Евгений заглушил машину, не доехав до главного входа нескольких метров. Около больших металлических ворот все заросло травой, кованая надпись «Пионерский лагерь «Сахарный дол» сохранилась, хотя, конечно, напрочь заржавела. За столько лет он уже подзабыл дорогу к старому лагерю – пришлось поплутать, натыкаясь на новенькие турбазы и неожиданные тупички.
И ворота, и калитка были закрыты, но Евгений без труда проник на территорию через дыру в деревянном полуразвалившемся заборе, доски которого пьяно торчали в разные стороны.
Крашенный белой краской бетонный горнист лишился горна, одной руки и носа. В глазницах рос черно-зеленый мох. Его напарнице по другую сторон от ворот повезло меньше – от нее остались только стройные ножки, сама скульптура валялась неподалеку, густо облепленная тем же мхом.
Загребая грубыми ботинками листья, Евгений вышел на главную аллею лагеря, от которой осталось слабое напоминание – асфальт почти полностью скрылся подо мхом и травой, стойки фонарей накренились, а кое-где и вовсе попадали. Флагшток на линейке, к его удивлению, не упал. Дошел до жилых корпусов – они держались. Крыши не провалились, даже стекла в окнах кое-где уцелели. Евгений поднялся на гнилую ступеньку и, минуя веранду, вошел в комнату, в которой на его памяти всегда жили мальчишки.
Все те же грязно-розовые стены, окна, прикрытые синими ставнями, и даже металлическая одинокая кровать на пружинах – такая же. Почти все так же, как тогда.
«Ромка+Жиндос, 1995 год» – увидел он знакомую нацарапанную надпись на стене, и сердце мягко и сильно сжалось.
- Надо же, - произнес он, и в тишине августовского полдня слова прозвучали особенно гулко. – Не закрасили.
Да и кому закрашивать? Их смена была последняя тогда, в 1995-м году. Дышавший на ладан завод, которому принадлежал лагерь, еще агонизировал несколько лет, но до «Сахарного дола» уже никому не было дела.
Он побродил по корпусу, заглядывая в пустые пыльные комнаты. На стене веранды остался выцветший нечитаемый план эвакуации, под столом валялась одинокая шахматная ладья. Евгений вышел из корпуса, глубоко вдохнул густой запах палой листвы, снова сказал в пустоту:
- Ладно, хватит ностальгии.
С недавних пор у него появилась эта привычка говорить с собой, ведь Ирина перестала с ним разговаривать сразу после суда. Но не уходила, на развод не подавала, и, кажется, даже не изменяла. Это была ее бессмысленная месть. Бессмысленная, потому что она не знала, как он разрывал себя изнутри сам, как вина выжигала его. И ее молчание к этой боли уже ничего не добавляло.
А ведь почти забылась, затерялась в коридорах памяти другая такая же огромная вина.
- В-общем, от себя не убежишь, Жиндос, - сказал себе Евгений, подходя к маленькому кирпичному кубику здания сушилки.
Он снял куртку, под которой уже взмокла спина, сбросил рюкзак – все это уже ему не понадобится. Он был уверен, что не понадобится, ведь круг почти замкнулся.
Пионерский лагерь «Сахарный дол», август 1995 года
Когда зазвучали первые аккорды любимой всеми девчонками композиции Scorpions, Женька Горохов сделал маленький шажок, зайдя за деревянную колонну. А спрятался он, потому что Светка Зайцева продиралась со своей грандиозной челкой сквозь дискотечную толпу, высматривая его среди танцующих. На танцполе топтались в пионерской позиции парочки, и только вожатые Катька и Серега прижались друг другу так тесно, что к ним подошла воспиталка. Губы Галины Сергеевны беззвучно шевелились в грохоте музыки, но и так было понятно, за что она отчитывает вожатых.
Когда Светка все-таки добралась до Горохова и потянула его за собой, он мотнул головой и прокричал ей в ухо:
- Потом потанцуем! Кое-что сделать надо! – и торопливо направился к выходу из клуба, не сомневаясь, что она удивленно хлопает гуталиновыми ресницами, глядя ему в спину.
