CreepyStory

Верёвка

+0 • ~1.5 мин.

Как-то раз в конце октября я и мой приятель решили съездить за город, на озеро — поудить рыбу до того, как вода замерзнет. Отыскав хорошее, устланное сухими листьями место, мы не без сложностей установили палатку (туристы те ещё). День прошёл неплохо, карась ловился в изрядном количестве. Даже неохота было нести к костру для жарки таких золотистых красавцев — ну и отрывать свои, кхм, тела от насиженного берега тоже не хотелось. Но холод взял своё, и мы с корешом пошли к «шатру».


Ночью сквозь полудрёму я увидел, как товарищ неуклюже, спросонья, выбирается из палатки. Буркнув, что он мешает спать, я улёгся на спину и уткнулся взглядом в брезентовый потолок. Нет, здесь совершенно невозможно спать. Подожду его — потравим страшные байки.

Казалось, прошёл час. Я не на шутку встревожился и решил посмотреть, куда это умудрился залезть «турист».

Выходя из палатки, я с удивлением заметил, что топора у костровища нет. Ну и человек, зачем ему топор понадобился? От белок отбиваться, не иначе.

Я громко позвал корефана. Понятное дело, ответили мне только совы. И тут у меня едва сердце не остановилось. В пяти метрах в темноте стоял мой друг, с топором — не двигаясь. Потом как-то боком, словно физкультурный приставным шагом, ушёл в чащу. Его движение рассеяло иллюзию. Это был не он. Фигура была выше и шире в плечах.

Боясь подставить бок под неизвестно чей удар, я последовал его примеру и пошёл вдоль тропы энергичным приставным шагом.

Блин! Какая-то натянутая между деревьев верёвка прервала мои упражнения. Потирая шишку на лбу, я вдруг с улыбкой вспомнил, что в кармане моей пижамы (не смейтесь) лежит фонарик. О Боже, лучше бы я забыл, забыл про него. Или разбил, уронив на землю. Ибо ТО, что предстало мне в желтоватом свете «жужжалки» обернулось для меня двумя годами психбольницы.

В кустах на той стороне тропинки, где я видел силуэт, лежал мой друг. Его живот был разрублен несколькими ударами топора, кишечник вынут — и длинной верёвкой тянулся к дереву с другой стороны дорожки. Но гораздо сильнее вида выпотрошенного тела меня напугала другая вещь - я знал, что человеческие внутренности недостаточно прочны, чтобы о них спотыкаться.

Есть одно наблюдение, которым я хочу с вами поделиться.Вспомните свой повторяющийся сон из детства. Да, тот самый, где вы идёте по бесконечной лестнице хрущёвки. Или тот, где вы пытаетесь добраться до родной квартиры, но лестничные пролёты выглядят как-то странно. Или тот, где лестница с виду совершенно обычная, но что-то с ней не так, а что — вы и сами сказать не можете.

Вы поняли, к чему я клоню, да?

Вам снились лестницы. Или в детстве, или в подростковом возрасте, или уже будучи взрослыми, вы видели эти чёртовы лестницы во снах. Обычно это лестничные пролёты хрущёвок, реже — многоэтажек, точно не скажу, тут у всех по-разному. Зависит от того, где вы выросли, наверное.

Я могу сказать с полной уверенностью. Практически все жители постсовка видели повторяющиеся сны про лестницы. Если вы не видели — поздравляю, вы счастливое исключение.

Почему счастливое? Ну, если вам не повезло, то вы уже поняли, почему я назвал счастливчиками тех, кто этого не видел. Коллективные повторяющиеся сны — это, конечно, красиво, но не очень-то приятно даже в теории.

На практике — ещё хуже. Вы же помните, какая там была атмосфера? Я вот хорошо помню. Вам ведь всё ещё неуютно подниматься по лестничным пролётам наяву, особенно если в подъезде проблемы со светом?

Вас всё ещё тянет обернуться?

Вы всё ещё знаете, что делать этого ни в коем случае нельзя?

Знаете что? Сны — это отражение нашей с вами реальности. Тут даже никакой мистики нет. Это как с интуицией: то, что мы не можем осознать разумом, проявляется интуитивно и приводит нас к верным решениям. Своего рода фоновые процессы в мозгу, которые мы не фиксируем осознанно.

Сон работает точно так же. Менделеев с его таблицей — затасканный пример, но ведь вы наверняка сможете вспомнить примеры из жизни. Как вы долго искали книгу, а потом вспомнили её название во сне. Или не могли решить рабочую задачу, а потом… ну, понятно. Это такая своеобразная подсказка от глубинных процессов в мозгах, нужная нам, чтобы быть эффективнее.

А теперь — то самое наблюдение. Мне стало интересно, и я провёл небольшой опрос. Вот его результаты.

Первое. В большинстве повторяющихся снов про лестницы фигурировали зима или холодная осень.

Второе. Жителям северных регионов лестницы снились чаще.

Третье. У значительного количества опрошенных во взрослом возрасте диагностировали невроз или тревожное расстройство. У многих — с навязчивыми страхами. У некоторых — с компульсивными привычками вроде накручивания волос на палец. Самая частая из этих привычек — стремление прикасаться к стенам и предметам вокруг, как будто проверять их на ощупь. Особенно сильно она проявляется в незнакомых местах, причём таких, которые сейчас принято называть «лиминальными»: в коридорах, в переходах метро, в подъездах, на лестницах.

