно привыкли к таким выходкам и делали всё сами, грустно, даже почти скорбно качая головой.

Небрежно замотав руку бинтами, которые у неё всегда были наготове, она выключила музыку, оделась и ушла из дома.

Именно в этот момент её безразличное выражение лица сменилось на вселенскую злость. Взгляд, который она бросала на прохожих, должен был сбивать их с ног, но они почему-то держались и продолжали свой путь, мило улыбаясь или смеясь.

— Привет, Диан. – приветствую я девушку, когда дверь в здание открывается.

И я слышу свой голос, он даже эхом отражается от стен, но для Дианы он недоступен. Почему? И нет, за этим вопросом не последует объяснения. Я действительно не понимаю, хоть и очень пытаюсь.

Диана плюхается на пол, который я, само собой, тщательно вычистил, чтобы не осталось ни единой пылинки к моменту возвращения моей любимой девушки. Она сразу же закрывает глаза и начинает, как и я когда-то, мечтать и фантазировать.

— Ну здарова. – обращается она будто ко мне, но видит совершенно другого человека.

— Привет. – отвечает он. – Ну что, как обычно?

— Ага, давай. – Отвечает Диана и немного съёживается от волнения.

Начинается сцена, знакомая мне ещё из прошлой жизни. Парень связывает ей запястья, локти, лодыжки, колени… а потом начинается магия этого места – невидимые руки точно так же связывают парня, засовывают ему в рот кляп-шарик и швыряют на кровать. Диане не нужна романтика – она просто прыгает на него и начинает свои извращения – целует кляп, облизывает его, попутно пытается развязать руки и изо всех сил извивается. Затем снова немного магии. В её рту появляется такой же кляп, а невидимые руки привязывают извращённую парочку друг к другу, лицом к лицу. Диана ещё какое-то время извивается, пытаясь избавиться от верёвок, но в конце концов расслабляется, тяжело дышит, а сквозь кляп проглядывается улыбка.

А в реальности Диана просто сидит и сильно закусывает губу, очевидно испытывая истинное наслаждение.

А я, выполнив свою работу, свои обязанности, смотрю на неё и пытаюсь радоваться.

∗ ∗ ∗

Когда Диана впервые покинула здание, я испугался. А что, если она не вернётся? Вдруг это было просто совпадение, и маленькая девочка просто от скуки забрела сюда, и попыталась немножко «поиграть».

Ожидание и сомнение были настолько ужасны, что даже годы, проведённые в тёмной изоляции, не сравнятся с этим чувством. Я, как дурак, бегал по зданию, бил в дверь и в стену ногами, действительно веря, что смогу выбраться. Вот же я – физический, слышу звуки ударов, чувствую их, со стен летит краска, дверь едва держится, на мгновение открывая щель наружу…

Но когда я наконец принял тот факт, что у двери нет никакого замка, и никто не запирал меня здесь, я смирился. Так же, как в детстве, я сел в угол, обхватил колени руками и упёрся в них лбом. Что ж, сто лет ждали, а пару дней не подождём? Неужели хоть кто-то во вселенный, наблюдающий за происходящим, думает, что она не вернётся?

Ждать пришлось даже меньше. Вечером того же дня, дверь снова открылась. Я, как ужаленный, почти взлетел до потолка, и был готов встречать Диану. И почти тут же опустил руки и стёр улыбку со своего лица.

Диана рыдала.

— Что случилось? – Закричал я и бросился к ней.

Само собой, она меня не услышала, а я просто проскочил мимо неё, будто девочка специально увернулась от моих рук. И тогда, панически пытаясь найти путь к общению, я понял, как работает магия фантазий этого места. Я просто видел её мысли. Нет, не как видеозапись, например. Не совсем. Я видел образы, голоса, и каким-то образом мог вытаскивать их из её головы и собирать здесь, вокруг себя. Словно паззл, я вырывал части картинок и звуков и составлял из них ту самую видеозапись. С первого раза, конечно, получилось не очень хорошо – Диана даже перестала плакать и испуганно смотрела по сторонам. Боюсь представить, каково это – почувствовать такой страх.

В этот день образы и голоса состояли из грубых криков отца и ударов. Ударов по лицу маленькой девочки.

— Ну и где ты шлялась? – кричал едва стоящий на ногах мужик. – Ты хоть понимаешь, что мы с твоей матерью переживаем? Понимаешь?

Он хватает девочку за руку и начинает трясти.

— У матери давление 180! – кричит он ей прямо в лицо, выдыхая омерзительный запах давно выпитого алкоголя. – Ты хочешь нашей смерти? Хочешь, тварь такая?

— Я просто гуляла! – Диана заплакала.

— Если ты ещё раз выйдешь из дома, - отец с силой врезал ладонью по щеке девочки, - на цепь тебя посадим, поняла?

— Не надо… не надо на цепь… - сквозь плач выдавливала из себя Диана.

— Тогда что надо делать? – отец снова ударил Диану. – Повтори?

— Если ты… ещё хоть раз… - с таким же трудом выдавливала слова Диана.

— Молодец. – с силой тряхнул девочку отец. – А теперь иди к маме и проси прощения.

Диана, держась за щёки, поплелась в сторону матери. Та сразу же обняла малышку и прошептала:

— Ну тихо, тихо, успокойся. Со мной всё нормально, не надо извиняться. Это ты прости, что не заступилась.

Увидев, как Диана реагирует на такие чёткие видения, я учусь новому – внесению в них изменений. Отец спотыкается обо что-то на полу, падает, ударяется головой и вопит от боли. Диана вращает глазами, пытаясь понять, откуда берётся новая картинка в её голове, но заметно успокаивается. Отец взлетает к потолку, как воздушный шарик, трясёт руками и ногами, зовёт на помощь.

Диана улыбается. Вот оно. Вот ради чего я здесь – ради её улыбок, ради её радости и в лучшем случае счастья. Способен ли я, отсюда, из этой ловушки, изменить её жизнь?

∗ ∗ ∗

— Спорим на десять тыщ, что смогу с ней замутить? – кивает какой-то парень в сторону проходящей мимо Дианы, обращаясь к своему другу.

— Ты ебанутый, что ли? – смеётся друг. – Бля, мне десять тыщ не жалко, а вот тебя жалко будет.

— Ну вот раз не жалко, давай. – настаивает парень.

— Так, подожди. – Отходит друг в сторону, хитро улыбаясь. – Нравится Дианка? Нравится? А спор – это как прикрытие, чтобы не ржали над тобой?

— Э, ты давай-ка это самое, тему не переводи. Спорить будешь?

— Бля, ну ты экземпляр, кончено. – качает головой друг. – Ладно, давай. Но смотри, проебёшь – долг не прощу, чтобы в следующий раз не выёбывыался.

— Не проебу, не ссы.

— Ну чё стоишь тогда? Беги за ней!

И он побежал, под издевательские усмешки своего друга. Диана плелась домой из магазина, закупившись дешёвым пивом, сигаретами и чипсами. Её никто не звал в свою компанию, и даже если бы позвал, в лучшем случае получил бы пару оскорблений в свой адрес. Но Диане всё-таки хотелось быть частью атмосферы этого времени.

Проходя мимо бухающих компаний, она так же злобно на них смотрела, но всё же прислушивалась – какая музыка звучит из чьего-то телефона. И эта музыка ей нравилась. Погружалась в атмосферу она дома – благо, что родителей часто не было, а когда возвращались и видели пьяную дочь, поющую песни, уже не обращали внимания. Смирились.

— Диан, подожди! – догнал парень девушку у самого подъезда. – Ты домой? Бухать собралась?

— Нихуя себе, это откуда такие познания? – наигранно подняла брови Диана. – Следишь за мной, что ли?

— Нет ну… - замялся парень, - все же знают, что ты дома концерты устраиваешь и всё такое…

— Ну допустим. И чё тебе надо-то?

— Ну, может, вместо этого, - парень указал на пакет с торчащими из него бутылками, - сходим куда-нибудь? Погуляем там или посидим где…

— Чё, сука, на слабо взяли? – Диана максимально приблизилась к парню. – Или поспорил с кем?

— Ну нет, я это…

— Ну нет, я это. - передразнила парня Диана. – Без шансов, парень, понял?

— Ну давай один раз попробуем? – Жалобно попросил парень.

— Сколько проспорил-то? – невесело усмехнулась Диана, вместо ответа.

— Десятку.

— Ха! Лошара! – снова без радости на лице посмеялась девушка. – Всё, свободен. Чего стоишь?

И Диана исчезла в подъезде, не глядя на реакцию отвергнутого кавалера.

Это был не первый случай. Диана отметала всех, кто пытался начать с ней отношения. Думаю, в прошлой жизни всё было немного не так. Если тогда порезы на её руках возникали внезапно, в порывах чувств, а кровь летела не на домашнее зеркало, а на людей, находящихся вокруг, то сейчас всё было куда спокойнее. Теперь, когда у Дианы было здание, реальный мир с реальными парнями ей был не так уж и нужен.

Дома, разумеется, никого не было. Диана, аккуратно поставив пакет на стол, выглянула в окно – парень удалялся, грустно опустив голову.

— Урод, блять. – пробормотала Диана, раздеваясь.

В комнате всё было готово. Компьютер включен, пиво открыто, а нож как всегда – под рукой.

«С чего бы ты начала историю?

С того утра, когда кричали звёзды,

Когда ты плакала, не отрываясь от линии,

Когда казалось, всё несерьёзно…

С чего бы ты всё это вспомнила?

С того, как руки искали лезвие…»

Диана пела. Как я когда-то пел на тех трубах, как кто-то и сейчас поёт где-нибудь за гаражами или в заброшенных садах… только она пела одна. Грустно, почти позволяя себе пустить слезу, стараясь улыбаться, пусть это и не были искренние и радостные улыбки. Скорее, это были репетиции. Мечты о том, что вот когда-нибудь она именно так будет петь на сцене, а её фирменный надрез на коже будет неотъемлемой частью представления, вызывающей бурную реакцию публики.

«Забыв про тех, кем ты тогда берзгуя,

Делала на коже цветные надрезы…

И это мой мир…

Это мой мир…»

В этот момент в ход пошёл нож. Цветные надрезы на её коже насыщались кровью, словно реки, выходящие из берегов после резкого таяния снега. Она смотрела на них так задумчиво, будто важнее в жизни просто ничего не может быть.

«Это мой мир…

Это мой мир…»

Да, блять, так и есть. Это её мир, и да, он настолько хуёвый. Иногда я поражался, как она умудряется не плакать? Её голос срывался каждые несколько слов песни, она ставила их на паузу, чтобы перетерпеть этот момент и продолжить. А что продолжить? Имитировать обычную жизнь почти совершеннолетнего подростка во времена две тысячи седьмого безумия?

Могу ли я представить, как сижу и пью пиво у себя в комнате, подпевая любимым голосам, не имея возможности выйти к друзьям и совместить бухло с весельем и грустью, распиздяйством и философствованием, влюблённостью и обидами, да просто разбить на разные версии «пиздеца»? Пиздец – он ведь так разнообразен, когда ты, в своей любимой компании, выжираешь пива, водки, Блейзера, Ягуара, Чёрного Русского, Ямайки или ещё какого-нибудь дешёвого пойла…

«Пиздец, как охуенно», «Пиздец, как хуёво», «Пиздец, что мы творим»… или самый философский пиздец в истории человечества – «Пиздец, нахуя я столько пил?»

Но в любом случае, что бы ни произошло в тот день, любой из пиздецов будет вспоминаться с улыбкой на лице и радостью, насколько бы плох он не был.

У Дианы такого не бывало. Точнее, были те же напитки, сигареты, песни… а пиздец – это насколько сильно на этот раз она разрежет себе руку. Может, она копит эти шрамы на память? Чтобы когда-нибудь, через десяток лет, когда жизнь этой девушки станет ярче и приятнее, она смотрела на них, улыбалась и рассказывала своему парню или подруге про самый большой ПИЗДЕЦ в её жизни.

«С чего бы я мог начать в это верить?

С того, что я мёртв, а тебе шестнадцать?

И слёзы давно уже в глазах высохли,

И не было смысла здесь оставаться.»

Диана как-то успевала затянуться традиционным для себя «Петром» между словами песни. Выдыхание дыма вместе с продолжением текста, кажется, особенно нравилось девушке.

«С чего бы я мог начать в это верить?

Может быть, с того, что меня сделали дьяволом

Люди, что стояли за закрытой дверью,

Когда я хотел убить себя…»

Диана включала эту песню второй раз в жизни. И второй раз я удивлялся – это песня как будто про меня. А точнее, про нас с Дианой. Руки, ищущие лезвие, цветные надрезы на коже, этот её хуёвый мир… а ещё, я ведь мёртв, а ей, на момент первого включение песни, было как раз 16. Если разобрать каждую строчку, можно подстроить её под нашу ситуацию. «И слёзы давно уже в глазах высохли» - Диана перестала плакать вне здания очень давно. «И не было смысла здесь оставаться.» - Конечно, не было смысла оставаться в этом мире. Ведь в мире фантазий всегда лучше… И самое главное - кем меня сделали люди за закрытой дверью? И хотел ли я хоть раз убить себя?

«Это мой мир…

Это мой мир…

Это мой мир…

Это мой мир…»

Когда текст прерывался больше, чем на пару секунд, Диана начинала кивать головой в такт музыке, до невозможности мило вытягивая личико, и стучать пальчиками по столу. Да, спустя столько лет я всё ещё не перестал умиляться, глядя на её миниатюрные ручки.

«ЭТО МОЙ МИР

ЭТО МОЙ МИРОК

ЭТО МОЙ МИР

ЭТО МОЙ МИРОК

ЭТО МОЙ МИР

ЭТО МОЙ МИРОК…»

Диана срывает голос и трясёт головой – точно репетирует будущие концерты. Волосы то закрывают её лицо, то снова освобождают, и это мгновение пугает меня почему-то. Кажется, ещё одно такое выступление, и она навсегда накинет волосы на лицо, чтобы не видеть мир, а мир не видел её.

«Девять кругов нашего ада

Слились в один, теперь всегда со мною рядом.

Наверно, всё же, этот тест не пройден,

Дьявол внутри меня всегда голоден.

Я заслужил это, ты заслужила это –

Тонуть в боли каждое лето.

Я заслужил это, ты заслужила это.