Светка была красивая, мальчишки откровенно завидовали Горохову, а лучший друг Юрка Колобов однажды недоумевающе спросил:
- Чего ты нос воротишь? Светка обалденная – к ней и из старших отрядов подкатывали.
Женя и сам не мог толком ответить, почему такая красивая Светка вызывала у него тоскливое чувство раздражения и скуки. Красивая, да, бесспорно – круглое кошачье личико с приподнятыми скулами и большими, изящно вытянутыми к вискам виноградно-зелеными глазами привлекало всех мальчишек в пионерлагере «Сахарный дол». А Горохова вот нет. На их первом и единственном свидании на речке, куда они сбежали после отбоя через окно, она трещала без умолку, рассказывая, как затмевала красотой всех девочек в школе.
- Нет, ну прикинь, Саватеева начала заглядываться на Пашку! Я на матише сижу и вижу, как она своими свиными глазенками на него посматривает. А сама весит как бегемот! Ну, мы с девочками ее встретили после уроков и объяснили, что не таким уебищам Пашу глазами протирать! Причем мы ее и пальцем не тронули – просто окружили и толкали как мяч – кто толкает, тот называет свиньей или еще как. Эх, она и ревела! – Светка гаденько захихикала.
Она вынула изо рта жвачку, аккуратно засунула в бумажку и полезла целоваться, обдавая Женьку приторным химическим запахом. Щеки ее блестели в свете луны от ядрено-перламутровых румян, намертво залаченная челка тыкалась Горохову в лоб, а нога в кислотно-зеленых лосинах норовила прижаться к Женькиному бедру. Любой другой пацан из «Сахарного дола» был бы счастлив, но у Горохова после этой встречи осталось гадливое и стыдное воспоминание, как будто он не с самой красивой девочкой лагеря обжимался, а целовал местного цепного кобеля по кличке Цыган.
Выйдя из клуба и вдохнув свежий вечерний воздух, пахший сосной, Женька направился к своему корпусу. В большом светящемся окне девчачьей комнаты он увидел Сифу – как всегда одна, она читала книгу на кровати, подняв холмом ноги. Женька помедлил и остановился за пределами квадрата света, глядя как она бесконечно оборачивает прядь бледного золота вокруг пальца.
Сифу, как и многих ребят, мать отправляла в «Сахарный дол» на все три смены, и лето для девчонки превращалось в сплошное адище. Ее травили, потому что странная, потому что матом не ругается, потому что постоянно с книгой, и просто потому что. С ней никто не садился за стол в столовой, ее не брали ни в какие игры, а того, кто ее случайно коснулся, заставляли мыть руки: «фу, тебя Сифа коснулась, иди мойся, а то и ты зашкваришься!». Ей сыпали соль под простыню и лили воду на матрас, мазали ночью пастой глаза и портили ее вещи, воруя их из чемодана. Женьке, всегда окруженному друзьями, такая жизнь казалась невыносимой, и он думал, что на ее месте непременно сбежал бы домой от такого кошмара.
В этом году она стояла на месте сбора с потухшим лицом, уже давно смирившись со своей участью. Она уже не упрашивала мать и не плакала, прижимая к груди сумку. Мать ее – худенькая невзрачная женщина с истертым лицом, кажется, была равнодушна к дочери, покуривая и поглядывая на часы. Женька спрашивал себя, каково это – все три месяца, исключая короткие пересменки, быть полнейшим изгоем. Сифу даже травили уже как-то лениво, без интереса, знали, что она не ответит.
Почему-то Сифа считалась в лагере уродиной, и это безмерно удивляло Женьку – светловолосая голубоглазая девчонка с нежным детским личиком была как минимум весьма симпатичной. Женька бросал на Сифу тайком быстрые взгляды, чувствуя, как его все сильнее и сильнее влечет к этой одинокой несчастной девчонке.
Вдруг Сифа отложила книгу, оглянулась, прислушалась, и Женька сделал шаг в темноту, уверенный, что она его заметила. Но она встала и вышла из комнаты, и Женька, постояв немного, уже хотел идти в отряд, как увидел ее невысокую фигурку в комнате мальчиков, где жил и он сам. Женька замер, удивленно наблюдая за ней – для Сифы такая эскапада было особенно рискованной.