Ещё несколько распространённых привычек — переступать через трещины под ногами, не наступать на линии или считать ступеньки. Или — стремиться пройти каждой ногой одинаковое количество ступеней.

Психологи советуют бороться с компульсивными привычками. Но я уже не уверен, что это хорошая идея.

Я провёл небольшое собственное расследование. Зацепился за зиму и север — и вот что обнаружил.

Зима 2012-2013 года в некоторых регионах России была аномально холодной. Аномалия быстро сошла на нет, весна и лето были даже очень тёплыми, но весна и лето не слишком меня интересовали. Что было примечательно — корреляция. Именно в 2013 году наблюдался взрывной рост пропавших без вести.

В том числе — при странных обстоятельствах. Многих так и не нашли.

Ещё одно. В последние годы, с их длинным межсезоньем и унылой серой погодой, количество раскрытых дел о пропаже людей уменьшилось вдвое. И это притом, что сейчас очень много волонтёров. И везде напиханы камеры. Пропасть на улице или в магазине, да даже в парке — уже практически нереально.

Зато знаете, где камер точно нет? На лестничных клетках старых подъездов. Чем старше, тем вернее.

А ещё огромное количество сетевого крипи-фольклора, всяких «игр на попадание в параллельный мир» и просто историй связано… ну да, с лифтами и лестничными пролётами.

В общем, если вам снились лестницы, то вы уже поняли, о чём я. Правда?

Если не снились — наверняка сидите сейчас и улыбаетесь, думая, как глупо и жалко это звучит.

Не смейтесь. Вы не знаете, куда вас занесёт жизнь, а человеку без специфического опыта в новых обстоятельствах всегда сложнее, чем тому, кто с детства интуитивно знает, что делать.

Я бы на вашем месте прислушался.

Хотя, конечно, с такими косвенными сведениями мне вряд ли удастся кого-то убедить. Но я чувствую, что это может быть важно. Как будто я стою на пороге открытия, которое потенциально способно спасти множество жизней.

Наблюдения нужно проверять. Без этого я просто очередной занудный фрик из интернета.

Итак, что я собираюсь сделать? Во-первых, вернуться в родной сибирский городок, где меня регулярно мучили тревожные сны о лестницах.

Во-вторых, дождаться зимы.

В-третьих, подготовиться.

Я, кстати, понятия не имею, что может ждать меня в ходе этого «эксперимента». Сны не дают и никогда не давали ответа. Параллельный мир с бесконечными лестницами? Искривление пространства? Некие сущности, которые просыпаются в холодных подъездах и влияют на восприятие? Может, просто какой-то особый вид психоза? Понятия не имею. Да это пока и не важно.

Важнее другое: я знаю, что делать. Если у меня всё же получится. Если я найду то, что снилось мне, что снилось нам всем.

Сны и интуиция дают подсказки, пришедшие из детства. Вспомните их и вы.

Нельзя поднимать глаза.

Нельзя оборачиваться.

Нужно смотреть под ноги, считать ступени и стараться не наступать на трещины и линии. Нужно считать пролёты и этажи.

Если что-то не так — надо прикоснуться рукой к стене или перилам. Проверить их на прочность, вернуть себе контроль.

Желательно иметь при себе источник света.

И ещё кое-что. Ни в коем случае, ни за что, каким бы сильным ни было ощущение, что вас загоняют — нельзя разворачиваться и идти обратно вниз.

Даже если вы точно знаете, что люк на крышу заварен, жители квартир вам не откроют, а до последнего этажа вы не доберётесь никогда.

Я думаю, ощущение ловушки и тупика впереди — как раз самое коварное и опасное. Я и сам боюсь, что ему поддамся. Оно может быть очень сильным, я ведь знаю, мы все знаем. И все эти пропавшие люди… они, думаю, тоже знали. Лучше всех знали.

Но вспомните: во сне мы никогда не меняли направление и всегда шли только в одну сторону. И мы живы. Мы проснулись и спокойно живём в этом мире.

Я возьму с собой камеру и диктофон, хотя не думаю, что они пригодятся.

Когда вернусь — отпишусь, что видел и как выбрался. Надеюсь, это сможет кому-то помочь. Мне терять нечего, я всегда был одиночкой — но вы, пожалуйста, мой опыт не повторяйте. И если это моё сообщение будет последним — не ищите меня. Не стоит оно того. К тому же, полагаю, моё исчезновение само по себе послужит доказательством.

Вот такое наблюдение. Думаю проверить его в ближайшие месяцы. Возможно, кому-то покажется интересным.

Всем добра и смотрите под ноги!

Автор: Litchi Claw

Она вздорной была, конечно. То норовила мазнуть корректором, то скромно читала книжку. Темноволосая, с подтаявшими голубыми глазами. Её Настя Снегирёва звали, как-то без вызова, по-простому, так, что я не мог не влюбиться.

Новенькая пришла в начале десятого класса, когда не знаешь, как дотянуть до выпуска, и потому маешься от безделья. У доски застенчиво сомкнула руки высокая стройная девушка. Иногда она поправляла выбившуюся прядку и бросала немного испуганный взгляд. Лицо её отливало той беззащитной бледностью, которую немедленно хочется согреть шуткой или вином. Нижнюю губу сжимал раздвоенный шрам — крохотный птичкин след. А глаза… о, они, повторю, были подтаявшими, словно в них долго креп, а потом разошёлся лёд, серое половодье затопило радужку и вот-вот окропит ресницы.

