Туман
Тарелка с разваренными пельменями, неприятно размазанная клякса кетчупа тут же, ободке, одноразовая пластиковая вилка. Я не удержался, скривился, взял тарелку, пошел к обшарпанному дощатому столику.
По чести сказать, в свое время, еще до того, как стал работать дальнобойщиком, думалось мне, что такие вот столовые пропали с безвременной кончиной СССР, но нет. Стоило мне усесться за баранку и отправиться в первый рейс, как вновь увидел я прославленных пухлых кассирш, с вечно упертыми в масляно заляпанные белохалатные бока кулаками, вновь услышал я эти противные, режущие голоса: «Зина, одну порционную пельменей!», запах стойкий, советский учуял – кисловато-капустный, застарело-сладкий чайный. И столики эти, на оскобленных досках которых вырезано умелыми скучающими руками стандарты той и этой эпохи: «Хочешь пей, а хочешь куй, все равно получишь …» и много еще такого же…
Я уселся, поерзал на добротно скрипучей табуретке, наколол на податливую вилку податливый же, дряблый, как желе, пельмень. Аппетит пропал.
- Твой камаз? – напротив меня за стол ухнул здоровяк в старом, еще девяностых годов, вязанном свитере с неизменной тогда надписью «BOSS». Вместе со здоровяком напротив меня появился поднос, тоже, советский еще. На подносе две тарелки жидких пельменей, два чая, и умилительно маленький, беззащитный молочный коржик.
- Мой. – ответил я без всякой задней мысли. Такое на трассе часто бывает: подсаживается усталый водила, язык от молчания к небу присох – поговорить хочется, аж страсть! А не о чем, вот и начинается: «Твоя машина?» и следом «Куда едешь?», а потом уже по обстоятельствам: «Бывал я там…» или же «Не, не заносило меня, а сам то я…» - и неслись тогда истории, байки про зазноб каких-то, обязательно крупных, обязательно в теле, потом про жену, про детей, про дом, про тоску – весь разговор наперед расписать можно.
Здоровяк наткнул на вилку разом два пельменя, посмотрел на них кисло, рывком, будто червяка сожрать собирался, запихал их в рот, проглотил не жуя.
- Едешь куда?
- В Ераткуль, - я тоже решился, сунул пельмень в рот, на вкус он оказался ничем не лучше чем был на вид, проглотил.
- И я в Ераткуль. – здоровяк явно обрадовался, даже вперед подался, улыбнулся щербато. – Я туда раз в неделю как часы. Четверг – туда, пятница – обратно. Ты там как, был когда?
- Нет. – я пожал плечами. – В первый раз еду.
- Ну ничего, дорога там, - он для показательности повел ладонью по воздуху, - ровная, восемьдесят идешь, не чувствуешь. Только поворотов штук пять, а так – напрямую. Завтра с утра выйдем, ты за мной…
- Нет, у меня груз скорый, - я виновато улыбнулся, - к утру надо.
- К утру? – он замер, не донеся вилку до рта. – Ты сейчас что ли поедешь?
- Ну… - я вновь пожал плечами. Даже подумал было, что мужик попросту расстроился, в компании захотел прокатиться, но… Здоровяк подобрался, подался вперед так, что едва на стол не лег, и зашептал горячо, да еще и глаза выпучил до ужасного:
- Ты, парень, не дури, тут у нас, это, по ночам бывает… - он облизнул толстые вывернутые губы, - ты поверь, по ночам такая чертовщина бывает. У нас там, что ни столб – венок, ты бы, парень…
- Да ладно ты, - я отмахнулся, - ересь молотишь. Если водила дурак, то и на ровном месте…
- Да как знаешь, - мужик резко озлобился, хватанул свой поднос, так, что горячий липкий чай пролился из обоих стаканов. – Как знаешь, но я бы не советовал.