Холодный рай внутри адом был согрет!»

Нет, если эта песня про нас, то она – точно всего этого не заслужила. Я – наверное. Да, почему нет? Но не она. Она просто согревается в холодном раю моими адскими фантазиями. Ей просто хочется чего-то лучшего, чем её мир.

«Как ты считаешь, как всё закончится?

Ведь это вовсе не конец истории.

Всё сладкое, что ты спрятала,

Нашёл мой ангел и выбросил в море.»

На этот моменте Диана начинает хмуриться. Выражение её лица становится страшным – в том смысле, что мне страшно от того, какие эмоции сейчас её переполняют.

«Ветер растрепал волосы,

Крыша захлебнётся твоим горем.

Линия жизни становится сетью.

Нашей любовью море наполнено!»

На строчке со словом «любовью» Диана сделала вынужденную паузу. Несколько секунд она прерывисто вдыхала, стараясь не заплакать. И выдержала. А я – нет.

«ЭТО МОЙ МИР

ЭТО МОЙ МИР

ЭТО МОЙ МИР

ЭТО МОЙ МИР»

Диана кричит вместе с вокалистом и одновременно бьёт себя ножом в руку. Не «цветные надрезы», как пелось в начале, а настоящие колотые раны. Я уже давно не терплю, я рыдаю. Из-за всего сразу. Из-за неимоверной жалости, из-за невозможности вырваться из своего ада и хоть как-то помочь – обнять, отобрать нож, связать, если нужно (а ей нужно, ей точно это нужно), отнести опять в это проклятое здание и назвать правильное желание… а ещё из-за того, что эта песня всё-таки про любовь. Про мою любовь к Диане и, наверное, её ко мне. Почему мы оба так реагируем на эту песню?

Мне остаётся только долбить дверь ногами и кричать. Вдруг когда-нибудь…

∗ ∗ ∗

Диана приходила каждый день, и почти каждый раз испуганная. Вечно пьяный отец продолжал распускать руки, а всё, что я мог – это ловить её мысли, её фантазии, и красить во все возможные краски, наполнять её пребывание здесь чем-то приятным и весёлым. И хотя бы это мне удавалось. Диана сидела, закрыв глаза, и будто смотрела весёлые мультики – хлопала в ладоши, смеялась, замирала от ожидания следующего события…

Я часто ловил себя на мысли, что прошлая моя жизнь была тренировкой. Только не тренировкой общения с Катей, а полноценной подготовкой к сегодняшнему дню. И всю ту жизнь, проведённую в фантазиях, я создал для того, чтобы не растеряться и сразу начать выполнять свою обязанность.

Чем чаще приходила Диана, тем больший след оставляла за собой. Я называю это следом, а по факту – это коридор, лабиринт, который я могу приближать или отдалять по своему желанию. Когда дверь закрывалась, и Диана убегала домой, она оставляла после себя точку – точно такую же точку, которую я видел, когда она впервые сюда пришла. И стоило мне коснуться этой точки, я видел весь её путь. От здания до дома, от дома до детского сада, от детского сада в магазин с мамой… чем больше мест посещала девочка, тем больший лабиринт доставался мне. Я не мог пройти по нему, но мог как бы «подтащить» пространство к себе, чтобы всегда следить за ней.

Я каждый день наблюдал, как пьяный отец бил малышку. Порой безжалостно, жестоко. Но почему он это делал? Потому что Диана сбегала из дома и приходила ко мне. Наверное, было бы лучше, если бы я перестал показывать своё присутствие. Диана бы забыла об этом месте, перестала сбегать из дома… и, есть вероятность, что отец бы успокоился. Но это лишь вероятность.

И вместо исчезновения из её жизни, я пытался понять, каким образом здание влияло на других людей, когда я того хотел? Что для этого было нужно? Желание владельца?

И я оказался прав. Однажды утром Диана прибежала ко мне и забилась в дальний угол. На лице её горел адским пламенем небольшой порез. Маленькая ранка на покрасневшей щеке, но для меня это была граница между добром и злом, между раем и адом, между жизнью и смертью.

— А вдруг папа меня найдёт? – Диана закрыла лицо руками и тихонько заплакала.

И в этот момент появилась ещё одна точка. Ещё один лабиринт, в который я без проблем влез. Разумеется, он вёл к её отцу. Всего пара секунд, и вот я уже рядом с человеком, омерзительным голосом обещающим поотрывать ноги своей дочери, когда та вернётся.

Я попробовал старый метод – просто вслух произнёс, куда нужно идти. Это не сработало. Тогда я попробовал прислушаться, «поймать его мысли», как делал это с самой Дианой.

На минутку я вернулся к ней, и создал маленькую забавную картинку из мультика, который она так любила. Один из его персонажей спросил у Дианы, хочет ли она, чтобы папа прекратил. Просто прекратил, неважно, что.

Диана, не убирая рук от лица, повторила согласия столько раз, что мне не составило труда ворваться к её папаше, а потом и в его голову, и сказать, где находится его дочь.

И он, словно зомби, перестав орать и рвать на себе одежду, покорно поплёлся в сторону здания. Я словно шёл прямо перед ним, контролируя его движения и следя за тем, чтобы он не свернул с пути.

Когда на лестнице послышались шаги, Диана жалобно запищала и свернулась клубочком в углу. Ну, когда, если не сейчас. Входи, мразь, добро пожаловать.

— Диана! Диана! – кричал персонаж мультика. – Это твой папа идёт! Он хочет тебя побить! Хочешь, чтобы мы тебя защитили?

— Хочу-у-у-у-у! – Жалобно протянула девочка и дверь распахнулась.

Только вместо Дианы, отец увидел меня.

— Ты ещё кто такой? – прищурил он один глаз и сжал кулаки.

Я посмотрел на Диану. С ужасом глядя на дверь, она всё больше выглядывала из-под ладошек, всё больше убеждалась в том, что на пороге никого нет. Я удовлетворённо кивнул и набросился на отца.

Да, моё место – мои правила и моя сила. Я не знаю, кем меня сделали – дьяволом или кем-то ещё, но крепкий с виду мужчина, да ещё и трезвый, так как дело было утром, влетел в стену от моего лёгкого толчка в грудь.

— Ты охерел, падла? – бодро вскочил он на ноги, выдержав пробный удар.

— А ты не охерел? – трясущимся от напряжения и ненависти голосом спросил я. – Какой мразью нужно быть, чтобы избивать собственную маленькую дочь?

— Я пальцем её не трогал! – неумело соврал отец. – А ты кто такой, чтобы лезть в чужие семьи? А? Где моя дочь?

— Она здесь. – с улыбкой кивнул я и ещё раз ударил мужчину в грудь.

Тот снова влетел в стену, на этот раз приложившись головой, и упал. И всё. Меня сорвало. Я не мог больше терпеть вида живого мудака, недостойного жизни. Наверное, он сдох после первого же моего удара – я хорошенько наподдал его голову, как футбольный мяч, когда ещё играл в футбол. Но успокоился я только когда от его головы не осталось видимых частей, а тело было разорвано на мелкие куски. Я, словно зверь, хватал уже мёртвое тело, а потом и его части, и с лёгкостью рвал пополам, издавая при этом действительно нечеловеческий крик, с которым из меня выходила ненависть, а с каждым следующим вдохом приходило чувство удовлетворения.

Диана всё ещё смотрела на открытую дверь, в окружении застывших мультяшек.

— Ну всё, больше он тебя никогда не тронет! – весело засмеялась одна из них.

∗ ∗ ∗

Диана вошла в здание, держась за свежепорезанную руку. Куча бинтов не спасала – сквозь них давно просочилась кровь, и девушка постоянно вытирала ладонь об одежду, наплевав на то, как это выглядит.

Снова кровать и новый молодой человек. Наверное, из какого-нибудь фильма. Некоторых я узнавал, некоторых – нет, но они очень часто менялись. Диана использовала здание исключительно как инструмент для самоудовлетворения, а не для фантазий о ком-то конкретно.

— Почему ты не хочешь попробовать этого в реальности? – решился я спросить у неё об этом, используя фантазию.

— Пха! – Прыснула невесёлым смехом Диана. – Нахера мне реальность, когда есть такое.

Диана обвела восхищённым взглядом здание, которое слегка приукрасилось кроватью и новым человеком, после её возвращения. Надо признать, увидеть восхищение на лице любимой девушки – это великая ценность. Можно было на этом закончить расспросы, но я не стал.

— Ну ты представь, - загадочно заговорил парень, связывая ей руки, - найдёшь наконец парня, заживёшь полной жизнью, не нужно будет приходить сюда…

— Я и здесь могу пожить полной жизнью, ведь так?

— Так, но это же не реальность, ты ведь это знаешь. А что, если я завтра исчезну?

— Тогда дорежу себе руки до конца и сдохну нахуй. – Усмехнулась Диана. – Чё мне ещё жить-то? Кому я нужна?

— Ты вообще в курсе, что ты очень милая и красивая? – даже голос фантазии задрожал от моего волнения.

— Ага, и ебанутая.

— А ты не допускаешь, что есть на свете люди, которым нравится твоя ебанутость?

— Не допускаю. – грубо ответила Диана. – Не отвлекайся там, а то другого позову.

Эх, Диана. Если бы ты знала, что каждый «другой» - это всегда я. Иногда мне хочется, до безобразия хочется предстать перед ней в своём настоящем обличии. Что тогда случится? Обычное её «э, чё за хуйня?», недовольный взгляд и смена внешности… или вдруг она меня вспомнит?

Это всё та песня, которая как бы про нас. Я понимаю, что, находясь в такой ситуации, можно найти много песен, текст которых так или иначе можно сопоставить с нами. Но это ведь она её выбрала, это она второй раз почти позволяет себе заплакать, это она режет руки так сильно, как никогда не резала раньше.

— Прости, - говорит парень, потуже стягивая локти, - но вот я допускаю. И даже уверен, что есть человек, которому ты очень нравишься.

— Ага, ну-ка скажи, как его зовут.

— Антон. – Это было настолько волнительно, что парень перестал связывать Диану.

— Антон… - задумалась она, - это… ну, есть один, в школе учится. И чё ты мне пиздишь, у него девушка есть, вообще-то.

Эта её задумчивость… на мгновение я уже и поверил, что она помнит.

— Тогда вот тот парень, который сегодня хотел с тобой провести время. Ты правда ему нравишься.

— Он сам признал, что это был спор.

— Этот спор был прикрытием, чтобы другие…

— Какая-то хуйня сегодня в голову лезет. – перебила и раздражённо посмотрела по сторонам Диана. – Домик, блять, давай, не тупи.

Она с самого детства называла меня «домиком».

— Домик-домик, а пойдём сегодня в лес! – просила она меня, и я показывал ей то, что она никак не могла видеть.

Домик-домик, домик-домик… а потом просто «домик». Как кличка для пса. Однажды я просто перестал быть её другом, и превратился в инструмент. Или в друга, но уровнем пониже.

∗ ∗ ∗

После смерти отца Диана две недели не приходила в здание. Для всех её папа просто исчез, никто даже не видел, как он направлялся к зданию, будто я действительно вёл его через свой коридор, через свой лабиринт. Просто был человек в комнате, и исчез.

Как и весь остальной мусор, его разорванное тело тоже исчезло из здания. Через год её мама вышла замуж второй раз, за вполне адекватного человека, и я был спокоен. Я избавился от главного страха и ужаса Дианы и думал, что в этот раз она вырастет более адекватной. Но когда она прибежала ко мне и с радостью показывала порез на крошечном пальчике, я грустно вздохнул, и попытался убедить её в том, что ничего весёлого в этом нет.

Девочка взрослела, и жажда собственной крови росла. Сначала эта была радость от случайных травм, но потом, годам к двенадцати, она впервые поцарапала свою крошечную ручку каким-то ржавым гвоздём, найденным на улице, и с восхищением показывала мне, как тонкая линия постепенно покрывается капельками крови, а затем весело трясла рукой, чтобы забрызгать как можно больше пространства, будто это мне тоже нравится.

А через некоторое время это стало для неё обыденностью. Коллекция шрамов пополнялась, девочка взрослела, а я, как уже говорил – превращался из друга в инструмент.

Разумеется, мне приходила в голову мысль надиктовать ей текст, который она должна будет произнести, чтобы всё вернулось на много лет назад, когда у нас всё ещё было хорошо. Но, во-первых, зная характер Дианы, она скорее пошлёт меня и моё здание нахер и больше не вернётся. Серьёзно, она на это способна. А во-вторых, кто управлял этим зданием до меня? Разве он не хотел точно так же всё изменить, просто надиктовав мне текст? Вместо этого, здание просто показывало мне фантазии, которые мне были нужны, и даже не влезала в них со словами о реальности.

У меня были только теории. Может, до меня здание было пустым и выполняло все задания «на автопилоте»? Тогда действительно мой план может сработать. Но все остальные теории отметались одним единственным уже упомянутым фактом. Почему тот, кто был здесь до меня, ничего не сделал? Можно было плюнуть на всё и рискнуть. Уговорить всеми возможными способами Диану произнести нужный текст, и даже несколько вариантов, и вернуть себе нормальную жизнь… Или потерять Диану навсегда. Плевать, что случилось бы со мной – в этой жизни, в этой версии мира, у меня нет никого, кто бы меня ждал, я просто не существую. Нет здесь Антона, давно влюблённого в Катю, и вечно зависающего в своём здании. Точнее, он как бы здесь, но уже совсем в другой роли.

∗ ∗ ∗

ПРОДОЛЖЕНИЕ И ОКОНЧАНИЕ В КОММЕНТАРИЯХ

Зачистка штаба Организации завершилась к четырём часам утра. Возникли небольшие сложности с тем, чтобы загнать «Тень» при помощи ультрафиолетовых прожекторов обратно в секцию содержания, но зато Нойманн умудрился не потерять при этом ни одного бойца. Он расставил штурмгруппы по коридорам, отрезав твари все пути к бегству, а потом грамотно координировал действия групп. Вышла отлично слаженная командная работа и «Тень» была загнана обратно в свою тюрьму. Для этого Нойманн вернул к штабу штурмгруппы, отправленные на преследование «Лесного». Тот был не столь опасен для ночного города, как вырвавшаяся на свободу «Тень». Вырвись она за пределы штаба -- город испытал бы на себе все ужасы, какие ранее испытывали первобытные племена Сибири. Пришлось бы стянуть армию, запросить помощь из соседних регионов. Ох и полетели бы головы… Впрочем, они полетят и без того.

https://vk.com/topic-170046450_47141975

Люди в чёрных костюмах, имена которых никто не знал, уже были здесь. Так сказать, наблюдали за ситуацией. Они вовсе не придавали спокойствия, скорости мысли, однако Нойманн всё равно сумел сохранить самообладание и провести операцию успешно. С другой стороны, а чего ему бояться? Он вообще был в отпуске, он не глава регионального отдела Организации, а когда вернулся и взял командование на себя – всё сразу разрулилось. Осталось поймать только «Лесного», но это не такая уж и проблема.