Естественно, одноклассницы Настю Снегирёву невзлюбили.

С неделю они приглядывались, о чём-то шептались, а затем стали подтрунивать над Снегирюхой, будто эта жирная исковерканная фамилия шла тоненькой лучистой Настеньке. Пацаны в травлю не вмешивались — в те далёкие времена волочиться было принято лишь за сисястыми, а ценить застенчивую болезненную красоту считалось постыдным. Хотя все ценили. Просто боялись в этом признаться.

А потом, когда травля дошла до пенала и лёгких толчков, Настя пришла в класс выпрямлено, без прежней зажатости. Я тогда впервые увидел, что у неё пусть тайная, но красивая грудь. В ответ на ехидное приветствие Настя обернулась и влепила хлёсткую пощёчину. Обидчица с такой силой влетела в висящую на стене географическую карту, что оставила на ней отпечаток новой страны.

Естественно, забили стрелу. Позвали авторитетных гопниц из техникума, чтобы те разъяснили за жизнь. Это уже не были те жутковатые стрелки прошлых лет, о которых рассказывали взросляки, а просто подобие, чтоб как у уважаемых людей. На них было больше истерик, чем крови. Наш маленький городок только начинал отходить от понятий и, как всякое расставание, преувеличено нервно переживал разрыв. Но я всё же волновался за Настю. Та пощёчина прозвучала от безысходности, и долгий качающий разговор с дракой хрупкая девушка бы не вывезла.

Я даже пробился в группу поддержки, чтобы при случае с криком всех растащить: «Хватит, она своё получила!» Мне было заранее стыдно за это «она своё получила», но я, хоть и слыл вполне уважаемым пацаном, достаточным авторитетом всё же не обладал. Защитить Снегирёву я мог лишь так.

Когда все уже собрались в подчёркнуто серьёзный кружок, на окраине пустыря показалась высокая фигура. Настя безразлично подошла к обидчицам, главная из которых начала что-то предъявлять. «Наши пацаны», «шлюха», «за тебя есть прогон»… в общем, полный набор зависти, неуверенностей и обид. Настя слушала прямо, совсем без страха. Я не узнавал ту девушку, что скромно потупилась у доски. Глаза её замерли, остановились. Ветер не трепал тёмные волосы, словно они были тяжелы для него. Кожа оставалась бледна.

— Так вот, девочка, слушай сюда…

Не дослушав, Настя вмазала кулаком. И ещё, чтобы обхватили лицо. Тогда Настя цапнула девку за патлы, намотала их на руку и смачно впечатала в осеннюю грязь. Пустырь огласило подвывающее обещание: «Убью-ю-ю, суууу-уу-ка-а!». Но никто не убил. Ни одноклассницы, озабоченно склонившиеся над зачинщицей, ни гопницы, которые одобрительно всему покивали.

А я стоял как дурак, не зная, что и сказать.

На следующий день Настя робко скользнула за парту, где стала читать какую-то книгу. Больше новенькую не трогали, хотя Снегирёва всё равно пугливо посматривала по сторонам. Закушенную губу разделял белый шрамик. Выглядела девушка столь трепетно, что я наконец-то решился:

— Привет, хочешь сегодня погулять?

Ответ был краток и однозначен:

— Не хочу.

Меня это покоробило. Видать, Настя решила, что я из числа тех романтичных персон, которые двигаются на районе и долбят плюхи под гундосый речитатив. Напротив, у меня было собственное увлечение. Я любил наблюдать за птицами. В нашей средней полосе я мог различить до пятидесяти видов. Немного, конечно, но, если учесть, что дальше родной области я ещё не бывал, результат был вполне приличным. Ни в каких орнитологических обществах я не состоял: учился сам, по книгам, пользуясь военным отцовским монокуляром. А тут эта Снегирёва… такое совпадение я пропустить не мог.

— Что читаешь? — попытался оправдаться я.

Настя скосила взгляд и неохотно показала обложку.

— Му-ра-ка-ми, — по слогам протянул я, надеясь вспомнить о таком писателе или хотя бы придумать смешную рифму. В памяти медленно всплывал образ: книжный, я тщетно ищу новый орнитологический справочник, и на глаза попадается странная обложка — из рупора граммофона торчит накрашенный как проститут зелёный дятел.

— А ты читала у него эту… про птицу, в общем.

— Хроники заводной птицы?

— Да! Там ещё дятел на обложке. Кстати, ты знала, что дятлы долбят по дереву, чтобы переговариваться? У каждого свой ритм, которым они обозначают границы участков. Они ведь очень территориальны… ну… дятлы эти.

Настя прячет серо-голубые глаза. Я впервые вижу её так близко — истончённую, с мелованной кожей. На шее бьётся виноватая жилка. И волосы густые, путанные — гнездо, а не волосы, и руки бы туда запустить… Я вспомнил, как безжалостно Настя схватила соперницу и швырнула в грязь.

А сейчас вот застенчива.

— А эту ты у него читал? — Настя показывает название.

— Мой любимый Sputnik… не, ещё не видел в книжном.

Ну это чтоб она удивилась: о, ты в книжный ходишь? Покажешь, где он?

— Ясно, — и под смешки одноклассников Настя вернулась к чтению.