Он пересел за другой столик, где пара явно подпитых тощих мужичков степенно смолили сигареты. Я вздохнул, через силу съел еще пару пельменей, залпом выпил дико сладкий чай, встал. По ушам резанул противный, какой бывает только у работниц сферы обслуживания, голос:
- У нас тут самообслуживание! Поднос убери! – она явно желала скандала, наверное надеялась, что взовьюсь я этому «убери», рявкну что-нибудь наподобие: «Вы мне не тыкайте!» и далее по привычному сценарию. Я промолчал. Я взял и стакан и тарелку. Я прошел до углового стола, где горою громоздилась грязная посуда. Я положил тарелку на вершину стопки таких же грязных как она посудин. Я поставил стакан на свободный пятачок липкого стола. Я улыбнулся кассирше, что застыла, храня на щекастом лице злую гримасу вепря. Я сказал «спасибо» и пошел на выход. Кассирша зло сопела носом. Уже выходя я оглянулся, увидел как в след мне смотрит мужик – тот самый здоровяк, как кривится рот кассирши, как опасно перегнулась в средней части высокая стопка грязных тарелок. Закрыл дверь и тут же услышал грохот битой посуды – ссыпались таки!
Я ощерился в мстительной усмешке и со всех ног бросился к своему камазу. Вскочил на подножку, запрыгнул в кабину, громко и утробно зарычал двигатель и только тогда, когда я подал назад, услышал, как зло визжит та самая кассирша, увидел как распахиваются двери столовой, белый халат ее, туго обтягивающий широкие телеса разглядел – поздно. Я уже выезжал на трассу, уже набирали ход колеса, уже с чуткостью собачьего носа шарил свет фар по ровному серпантину дорожного полотна.
На душе было радостно от сделанной гадости, приятно грело предчувствие расчета с клиентом поутру, и малость, едва-едва, грыз червячок то ли сомнения, то ли страха от предупреждения здоровяка. Вроде серьезный мужик, правильный, такие врать ради красивого словца не будут, а тем более запугивать – не в их это природе.
Дорога была ровной, с малым, едва ощутимым подъемом в гору, и со столь же плавным изгибом вокруг холма. Ехать было приятно, только малость туманно, но для гор – это дело привычное. Я зевнул, глянул на часы – половина первого ночи. Устал, укатался за день, как никак уже почти сутки в пути: без сна, без остановок – очень уж манила доплата за срочность. Скосил глаза в сторону, туда, где на соседнем сиденье в сумке лежал большой, на три литра, термос с кофе. Надо бы остановиться, глотнуть, вот только не здесь, не на подъеме, где с одной стороны к дороге подступает горная стена, а с другой, за столбиками ограждения, длинно уходит вниз, в темноту, каменистая насыпь…
Дорога, устав огибать высокий холм, мотнулась в сторону, занырнув в глубокую лесную черноту, и понеслась ровно и гладко под беспросветной аркой ветвей: без подъемов, без поворотов - словно по взлетной полосе ехал. Еще чуть и выскочил из леса на широкое, по-русски богатое простором, поле, да такое, что еще чуть, и можно было бы назвать степью. Я притормозил, и медленно съехал на обочину. Остановился. Достал из сумки термос – тяжелый, литра полтора еще осталось, вытащил тонкий целлофановый пакетик с вафлями. В приоткрытое окно приятно тянуло прохладой, доносились привычные ночные звуки: где то ухала сова, трещали то ли цикады, то ли сверчки, чуть шумела потревоженная ветром высокая трава. Я налил в крышку термоса кофе, отхлебнул – не горячий уже, но и не противно теплый, хрустко закусил вафлями, стряхнул с ветровки просыпавшиеся крошки. Тепло, хорошо. Только…
Я пригляделся: вдалеке, на небольшом взгорке в поле, сливаясь с непроглядной чернотой леса, виднелась темная коробка двухэтажного здания. Света не было, судя по тому, как едва заметными бликами отражался лунный свет в окнах, стекла, большей частью, были выбиты, остро темнел один угол дома, наверное там был пролом, а может и еще что – с такого расстояния не понять. Чем больше я всматривался вдаль, тем больше замечал: вон, рядышком, притулилось к зданию длинное распластанное тело коровника, а вон, уже совсем к лесу, поблескивают на костях каркасов битые стекла теплиц, и еще, и еще… И уже не столько уханье филина слышно, сколько медленное, заунывное, поскрипывание больше похожее на вой, через веселую трескотню сверчков тихо пробивается скулящий плач ветра, что раз за разом режет себя о острые кости теплиц, да и в кабине вдруг стало почему-то не так тепло, как мгновение назад.