Теперь к фургончику Нойманна, где он координировал действия штурмгрупп при помощи компьютеров, приближалось трое в костюмчиках. Они остановились у открытых задних дверей.

-- Вы Владимир Нойманн? – спросил лысый.

-- Да, -- ответил Владимир, стараясь сохранять спокойствие. Это было нелегко, учитывая каким был денёк.

-- От вас пахнет перегаром? – спросил другой, в очках. – Вы что, позволяете себе выпивать во время работы?

-- Да, от меня пахнет перегаром, -- кивнул Нойманн. – При исполнении – никогда. У меня несколько часов назад ещё был отпуск и я отдыхал. Кто же мог предвидеть, что может произойти ТАКОЕ…

-- А следовало бы предвидеть, -- сказал лысый. – Вы же не последнее место занимаете в региональном отделе. Нужно быть всегда готовым ко всему. От вас зависят жизни тысяч.

-- Помимо меня здесь была целая орава из людей повыше, -- Нойманн начинал закипать от несправедливости.

-- Как вообще вы могли допустить, чтобы разум главы отдела подпал под влияние «Плоти»? – спросил лысый. Нойманн не нашёлся, что ответить.

-- Неужели так сложно было не заметить изменения в поведении? Вы что, не знали, с чем имеете дело? Неужели нельзя было допустить, что в мире существуют объекты, способные контролировать разум?

-- Я никаких изменений в поведении Варшавского не заметил, -- сказал Нойманн. – «Плоть» захватила Варшавского совсем недавно. У нас есть показания от двух человек, подтверждающие это.

-- И что же произошло?

-- «Плоть» сунулась в штаб, чтобы освободить Александра Ломича – её хозяина. Но не нашла его здесь, потому что мы отпустили его в качестве наживки…

-- И как «наживка»? – спросил очкастый. – Судя по всему – очередной провал? Почему «Плоть» ещё не уничтожена?

-- Мы уже добились успехов в данной области. Используя методы социальной инженерии, мы выйдем при помощи Ломича на «Плоть»…

-- Сколько дней вам нужно, чтобы уничтожить тварь? Месяц? Полгода? Десять лет? Почему так медленно?!

Нойманн вскипел, сжал кулаки. Но ещё держал себя. Спокойно…

-- Дайте мне неделю – и я уничтожу «Плоть», -- сказал он железным голосом. – Ломич уже у нас в руках. А значит и «Плоть» тоже. Нужно лишь немного времени.

-- И как вы его поймаете? Какой вообще план? – спросил лысый. Нойманн было открыл рот, но тут же одумался.

-- Извините, -- сказал он. – Но я вам не скажу. У меня нет причин доверять вам. У меня вообще нет причин кому-либо доверять с тех пор, как я узнал, что разум Варшавского взяли под контроль. Где гарантия, что вы – чисты?

Лысый презрительно усмехнулся.

-- Раньше нужно было никому не доверять! Может быть тогда не случилось всего этого… Сколько вообще людей вы потеряли?

-- У меня нет точных цифр. Но думаю, что около пятидесяти…

-- И долго вы ещё собираетесь терять ресурсы Организации попусту? Сколько вам ещё нужно потерять человек?

-- Посмотрим во время финальной битвы с «Плотью», -- огрызнулся Владимир. -- Через недельку я сообщу вам, сколько мы ещё бойцов угробим на эту тварь.

-- Очень надеемся, что немного, -- вдруг заговорил молчащий всё время третий. – Потому что мы назначаем вас на должность главы регионального отдела.

Это было неожиданно. Нойманн был ошарашен, удивление и гнев смешались между собой, лишая дара речи.

-- Хоть вы и допускали много ошибок, но только вы погружены в тему настолько хорошо. Нового человека присылать сюда – нам дороже. Это повышение не за хорошую службу. К сожалению, это вынужденные меры. А так – была бы моя воля – я бы всех вас уволил… Не подведите. У вас неделя, чтобы уничтожить «Плоть».

Нойманн кивнул.

-- А теперь обрисуйте нам ситуацию.

-- Ну… -- Нойманн задумался, собирая в голове всё воедино.

-- «Плоть» пришла в штаб в образе Ефремова, чтобы освободить Ломича. Ломича тут не оказалось, поэтому тварь освободила двух подозреваемых в контакте с ней. При их помощи, она похитила Варшавского. А затем решила внедриться в отдел. Неясно, для каких именно целей. Вероятно – для маскировки. Врагов, как известно, нужно держать к себе ближе… Но потом что-то пошло не так, «Плоть» разоблачили. Но было слишком поздно – она проникла в секции содержания и освободила всех…

-- Тех двоих замешанных – уже арестовали? – спросил лысый.

-- Они невиновны, -- ответил Нойманн. – Их заставили, к тому же они были под влиянием наших психоделиков. Тварь потом попыталась избавиться от них, вселившись в мужчину с ножом, но те отбились. Вырубили мужика. С нокаутом они выбили и «Плоть» из его головы.

-- Выходит, что «Плоть» влезает в голову не сама, как управляет жертвами на расстоянии?

-- Да. И чтобы освободить человека – достаточно лишь, чтобы тот потерял сознание, -- кивнул Нойманн.

-- Тогда зачем же вы убили Варашавского? – спросил очкарик.

-- Я что ли убил? – усмехнулся Нойманн. – Тогда мы всего этого не знали. Варшавский оказывал вооруженное сопротивление…

-- Нам нужно его тело, -- сказал лысый. – Для обследования. Нужно понять, каким образом происходит контроль.

Нойманн тут же нарисовал в голове картины, как эти самые чинуши разгадают механизмы телепатического контроля и получат над человечеством неограниченную власть…

Вдруг затрещали динамики. Кто-то выходил на связь.

-- Володя, Володя! – раздался голос Калуева. –Приём. Ты меня слышишь?

Нойманн развернулся в кресле к монитору и включил микрофон.

-- Да, слышу. Докладывай.

-- Мы осмотрели секцию. Икона пропала.

Нойманн даже подпрыгнул в кресле.

-- Икона? – спросил он.

-- «Поломанная Богородица», -- уточнил Калуев. – Мы всё прошерстили – ничего нигде нет. Походу, её спиздил Варшавский. Это пиздец!

От испуга в горле пересохло. Ну конечно же! Вот истинная цель «Плоти»!

-- Ищите тщательней… -- сказал Нойманн, одновременно пытаясь придумать что-нибудь. – Проверьте видеокамеры. Передвижения Варшавского. Икона не могла уйти далеко. Ведь труп Варшавского у нас. Оцепите всё… И аккуратней. Не смотрите на неё, сообщи бойцам, как себя вести, если те увидят свёрток.

-- Так точно, -- ответил Калуев.

А затем Нойманн повернулся обратно к людям в чёрном. Те всё слышали и всё понимали.

-- Готовьтесь к битве, -- сказал лысый. – «Плоть» сунется сюда за иконой.

-- У меня так же есть вопросы к системе безопасности! – вдруг воскликнул очкарик. -- Почему один человек смог без ведома других освободить тварей, намеренное освобождение которых ни при каких условиях не могло предполагаться?! Зачем вообще допустили возможность их всех выпустить?

-- Согласен, -- кивнул лысый.

-- Понятно, что это сотрудник организации, руководитель отделения, -- продолжал очкарик. -- Но ведь нужно предполагать саботаж, нужно страховаться и от взятия разума под контроль! А что теперь?! Икону утащили непонятно куда! Вы вообще представляете, что нас всех ожидает?! Какой потенциал у иконы?

-- Я всё представляю, -- кивнул разозлённый Нойманн. – Под моим руководством региональный отдел изменится до неузнаваемости. Готовьте финансирование. Ведь все вопросы – к деньгам. Кто нас финансирует? Кто даёт добро на установление дорогостоящих систем содержания? Я!? Или чинуши в чёрных костюмчиках!? Которые только и умеют, что НЫТЬ!! Делать выговоры! Собирать ХУЙНЮ! КОГДА УЖЕ ВСЁ СЛУЧИЛОСЬ!

Нойманн вскочил. Теперь ему было на всех наплевать.

-- ГДЕ ПОЛОЖЕННОЕ ФИНАНСИРОВАНИЕ?! НА ЧЬЕЙ-ТО ДАЧЕ С БАССЕЙНОМ НА ЗАДНЕМ ДВОРЕ? ПОЧЕМУ ВЫ ВСПОМИНАЕТЕ ОБ ЭТОМ ТОЛЬКО КОГДА УЖЕ НАСТАЛ ПИЗДЕЦ?! НЕ ЛЕЗЬТЕ В МОЁ ДЕЛО, КУСКИ ДЕРЬМА!! Я СПРАВЛЮСЬ САМ! ВЫМЕТАЙТЕСЬ ОТСЮДА НАХРЕН! Я ПОЙМАЮ «ПЛОТЬ» УЖЕ ЧЕРЕЗ ДЕНЬ-ДВА! А ПОТОМ УВОЛЮСЬ И ПОЙДУ РАБОТАТЬ КАССИРОМ В КРАСНОЕ БЕЛОЕ! БЛЯТЬ!

Красный от ярости Нойманн выпрыгнул из фургончика, сам не зная куда. Просто подальше от этих ублюдков. Люди в чёрном отшатнулись. Такого отпора они точно не ожидали.

Он отошёл за угол штаба, со стороны музея, и достал сигарету. Закурить злобу. Закурить… Зря, конечно, он так взорвался. Работа ему нравилась. Он горел ею. В красном-белом всё-таки он вряд ли сможет найти смысл своей жизни. А смысл для Нойманна заключался в том, чтобы бороться с тьмой. Кто, если не он? Господь уже давно покинул этот жестокий мир. Полагаться оставалось только на самого себя.

Тихим шёпотом колыхалась листва на высоких тополях с другой стороны улицы. Всё казалось несуразно спокойным. Как вообще природа смеет сейчас быть такой безмятежной? Нойманн закуривал сигарету за сигаретой.

Зазвонил телефон. Совсем не дают покоя! Владимир ощутил себя мученником, на плечи которого взвалили неподъёмный крест.

-- Да, слушаю.

-- Икону утащил Варшавский и спрятал к поддонам с кирпичами у музея! – крикнул Калуев. – Но её там уже нет! В Сети появляются фотографии иконы! Ты просто, чёрт возьми, представь! В Сети!!!

Небо зажигалось, а тополя всё так же тихо шептались, словно не замечая ужасных вещей, происходящих в этом мире.

___________________

Спасибо за донат)))

Евгений Николаевич 300 р "Больше Олега"

Была и у меня подобная ситуевина.

Было мне лет 10, пришёл со школы, прыгнул на диван, никилодиум смотреть. А у нас в комнате стояла в вазе рядом с окном сухая трава, вот такая, как на фото.

И вот лежу я, смотрю телек и обращаю внимание на эту траву, а она шевелится...Нет, не так... ОНА ШЕВЕЛИТСЯ... Поднимается, опускается, из стороны в сторону качается... Вот знаете фразу «сердце в пятки ушло»? Оно у меня просто съебнуло куда подальше.. Так я ещё не пугался никогда.. Первые  мысли, что это  магия чёрная, мистика. Что она ожила.. Хз, все в голову лезло. Я забился в угол и не мог пошевелится, голос пропал. На что меня хватило, так я подушкой кинул в неё, но не добросил даже... очень страшно.

А развязка оказалась вполне себе простой. В этот день дали отопление и эта трава от подъема тёплого воздуха начала шевелится, да причём активно так. Такого страха я не испытывал больше.

Стоя по колено в яме, Вован сжимает обеими руками деревянный черенок. Небольшой наклон тела, лёгкий замах рук - и лопата втыкается в землю. Втыкается только самым кончиком острия. Подошва сапога давит на заступ, но и от этого ржавое полотно погружается в грунт едва ли на половину. Руки тянут вверх лопату. Поддетой земли на ней всего несколько комков, почти щепотка. Взмах и эти бурые комья летят через голову Вована. Задевают лампочку Ильича, свисающую на проводе с потолка, от чего та начинает мотаться из стороны в сторону, освещая попеременно то одну, то другую кирпичную стену подвала.

Снова остриё втыкается в дно ямы. Снова слабый упор в заступ. Снова щепотка земли летит в сторону.

Вован, определённо, не торопится. Тянет время. Оно и понятно. Никто не стал бы спешить на его месте. Ведь этот бедолага роет себе могилу. Причём, в самом что ни на есть прямом смысле.

Горе-землекоп делает паузу и с хрустом разгибает спину. Рукавом тельняшки утирает пот с раскрасневшегося лица. Его бритая голова тоже блестит от пота и подмышками расползлись влажные пятна.

Сейчас-то Вован молчит, плотно сжав побелевшие губы. Зато в том провонявшем носками плацкарте он базарил очень много.

– Я тебе базарю, братуха. – говорил Вован под перестук колёс нашего дембельского поезда. – У таких, как мы, других вариантов нету.

Колёса стучат то равномерно, то с перебоями, когда попадают на стыки рельс. Колёса словно выстукивают морзянку:

Тире, точка, точка – Д.
Тире, тире, тире – О.
Тире, тире – М.
Стучат:
– – – О
· – – – Й

Колёса стучат:
Д-О-М-О-Й

Колёса стучат, Вован галдит, а за окном вагона светит весеннее солнце. Оно освещает проносящийся мимо лесок и тропинку в нём. Солнечные лучи греют в поле каждый колосок. Играют бликами в речке и озаряют небо голубое.

Колёса стучат:
Р-О-Д-Н-О-Е

Отражение Вована в оконном стекле мешает чай в гранёном стакане.

Вован говорит:
– Родина.– стучит он ложкой по стеклянным стенкам. – Сироты вроде нас, братан, ей нахрен не сдались.