Поражение лишь раззадорило. Настя была не похожа ни на расписных школьных красавиц, ни на тихонь. А особенно она была непохожа на тех, кто был не как все. Я думал, она вольётся в компашку нефорш, где, приняв скорбный вид, будет обсуждать гривачей и восточные мультики, а она осталась сама по себе, будто её вообще ничего не интересовало. Даже этот её Мураками не менялся — Снегирёва всегда читала одну и ту же книгу. Сначала я думал, что это какая-то поза или хотя бы защита от окружающих, но Настя читала книгу внимательно, не притворяясь. Странностей добавляло и то, что иногда Настя приходила взбалмошная, не то, чтобы словоохотливая, а просто другая. Опять выпрямившись сидела, могла без спроса выйти к доске, хлестнуть взглядом и часто хватала за руки самых хулиганистых старшаков, и те стояли, не смея пошевелиться. Настя что-то шептала им, а я ревновал, ревновал, ревновал.

Видимо, Снегирёва была психической. Очень всё походило на раздвоение личности, хотя обе они отшивали мои подкаты до обидного одинаково.

Я не сдавался. В классном журнале я подсмотрел адрес Снегирёвой. Она жила в длинном девятиэтажном доме на набережной — пожалуй, самом крутом в нашем захолустье. Домофоны тогда ещё толком не появились, поэтому я без труда отомкнул кодовый замок. На девятом этаже — ещё и лучший вид в городе — я сразу, без колебаний, позвонил.

На удивление, мне открыли. Даже без щёлки, бесстрашно распахнув дверь до конца.

— Чего тебе? — спросила Настя.

В старенькой домашней одежде, почти пижаме, растрёпанная, она казалась очнувшимся ото сна воробушком.

— Да вот, я это. Книгу тебе принёс. Помнишь о заводной птице говорили? Вот, в общем.

— Ааа… — Настя повертела в руках подарок, — Знаешь, я не люблю Мураками.

— А что любишь?

— Ничего, — пожала она плечами.

В кухне кто-то сгрузил кастрюли, и в коридоре появилась приятного вида женщина. Я сразу признал Настину маму.

— А уверяла, что ни с кем не общаешься! Заходите, молодой человек. Ну заходите же! Я вчера торт пекла!

После краткого знакомства я кое-как вырвался в подъезд. Из кухни донеслось раздосадованное:

— Настя, не хочешь дома, так сходи погуляй! Ну чего мы тогда в новую школу пошли?.. Хватит в комнате чахнуть! Такой парень к тебе пришёл!

— Ма-а-ам, ну не хочу я.

— Не хочу, не хочу…! Что с тобой случилось вообще? И ведь укорить некем! Надо было тебе сестрёнку родить. Молодой человек, вы не слушайте её. Берите в охапку и на улицу!

Пунцовея, я показал кофр с монокуляром:

— Пойдём на набережную птиц порассматриваем.

Настя ничего не отвечала, лишь пусто смотрела мимо меня, за плечо.

— В общем, жду тебя внизу. На качельке.

Она не вышла ни через полчаса, ни через час. От скуки я созерцал голубей, косивших воспалёнными красными глазками. С удивлением приметил полевого воробья — редкого гостя в городе, где ему нужно соперничать с домовыми собратьями. Полевик был совсем чужак, даже без стайки, всё прыгал и высматривал что-то из-под коричневого берета.

Устав ждать, я побрёл на набережную. Солнце садилось за реку. Из птиц были только неинтересные утки. Толстые и прикормленные, в тёплые зимы они ленились улетать и часто вмерзали в лёд. В крошечном парке гулял народ. У главного городского аттракциона — старого колеса обозрения — меня осенило. Я тут же рванул к кассе.

Когда кабинка со скрипом доползла до вершины, я нацелил монокуляр на окна Настиного дома. Последние этажи как раз выглядывали над золочёной рощицей. Навестись было сложно: дрожали руки, окна разбрызгивали молнии. Я знал расположение лишь примерно, но, по счастью, сразу увидел её — залитая кипенным светом, у распахнутого окна, за которое ветер бросал спутанные волосы, стояла Настя Снегирёва. Волосы горели червонным огнём, руки разведены для полёта. Моя любимая, размером со спичечный коробок, встречала закат, а я подсматривал за ней с вершины ржавого аттракциона.

Колесо двинулось, изображение скакнуло, и я стал опускаться вниз, в ещё один тусклый вечер.

∗ ∗ ∗

Я вновь и вновь поднимался над городом, но Насти больше не видел. Конечно, я мог наблюдать за домом и с улицы, но тогда бы меня заметили. Позиция на вершине колеса казалась не подглядыванием даже, а именно наблюдением, тем натуралистским азартом, с которым ожидаешь появление редкой птицы.

А потом я встретил Настю на набережной. Почти в темноте, после моего ежевечернего подъёма. Я уже был готов лепетать, что просто наблюдаю за птицами, но Снегирёва лишь безучастно кивнула и пошла дальше. Одета она была очень тепло, в несколько, как казалось, штанов и меховую шапку.

— Ты это куда? На Северный полюс?

— А это далеко?

— Порядком. Так ты куда?

— Просто гуляю.

— Я с тобой.

— Как хочешь.

Мы слонялись по набережной до фонарей. Настя молчала, а я боялся её вспугнуть. Мучительно придумывалась тема для разговора, но на ум не шло ничего кроме щебечущего как канарейка Мураками. Когда стало совсем поздно и мне уже надо было домой, я невинно поинтересовался:

— А ты долго ещё гулять планируешь?

— До утра, — ответила Настя.

— В смысле?

— В прямом.

— Ааа… с мамой поссорилась? Так давай вернёмся, я замолвлю словечко.