Какой-то заброшенный то ли колхоз, то ли совхоз – таких на просторах бывшего СССР понакидано столько, что и не счесть. Один лишь раз только зашел я в такие вот развалины. Глупо, но надеялся я тогда, что может поживлюсь чем, а может просто детство у меня взыграло, вот только… Нашел я только палую корову: иссохшая шкура туго обтягивала ребра, кое где солнце слупило шерсть и мясо до изжелтелых костей, глазницы грязные, пустые, наверное скорее высохшие, чем кем-то выклеванные… А еще там так же как и здесь поскрипывало. У меня было такое ощущение, будто я могилу раскопал, гроб вскрыл – страшно, противно, мерзко, тоскливо… Я ушел, залез в кабину, и уехал. С тех пор старался проезжать мимо таких развалин не останавливаясь.
И вот, посреди широкого поля еще один мертвец. Я наскоро, даже чуть обжегшись, заглотил остатки кофе, закрутил термос и снова выехал на трассу.
Интересно, про эти ли места говорил тот здоровяк? И что тут за чертовщина творится? Я уже не посмеивался над его словами, я вдруг с особой четкостью вспомнил здоровенные, с въевшейся грязью его руки, и понял – тот, у кого такие руки, зря пугать не будет, да и сам он в чертовщину не поверит, если наверняка знать не будет, если на своей шкуре не прочувствует.
Дорога пошла вниз, под гору. Фары прорубались сквозь все уплотняющийся туман, что тек и тек ночной порой в низины, медленно, словно пугливый зверек, вползал во все щели, опутывал камни, деревья своей белесой плотью, холодил мелким ознобом своим, оседал тонкой росой на всем. Я чуть сбросил скорость, включил противотуманки. Без толку: свет едва-едва пробивался на десяток другой метров, а дальше тонул, захлебывался в непрозрачной, молочной стене, и уже не разобрать, то ли это туман клубится, то ли и правда – силуэт какой чернотой проглядывается. Я подался вперед, всматриваясь в дорогу до рези в глазах, до слез.
- Когда же это кончится? – спросил я, моргнул, и тут же врезал по тормозам! Взвизгнули колодки, машину чуть потянуло вперед, прицеп прокатил еще пару тройку метров, перекосив машину. Встал. На обочине дороги, будто замерший путник, высился силуэт большого креста: два укоса на вершине, будто капюшон, широкие перекладины, как плечи, и огромный венок, превращенный причудами тумана в тело неведомого прохожего.
- Угораздило кого-то. – я хоть и не верующий был, но все же перекрестился, уж и не знаю зачем. Двигатель камаза размеренно и недовольно урчал, будто ругался под нос, хотел ехать. Я чуть надавил газ выровнял машину и поехал вперед еще медленнее чем раньше. Сама дорога была ровная, как и до того, но вот то, что творилось по сторонам, за обочиной: то густо темнела чернота обрывов, то угадывались разлапистые силуэты вековых елей, то огромные валуны, белесо светящиеся в свете фар, подбирались почти к самой дороге, а за ними угадывался высоко взметающийся монолит скалы… И всюду, на каждом повороте, едва ли не на каждом метре этого перековерканного куска дороги: кресты старые – черные, покосившиеся, новые, еще даже по молодецки отблескивающие лаком, и венки, венки, венки – на деревьях, на знаках, на широких спинах валунов, а где и просто на воткнутых в землю колышках. А поверх всего этого тусклое, мертвенно бледное, как самый лучший саван, полотнище тумана.