Не повернув головы от окна, говорю:
– Володь, ты к нам, детдомовским-то, не примазывайся.

Ложка в стакане замирает.

– Сам ты Володь. – говорит Вован. – А мой дед - на-хуй-одет.

Если ты вырос сиротой, а кто-то вот так запросто поносит свою родню, у тебя появляется ощущение, что тебя макнули мордой в детдомовскую парашу.

Оторвавшись от окна, смотрю на Вована. И смотрю, похоже, очень борзо. Потому что он поднимает обе ладони и говорит:
– Спокуха, братуха. Не быкуй. – хреновый внук, подняв плечи, разводит руки в стороны. – Ну, не были мы с ним близки, хули?

Вован говорит, что семья - это балласт. Я говорю, что это гнилой базар.

Это неправильно, не по-человечески. Но по утверждению Вована, родных и близких первым делом сажают на ножи, в случае чего. Он говорит: «Нас хрен достанешь через семью. В этом наша сила, брат».

Взяв подстаканник за ручку, Вован подносит его к губам. Отвернувшись к окну, продолжаю слушать стук колёс и трёп своего сослуживца:
– Родина.– говорит он, дуя на чай. – Пока мы отдавали ей долг, её самой как-то не стало, сечёшь? Перестройка-шмерестройка, путч-хуютч. Сейчас совсем другие люди хозяева жизни.

Сделав с хлюпом глоток и цокнув языком, Вован говорит:
– А-а-а, – с придыханием. – Заебачий чаёчек. С сахарочком. Не то что эти анализы у нас на камбузе. А, братан?

Вован уверяет, что нам светит только работягами спиться на каком-нибудь задрипанном заводе. Или сверхсрочниками подохнуть на новой войне, в которую наша сердобольная страна обязательно ввяжется в ближайшее время.

На солнце за окном набежала туча. Заморосил по стеклу дождь. Леса и поля сменились степью, в которой мелькают редкие покосившиеся сараи. Потом на степь наползли серые кирпичные гаражные общества. Следом потянулись массивы промзон, коптящие небо частоколами труб разной высоты. А колёса продолжают стучать:
· – А
– – · Г
– · · Д
· Е

Колёса стучат:
А-Г-Д-Е-Д-О-М

Стучат:
Г-Д-Е-Р-О-Д-И-Н-А-Т-О

Размытое отражение Вована ставит стакан на стол. Он говорит:
– Да всё у нас попрёт, братуха. Жопой чую.

Это его выражение… Непроизвольно закрываю глаза и тихо блякаю под нос.

«Это спиртяжка в канистре, братан. Можно слить малёха, кок и не заметит. Жопой чую» – мы встреваем на семь нарядов вне очереди.

«Это чистые крали, братан. Даже целки. Жопой чую» – мы пол-лета выводим скипидаром лобковых вшей.

«Этих цыг в «козла» на раз можно обуть, братан. Жопой чую» – цыгане раздевают нас в карты до тельняшек.

Короче, нюх у Вовкиной жопы не очень.

Естественно, мы прессуем этих будулаев, чтобы отжать своё барахло назад. Но они, напялив на свои чернявые головы наши бескозырки, резво линяют от нас по перрону Черноволжского вокзала.

– Ненавижу, блядь, цыган! – говорит Вовчик, пока мы мокнем под мелким дождём и месим грязь просёлочной дороги, оставив пригородный вокзал за спиной.

Справа от дороги, на сколько хватает глаз, тянутся пахотные поля, заросшие сорной травой. Слева, почти сразу за куцым берёзовым подлеском, начинается густющий лес. Некоторые сосны в нём насколько высокие, что едва не задевают своими верхушками дождевые тучи. Никогда не видел таких здоровых деревьев.

Чавкая подошвами сапог между колеями, Вован говорит:
– Видал, какой лес? Там зайцы с тебя размером водятся, отвечаю. – подмигивает он.

– Кстати, о размерах. – Вован снимает с плеча и протягивает мне спортивную сумку, которую он успел подрезать у кого-то на вокзале. – Давай неси, бугай. Я что-то заманался.

– Там, – говорит этот халявщик, махнув рукой в сторону дремучей живой изгороди. – АЭС. Народу на ней подохло больше, чем деревьев в этом лесу. В восемьдесят восьмом труповозки гоняли по городу чаще автобусов.

– Погибло. – говорю я. – Это собаки подыхают, а люди гибнут.

– Смотря, что за люди, и какие собаки, братуха. – говорит Вован, и с размаху пинает подвернувшийся на дороге камешек.

– Неправильно это. – говорю я. – Не по-человечески.

– Ох, Лёха, Лёха. – напевает Вован. – Харэ быть полным лохом.

Схема подъёма от лохов-дембелей до конкретных авторитетов «по-Вовану» проще пареной репы. Даже проще лысой, ушастой репы самого Вована. Эта схема включает всего два понятия: «мы» и «они». Мы ничего им не должны. Пока мы ради них жрали соль морскую, они проебали страну. Так что это они перед нами в долгу. А «мы», кстати, заслужили не только чаёк с сахарочком, но и коньячок с кокаинчиком.

«И мы ничего ни у кого не отбираем, – говорит Вован. – А взымаем компенсацию». Вован говорит: «Просто берём своё, братуха».

Кстати, «они» – это вообще все вокруг.

Неправильно это, не по-человечески. Но когда твой друг, с которым ты внатуре съел не один пуд морской соли, стелет настолько гладко, тебе невольно начинает казаться, что галимый разбой и бандитизм – вещи приемлемые. И даже правильные.

Если хорошо подвешен язык, любое человеческое дерьмо можно выдать за идеологию.

А у Вована язык подвешен как надо. И он чешет и чешет им, не переставая. Заливается, точно соловей в той берёзовой роще, вдоль которой мы промахали уже, наверное, не одну милю. Наконец две колеи дороги огибают березняк и уходят на спуск, с которого открывается вид на посёлок, расположившийся в низине.

Несколько дюжин покосившихся, бревенчатых срубов с щербатыми заборами, да пяток кирпичных домов.
Дождавшись сумерек, спускаемся в низину. Топаем молча через посёлок, и почему-то крадёмся и озираемся, как жулики. А мы ведь просто идём за своей компенсацией.

Старинные монеты, иконы в золотых окладах, серебрянные стаканы и подсвечники. Ордена, медали и наградное холодное оружие царских времён.
Настоящее сельское Эльдорадо.

И всё это добро заныкано на чердаках и в подвалах. Запрятано в мешках за печкой. Затарено в сундуках под кроватью. Клад лежит и ждёт, только руку протяни. Но не забудь сначала убедиться, что хозяев нет дома, и по-тихому вскрой входной замок.

Вован выбирает кирпичный одноэтажный дом, в окнах которого не горит свет. Самый крайний в селе, почти у околицы.

На крыльце у входной двери Вован припадает к врезному замку. А я роюсь во вручённой мне сумке.

Шарю внутри неё рукой, нащупываю что-то увесистое. Достаю советский утюг на электропроводе в чёрно-белой тканевой оплётке. Разглаживает эта бандура, наверное, не столько нагревом, сколько весом. Тяжёлый, гад.

– Володь, – говорю я. – У тебя ведь даже тельняшка запостой мятая, как использованная жопошная бумага. Неужели ты утюгом умеешь пользоваться? А, Володь?

Повернув голову, Вован говорит через плечо:
– Шам ты Володь. – В зубах у него шпилька для волос. – Не пифди под руку, а?

Бросив сумку под ноги, говорю:
– Лучше б пожрать чего-нибудь спёр, внатуре. Что там с замком?

– Да это и не замок вовсе. – говорит Вован. – Так, щеколда от честных людей.

Новоиспечённый домушник толкает дверь, и она открывается с тихим скрипом.

– После вас. – говорит Вован, и лакейским жестом приглашает меня в темный дверной проём.

Внутри полумрак и тишина. Только где-то в глубине дома тикают часы.

Какое-то время мы стоим на крыльце без движения. Еле дышим, прислушиваемся – ни звука, кроме тиканья часов и урчания моего живота с голодухи. Поднимаю сумку, прохожу внутрь. Притворив за собой дверь, Вован крадётся следом.

Пройдя мимо кухни в единственную комнату, мы снова замираем и озираемся. Звук часов тут громче. Вон они, на серой стене. Старенькие ходики с маятником. Тикают как-то странно - с паузами, с перебоями и неравномерно. Неправильно как-то тикают.

Маятник будто стучит:
Точка, точка, тире – У
Точка, точка, точка, точка – Х

Стучит:
У-Х-О-Д-И-Т-Е

В полумраке мы смотрим по сторонам. Шарим глазами в поисках своей компенсации. Бродим взглядом по стенам в серой штукатурке, по низкому потолку с лампочкой на проводе, по вытертому паласу на дощатом полу.

Возле кровати у стены куча какого-то тряпья. В монашеской келье обстановка и то побогаче будет.
Вован подходит к столу возле окна. На столе клеёнчатая скатерть с орнаментом из прожженных дырок, и стакан в подстаканнике. К которому Вован тут же тянет лапу. Нашёл, блин, время чаи гонять.

– Лё-ё-ёха – шепчет Вован. – Он горячий.

– Какая удача! – говорю я в голос.

До меня не сразу доходит смысл Вовкиных слов, а когда доходит, я затыкаюсь, и начинаю крутить головой по сторонам. До меня доходит: хозяин дома – дома.

Верчу башкой, словно филин, и пячусь, как ссыкливый рак. Верчу, пячусь, спотыкаюсь обо что-то, и с грохотом падаю на дощатый пол всей своей стошкой веса. Вован шустро подскакивает ко мне, и, протянув руку, помогает подняться. Друг. Друг в беде не бросит.

Замерев, мы молча смотрим на старика, неподвижно лежащего на полу. А он смотрит на нас мёртвыми остекленевшими глазами. Его рот под щёткой седых усов застыл в оскале, показывая нам золотые фиксы.
Худая жилистая рука со старыми шрамами и поплывшей синей наколкой в виде якоря держится ладонью за грудь. Пальцы другой руки сжимают блестящую пластинку таблеток.

Молчание нарушает Вован:
– Не допил морячок свой чаёк с валидольчиком. Теперь самим искать, блин. – бормочет он под стук маятника часов.

Часы эти долбаные. В народе есть такая байка, что когда умирает человек, иногда останавливаются его наручные часы. Может, это относится и к настенным? Стрелки ходиков замерли на половине восьмого. Стрелки-то остановились, а вот маятник продолжает неровно мотаться. Неправильно это как-то.

Маятник будто бы стучит:
– · · · Б
· Е
– – · Г

Стучит:
Б-Е-Г-И-Т-Е

Засунув руки в карманы и опустив голову, Вован смотрит на трупак. А я не могу оторвать взгляд от стакана. Того самого, гранёного, в подстаканнике.

Я вылупился на него, потому что прямо у меня на глазах он взмывает со стола вверх, проносится по комнате, и зависает в воздухе у Вована за спиной. Прямёхонько на уровне его затылка.

Пребывая в полном ахуе от этого зрелища, не могу издать и звука. Стакан, тем временем, словно подвешенный на невидимую нить маятник, плавно отлетает назад. И с размаху врезается со звоном Вовану в затылок.

Охнув, мой друг падает на четыре мосла. Пар поднимается от его лысой головы. Хоть в стакане был и не кипяток, всё равно неприятно. Вонзившиеся в бритый затылок стеклянные осколки – неприятно в двойне.

Тут же наклоняюсь к Вовану, и что-то проносится над моей головой, чиркнув по макушке.

Утюг из нашей сумки.

Пролетев над нами, он бахается об стену, отвалив от неё кусок штукатурки. Замерев на мгновение, утюг начинает двигаться в нашу сторону, волоча по полу пёстрый шнур. Эта железяка сначала медленно плывёт по воздуху, покачиваясь из стороны в сторону, словно маленький злобный кораблик на волнах, а потом резко ускоряется. Мы с Вованом еле успеваем шарахнуться в разные стороны с его пути. Не попав по нам, утюг прилетает прямо в голову трупака. Приземляется ему на лицо с хрустом и хлюпом. Бандура припечатывает голову покойника с такой силой, что один глаз у него лезет из орбиты, а второй вообще вылетает пробкой от шампанского.

Поднимаюсь на ноги, и вот тут-то утюжок меня достаёт. Он упарывает мне по голени. Кость хрустит, простреливая болью от бедра до кончиков пальцев. Ноге, наверное, кранты. Когда я падаю на колени, сраная железка достаёт меня ещё раз. Своим мыском он вмазывает мне прямо в солнечное сплетение. Пока я хватаю ртом воздух, утюг прикладывается своей подошвой по моему хлебалу. Перед глазами звёздочки, а удары с хрустами продолжаются.

В ключицу – хруст.
Под рёбра – хруст.
По яйцам… Бля, лучше б ещё сто раз по рёбрам.

– Валим, братан, валим! – кричит Вовчик, и на четвереньках ползёт к выходу.

– Валим! – орёт Вован. Но, походу, валить сейчас будут его.

Утюжок, словно потеряв ко мне интерес и напоследок хлестанув шнуром по щеке, устремляется к Вовану.

Дверь захлопывается перед самым Вовкиным носом. Пёстрый шнур обвивается вокруг шеи беглеца и тянет прочь от спасительного выхода. Вован хрипит и сучит ногами, пока удавка волочёт его по полу. На середине комнаты утюг отпускает шнур с жертвы и принимается её гасить.

По голове, плечам и корпусу. Бешеный утюжок гладит Вовку по полной.

Металлическая блестящая подошва утюга – уже и не видно, что она металлическая. Сплошь облепленная кашицей из мозгов жмурика и лоскутов нашей с Вованом кожи. Покрытая волосками бровей и ресниц, она сочится нашей кровищей.
Вован даже не пытается сопротивляться. Лежит, раскинув руки, как тот мертвяк рядом с ним.

Утюжок зависает над лицом моего друга. Слегка подрагивая, будто примериваясь. А потом поднимается до самого потолка.

Сжав до скрипа зубы и захрустев поломанными костями, бросаюсь к Вовану, и падаю на него сверху. Накрываю его голову своим грудаком.