Она склонилась над тумбочкой рядом с незанятой кроватью прямо рядом с выходом, и Женька увидел, как Сифа открыла дверцу и перебирала что-то внутри.
Женька быстро обогнул корпус и как можно тише миновал веранду и подкрался к дверному проему, пружиня в мягких кроссовках.
- Ты что тут делаешь? – вполголоса произнес он.
Девчонка подпрыгнула на месте, в глазах ее плеснулась паника. Она рванулась с места и попыталась проскользнуть мимо Женьки, но он схватил ее за тонкое запястье и оттолкнул от входа. Женька плотно прикрыл дверь и закинул крючок в петлю.
- Пожалуйста, не рассказывай никому, - глухо сказала Сифа, прижав кулачки к груди. – Я не воровала, честно.
- Там и воровать нечего, эту тумбочку никто не занимает, - хмыкнул Женька. – Так что тебе тут надо?
Сифа посмотрела на него повлажневшими глазами, помолчала с полминуты и, наконец, произнесла:
- Эта тумбочка занята.
Женька приподнял бровь, подошел к тумбочке, присел и распахнул дверцу. Внутри оказалось маленькое махровое полотенце, тюбик зубной пасты и мыльница. Сифа из-за его спины взяла полотенчико, развернула, потрясла перед Женькиным лицом и показала вышитые инициалы в уголке – «Р.М».
- Странно… - протянул Женька.
Ромка выпрямился и повернулся к девчонке.
- Ты знала, что эти вещи тут?
Сифа медленно произнесла:
- Не знала. Предполагала. А ты совсем его не помнишь?
- Кого?
- РМ. Ромку Маслова.
- Такого нет в отряде.
Сифа фыркнула:
- Ты уверен? Пошли, посмотрим список отряда.
Ромка крепко взял ее за руку – чтобы не сбежала. Он был уверен, что Сифа просто хотела, чтоб он дал ей выти из комнаты. Но в списке, приколоченном на стене веранды, действительно оказался некий Роман Маслов, и Женька наморщил лоб. Уж он-то отлично знал всех, кто ездил в «Сахарный дол».
- Вот, - тихо сказала Сифа. – Он был в отряде.
- Почему я его не помню, а ты – помнишь? – спросил Женька, близко глядя ей в глаза и не выпуская мягкую теплую ладонь.
Девочка пожевала нижнюю губу и пожала плечами, но в глазах ее проползло что-то осторожное. Женька посмотрел на тонкую жилку, бьющуюся на шее и на золотистые тонкие волоски на виске, и невольно сжал ее руку. На улице послышался гогот и возгласы – очевидно, дискотека закончилась. Сифа вырвала ладонь из Женькиной руки и почти шепотом произнесла:
- Ты не скажешь, что я была в вашей комнате? Иначе они меня прикончат…
- Не скажу, - так же тихо ответил Женька, и Сифа бросилась бегом в комнату девочек.
После отбоя комната мальчишек неожиданно быстро угомонилась, и лежа в тишине, Женька толкнул локтем Юрку, чья кровать была впритык к его койке.
- Чего? – промычал Юрка, скрипнули пружины.
- Кто занимал койку около двери с начала смены? – прошептал Женька.
- Никто.
- Точно? В соседней комнате с пацанами лишнюю кровать притащили – места не хватало. А здесь – никто?
- Не было тут никого с самого начала смены. Отстань.
Юрка отвернулся и накрылся с головой одеялом от жужжащих комаров.
С соседнего ряда послышался громкий шепот конопатого Славки:
- Эй, пацаны, давайте страшилки рассказывать.
- Я про синий ноготь знаю историю! – подал голос толстый Толик.
- Да иди ты к черту с этим ногтем, сто раз его мусолили уже. Не страшно, - небрежно кинул Женька.
- Ну, про сторожа и сушилку! – кинул Валерка.
- Пффф, это то, что мелкие из младших отрядов рассказывают? Как сторож изрубил топором какого-то мальца около сушилки?