— Да нет… ты… Не надо. Ничего не надо.

Я думал, сейчас она закричит, треснет тонкий ледок в глазах, и меня сметёт, но Настя закончила говорить тихо, совсем погасши.

— Ты точно до утра собралась?

— Точно.

— Тогда пойдём. Сюда всё равно алкашня подвалит.

Из закутков уже доносились нехитрые мелодии первых телефонов. Кто-то глыкал и реготал.

Осмелев, я взял Настю за руку и повёл дальше, к реке. Девушка не сопротивлялась, но сквозь перчатку я чувствовал напряжённые пальцы. Начались прибрежные заросли. Когда река стала громче города, я вытащил из-под груды ивняка деревянный настил. Проволок, плюхнул на мелководье. Затем бросил второй.

— Дальше там по колено, но я тебя пронесу.

Мне казалось, что вот сейчас-то Настя заорёт — ты совсем идиот что ли!? — и скроется в тальнике, но она покорно дала взять себя на руки и перенести через глубину. И не такой уж лёгкой она оказалась — нет, приятно тяжёлой и мягкой.

— Тут ямы просто намыло, можно провалиться, — оправдывался я, обуваясь, — поэтому сколотил вот…

Мы стояли на небольшом островке, который занимал лиственный лесок. Когда-то он был частью берега, но вода проточила русло, отделив остров от горожан. Это пошло ему только на пользу — трава почти зарастила кострища и поглотила шприцы. Берёзы понемногу чахли, но в сердце островка всё ещё возвышалось старое кряжистое дерево, растроивающееся посредине. Я помог Насте забраться, и мы удобно устроились в расщелине.

– Вот, в общем, — с гордостью сказал я, — сюда можно приходить, если хочешь одна побыть. Или достал кто.

— Хорошее место, — ответила Настя. И как щедрость добавила, — правда хорошее.

— У меня булка есть. Будешь?

Она съела половину. Потом мы сидели в изгибе, который уютно поджимал нас друг к другу. Я набрал листьев, которыми запорошил убежище, и мы нагревали его теплом наших тел. Пахло рекой. Качался лес, ветер сметал облака. Я рассматривал непослушные волосы, олуненные глаза. Видел хлебную крошку, приставшую к шраму. Чувствовал, как в моё плечо упирается её плечо. И было так хорошо, что не хотелось большего.

— Зря ты так ко мне, — неожиданно произнесла Настя.

— В смысле? И как это — так?

Девушка задумчиво провела рукой по коре:

— Нам кажется, что мы выбираем одну дорогу и идём только по ней, иногда грустя о второй. Так вот — нет, мы всегда идём по обеим. И чем больше на нашем пути развилок, тем сильнее мы расстаёмся с собой.

— Смотришь на себя и не узнаёшь? — предположил я.

— Не только.

— Знаешь, сороки могут узнавать себя в зеркале. Проводили эксперимент: капали сороке на шею жёлтым и чёрным. Чёрный цвет сливался с опереньем, и сорока, разглядывая себя, не замечала разницы. А вот увидев в зеркале жёлтый, начинала его счищать.

Мы долго молчим. Затем я отваживаюсь:

— В любом случае, я посообразительнее сороки и всегда узнаю тебя.

Я осторожно беру Настю за подбородок — она не противится, я провожу пальцем по её шрамику — она не противится, я приближаюсь к ней с поцелуем — и Настя бьёт. Размахивается, оцарапывает запястье и снова бьёт.

— Никогда. Не целуй. Меня.

Она успокаивается так же быстро, как и завелась. Только дышит ожесточённо. Настя словно борется с чем-то, что сидит в ней, и все слова, все силы уходят на внутреннее противостояние, а нам… а мне — ничего. Даже помощи не попросит. Сидит, закусив губу. Птичка без своего гнезда.

— Больно? — указываю я на руку. Место между перчаткой и рукавом оцарапано до крови. Скапливается и падает бисер.

— Больно, — кивает Снегирёва.

До самого утра я держу её руку, обмотанную моим платком.

∗ ∗ ∗

Наступил октябрь. По тротуару застучали медные листья. Стал чаще заглядывать дождь. После той ночи Настя долго не появлялась в школе. Я решил, что перемены в её настроении связаны с опасением близости. Тогда, на пустыре, Настя ударила, потому что её назвали шалавой. Мне досталось из-за поцелуя. А к опасным парням тянула какая-то травма: Настя выговаривала им, как брошенная. Видимо, когда-то её сильно обидели.

Поэтому тихость. Потом истерики.

И этот шрам.

Я так часто катался на колесе обозрения, что сторож заподозрил неладное. Каждый раз он оглядывал мою кабинку, будто я делал там нехорошее, и только потом захлопывал дверь. Колесо наматывало обороты, но Настины окна оставались пусты. Дверь мне больше не открывали.

Перед заморозками, когда уже не помочишь ноги, я решил сходить на остров. В расщелине, забросанный листьями, лежал «Мой любимый sputnik» Мураками. Я слишком небрежно взял книгу, и из неё выпала закладка-перо. Воронье, с синеватым отливом. Я тщетно искал заложенное место. Потоп плюнул. Получается, Настя приходила сюда без меня. Читала и вот забыла. Или решила оставить на память?

Как только девушка пришла на уроки, я протянул ей книгу.

— Вот, на нашем месте нашёл. С тобой всё в порядке?