Только и успеваю почувствовать Вовкин шнобель, уткнувшийся мне в грудь, как получаю удар между лопаток. Только и успеваю подумать, что мне хана, как получаю ещё раз – по затылку. После этого уже ничего не успеваю. Вырубаюсь, и всё тут.

Неужели, пока мы были в море, летающие и мудохающие людей утюги стали нормой? Неправильно это как-то.

Сознание возвращается вместе с болью переломанных костей и ободранной кожи. А так же с уличной прохладой и голосом Вована:
– О! Очнулась спящая красавица! Даже целовать не пришлось!

Мы на улице возле этого проклятого старого дома. Вован сидит, обхватив руками голову, а я валяюсь на траве рядом. Приподнявшись на локтях, смотрю на закрытую дверь и говорю:
– А как… А где… Это… – распухший язык не очень хорошо слушается, да и мысли путаются в отбитой голове.

– Хрен его знает. – говорит Вован, отхаркивая кровь. – Сгинуло.

Отплевавшись, он говорит:
– Ты когда отрубился, меня эта херня за грудки хвать и давай трясти, как чёрт грушу. Тельник порвался аж до самого пупа. – Вован теребит немного надорванный ворот тельняшки. – А под тельником у меня что? Правильно, крест нательный у меня под тельником.

Поправляя маленький оловянный крестик на капроновой нитке, Вован говорит:
– Видать, смекнул этот хрен потусторонний, что на человека божьего наехал, вот и съебнул по-шустрому. Испарился, как и не было. Вот, сука, что крест животворящий делает.

Вован пытается перекреститься, но как только касается пальцами разбитого лба, этот божий человек морщится, блякает и чертыхается.

– А из дома ты меня вытащил? – шевелю я разбитыми губами.

– Нет, блядь, барабашка этот ёбаный тебя вынес, и аккуратно на травку положил. – отвечает Вован. – А ещё колыбельную спел. Такую вот: «Ох, Лёха, Лёха. Не будь ты полным ло…».

– Володь, – перебиваю я его. – Спасибо.

Вован пододвигается ко мне и приобнимает за плечи.

– Говно вопрос, брат. Брат в беде не бро-о-осит… – напевает он.

– Друг. – говорю я. – Там поётся: «Друг в беде не бросит».

– Друг, – отвечает Вован. – это брат, которого ты выбрал сам.

Вован улыбается. Несколько зубов выбито, нос на бок съехал, губы раздулись, как вареники, а он лыбится. Жизнерадостный такой парень - мой брат, которого я выбрал сам.

Продолжая улыбаться, он говорит:
– Видишь, даже от нечистой силы нас пронесло. Фартовые мы, братуха. Жопой чую.

Вован пытается высморкать свой расплющенный нос и тут:
«Больно мне, больно!» – это не Вован говорит, это песня. Там дальше ещё что-то про «Не унять эту злую боль!»

Песня эта звучит из чёрной бэхи, которая медленно катит по дороге вдоль посёлка. Авто, подпрыгнув на колеях, сворачивает в нашу сторону и тормозит возле дома. Фыркнув, глохнет двигатель, выключается песня, открываются двери. Почти синхронно.

И почти синхронно из машины появляются «трое из ларца». Я просто не знаю, как их по-другому назвать.

Три парня, примерно одинаковой комплекции и со стрижками, как у Вована. В одинаковых тренировочных костюмах чёрного цвета. На лицо вроде не близнецы, но всё равно какие-то одинаковые.

Не обращая на нас с Вованом никакого внимания, эти три спортсмена открывают багажник и достают разные штуковины. А именно: калаш, дробаш и бейсбольную биту.

Первый берёт обрез, второй – короткоствольный Калашникова, третий – дрын для американской лапты. Ну, теперь их хоть как-то можно отличить друг от друга. Вооружившись, троица строится напротив нас. Стоят, молчат. Топчут лакированными туфлями мокрую траву.

Тем временем, из машины появляются ещё двое. Седоватый мужик в малиновом пиджаке вместе с одним из давешних цыган.

Седой кивает в нашу сторону, потом смотрит на цыгу. Цыга кивает седому, седой кивает цыге в ответ. После серии кивков ромалэ припускает по дороге прочь, ещё быстрей, чем тогда по перрону. А седой мужик подходит к троице.

Он расстёгивает свой малиновый пиджак и уперев руки в боки, смотрит на нас.

Под полами у него виднеется портупея с пистолетом в кобуре. Шею обвивает золотая цепь, чуть тоньше якорной. На цепи висит крест такого размера, что можно на маковку небольшой церквушки установить. Похоже, тоже человек божий. Он говорит:
– Здоро́во, морячки!

– И вам не хворать. – подаёт голос Вован. И ему тут же прилетает короткая втычка торцом биты прямо в съехавший нос, от чего тот сворачивается на другую сторону. Я было подрываюсь, но меня притормаживает короткий ствол калаша, направленный мне в лицо.

– Не обижайся на Серёжу, морячок. – по-доброму так улыбаясь, говорит седой. – Он просто не терпит, когда меня перебивают.

В башке гудит, думать больно. Но я всё же пытаюсь осмыслить картину, которую вижу.

Треники с туфлями. Военное оружие в руках гражданских. Пиджак нежной, женской расцветки на мужике. Крест, как у попа с карикатуры. Реклама шампуня на каждом шагу, а все вокруг лысые. Это же какой-то бред наркоманский. «Театр абсурда», как говорила интернатская русичка. «Ёбаный цирк», как говорил наш лоцман. Это такие люди теперь считаются хозяевами жизни? Может, мы портом ошиблись, когда демобилизовались? И сошли в какой-то другой стране? Не могло же всё так изгадиться за три года. Неправильно это всё. Не по-человечески.

Мои думки прерывает седой:
– Меня зовут Евгений Вольфович, ребята. – говорит он, продолжая улыбаться.

Он говорит с такой поучающей интонацией, что кажется, вот-вот скажет:
- Меня зовут Евгений Вольфович, ребята, и я ваш новый учитель…

Но он говорит:
– Добропорядочные граждане Черноволжска и его окрестностей выбрали меня в качестве смотрящего за порядком в их любимом городе. – вещает этот Евгений Вольфович и прохаживается взад-вперёд.

Он говорит:
– Ввиду этого, я имею к вам вопрос. – и после этих слов внезапно переходит на крик. Ор такой, что с ближайших деревьев шумно срываются и улетают птицы.

Он орёт:
– На каком, блядь, основании, вы заявились в мой город и прессуете моих цыган, охуевшие вы гандоны полосатые!? – вопит седой на весь посёлок, брызгая слюнями.

Облаяв нас, он откашливается и возвращается к изначальному тону.

– А так же, я имею к вам ещё ряд вопросов. А именно - почему вы не представились смотрящему, то есть мне, по приезду в город? Что такие недоделанные гастролёры, как вы, забыли возле дома многоуважаемого Костыля? И это он вас так отделал, кстати? – продолжает иметь вопросы Евгений Вольфович. – Впрочем, спросим-ка у него самого. Шагом марш в дом, морячки.

– Может, не надо в дом? – голос Вована даёт петуха. – Может, лучше тут пообщаемся? Типа, на свежем воздухе.

Снова втычка битой по Вовкиному носу, и тот снова меняет положение. Такими темпами нос у него скоро отвалится нафиг.
Третий добавляет Вовану битой по затылку и отвешивает пинка. Сверкая следом от туфли на заднице, мой друг скрывается в дверном проёме.

– Ты, бычара, следом. Быстро. – говорит седой, тыча в мою сторону пальцем со здоровенной золотой печаткой.

Первый со вторым направляют на меня стволы.

Эти три лысых поросёнка вместе с их седым волчарой – я бы их голыми руками переломал влёгкую. Но опыт подсказывает, что будь ты хоть трижды накачанный бугай, летающая железяка тебя по-любому достанет. А пуля – ахуенно быстрая летающая железяка. Даже пошустрее утюжка будет, хоть и поменьше. Поэтому я кое-как прыгаю к дому на одной целой ноге.

– Я сказал, быстро. – рычит седой волчара мне в спину, и я ускоряюсь.

Очень быстро прыгаю.

[ часть II ]

ЧУЖИЕ ИСТОРИИ by Илюха Усачёв

— Дядь Миша!

Вытягиваю шею, чтобы посмотреть поверх ноутбука в окно. Соседский пацан Сашка повис на заборе, заглядывая в палисадник. Чуть поодаль, стесняясь подходить, мнутся еще трое.

Когда выхожу, Сашка снова кричит:

— Дядь Миша!

— Да тут я, — улыбаюсь. — Что стряслось?

— Мы в лапту играли, мяч к тебе в ограду залетел. Вон туда! Там глянь.

Наклонившись, рыскаю руками по одичавшим зарослям ревеня. Перед глазами все плывет и покачивается, в голове шумит морской прибой. Пальцы сжимают затерявшийся в зелени маленький мячик из красной резины. Сашка ловко ловит его, когда бросаю.

— Спасибо, дядь Миш.

Разглядывает меня с любопытством, не торопясь слезать. Сашке одиннадцать лет, настоящий комок живой энергии, везде успевает. Даже завидно.

— Дядь Миш, — говорит негромко. — А ты че, уже пьяный? Еще же утро.

Изображаю беззаботную ухмылку:

— А у меня отпуск. Что хочу, то и делаю.

Сашка одобрительно кивает. Глаза у него васильковые, точь-в-точь того же цвета, что и ясное августовское небо над головой. На чумазом веснушчатом лице они кажутся почти светящимися.

— А мы ночью в лес пойдем, — шепчет доверительно. — Хочешь с нами?

— Зачем ночью в лес?

— На теней охотиться!

Душу обдает тревожным холодком, и я кошусь поверх Сашкиной головы на рощицу. Мой дом стоит в самом конце улицы, сразу за забором начинается реденький лесок. Туда никто не ходит, потому что «в лесу заблудились тени». Все так говорят. Понятия не имею, что это значит: я здесь меньше месяца и еще не успел расспросить кого-нибудь.

— А мамка отпустит? Ночью-то, в лес?

— Ты че! — бледнеет. — Это же все по секрету! Не скажешь ей?

— Не скажу, не скажу, — смеюсь.

Сашка открывает рот, чтобы выдать еще что-то, но тут скрипит калитка у соседей, и он спрыгивает на землю, расцветая радостной улыбкой. Начинается.

Мои соседки — баба Валя и ее дочь Инга — выплывают под солнечный свет с почти лебединой грацией. Худые и невысокие, издалека они кажутся сестрами. На обеих длинные платья, волосы убраны под косынки. Ни на кого не глядя, они неспешно ступают вниз по улице, а Сашка подбегает и выкрикивает:

— Бабка молится — яхта строится!

Инга угрюмо смотрит под ноги, а баба Валя снисходительно качает головой. Давно привыкли. Каждое воскресенье, выходя из дома для похода в церковь, они выслушивают Сашкины прибаутки. С завидным терпением, надо отметить. Я бы надрал мелкому уши, а эти только молчат. С другой стороны, оно и понятно: против нелюдимых теток поднимется вся улица, посмей они наехать на ребенка. Если бы хоть дружили тут с кем-то, то был бы толк, так нет же — Инга постоянно от всех шарахается, а бабу Валю вовсе только по воскресеньям и видно.

Словно ощутив мое внимание, Инга на секунду оборачивается и бросает косой взгляд. Я ойкаю, спохватившись, что красуюсь посреди палисадника в одних только семейниках, и тут же прячусь в дом.

Зеркало на стене в полный рост показывает, каким я только что предстал перед соседями. Взъерошенный, небритый, с торчащими ребрами и острыми коленками. В трусах с желтыми уточками. С воспаленными от ночных посиделок в интернете глазами. Хорошо, хоть не поняли, что я еще и пьяный. А хотя, какая разница.

С Ингой мы последний раз общались, когда меня еще к дедушке гостить отпускали, нам с ней тогда всего по двенадцать было. Получается, почти двадцать лет назад. Носились так же, как сейчас Сашка с друзьями — то мяч, то догонялки, то ловля жуков-стригунов на сваленных около соседского забора досках. Инга была главной сорвиголовой, вечно всех строила и убегала на другие улицы драться. Как и все мальчишки округи, я был по уши в нее влюблен, хотя, в отличие от других, тщательно это скрывал. Даже сейчас, спустя столько времени, могу вспомнить множество деталей, всегда меня смешивших и восхищавших: как Инга вперед всех ныряла в холодную воду на речке, как кидала камни в сорвавшегося с цепи барбоса, как незаметно корчила рожи, когда баба Валя звала на обеденную молитву. У нее еще была старшая сестра Зина, но ее редко видели. Сейчас, наверное, переехала.

Как много держится в голове, оказывается.

На столе около ноутбука недопитый стакан коньяка с колой. Опрокидываю в рот. Пряная сладость расползается по горлу предвкушением тошноты. Не помню, какой этот стакан по счету. Не помню, когда был первый. Может, вчера утром. Может, позавчера вечером. Коньяка у меня много: мать работает врачом в городской больнице, и благодарные пациенты пополняют ее запасы почти ежедневно, мне остается только утаскивать сколько влезет в руки, когда захожу навестить.

Это она, мать, заставила меня сюда переехать. Дед умер в начале весны, и его хороший домик в пригородном поселке остался пустым. Тогда мать, не особо довольная, что после развода я вернулся под ее крылышко, начала зудеть, мол, нельзя запускать огород. Надо следить за домом, не давать развалиться. Заниматься мелким ремонтом. Много чего еще.

На самом деле она не бросает попытки наладить личную жизнь, а взрослый сын, храпящий в соседней комнате, слишком уж отталкивает ухажеров. Прекрасно все понимая, я в конце концов поддался на уговоры. И тот факт, что она ни разу еще не упрекнула меня за запущенный огород, лишний раз подтверждает очевидное.

Все оказалось не так плохо, как я представлял: дом чистый, большой, с водопроводом и всеми удобствами. Из минусов только ностальгические воспоминания и дорога до работы, занимающая теперь полтора часа вместо привычных пятнадцати минут. Впрочем, сейчас отпуск, так что на ближайший месяц об этом можно забыть.

Рухнув на кровать, закрываю глаза. Шум в голове накатывает волнами, под опущенными веками искрятся звезды и фейерверки. Матрас словно парит над землей, покачиваясь из стороны в сторону. В таком состоянии я всегда стараюсь не попадаться на глаза соседям — тут же начнут трепать, будто я спиваюсь из-за разбитого сердца, из-за смерти деда или еще из-за чего-нибудь. Они много всякого способны напридумывать. Никто не поверит, что таким образом я всего лишь борюсь со скукой. В последнее время она слишком часто кажется страшнее и непобедимее всего на свете.