- Ну да…
- Этой ерунды даже малышня не боится!
- Ну а что тогда рассказывать? – сказал Валерка. – Тебе ничего не нравится!
- Да уж лучше ничего, чем эту чушь!
- Ну да, ты у нас тут командир, - тихо, но вполне различимо произнес Слава. – Только все по-твоему должно быть? Из-за того, что ты сюда каждый год не по разу ездишь, все должны перед тобой расшаркиваться?
Славка был единственный, который не признавал Женькин авторитет. Горохов насмешливо произнес:
- Ну, может, ты что-то новенькое нам расскажешь? То, что никто еще не слышал?
- Может, и расскажу, - с вызовом кинул Славка. – А то, что про сторожа говорят, правда!
Женька делано рассмеялся:
- Чего? Ты хочешь сказать, что сторож расчленил некого пионера в лагере и продолжает работать?
- Дурак ты, Горохов и не знаешь нихрена, хоть и ездишь сюда постоянно.
- Ну а ты-то откуда знаешь?
- А оттуда, что «Сахарный дол» вообще-то существовал задолго до твоего рождения. У меня на заводе, от которого лагерь, и мать и бабушка работали. И они-то знают побольше тебя!
- Да погоди ты стебать! - кинул Женьке Юрец. – Расскажи, Славик. А то реально задолбали эти байки по кругу про ноготь да про гроб на колесиках.
- В общем, тогда, естественно был другой сторож, когда лагерь открыли. Мама говорила, он на этом же заводе раньше работал, а когда его там балкой какой-то пришибло, перевели вот сюда. И был такой… странноватый. Бубнил что-то себе под нос вечно, а ходил так, чтобы на трещины на асфальте не наступать. Тогда у пацаны развлекалово устроил – толкали его, чтоб он оступился и наступил, воплей, говорят, было… Ну на это не особо внимание обращали, мол контуженный балкой, что пожелаешь.
А изменилось все тогда, когда он начал доставать директора, что в лагерь надо вызвать милицию. И внятно не мог объяснить зачем – сорвал в каком-то отряде список пионеров и бегал с ним, тыкал в лицо директору.
В общем, когда смена уже заканчивалась, поймал он пацана какого-то около сушилки и помял немного. Вроде, задушить хотел, мамка говорила. Но тот орать начал, прибежали, отбили. Так что никого он не расчленял, но то, что едва не убил – правда.
- А почему сторож бегал со списком? – спросил Женька.
- Чокнулся, наверное, кто их, сумасшедших, разберет.
- И что дальше было? – подал голос Юрка.
- Да ничего. Менты его увезли, мама сказала, в психушку навсегда засунули.
- А с пацаном тем? – напряженно спросил Женька. – С ним что было?
- Не знаю… Наверное, нормально все было.
- Ну не знаю, - сказал Толик. – По-моему, это тоже брехня.
- Мне мамка это рассказала, а ей бабушка. У них на заводе тогда разговоров было.
Женька лежал без сна, глядя в потолок, на котором луна и щели ставень прочертили молочные полосы.
История с загадочным Ромкой Масловым не выходила у Женьки из головы, и на следующий день после обеда он проследил за Сифой, которая с книжкой пошла в дальнюю беседку около корпусов персонала. Она встретила его вопросительным взглядом, и Женька сел около нее и без лишних предисловий спросил:
- Си… - он спохватился, проглотил обидное прозвище и покраснел. - Как ты заметила, что он пропал?
- Я – Оля, если что, - тихо сказала девочка. – Просто я умею наблюдать. Мне тут особо и делать нечего, кроме как книжки читать и наблюдать. Вы все вообще мало что замечаете.
- А ты что заметила? – с полуулыбкой обернулся к ней Женька.
- Заметила, например, что Лера из первого отряда бегает в лес целоваться с Толиком.
- Чего? Да ладно, ты гонишь! Он жирный и стремный, а она красивая девчонка.
- Вот! – Оля подняла вверх указательный палец. – Ты мыслишь стереотипно. Раз жирный, значит, урод, значит, никому не нравится. А ты видел ее отца? Он здоровенный толстяк, и Лера его очень любит – на всех родительских днях сначала к нему бежит. Так что полнота для нее может и не быть недостатком. А то, что ни Толик, ни одна на дискотеки не ходят?