Снегирёва взглянула на меня как-то осоловело. Я ожидал, что она придёт исхудавшая и осунувшаяся, а девушка немножко пополнела. Это ей даже шло — краска на бледном лице, округлившаяся грудь. И чуть оживший взгляд, где затлел уголёк. Он пристально изучал меня, будто видел впервые. Прожигал даже, подрумянивал.

— Прогуляемся? — вдруг предложила Снегирёва.

В классе одобрительно загудели. Я постарался не показать радости. А Мураками остался у меня в руках. Сумка Насти и без того была набита книгами.

Гулять пошли на набережную. Напоследок я хотел прокатить Настю на колесе и, когда мы замрём на вершине, вручить ей монокуляр, чтобы она осмотрела даль за рекой, а потом признаться, что однажды — клянусь, случайно! — я увидел отсюда, как она, расправив руки, встречала ещё тёплый закат. И мне захотелось всегда быть рядом, стоять сзади, не мешать ветру, но и не давать упасть.

И поцеловать. Конечно же, поцеловать.

Сторож одобрительно кивнул и галантно защёлкнул за нами дверцу. Теперь я был вне его подозрений. Мы поднимались наверх, а последнее в году солнце медленно клонилось вниз. По обшарпанной кабинке плыли печальные отсветы. Настя вальяжно развалилась напротив. Волосы её заслонили лицо. Девушка сидела, уложив руки на бортики и сутуло прогнувшись вперёд, как очень уставший человек.

— Хочешь? — достал я драгоценный монокуляр.

Настя так сильно помотала головой, что зашаталась кабинка. На меня она по-прежнему не смотрела. А может, видела что сквозь неряшливую копну.

Я заглянул в окуляр.

Земля приблизилась, поплыла: нарядные леса на том берегу, сжатые до окоёма поля, подстывшая речка, бетон-бетон, облетевшая уже рощица, Настин дом. Мне хотелось увидеть, как стёкла залиты прощальным огнём, но в любимом окне почему-то стояла девушка. Тёмные волосы, бледная кожа, только руки не разведены, а машут из стороны в сторону — словно Настя Снегирёва хочет мне что-то сказать. Рот её заходился в беззвучном крике. Я не мог обознаться — это была именно Настя, знакомая мне в монокуляре едва ли не ближе, чем в жизни.

Я опустил прибор. Настя Снегирёва сидела напротив, задумчиво изучая моё лицо. Ветер пытался расшатать уставшие крепления, и Настя, будто из озорства, подыгрывала ему ногами. Как-то недобро приподнимались и опускались носки сапогов, раскачивая железный пол. И ни слова. Только язык трогал шрам под губой. Я снова посмотрел на дом — Настя всё ещё махала мне. Откуда она знала, что я… мы?.. будем именно здесь? И кто — мы?

Колесо дрогнуло и поползло вниз. Хотелось, чтобы монокуляр превратился в бутылку водки. Ведь я отчётливо помнил, как мама Снегирёвой сетовала, что не родила сестрёнку.

— Насть, у тебя же нет сестёр? Двоюродных там?

Подруг у неё точно не было.

— Не-а.

Настя начала отколупывать краску с перил и небрежно стряхивать вниз. Краска была новая, её нельзя было вот так легко сковырнуть, но крепкий ноготок поддевал корочку, и она отслаивалась с неприятным треском. Звук этот взмурашивал кожу. Настина рука обнажилась, и я заметил, что на запястье, пораненном о сучок, нет даже царапины.

— Быстро на тебе зажило.

— Ага, как на собаке, — с прищуром ответила Настя.

Я снова навёл окуляр на окна, но те уже скрылись за деревьями. Тело пробила дрожь.

— Чего задрожал? — оскалилась Настя. Зубы её были ровные-ровные, белые-белые.

— Вспомнил, как тогда холодно было. Вон там, смотри, всю ночь на лавочках просидели, — я указал на закуток, где тусила алкашня. — Помнишь?

— Ещё бы.

Мне стало совсем плохо. Даже ноги онемели. А отколупанная краска всё летела вниз, жадно впивался в перила уверенный ноготь, и раскачивал кабинку носок сапога. И тут Настя улыбнулась и сказала то, чего я боялся услышать:

— Давай поцелуемся?

У меня волосы встали дыбом. Это была кто угодно, но не Настя Снегирёва. Она там, в своей комнате и своём окне, а это — что-то иное, противоестественное, лишь притворяющееся человеком. Напротив меня сидел зверь с сырыми глазами, сидел, беспечно развалившись, и ухмылялся тому, что я попал в западню. Бежать было некуда — кабинка защёлкнута на замок, мы на верхотуре, и этот цокающий ноготок, эти очернённые волосы, этот носок… Настя Снегирёва жмурилась передо мной как сытый и довольный хищник, во власти которого я был.

— Давай поцелуемся? — придвинувшись, хрипло предложила она.

И сразу впилась в меня. Поцелуй был болен и сладостен: Настя прикусывала губы и теребила их, слизывая выступавшую кровь, потом стеснительно отступала и вновь кусала. Она сорвала с губ коросту и сладостно прожевала её. Лизнула от ключиц до уха. Со смехом надавила на пах. Чудовище обращалось со мной как с пищей: жутко и в то же время приятно. Тело стало ватным и непослушным. И было страшно закрыть глаза, потому что прямо перед моими были её — распахнутые, безразлично серые, прокалывающие чёрной точкой зрачка.