Туман в голове рассеивается, и я сажусь в кровати, без особого удивления отмечая розовое зарево за окном — закат. Значит, получилось поспать. Просто отлично.

Плеснув в стакан из открытой бутылки, я полощу теплым коньяком рот и глотаю, не морщась. Шаркаю в кухню, чтобы заглушить голод слипшимися пельменями из холодильника. Пока жую, рассматриваю привычную картину за окном: отсюда видно дом бабы Вали и ее кухню. Там ярко горит свет, делая все происходящее достоянием общественности. Вот сама баба Валя по одну сторону стола, а Инга по другую. Обе сложили перед собой руки, склонив головы. Если бы в глазах не плыло, я бы рассмотрел, как шевелятся их губы. Вечерняя молитва в доме бабы Вали. Наблюдаю каждый день.

Когда снаружи окончательно темнеет, кто-то бросает камешек в окно. Вздрогнув от неожиданности, я поднимаюсь, чтобы выглянуть наружу. Сашка болтается на заборе, глядя выжидающе, как щенок возле миски.

— Дядь Миш! — шепчет, когда выхожу к калитке.

— Чего?

— В смысле «чего»? Мы ж с тобой в лес собирались.

Усмехаюсь:

— Никуда я не собирался, это вы с пацанами собирались.

Сашка забирается выше, рискуя свалиться в заросли ревеня. Жиденького света из окна едва хватает, чтобы разглядеть его взволнованно распахнутые глаза и желтого трансформера на грязной футболке.

— Дядь Миша, мы с пацанами собирались, а никто не смог выйти, — говорит. — Никого не отпустили! Вот я про тебя и вспомнил.

— Тебя-то как отпустили?

— Никак. Мамка рано ложится, а батя в командировке.

Ежась от ночной прохлады, гляжу на него с сомнением:

— А ты представляешь, как нам обоим влетит, если она узнает?

— Да не узнает!

Скажи мне кто-нибудь еще год назад, что ввяжусь в такую глупую авантюру, я бы рассмеялся. Но тут пойдешь на что угодно, чтобы хоть как-то досадить скуке. Хотя, возможно, это сказывается та пара стаканов, что я успел осушить после пробуждения.

— Повиси тогда, я оденусь.

***

Призрачный лучик фонарика на моем телефоне выплескивается на траву, и Сашка тут же шипит:

— Выключи!

— Почему? Мы же далеко отошли, никто не увидит.

— Тени увидят!

Нахмурившись, я выключаю, и мы осторожно крадемся дальше. Ущербная луна заливает все блеклым светом, оставляя в целом мире только два цвета: черный и темно-синий. Похрустывают под ногами ветки, шуршит над головой листва. С каждым шагом лесок, всегда казавшийся мне редким, становится все непролазнее и дремучее. Пахнет влажной землей, грибами, гнилой корой. До сих пор помню все эти запахи. Когда я был маленьким, нам разрешали сюда ходить, но только не далеко. И не ночью, разумеется. Но это все по рациональным соображениям, а не из-за страшилок. В моем детстве по лесу не блуждали тени.

— Сашка, — шепчу. — А что за тени-то?

Я молодец — поперся ночью в лес, даже не разузнав заранее, ради чего.

— Вот мы сейчас сами все и выясним, — отзывается Сашка, с бесстрашной ловкостью лавируя меж корявых берез и хлипких сосен.

— Как это?

— Поймаем их и выспросим. А то никто ничего не знает. Только то, что они тут летают по ночам. Мамка говорит, много кто это видел.

Осматриваюсь по сторонам. Привыкший к темноте взгляд путается в сплетениях черных веток. Пять минут назад еще было видно горящие окошки далеких домов, но теперь тьма обступила со всех сторон и, кажется, подбирается все ближе.

— Сколько тут бывал в детстве, ни разу не слышал такое, — говорю.

— А в то время вроде и не было. Мамка говорит, это началось примерно когда я родился. Говорит, нельзя ходить в лес, потому что тени забирают людей. Говорит, у баб Вали еще одна дочь была, вот ее они забрали.

— Зинку?

— Да.

С трудом выуживаю из пьяной головы воспоминания. Высокая и черноглазая, Зина была старше на целых четыре года, так что мы считали ее почти взрослой. Вечно ругалась с Ингой, и с нами никогда не играла, поэтому я видел ее всего несколько раз, когда проходила мимо с кем-нибудь из старших ребят. Надо выспросить у соседей, куда она на самом деле пропала, тут наверняка все гораздо проще, чем сказки про тени.

Сашка останавливается и вертит головой. В лунном свете получается различить только его силуэт и очертания вздернутого любопытного носа.

— Вот тут давай ждать, — говорит.

— Просто ждать? Это весь твой план?

— Ну да, а что?

— А если дождемся, что делать будем?

Сашка молчит, беспрестанно осматриваясь. Судя по поникшим плечам, вопрос застал его врасплох.

— Ну, поймаем и спросим, что они тут забыли и откуда взялись, — бубнит неуверенно после долгого молчания.

— А если они не скажут, да еще и захотят нас забрать? Как Зинку?

Совсем съежившись, Сашка шепчет:

— Я ж даже никакого оружия не взял. У нас дома топор знаешь какой есть? Вот такенный! — разводит руками. — Мамка им мясо на обед рубит. Дядь Миш, а ты драться умеешь?

— Не особо.

— А оружие есть у тебя с собой?

Пошарив в карманах джинсов, я выуживаю складной нож и привычным движением давлю на кнопку. Раздается щелчок, белый блик скользит по крепкому лезвию.

— Офигеть! — восхищается Сашка. — Дядь Миш, подари?

— Маленький ты еще, чтобы с ножом играться. Да и тут все равно на рукоятке мое имя. Вот здесь, но это днем смотреть надо. Дед мне сам вырезал, когда я еще младше тебя был.

— Значит, тебе можно было нож, а мне нет?

Вздыхаю с важным видом:

— Времена другие были, Сашка.

Лес вокруг темен и безмолвен, только не устают перешептываться березовые кроны. Выпитое пойло постепенно выветривается, и здравый смысл пробуждается в мозгу, царапаясь вопросом, как так вышло, что я оказался ночью посреди леса с соседским пацаном.

— Дядь Миша, а почему ты перестал к деду ездить? — не умолкает Сашка. — Я тыщу раз слышал, как мамка у него про тебя спрашивала. Говорила, хороший внук у него, вежливый и послушный. Спрашивала, где пропадает. Я думал, ты как я, а ты вон какой, совсем взрослый.

— Дед однажды напился и поколотил меня, — говорю медленно, не отрывая трезвеющего взгляда от глуши, где померещилось какое-то движение. — Мать после этого с ним сильно поругалась и больше меня сюда не отпускала.

Не померещилось: что-то темное движется меж деревьев в нескольких десятках шагов от нас. Будто большой кусок черной материи, плывущий по ветру. Он почти сливается с окружающей темнотой, заметить можно только по случайности. Часто моргаю, силясь различить подробности, но тщетно.

— Знаешь что, Сашка, — шепчу, хватая его за плечо. — Пошли отсюда.

— Почему? — удивляется он, уловив в моем голосе дрожь.

— Потому что драться мы не умеем, а топор ты не взял. Если какие-то тени и правда нападут, пиши пропало.

Тащу его в сторону поселка, едва сдерживаясь, чтобы не сорваться на бег. Ватная слабость расползается по ногам, сердце колотится так, что грозит сломать ребра. Стиснув зубы, я раз за разом отгоняю ощущение, что кто-то преследует по пятам. Этого не может быть, это все просто показалось. В лесу не могут заблудиться тени. Надо завязывать с бухлом и не слушать впечатлительных детей, вот и все.

Кажется, проходит целая вечность, прежде чем неподалеку снова проступают горящие окна, и тогда мы с Сашкой ускоряем шаг. Когда лес выпускает нас, перед глазами вырастает знакомый дедушкин забор. В кухне горит свет, сквозь занавески видно холодильник и грязную кастрюлю на плите. Остановившись, я наконец позволяю себе обернуться. Никого. Только тонкие березки, белеющие во тьме щербатой корой.

— Дядь Миш, — робко шепчет Сашка. — Ты ведь увидел там что-то, да? Это тени?

— Никого там нет, — отвечаю. — Не ходи туда больше. Там никого нет.

Когда он убегает домой, я отворяю скрипучую калитку. Поскорей бы добраться до бутылки.

***

Следующим вечером просыпаюсь от хлопнувшей входной двери. Закат золотит выцветшие обои, сквозняк играет занавеской. Приподнявшись на локтях, я щурюсь в сторону дверного проема, пытаясь сфокусировать взгляд. Все как в тумане. Стены покачиваются, грозясь свалиться на голову, тающий свет нестерпимо режет глаза.

— Мам, ты? — спрашиваю хрипло.

Тихо скрипят половицы под осторожными шагами, а потом на пороге спальни возникает Инга. Одета в темно-синее платье до пола, на голове платок того же цвета, бледное лицо изображает смятение.

— Прости, пожалуйста.

— Ты чего? — Резко сажусь в кровати, прикрывая трусы одеялом.

— Я звала тебя с улицы, а потом в дверь стучала, но никто не ответил, — говорит. — Вот и зашла без спросу, а то вдруг случилось чего?

— Ничего не случилось. Я... ээ... устал и сплю.

Она пробегает неодобрительным взглядом по столу с ноутбуком, где поблескивает испачканный коричневыми разводами стакан и валяются пустые бутылки.

Изо всех сил стараюсь звучать тактично:

— Ты по делу?

— Да. Мы... У деда твоего мясорубка есть, электрическая. Он всегда разрешал брать, когда нам нужно было. Можно? Я принесу скоро.

— Не видел такую. Не знаю, где лежит.

— Я знаю.

Пожимаю плечами:

— Тогда хоть насовсем забирай.

— Спасибо.

Она выдавливает смущенную улыбку и выходит. Слышно из кухни шум передвигаемых коробок, металлический лязг и звон. Потом опять хлопает дверь, и становится тихо.

Глубоко вздыхаю и тянусь за джинсами, безуспешно пытаясь отогнать чувство стыда. С трудом верится, что эта самая Инга двадцать лет назад хохотала, сжимая в ладонях вырывающуюся лягушку, а потом громко материлась, когда та все-таки ускользнула. Ничего не осталось от той дебоширки в этой серой мышке с платочком на голове, осуждающе рассматривающей пустые бутылки. Это ведь не мне, а ей должно быть неловко.

Успеваю опустошить три стакана, когда раздается стук в дверь, и Инга снова появляется в доме. В руке исходит паром тарелка котлет с жареной картошкой, подмышкой гремит коробка.

— Покушай, — говорит, ставя тарелку на стол. — Мясорубку помыла, на место уберу.

— Я же разрешил себе оставить.

— Вдруг тебе пригодится, жалеть будешь.

Пока я с растущим аппетитом уплетаю ароматный ужин, Инга принимается собирать бутылки в пакет и складывать грязную посуду в раковину. Деловито закатав рукава, она ловко смахивает тряпкой со стола крошки и скрывается в спальне, чтобы вскоре вернуться с еще одним пакетом бутылок.

— Ты чего делаешь? — спрашиваю с набитым ртом.

— Помогаю, — улыбается. — Ты же мне помог, вот и хочу ответить тем же.

Глядя, как она моет посуду, я неуверенно тяну:

— Не нужно, правда. Я сам нормально справляюсь.

Оборачивается с усмешкой:

— Оно и видно.

Закончив, она убирает тарелки в шкаф и берется протирать пыль с полок.

— Слышала, ты женился, — говорит. — Правда?

— Откуда слышала? — удивляюсь. — Меня тут сто лет не было.

— Ну и что? Местным надо о чем-то судачить, вот и обсуждают всех подряд, особенно чужих детей и внуков. Здесь даже если не хочешь, все равно что-нибудь да подслушаешь. Да и дед твой любил поговорить, когда я захаживала.

Без восторга бросаю взгляд в окно на соседские дома.

— Развелся уже, — говорю.

— Поэтому пьешь?

— Со скуки пью. А развелся без драмы, все по обоюдному согласию. Бывает, что люди устают друг от друга, понимаешь?

Инга молча кивает, и я рассматриваю ее с разбуженным вниманием.

— Ты-то почему одна? — спрашиваю.

— Так сложилось. Не нашелся никто, — нервно поводит плечами. — Оно и к лучшему. Провести жизнь в смирении и посвящать ее Богу — так же правильно, как выйти замуж и воспитывать детей. Только спокойнее немного.

Сполоснув руки, она осматривает кухню, старательно удерживая на лице беззаботное выражение.

— Раньше ты так не считала, — говорю.

— Я была маленькая, многого не понимала. Я...

После короткой заминки она подходит к столу и, плеснув в мой стакан из бутылки, одним махом опрокидывает в рот. Округлив глаза, наблюдаю, как стакан со стуком возвращается на место.

— У... У меня кола есть, с ней вкуснее, — говорю сдавленно. — В холодильнике.

Инга качает головой, утирая губы рукавом. Глаза слезятся, на щеках проступает румянец.

— Я больше не буду, — говорит. — Это... Как тебе объяснить? Я... Просто трудно все время вести себя правильно. Иногда хочется сорваться с цепи, это полезно для... Ну, чтобы знать, какое большое значение имеет благочестие. Чтобы выбрать между черным и белым, надо сперва попробовать и то, и другое. Понимаешь?

— Мать тебе ничего не сделает, если запах учует?

— Она уехала. На собрание. Только завтра будет.

— Какое собрание? А, вы же эти...

Заминаюсь, не давая себе сказать «сектанты». Поняв все без слов, Инга качает головой:

— Неважно. Все молятся одному Богу, какое бы имя ему ни придумали. И как бы ни называли сами себя, — звучит заученно и деревянно, как будто ребенок читает стих под елкой.

— А ты правда в это веришь?

— Конечно.

— Если бы верила, не сравнивала бы черное и белое. Ты сомневаешься. По-моему, это хорошо. Ну, что сомневаешься.

— Почему?

— Потому что я помню, что ты не такая. Нельзя же всю жизнь прикидываться правильной, если тебе это не нравится.