- Неправда, ходят!
- На самое начало. А потом уходят из клуба и уходят в лес.
- Зачем им скрываться?
- Подумай. Лера нравится Сереге, а он здоровенный качок, она просто не хочет подставлять Толика.
Женька покачал головой.
- А как ты заметила, что этот самый Ромка пропал?
- Увидела свободную постель у вас в комнате, когда дверь открыта была. А в соседней комнате мальчишек приносили дополнительную кровать. Зачем, если тут свободно? Посмотрела в список – этого Романа я не помню. Пошла в чемоданную, нашла чемодан с наклейкой Роман Маслов. Он тут был! И потом я вдруг вспомнила! Вспомнила этого Романа! Это как… как вспомнить забытый сон! Я помню, как он выглядел, помню его в автобусе, помню, что он был твоим лучшим другом!
Женька подпрыгнул на лавке:
- Что?! Может, он и был тут, но я еще не настолько чокнулся, чтоб не помнить лучшего друга!
- Это все настолько странно, что возможно, мы все немного чокнулись. Вожатые, воспиталка не могли не увидеть, что кого-то не хватает после отбоя. Но они ведут себя так, как будто его никогда не было.
Женька мотнул головой:
- Да не было никакого Романа! Может, вещи с прошлой смены остались? Ну, забыл кто-то?
Оля закатила глаза:
- А ты разве не был в прошлой смене?
- Черт… да, был. В этой же комнате, на этой же кровати… Блин, вот это прикол. Куда ж делся этот Роман Маслов? Чего ты там со своим наблюдением, что делать, чтоб вспомнить, как его найти?
- Не знаю, - пожала плечами Оля. – Хотя…
- Что? – напрягся Женька, ноздри его азартно раздулись. Его будоражила эта история, и будоражила тем сильнее, что она была связана с Олей – Женьке не приходилось придумывать причины, чтобы поболтать с девочкой-изгоем.
- Какие ты знаешь легенды, связанные с нашим лагерем? Не общие страшилки, а именно про Сахарный дол?
Женька подал плечами:
- Ну, только про сушилку, что там сторож детей расчленял. Но это же ерунда, в это никто не верит.
Ему не захотелось делиться Славкиными россказнями – Славка был новенький, и Горохов был уверен, что он это все выдумал, чтоб набрать авторитета.
- Не важно, верит или нет. Смотри – то, как Ромка исчез, очень странно. Так?
- Ну, так, - кивнул Женька.
- Значит обстоятельства, в которых он исчез тоже экстраординарные. Странному свойственно обрастать легендами… А в легендах всегда есть капелька правды вместе с фантазией.
- И какой из этого вывод? – пожал плечами Женька.
- Надо осмотреть сушилку и поискать там что-то странное, нелогичное. Откуда-то же эти слухи появились.
Женька смерил долгим взглядом девочку:
- Откуда ты такая умная?
Оля пожала плечами:
- Просто я любопытная.
Сушилка – небольшой кирпичный кубик – была не слишком далеко от центрального входа и лепилась к забору. Ребята из младших отрядов почему-то боялись сюда ходить поодиночке – здание находилось в темном тенистом закутке, укрытом деревьями, и с главной аллеи не просматривалось. Женька осторожно заглянул внутрь, осмотрел висящее на проволоках барахло и поморщился:
- Ну и воняет тут.
Оля зашла в душную темноту сушилки – освещения почему-то не было. Пробежалась глазами по треснувшей штукатурке и наливающимся жаром батареям.
- Ничего странного вроде…
- Погоди, в этой страшилке говорилось, что сторож расчленяет детей не в самой сушилке, а около!
Они вышли и осмотрели небольшой пятачок асфальта с резким черными трещинами и выступающими бугорками крупной гальки.
- Фигня какая-то, - вздохнул Женька. – Я эту вонючую сушилку с девяти лет помню. Нет тут ничего особенного.
- Стой! – Оля вдруг схватила его за запястье. – Смотри!