Мы вывалились из кабинки как пьяные. Сторож ухмыльнулся, а я с мычанием тянул к нему руки, умоляя спасти. Продавив ярёмную вену, Настя вновь засосала меня. Я обмякал в её руках, и никто из прохожих не видел, что я едва-едва касаюсь земли ботинками, что Настя, обхватив за голову, держит меня на весу.

— Голубки, — сказал кто-то.

Настя утаскивала меня в тальник у реки, и с набережной заулюлюкала гопота. Впервые в жизни я понадеялся, что она догонит, прицепится. Увы, пацанва лишь приветствовала удачливого собрата. Я цеплялся за кусты, но каждый раз, когда возвращались силы, тварь целовала меня, а когда заросли сомкнулись так плотно, что огни города заменила луна, Настя Снегирёва впилась в меня последний, завершающий раз.

Поцелуй начался нежно, почти извинительно, но лишь для того, чтобы явить последующую боль, когда разорванный рот ещё помнит вкус мёда. Но с какой бы пыткой тварь ни поглощала меня — её серые, немигающие глаза оставались холодными и раскрытыми. Взгляд был омерзительным, ведь меня даже не ненавидели, убивали не из голода или страсти, а вообще без чувств, без какого-либо торжества, как неодушевлённого. Это поразило настолько, что я собрал всю свою ненависть, всю ярость, весь гнев и в то же время всё то, что делало меня мной, все мои мечты и стремления, всю жажду жизни, на пределе сил дёрнулся и… вырвался из объятий Насти Снегирёвой.

Меня швырнуло на стылую землю. Спина больно проволоклась о корни. Тело не слушалось, но Настя и не думала нападать — плотно сжав губы, словно поймав кого-то, она удерживала чёрное трепыхающееся облачко. Оно было изменчивее всего, что я когда-либо видел — толстый извивающийся угорь, дымный череп, клякса, пар, абажур... А затем, будто осознав, что вырваться не удастся, дух облёкся в плоть.

Настя с улыбкой отвела губы от моей полной копии. Рост, лицо, даже одежда — всё было тем же. Только зарубцевался шрам на губе, хотя я всё ещё обливался кровью. И глаза — ненавидящие, холодные. Двойник был создан из злобы, из низости и коварства, из всего плохого и отвратительного, что Настя выцедила из меня. И вместе с тем в нём было что-то особенное, какая-то черта, позволяющая очаровывать и влиять. Что-то важное, что прежде принадлежало лишь мне, и не было ни добрым, ни злым. Этим двойник отличался от меня — я, именно я был на него не похож, словно он был оригиналом, а я — жалким подобием.

Чудища смотрели так плотоядно, что я, поскуливая, пополз назад. Особенно жутко смотрел я сам — как на своё неудачное прошлое, как на худшую версию себя, как на того, кого нужно забыть. Затем дубль поднял с земли оброненный кофр. Достал драгоценный прибор, издевательски его повертел и с наслаждением разбил отцовский монокуляр.

Настя захохотала, довольная моей болью.

Последнее, что я помню — как двойников алчно потянуло друг к другу, и они страстно поцеловались.

∗ ∗ ∗

В школу я вернулся с заштопанным лицом. Под расспросы одноклассников отсиживал урок за уроком. У окна ссутулилась Настя Снегирёва. Настоящая Настя, точнее — такая же безжизненная оболочка, из которой высосали все соки.

Когда я вернул ей Мураками, девушка открыла его на случайной странице и продолжила читать, будто отвлеклась всего на минуту. Теперь я видел — книга не приносила ей удовольствия, словно внутри прочитанное стирал ластик. Слова падали, он подтирал, и буквы таяли, оставляя страх чистой страницы. И так раз за разом, всегда, вечная погружённость в одну и ту же книгу, в одно и то же предложение, которое невозможно почувствовать и нельзя представить.

Я всё понимал. Но во мне не было слов утешения. Поэтому я садился рядом и молчал.

Одноклассники, считавшие, что у нас любовь, однажды подбежали к нам, стиснули и по-детсадовски пропели:

— Тили-тили тесто, жених и невеста!

Мы безразлично смотрели друг на друга, и наше дыхание не превращалось в одно. Внутри меня был туман. Кожа её оставалась бледна. Мне больше не хотелось к ней прикасаться. Она больше не пыталась меня спасти. И хотя наши плечи вновь встретились, как тогда, в расщелине старого дерева, мы оба ощущали лишь холод.

«Расстались», — шептали завистники.

Когда лицо зажило достаточно, чтобы было не отличить — явилась тульпа, которой позарез понадобилось переночевать у меня дома. Пришлось слоняться по городу. Меня задержала милиция, но не возникло даже мысли назвать свой адрес, чтобы все увидели двойника. Так повторялось несколько раз. А потом он куда-то исчез. У двойников, наверное, есть и свои дела. Родным он, кстати, нравился больше. «Наконец-то живой», — говорили они.

Мне больше ничего не хотелось. Я был не несчастным, нет — просто не существующим, каким-то во всём несолёным, безвкусной водой. Я был лишь очертанием, и если влить меня во что-то большое, как стакан в океан, я бы сразу во всём растворился. Но не было ничего, в чём бы я мог или хотел исчезнуть. Даже в Насте.

Её в своё время высосали не до конца — капельку оставили, всего чуть-чуть, на один только раз. И она использовала свой шанс: отговаривала меня, книгу подсовывала, попыталась предупредить из окна. Почему не сказала прямо? Представьте, что вы только контур, только слабая линия между ничем и ничем. Когда вы существуете лишь как разделительная полоса, когда вы и есть граница, вам не захочется ничего нарушать. Иначе вы рискуете быть стёртым.