Поднимаюсь со стула и стягиваю с головы Инги платок. Густые русые волосы рассыпаются по плечам волнистым потоком. На один миг спадает броня, стряхивается шелуха «благочестия», и озорная соседская девчонка возрождается. Глядя на меня поблескивающими карими глазами, она говорит заплетающимся языком:

— Ты тогда пропал совсем неожиданно, я так волновалась... Думала, случилось что-то, переживала так. Столько времени прошло, я...

Накрываю ее рот своим. Губы влажные и жаркие, на языке еще держится привкус коньяка. Одной рукой прижимая Ингу к себе, другой расстегиваю молнию на платье с такой легкостью, будто делал это уже тысячу раз. Шуршит ткань, ладонь ползет по нежной коже. Изгиб талии, выпирающие позвонки, мягкая грудь. Пьяное сознание отключается, все мысли встают на паузу, остаются только тактильные ощущения: ее тонкие осторожные пальцы на моем животе, горячее дыхание на шее, щекочущее прикосновение волос к плечу. И запах — молочный, домашний запах тела, впитывающийся в каждую мою клетку, проникающий до самого мозга костей.

Проходит несколько минут, часов или дней, когда волна наслаждения отступает. Осознаю, что мы лежим в постели, запутанные в простынях. Лицо Инги так близко, что можно пересчитать все реснички. Мозг неторопливо проваливается в сон, едва успев уловить ее слова:

— Больше не ходи в лес.

***

Утром, пошарив рукой по кровати и не найдя Ингу, я открываю глаза. Свет заполняет спальню до краев, в открытое окно слышно чью-то собаку, заливающуюся визгливым лаем. Принимаю сидячее положение и осматриваюсь, чтобы с упавшим сердцем убедиться: один. Внутри разворачивается холодная пустота, и я прижимаю ладони к пульсирующим вискам, пытаясь не выпасть из равновесия. Воспоминания о вечере путаные и нечеткие, сейчас я даже не уверен, что все произошло на самом деле. И правда, это было слишком хорошо, чтобы оказаться реальностью.

Из самокопания меня вырывает звук хлопнувшей двери. Слышно какую-то возню на кухне, плеск воды в раковине. Потом в комнату осторожно заглядывает Инга:

— Проснулся уже?

Тут же подпрыгиваю с постели и обнимаю ее, улавливая запах шампуня с волос:

— Я боялся, что мне все просто приснилось.

Она смеется, отстраняясь.

— Я за этим вернулась, — машет тарелкой. — Чуть не забыла, представляешь? Мама уже совсем скоро приедет, так бы я на подольше осталась.

— Сможешь прийти сегодня?

Инга становится хмурой:

— Нет. Если честно, то, что было вчера, это... Ну, плохо. Этого не должно было случиться. Ты никому не скажешь? А то поползут слухи, что я... Ну... Для мамы это будет удар.

— Я и не думал никому говорить. Но это не было плохо. Я этого хотел. И ты хотела, да?

Смущенно кивает.

— Значит, все хорошо! — говорю. — Не надо переживать. Я хочу, чтобы ты еще пришла.

— Это когда мамы дома не будет, — улыбается.

— А когда у нее следующее собрание?

— Ты узнаешь первым!

Подарив поцелуй в щеку на прощание, Инга разворачивается к выходу, но я окликаю:

— Погоди! Откуда ты знаешь, что я был в лесу?

Она оборачивается, мгновенно делаясь серьезной.

— Видела вас с Сашкой в окно.

— И почему туда нельзя?

Долго не сводит оценивающего взгляда, будто прикидывая, поверю я или нет, а потом отвечает:

— В лесу тени заблудились.

И уходит.

***

Теперь каждую ночь мне является темное нечто из леса. Марая стены и пол липкой смолой, оно просачивается сквозь дверь и скользит по дому сгустком плотного тумана. Улавливает мое неровное дыхание и направляется в спальню, а позади остается только чернь. Пока ворочаюсь, не в силах сбросить сонное оцепенение, нечто нависает надо мной и постепенно обретает вид девушки в длинном платье — это Зина. Волосы спутаны, зубы оскалены. Она склоняется, чтобы сдавить мне горло черными пальцами, и я открываю рот, но не могу издать ни звука. Черное лицо Зины кривится в гримасе ненависти, когда я нашариваю рукой невесть откуда взявшийся дедушкин складной нож и с размаху вгоняю ей в голову. Только после этого, шипя и извиваясь, Зина пропадает.

Кашляю и просыпаюсь, невольно прижимая руки к груди в попытке угомонить разогнавшееся сердце. Простыня скомкана, одеяло мокрое от пота. В комнате светло — похоже, уже позднее утро. Несмотря на плохие сны, каждый раз радуюсь, что получается возвращаться в здоровый режим: бессонные пьяные ночи и дневные отсыпания слишком уж изматывали.

В открытое окно врывается звонкий Сашкин голос:

— Бабка кается — мерс окупается!

Значит, уже воскресенье. Опять.

Одевшись, шаркаю в кухню, где делаю глазунью на завтрак, привычно оценивая обстановку — не требуется ли уборка. Когда Инга придет в следующий раз, не позволю браться за грязную работу. Мы будем тратить время только друг на друга.

Мать говорит, кошмары снятся из-за того, что я вышел из запоя. Говорит «скажи спасибо, что до белочки не докатился, а то ловил бы сейчас по углам чертиков». Значит, сны надо просто переждать. Перетерпеть. Как и все плохое, они однажды закончатся. Честно говоря, я думал, будет гораздо хуже, ожидал мучительных ломок. Но мне просто-напросто не до этого: в голове только Инга, застряла между полушарий мозга раскаленной спицей, никак не вытащить. Словно время повернуло назад, одним махом превратив меня в двенадцатилетнего влюбленного мальчишку из того лета.

Каждый день я занимаюсь готовкой, уборкой, ничегонеделанием с ноутбуком и подглядыванием в кухонное окно за молящимися Ингой и бабой Валей. Когда опускаются сумерки, вооружаюсь найденным в дедовой кладовке биноклем и крадусь через заросший огород к удобному месту на заборе, где можно с комфортом разместиться, чтобы наблюдать за лесом, выискивая заблудившиеся тени. Это немного отвлекает.

Пока солнце еще краснит горизонт, отдавая остатки света, в лесу видно почти все: сутулые деревца, украшенные хвоей или листьями, кусты шиповника с тяжелыми алыми ягодами и даже скачущих по веткам белок. Бинокль выдает все детали, каждая мелочь как на ладони. А потом наступает ночь, и, если небо чистое, луна со звездами заливают все призрачным серебром. Напрягаю глаза, высматривая меж стволов любое движение. Порой тут или там чудится чье-то присутствие, но стоит приглядеться чуть внимательнее, и становится ясно, что это лишь ветер, перебирающий листву. Никаких теней. Я сижу так по два или три часа, пока прохлада и сонливость не вынуждают возвращаться в дом.

Проходит еще неделя. Инга не появляется, и я не представляю, как до нее достучаться, под каким предлогом зайти в гости так, чтобы никто ничего не заподозрил. Ежеминутно вынашивая все новые планы, я проживаю день за днем в пустоте и ожидании.

В следующее воскресенье просыпаюсь пораньше. Наспех натягиваю джинсы с футболкой и выбираюсь в палисадник, где неумело делаю вид, что избавляюсь от сорняков. Сквозь забор видно Сашку с друзьями. Без энтузиазма пиная видавший виды футбольный мяч, они то и дело оглядываются на калитку бабы Вали. Значит, уже скоро.

И в самом деле, проходит меньше получаса, когда раздается знакомый скрип, и Сашка, забыв обо всем на свете, вопит:

— Молились-молились — хером подавились!

Ничего не слыша, я не свожу глаз с Инги. Она поправляет платок на голове и осторожно ступает по разбитой дороге, обходя глубокие трещины. Стройная фигурка в привычном темно-синем платье кажется выполненной из хрусталя. Вот бы забрать себе и поставить на самое видно место, чтобы ухаживать, оберегать и поклоняться.

Застываю, надеясь, что она обернется, и я смогу незаметно махнуть рукой. Подмигнуть. Улыбнуться. Что угодно, лишь бы напомнить о себе, дать понять, что я все еще жду.

Но Инга и баба Валя скрываются за поворотом, не глядя по сторонам. Раздраженно цокнув, я подманиваю пальцем Сашку. Он подбегает и, радостно улыбаясь, вскарабкивается на забор. В синих глазах искрится радостное ожидание, будто заслужил похвалы.

— И чего ты до них доколупался? — спрашиваю.

Радость сменяется удивлением.

— Дядь Миш, они же ку-ку! — крутит пальцем у виска.

— Почему это?

— Потому что молятся по десять раз на дню и в церковь ходят.

— Ну и что? Они же тебе не мешают. Любой человек имеет право верить во что хочет и заниматься тем, что нравится.

Сашка хитро щурится:

— Ты просто с Ингой мутишь, вот и заступаешься!

По спине пробегают неприятные мурашки.

— С чего ты взял?

— Мамка бате говорила, что видела, как она к тебе пришла, а ушла только утром. Да все уже зна... Ай!

Появившаяся из ниоткуда тетя Катя, Сашкина мама, сдергивает его за ухо с забора:

— А ну марш домой, и чтоб я тебя сегодня больше не слышала!

Тихо ругаясь и обиженно оглядываясь, Сашка скрывается из виду. Пока стою, растерянно сжимая в кулаках вырванную траву, тетя Катя принимается лебезить:

— Миш, не слушай этого дурака, постоянно выдумывает всякую ерунду, а мне потом со стыда хоть под землю провались!

Толстые раскрасневшиеся щеки подрагивают на каждом слове как холодец, а глаза бегают из стороны в сторону. Тетя Катя — женщина дородная и грозная. Даже будучи студенткой, она умудрялась наводить на маленьких нас ужас. Но теперь выглядит как нашкодивший ребенок. Выбрасываю зелень и отряхиваю с ладоней землю, прикладывая немало усилий, чтобы сохранить внешнее спокойствие.

— Теть Кать, а куда Зинка пропала? — спрашиваю.

На секунду она удивленно замирает, а потом, обрадованная сменой темы, докладывает:

— А не знает никто. Тут вообще непонятная история. Она пропала-то когда? Лет десять вот уже, если не больше. Много слухов было. В то время у Инги ухажер был с города, вот он к ней приезжал каждые выходные с цветами, жениться собирались.

— Разве? — Сердце замедляет ход.

— Ну да! И вот понравился этот хахаль Зинке, она его и отбила, представляешь? Помню, целую неделю из их дома на всю улицу ругань слышно было — сестрички из-за мужика ссорились.

Невольно кошусь в сторону дома бабы Вали. Вялые фиалки безучастно выглядывают в окна, видно ковер на стене и старую люстру с пластмассовыми кристаллами-висюльками.

— И причем тут все это? — говорю. — Я ж спрашивал про Зинкину пропажу.

— Ну так я и рассказываю тебе про Зинкину пропажу! Тот хахаль перестал приезжать, а скоро и сама Зинка исчезла. Говорят, к нему в город убежала. Собралась, мол, ночью, да и сгинула, пока никто не видит. Она ж всегда строптивая была, таким на месте не сидится, все им по-своему устраивать надо.

— А это прям точно известно, что в город сбежала?

Тетя Катя жмет плечами:

— Да тут ничего не известно точно. Говорят, вестей от нее с тех пор так и не было — ни звонит, ни приезжает. Но это, наверное, потому, что живется ей там хорошо. А, еще милиция была, помню, чего-то походили, поспрашивали у людей про Зинку. Вроде даже поиски какие-то были, но все без толку.

— А тени в лесу?

Широкое лицо тети Кати тут же мрачнеет.

— А тени — это тоже слухи, — говорит, понижая голос. — Как раз в то время примерно, ну, когда Зинка убежала, стали замечать, что ходит в лесу кто-то по ночам. Блуждает. Как будто выход ищет, а найти не может. Хрен его знает, правда это или нет, но без особой нужды в лес теперь никто не суется. А детям, чтоб не шастали где не надо, рассказываем, что жила тут такая девочка Зина, которую эти тени утащили, когда пошла без спросу в лес. Действует отлично, скажу я тебе!

Невольно усмехаюсь.

— Вот только интересно получится, — продолжает тетя Катя, — если Зинка вернется жива-здорова. Что мне тогда Сашке наврать?

(продолжение в комментариях)

А началось всё довольно давно. Я тогда в очередной раз потерял работу, вдрызг разругавшись с очередным самодовольным хозяином жизни, считавшим, что ему все кругом обязаны за его красивые навыкате глаза. Дело дошло до того, что он мне начал в лицо хамить, а я в ответ демонстративно плюнул ему на стол, в результате чего уже через час был свободен, как ветер. В кармане документы, на карточке расчёт, в желудке пусто, а как раз время обеда. Радуясь неожиданной свободе, я решаю пройтись от метро пешком, благо что для бешеной собаки вроде меня семь вёрст, как правило, вовсе не крюк, да и погода была отличная, прям как люблю: пасмурно, сыро, ветер гоняет пожелтевшие листья вдоль бордюров, и тем не менее это всё ещё лето, хоть и на излёте. Впереди ещё несколько тёплых деньков. И всегда именно в такое время я прихожу в одно и то же место, как нельзя лучше располагающее к размышлениям.

Вот и в этот раз тоже, раз уж день неожиданно освободился, а чтобы размышления были приятнее, заодно прихватил с собой булочку и пару банок пива, вернее, того, что в этом всеми богами проклятом городе громко именовалось таковым. Вдоль набережной всё так же, как и четверть века назад, росли корявые тополя, но теперь они окружали не старенькие, игрушечные по современным меркам, пятиэтажки, а монолитные глыбы многокорпусных строений. Когда-то давно я жил в этих краях, в пасторальном зелёном районе, с маленькими двориками, утопавшими в тени раскидистых тополей, берёз и лип. Теперь всего этого уже нет, эпоха постмодерна уверенно и непреодолимо превращает комфортную среду для обитания вчерашних пейзан в ультраурбанистическое геттто, как метко было сказано одним из современных философов, " underbelly of the town".