Она кивнула на асфальт, но Женька по-прежнему ничего особенного в нем не увидел.
- Неужели не видишь?
- Нет, - пожал он плечами, чувствуя, как он ее прикосновения в животе разливается что-то теплое.
- Тут ничего нет! На асфальте нет ничего!
- А что должно быть? – недоуменно спросил он, надеясь, что она не отпустит его руку.
- Все должно быть! Иголки от сосен! Муравьи! Хоть какие-нибудь букашки!
Женька присел на корточки и вгляделся – в черных трещинах не было коричневого крошева от муравейников, не росло ни одной травинки, не было россыпи сосновых иголок, которыми был засыпан весь лагерь, стоящий посредине соснового бора.
- Странно, конечно… Может, подмели?
Оля цокнула языком:
- Как бы тут не подметали, иголки летят постоянно. Не может такого быть, чтоб ни одной иголочки!
Она задрала лицо к небу – кроны сосен тесно смыкались.
Женька оттеснил Олю к краю заасфальтированной площадки, зайдя в заросли некошеной травы, и плюнул на асфальт. Оля тут же вскрикнула и снова вцепилась в его руку, потому что пятнышко слюны покатилось, как будто по крутому уклону, и тут же всосалось в черную трещину, набитую черной жирной землей. Они переглянулись и синхронно шагнули еще дальше в траву.
- Что это? – тихо спросила Оля, и не думая выпускать Женькину руку. – Ты видел?
Женька кивнул, чувствуя, как колотится его сердце – то ли от испуга, то ли от Олиной близости. Оля круглыми глазами уставилась на пятачок асфальта, и оба они вскрикнули – воздух над ним вдруг сгустился и сдвинулся, будто марево в пустыне. Внутри Женькиной головы набухла глухая боль, барабанные перепонки залепило вязкой тишиной и тяжестью, словно он летел в самолете. Оля шевелила губами, но в неожиданном вакууме звука ее слова были почти не слышны – откуда-то издалека доносился тоненький комариный писк, в котором Женька еле разобрал «… ты меня слышишь?!». Оля рванула его за руку подальше от проклятого места, и он, тяжело загребая ногами, двигаясь, словно в горячем вязком клею, наконец, добрался до пенька метрах в пяти от сушилки. Уши тут же отпустило, и ясная тишина солнечного полудня опустилась на него сонным чириканьем птиц и жужжанием стрекоз.
- Вот черт! – воскликнул Женька, тяжело переводя дух. – Что это за херня?!
- Какая-то аномальная зона… С ума сойти! Я здесь сто раз была, и ни разу ничего подобного не видела!
- Я тоже. Может, чтобы увидеть, нужно по твоей методе присмотреться?
- Может. Интересно, как это связано с Ромкой…
- Хочешь проверить? – усмехнулся Женька. – Тогда надо сунуться прямо... прямо в это дерьмо.
Оля задумалась.
- Соваться, мы, конечно, не будем… Завтра родительский день, интересно, приедут ли Ромины родители? На них эта забывчивость тоже распространяется?
- Вот и увидим, - отрубил Женька.
На следующий день Женька был одним из первых, кто встречал родителей около центрального входа. Открывать его медлили, и через прутья ворот уже тянула руки чья-то бабушка, обнимая какого-то зареванного сопляка из малышни. Женька разглядел поверх голов отца – на хмуром багровом лице уже читалось страстное желание выпить. Когда распахнули ворота, Женька не удержался и бросился к матери, с размаху обнял ее, нарядную, в легком летящем сарафане.
- Как ты тут, котенок? – она поворошила ему волосы на макушке и чмокнула его в щеку.
Отец тряханул пакетами, в которых звякнули бутылки:
- Ну что… как в прошлый раз, на речку пойдем?
Женька помедлил с ответом, глядя на семейную пару – растерянную женщину со светлыми волосами и плотного толстяка с лысиной с заемом. Они топтались на пятачке перед воротами, очевидно, не находя среди детей своего отпрыска.
- Где же он? Рома..! – несмело позвала женщина
«Неужели?» - мелькнуло в Женькиной голове. «Да ну, мало ли тут Ром».