Еще один поворот, плохой совсем, валун грузно выдавил дорогу в объезд, и ничего за ним не видать, выворачиваю по широкой дуге и разом, почти в упор, снизу вверх на меня из темноты два огненно-красных уголька, и рык еще, неслышимый, но в самое сердце, в грудь ударил. Не понял я, что это, только… заполошно стало, в груди оборвалось, и вообще будто видеть перестал – заволокло все тьмой, и только глаза эти красные, а еще в ушах бой кровавый, все до багровой красноты застилает. Ошибся, вместо тормоза по газам врезал, взревел движок и попер, вскинулся мой старенький камаз на тьму, прорвал ее, словно и не было, а может и правда – не было, и пошел вперед скоро, подпрыгивая на камнях, оскальзываясь почти с покатых насыпей дороги – уж как не слетел, не знаю… Проехал то всего с гулькин нос, на взгорок поднялся и тумана тут же как не было – небо видно, звезды перемигиваются, луна рожками месяца криво улыбается – хорошо. Я остановился тогда, прямо как был, посередине дороги, кабину открыл и дышал, дышал – слишком заполошно в груди было, все никак надышаться не мог, успокоиться. О том, что стою посреди дороги, не беспокоился совершенно – знал, что один я такой дурак, через эту низину ночью попер. А как отдышался чуть, снова сел и поутру уже, часам к пяти, был в Ераткуле, «чаевые» за срочность получил.
Мужик закончил рассказ, подпер кулаком щеку, и сказал глубокомысленно:
- Да…
Молодой водитель, с интересом слушавший бывалого молчал, но видно было, что не терпится ему спросить. Бывалый же достал пачку «Примы», тюкнул тихо ею о пальцы, выудил губами сигарету.
- Огонек есть?
Молодой поспешно достал зажигалку, чиркнул кремнем, бывалый прикурил, затянулся, выдохнул в грязный потолок столовой, цыкнул задумчиво. Все в его виде говорило: «Сейчас бы выпить». Оглянулся, крикнул толстой кассирше:
- Зин, а водочки нальешь?
- На часы посмотри, не положено.
- Ну, Зин, ты ж это… знаешь.
Кассирша, хоть и громкая, но все ж очень хорошая баба, вздохнула, глянула по сторонам, достала из под прилавка маленькую чекушечку, хрустко свернула ей блестящую голову. Не стала Зина и требовать, чтобы подошли за водкой. Сама вышла из-за прилавка, не забыв прихватить стаканы, села с мужиками за стол, разлила чекушку на троих. Молодой было всполошился, замямлил тихо, что за рулем мол, нельзя, а бывалый пододвинул к нему стакан поближе и сказал уверенно:
- Это ты завтра за рулем. Как рассветет – поедем, а сейчас я тебя, дурака, не отпущу. Мне грех на душу не нужен. – и приказал резко, - Кому сказал, бери!
Молодой схватил стакан, бывалый сказал тихо «За тех», Зина понимающе кивнул, тоже венки у дороги видела, выпили. У молодого аж дыхание перехватило, до того была водка теплой, противной на вкус, даже в горле встала она жарко, проходить не хотела. Зина, тем временем, поднялась спокойно, собрала со стола стаканы, пустую чекушку прихватила, вернулась за прилавок.
- А кто это был? – тихо спросил молодой, когда отдышался.
- Где? – не понял бывалый.
- Ну, на дороге, с глазами… - и он даже вперед подался, замер, моргать перестал.
- Ты, это, дышать не забывай. – усмехнулся бывалый. – Я откуда знаю, кто это был. Бывалые говорят, вроде волк, другие еще что мелят, а я вот - не разглядел…
Автор: Волченко П.Н.