Булочка кончилась ещё на полдороге, а пиво упорно не лезло в глотку, хотя пить хотелось. Но я тоже упорный. Впереди показались арки моста, а значит, скоро я буду у цели. Почему-то я очень часто приходил сюда, не к самому мосту, а к участку берега непосредственно за ним. Здесь из склона выходит замурованный в бетонную трубу ручей, а в древних юрских глинах, которые он медленно размывает, можно найти останки моих бывших соседей, белемниты и аммониты. Некоторые, говорят, и акульи зубы находили, но мне так ни разу ни один не попался. Будучи пацаном, тоже частенько тут бывал: именно в этих местах добывались не только упомянутые сокровища, но также и совершенно незаменимые гальки, для стрельбы по окнам родимой школы. Другой современный философ ещё в прошлом веке развивал концепцию "мест памяти", объединяющих в своём единстве как некий территориальный, так и духовный аспект, своего рода квинтэссенцию событий человеческого бытия, воплощённую материально. Именно таким местом стал для меня этот довольно, на самом деле, невзрачный и особо ничем не примечательный участок городской набережной .

Я сажусь на крошащиеся от эрозии плиты из ноздреватого бетона, укрепляющие берег, гляжу на медленно текущие серые воды, отхлебываю пива и размышляю о древнем океане, который когда-то был здесь. О странной, неведомой жизни, которая когда-то бурно кипела, а затем превратилась в маленькие окаменелости, миллионы лет запертые в чёрной глине. Я кручу в пальцах ещё мокрый белемнитик с обломанным кончиком, подобранный на мелководье  минуту назад. Ну что ж, он долго ждал, чтобы вернуться обратно в воду. Щелчком отправляю его туда.

-- Всё возвращается на круги своя. -- произнесли сзади негромким хрипловатым голосом. -- Всё повторяется, вновь и вновь. Но каждый раз чуть-чуть иначе.

Я даже не разозлился на то, что меня потревожили здесь, где я предпочитаю быть один. Завидев рыбака, или праздную компашку с мангалом, или собачника, я разворачиваюсь и ухожу по берегу за мост, затем, спустя час или полтора, возвращаюсь, дожидаясь, пока люди не уйдут. Вот такой я общительный парень. Меня, скорее, удивил тот факт, что я не заметил, откуда он тут взялся, ведь минуту назад я бродил вдоль устья ручья и никого не видел. А дойти, тем более бесшумно, он бы ниоткуда просто не успел, ни со стороны моста, ни со стороны пустыря.

Невысокий, худой, в тёмной бесформенной толстовке из грубой ткани с надвинутым на самый нос капюшоном так, что глаз не видно. Руки глубоко засунуты в карманы, через плечо торба из того же самого материала, что и толстовка. Подумав, я протянул ему вторую банку пива. Когда он брал банку, заметил у него на запястье вытатуированный символ, напоминающий переплетённых вместе змей. Не успел я задуматься, что же он может означать, если, конечно, он вообще что-то означает, как незнакомец вновь меня удивил. Быстрым, каким-то текучим движением, он внезапно переместился с речного берега на почти метр вперёд и вверх, оказавшись сидящим, скрестив ноги, на соседней с моей бетонной плите. Абсолютно бесшумно.

-- Ловко, -- сказал я и закурил, потому что не придумал, чего бы ещё сказать, а сигарета в зубах это хороший повод не говорить ничего вовсе.

Незнакомец, похоже, разделял это мнение, потому что тоже молчал. Мне это понравилось. Интересно, подумал я, кто он такой? Судя по умению двигаться точно, быстро и бесшумно, наверняка знаток каких-нибудь восточных умений, вон и иероглиф на руке о том же говорит.

-- Этот знак означает: Ключ. -- произнёс он и открыл пиво. Заметил, наверное, мой взгляд, направленный на татуировку.

Что ж, ключ, так ключ, заключил я мысленно, уже хорошо, что не "тушёнка свиная", как, поговаривают, переводятся некоторые китайские иероглифы, набитые в дешёвых тату-салонах любителями восточной экзотики.

-- Носящий этот Знак с легкостью проникнет всюду, куда пожелает, ему открыты все двери и все пути. Именно поэтому ты не видел, как я подошёл, а шёл я дорогой, недоступной обычным людям. Идущего Тайной тропой очень трудно заметить, особенно, когда он этого не желает.

Всё-таки повёрнутый на восточной мудрости, -- подумал я. -- Сейчас начнет рассказывать, как надо достигать просветления, разглядывая свой пуп, и почему зеркало должно быть не напротив двери, а обязательно на северо-восточной стене и тому подобную маловразумительную хрень. Чтобы поддержать разговор, спросил без малейшего интереса:

-- А что это за язык?

Он глотнул пива и задумчиво уставился на медленно ползущую серую водную рябь. Когда я уже решил, что ответа не будет, он неторопливо, перемежая повествование долгими паузами, рассказал мне о городе, затерянном в песках Аравии, древнем настолько, что исследовавшие его ученые до сих пор не могут придти к мнению, в какую эпоху он был построен. Более или менее определённо известно , что ему гораздо более миллиона лет, материал построек похож на камень, наподобие базальта, но при этом невероятно прочен и практически не поддаётся никаким внешним воздействиям, и даже в самый жаркий день остаётся холодным. Аборигены об этом городе хорошо знали, поскольку он время от времени показывался одиноким путникам в виде прекрасных миражей, но категорически отказывались не то что бы указать дорогу к нему, но и вовсе говорить на эту тему. Тем не менее спустя какое-то время нашелся человек, испытывавший острую нужду в деньгах, и согласившийся указать направление поисков.

Исследователи, в незапамятные времена отправившиеся на поиски Безымянного города, были готовы, как им казалось, ко всему, но только не к тому, что предстало перед их глазами. Городом его можно было назвать лишь условно, поскольку, чем бы он ни являлся, для проживания людей он не годился даже приблизительно. Огромное количество многократно пересекающихся друг с другом запутанных проулков, гигантские непропорциональные здания, не имеющие входов и окон, или, наоборот, пронизанные всевозможными отверстиями разных размеров и форм, причудливо искривлённые навесы и террасы, всё это имело странный, чуждый и неестественный вид, и было создано явно не для человека. И, как позже выяснилось, не людьми. Все поверхности в городе, даже такие, которые скрыты от взглядов, были покрыты искусной резьбой. И довольно быстро исследователи выяснили, что это не просто украшение. Символы, выбитые в покрытых мхом стенах, делали что-то такое, что иначе как магией не назовёшь. Одни препятствовали проходу, непостижимым образом заставляя людей сбиваться с дороги, другие медленно сводили с ума, третьи мгновенно убивали. Иной раз с людьми происходило нечто гораздо более худшее, чем смерть. Множество народу сгинуло в казавшимися монолитными только что стенах, внезапно проваливаясь в них, как в сгусток плотного тумана, и более их никто никогда не видел. Само пребывание в городе было для человека тяжело, долго мало кто выдерживал. Начинались галлюцинации, люди начинали слышать голоса, мало похожие на человеческие, видеть быстрые зловещие тени на периферии зрения, психика расшатывалась за считанные недели, а часто и дни. В Город тянулись караваны: одни, полные сил, надежд, и радужных ожиданий, туда, и множество других, метавшихся в горячечном бреду, а то и вовсе недвижных в мёртвом ступоре, обратно.

Шли годы. Столетия исследований и тысячи, а может быть, и десятки тысяч смертей позволили немного изучить этот таинственный язык. Были созданы своды тайных знаний, а все подступы к Безымянному городу тщательно охранялись. И не зря, надо сказать, охранялись, поскольку во все времена всегда находилось достаточно смельчаков, которых магия Города притягивала, подобно чудовищному магниту. Так было создано Братство, ряды которого пополнялись, по большей части, из числа этих безумных исследователей. По всему миру разошлись гонцы, ищущие странного. Были скуплены, выкрадены, или собраны другими способами древние книги, в которых хотя бы мельком упоминалось любое, относящееся к Городу, или хотя бы отдалённо чему-то подобному. Запретное знание тщательно охранялось, потому, что, выйди оно на свободу, мир, который мы знаем, исчез бы, почти не оставив после себя следа, как это уже не раз бывало в истории. Постепенно редкие и противоречивые данные собирались в величественную и ужасающую мозаику, которая позволяла немного приоткрыть завесу, скрывающую события ушедших эпох. Одним из камешков, слагающих эту мозаику, был язык Змеелюдей, цивилизации, предшествовавшей людям. Они правили планетой не менее миллиона лет, а может быть, и гораздо дольше, и сумма собранных ими знаний о мироздании не укладывается в человеческое разумение.

Знаки Змеиного языка, которые могли наносить только специально обученные люди, давали своим владельцам множество удивительных способностей. Знак Ветер давал способность если не летать, то планировать и падать с большой высоты без ущерба для здоровья, Знак Воды давал возможность находиться в воде неограниченное время, и почти сводил на нет её сопротивление. Некоторые знаки нужно было носить с собой в виде амулетов, некоторые работали только будучи внедрёнными в тело. Были и такие, которых можно было просто коснуться и они действовали лишь некоторое время. А были и вовсе такие, на которые достаточно было просто взглянуть.

Будь на его месте кто-то другой, я решил бы, что это обыкновенный шизик, да и время как раз такое, когда этих ребят начинает особенно жёстко плющить, но этот человек говорил так, что я ему почему-то поверил, сразу и без малейших сомнений. Мне не очень это свойственно, верить людям, а в особенности таким, которых вижу первый раз в жизни, но было в его манерах, голосе что-то такое, что становилось понятно: он не врёт. И определённо не псих.

Услышав эту историю, я долго молчал в оцепенении, осознавая, что жил всю свою жизнь в маленьком, ограниченном мирке, а настоящий мир куда как сложнее, и, вероятно, опаснее, чем я бы мог предполагать. Поистине, многие знания, многие печали.

Незнакомец тоже молчал, безмятежно попивая пиво.

-- А как можно получить такие знаки? --спросил я, наконец. -- Ведь не даете же вы их каждому желающему по первому требованию, иначе все бы давно уже с ними ходили.

-- Верно. -- улыбнулся мой загадочный собеседник. -- Не каждому и не по первому требованию. Ты, вот, например, не каждый желающий, да и приходишь сюда далеко не в первый раз, не так ли?

Я всегда чувствовал, что этот участок берега, между старым мостом и пустырём, заросшим ромашками и полынью, представляет собой не просто уголок дикой природы, ещё не затронутой бетонным мракобесием городской застройки, а действительно является неким особенным пространством, причем не только для меня одного, как я по наивности считал ранее, а явно чем-то большим, и поделился этим соображением со своим спутником.

-- Ты прав, -- ответил он и указал на огромный камень неподалёку, некогда, по всей видимости, вымытый водами реки из берега да так и оставшийся на том же месте. -- На стороне, которую не видно с берега, выбит Знак Пути. Рано или поздно тот, кто не хочет жить обычной жизнью, приходит сюда. Некоторые из этих людей присоединяются к нам, некоторые -- нет.

-- А отчего зависит, присоединится ли к вам кто-то, или нет? Не проходят испытание?

Я в своё время много читал о всевозможных тайных обществах и их занятиях, и помнил из прочитанного, что, несмотря на совершенно разные цели этих обществ, неизменным во все времена было только одно: неофитам доступ к тайным знаниям предоставлялся только после прохождения ими испытания, или некой инициации, часто не единственной.

-- Можно сказать, да. Первая инициация уже позади, ведь ты находишься здесь, именно в то время, когда сила Знака Пути максимальна. Она изменяется в зависимости от положения Солнца, и в меньшей степени, -- других звёзд. Человек, не готовый принять Знак, может быть, и пришёл бы сюда, но, скорее всего, быстро бы покинул это место, не вынеся давления на психику.

Я припомнил, что в прошлые годы именно так со мной и было, пару-тройку раз. Я, планировавший придти сюда с утра на целый день, вдруг по не понятной мне самому причине разворачивался и уходил, не успев даже выкурить сигарету. То вдруг совершенно неожиданно образовывались какие-то срочные дела на другом конце города, требующие личного присутствия, то звонили с работы, потому, что всёпропало и срочно нужно ехать разгребать чьи-то косяки, а однажды лопнула батарея и я затопил соседей снизу.

-- Но будут и другие. Не ты выбираешь себе Знак, а он выбирает тебя. И знай: не все переживают такую встречу, поэтому, если ты боишься, тебе лучше сделать вид, что встретил сумасшедшего, пойти домой, и продолжать жить той жизнью, к которой ты привык.

Я задумался. А есть ли мне, что терять? Череду бессмысленных, по большому счёту, работ, повышающих чьё-то благосостояние, но не дающих ничего, кроме куска пресного хлеба и глотка вина по праздникам? Женитьбу на хорошей, по мнению окружающих, женщине, которая будет якобы тебя любить, но при этом тщательно перепиливать тебе нервы всю жизнь, а в награду родит детей, непохожих на тебя и не интересующихся ничем из того, что составляет смысл твоего существования? Или, может быть, обитания в бетонной клетке площадью в треть сотни метров в составе бетонного муравейника, населённого  такими же счастливцами, а затем и торжественного погребения с соблюдением всех идиотских ритуалов, принятых в обществе окружающих тебя тел? И, спустя минуту, покачал головой.

Вместо ответа он вынул из кармана своей безразмерной толстовки левую руку, держа в ней какой-то небольшой предмет, и протянул мне. Как выяснилось, это и оказался один из тех Знаков, выгравированный на небольшом кусочке дерева, прикосновение к которым даёт временные способности. В моём случае это выглядело как внезапно вспомнившийся эпизод, который затерялся в глубинах памяти и вдруг промелькнул перед внутренним взором во всей своей первозданной яркости: вот я еду на метро, выхожу, уверенно сворачиваю направо, иду вдоль забора, снова сворачиваю, затем во двор, и вот уже и цель моего пути. И я даже знаю, кого спросить и что ему сказать.

Мой собеседник убрал вещицу обратно, улыбнулся мне и вдруг исчез. Вот только что сидел рядом с банкой пива в руках, а спустя мгновение я оказался один. Я даже не удивился.

Дорога к указанному мне месту, действительно, оказалась в точности такой, какой я её "вспомнил". Вывеска небольшого магазинчика, торговавшего всякой околоэзотерической всячиной и совмещённого с тату-салоном оказалась, в общем-то, последним эпизодом в моей старой жизни.

Потому, что впереди была новая, таинственная и немного жуткая.