С боковой дорожки, ведущей к сушилке, выбежал плотный мальчишка со светлыми непослушными вихрами. На ходу оттирая коричневое пятно с футболки, он подбежал к паре и обнял их сразу обоих.
- Ромка! А мы тебя ищем! Господи, ты почему такой чумазый?
- Нин, да отстань от него. Мальчишки же, – мужчина приобнял сына за плечи.
Женька с отвисшей челюстью наблюдал, как троица удаляется, держась за руки. Вдруг мальчишка обернулся и через плечо подмигнул ему. И в это мгновение как будто лампочка зажглась в Женькиной голове – он вспомнил этого пацана, вспомнил потного толстяка и светловолосую Нину.
- Ромка, - прошептал он.
Как он мог забыть! Как мог забыть его – того самого Ромку, у которого, они, бывало, ночевали с матерью, когда отец запивал вчерную и крушил все в квартире, того Ромку, с которым жили в одном дворе, ходили в один класс и сидели за одной партой!
Отец рванул его за руку:
- Женек, ну ты чего, остолбенел что ли? Пошли на речку, пикник устроим, как в тот раз.
Родители привезли жареную курицу, мороженое в термосе и бутылку беленькой. Отец сразу же, как было расстелено покрывало, взятое с Женькиной кровати, налил в стаканчик водки и быстро выпил. Очень скоро он стал благодушным и разговорчивым, громко смеялся и оглядывался на примостившихся недалеко Ромку и его родителей.
- Эй, соседи, здорово! – крикнул он. – Присоединяйтесь!
Женька поморщился, когда отец приподнял ополовиненную бутылку и сделал приглашающий жест.
Лысый толстяк отрицательно покачал головой и досадливо отвернулся. Ромкина мать обнимала и целовала сына, утыкаясь в солнечные светлые вихры на макушке.
Женька чувствовал, как всплывают воспоминания, словно крупные пузыри в закипающей воде. Одна картина за другой – вот они кидают перочинный ножик в березу, отрывают и жуют кусок теплого гудрона, собирают пресный боярышник в детском саду. Игра в «камень ножницы бумага» – победитель получает право ухаживать за красивой Инной из параллельного класса. «Терминатор» на видике у Ромки дома и смачные тумаки, полученные от похмельного и злого отца за то, что пришел от друга затемно. Первая поездка в лагерь, драка с пацанами из старшего отряда за шуточку, отпущенную в сторону Ромкиных прыщей. Рюмка водки, выпитая ими впервые перед дискотекой в том же лагере…
Горохов снова обернулся – Ромкина мать сидела со стаканчиком химозного сока Юпи и странно смотрела на сына. Она коротко втянула воздух, принюхиваясь, тихонько поморщилась и отодвинулась от него.
Провожая родителей у ворот, Женька крем глаза наблюдал за Ромкой. Тот обнял мать на прощание, и та на мгновение – никто не увидел, кроме Женьки – сделала крошечное движение назад, но тут же со смущенной улыбкой прижала его к себе.
Женька тоже обнял благоухающего алкоголем, чуть пошатывающегося отца и услышал, как потный толстяк сказал жене, отойдя к машине:
- Нин, ты чего? Как ледышку проглотила, к сыну таки приехали!
***
Евгений сел на трухлявый пень около сушилки и закурил. Ничего не изменилось за это время – асфальт был все так же девственно чист, ни единого ростка, ни листочка. Странной проплешиной светился он в густых зарослях травы. И эти каменные складки, полные жирной черной землей, все такие же. Ничего особенного, просто плохо положенный асфальт с трещинами… Кто бы мог углядеть тут что-то особенное? А Оля смогла. Она была умная. И красивая. А он – трусливая мразь.
Евгений задумался, глядя на черные складки, и поморщился, когда догоревшая сигарета обожгла пальцы. Как странно, что та старая вина, похороненная под толщей мыслей и времени, как будто сделала круг и замкнулась на том, что случилось с Лялькой и Андреем.
Андрей был старый институтский друг, и Ирина просила не приглашать его в гости, умоляла покончить с этой односторонней дружбой. А Евгений все не мог и не мог. Когда-то Андрюха был веселым, бесшабашным и рисковым парнем, любившим походы, баб и русский рок. Все изменилось после его встречи с Инной – не особенно красивой, но магически привлекательной женщиной, бывшей старше его почти на десять лет. Она немножко потянула из него деньги, несколько раз переспала с ним и как-то быстро бросила, оставив с фатальной безнадежной влюбленностью и напрочь свернутыми мозгами. То ли у Андрея давно тлело психическое заболевание, то ли она надломила в нем что-то, только после нелепой попытки суицида он как-то сник, растерял свою бесшабашность, начал педантично следить за приемом таблеток и ударился в эзотерику. Вместо красивого стройного парня с кошачьей ленивой походкой из психушки вышла рыхлая, рано постаревшая развалина с мутными глазами. Ирина сразу сказала, увидев его после клиники: «Ты не понимаешь… он не просто несчастный, он напрочь чокнутый. У него глаза сумасшедшие. Я его боюсь, Жень». Евгений отмахнулся – опасения жены казались ему смешными. Когда Андрей звонил, Евгений мямлил что-то про занятость, про семью, но простоватый Андрей тихо кивал – «Да, да, я понимаю, Женек. Я подожду». И звонил снова. И снова. Звал попить пивка, рассказывал про дурацкие лекции по альтернативной медицине, о кружке веганов-сыроедов и еще про встречи прибабахнутых конспирологов. Евгений не слушая, кивал, он не знал, что делать с этой убогой дружбой – он был единственный, кто не бросил Андрея после больницы, все остальные друзья и знакомые быстро рассосались.
И в тот день он позвонил, уже стоя у подъезда Евгения, и сказал, что зайдет на полчасика. Евгений поморщился, но у него духу не хватило соврать, что его нет дома. Андрей пришел, держа в руках мятые буклеты, на которых было крупно написано «Светлый Дом Бога», и с порога начал что-то рассказывать. Евгений его слушал вполуха – вот-вот должна была прийти Ирина из магазина, и он боялся, что она закатит скандал из-за Андрея.
Андрей дрожащей рукой мешал сахар в чашке и все пытался сунуть Евгению буклеты. Заиграла бодрая мелодия смартфона, и Евгений, с облегчением извинившись, вышел из кухни. Разговор занял минут десять, и он из дальней комнаты не слышал, как Андрей вошел в комнату к Ляльке, которая мирно рисовала, сидя на стульчике.
Евгений плохо помнил, что произошло потом. Единственное, что врезалось в память – как он бежал через несколько ступенек по подъезду. Кажется, громко кричал, потому что начали выглядывать соседи. Он добежал до окна в коридоре, подтянулся на узкий подоконник, открыл окно и вылез на козырек. На козырек, где среди мусора и мелких камешков лежала Лялька, неестественно вывернув ногу. Когда скорая увезла Ляльку, скованную специальной переноской для людей с травмами позвоночника, Евгений поднялся в квартиру, где уже писал протокол молоденький полицейский. Андрей протянул ему руки в наручниках и безмятежно улыбнулся, произнеся блаженным голосом:
- Там красное на козырьке… Так красиво.
Андрея не посадили, конечно, упекли в психушку навсегда. Выкидывать детей в окно – это ведь сумасшествие, кто б спорил. Лялька выжила, но Евгений думал, что лучше бы она умерла. Дочь превратилась в куклу – помыть, накормить, отсосать специальным устройством сопли. Реабилитации, лекарства, памперсы, специальное питание, бесполезный вертикализатор… И неподвижная красивая белокурая Лялька, безвольно сидящая с мертвым взглядом в специальной коляске. Но вся эта возня с ненужными реабилитациями и памперсами отвлекала, не давала тонуть в страшных мыслях. И то, что Ирина перестала с ним разговаривать, даже облегчало положение. Что она могла сказать? Что Евгений убил их дочь, оставив ее наедине на пару минут с сумасшедшим другом, отвлекшись на звонок по работе? Она и сказала – один раз. И замолчала навсегда, потому что больше говорить было не о чем.
Продолжение в профиле