И вот по Насте провели ластиком.

Лишь однажды, весной, когда уже пела капель, я вдруг услышал слабый шёпот Снегирёвой:

— Окно.

На отливе прыгала крохотная птичка. Яркая, в светлых крапинках, голубовато-зелёная, она с интересом смотрела в класс. Это был зимородок — упрямая птица земли, весной возвращающаяся к старому гнездышку.

Зимородка заметили, по классу пробежал шепоток, и сама учительница ахнула — какой красавец! Зная о моём увлечении, все стали спрашивать, что это за вид. Даже Настя смотрела с какой-то надеждой, будто мой ответ что-то мог изменить. Я знал, что зимородки однолюбы, что весной они воссоединяются с парой, но помнил я и ещё кое-что. То, с каким презрением двойник глядел на меня. И то осознание, что тульпу соткали не просто из сильных чувств, а из чего-то важного, прежде бывшего лишь моим. Я вдруг понял, что именно у меня украли. Точно так же, как у Снегирёвой украли любовь к чтению.

Зимородок поднял голову, обнажив рыжую грудку. Тонко и одиноко пропел. Класс ждал. Настя смотрела на меня во все глаза.

— Всего лишь птица, — произнёс я вслух, — это всего лишь птица.

Источник: mrakopedia

У нашей семьи есть такая традиция - раз в год устраивать семейный “тимбилдинг”. Мы собираемся широким кругом родственников, выбираемся подальше загород и устраиваем двух или трехдневный поход. Обычно к походу присоединяются еще и близкие друзья, поэтому компания собирается большая.

Я никогда не любил эти вылазки, мне 13-летнему пареньку было просто скучно в компании взрослых, кроме того, меня всегда пугали ночевки в лесу, бок о бок с дикой природой. Лес, даже днем не слишком дружелюбный к людям, ночью становится и вовсе враждебным, и жутким.

Однако, не смотря на все мои протесты, ездить мне приходилось. Отец постоянно рассказывал, что такие вот встречи помогают укрепить семейные связи, а семья — это главное. Собственно, оставить меня было бы просто не с кем, так как вся наша семья принимала участи в этом походе.

В этом году народу собралось даже больше чем обычно, почти 30 человек всевозможных дальних родственников и их друзей, из которых я знал в лучшем случае половину. К моей радости, оказалось, что с нами едет и Василий Иванович – друг отца по институту. Это значило, что с ним поедет и его сын Саша, моего возраста. Хотя бы будет не так скучно – “подумал я”.

На семейном совете составили план, решили, что в этот раз вместо обычного похода мы устроим сплав по реке на лодках. Арендованный автобус доставит нас со снаряжением к точке старта и через день заберет на финише. Одну ночь мы проведем в лесу.

Мы приехали к стартовой точке рано утром, народу и правда было полно. Я сразу нашел Сашу, рыжего паренька, вечно переполненного энергией, но не знающего куда ее деть, оттого вечно попадая во всякие неприятности. Мы виделись не слишком часто, но всегда быстро умели найти общий язык. Все копошились словно муравьи, надували лодки, упаковывали походное снаряжение. Я и Сашка кидали камни в воду от нечего делать, пока ко мне не подошел отец и не начал читать очередную лекцию о важности взаимовыручки в семье, после чего отправил меня помогать упаковывать вещи в только что надутую лодку, с довольным видом отправившись поболтать с Василий Ивановичем о прошедшей бурной молодости.

День прошел быстро, мы отплыли и на реке стали меняться пейзажи обычного российского пригорода. Развалившиеся дома полузаброшенных деревень и разрушенные от времени советские предприятия, сменяли виды шикарных вилл, огороженных трёхметровыми заборами, которые затем сменяли леса и поля. В нашей лодке мы ехали втроем – отец я и мама. Мама постоянно отчитывала отца за то, что он вместо того, чтобы наслаждаться природой и общаться с семьей, как и было задумано, непрерывно сидит в телефоне. Отец говорил что-то про срочные рабочие вопросы, которые нужно решить непременно именно сейчас. Спереди и сзади от нас со смехом и болтовней плыли другие лодки. Так и наступил вечер.

Картина за бортом сменилась с вида сельского пригорода, на непрерывный густой лес. Я поежился, понимая, что в этом лесу нам надо будет провести целую ночь. Сгущающиеся тени, которых становилось все больше в глубинах леса, по мере наступления вечера, меня уже начинали пугать. Я старался отогнать от себя эти мысли – если перестать думать о темном лесе и не представлять себе всяких огромных лесных чудищ, то становится не так страшно. Отец мне не раз говорил, что все монстры живут только в нашем воображении. Достаточно о них перестать думать и они уже не могут тебя напугать.

Тем временем мы подплыли к месту, где деревья непрерывного леса немного расступались, образуя некое подобие пляжа. Тут мы и решили остановиться на ночевку. К радости всех, метрах в 50 от пляжа оказалась довольно большая поляна, идеально подходившая для того, чтобы разбить там наш палаточный лагерь. Работа сразу закипела. Все начали ставить свои палатки, отец и Василий Иванович разводили костер, мама подготавливала шашлык, которым мы планировали поужинать. Я отыскал Сашку, и мы начали бродить по лагерю в поисках того, чем бы заняться, чтобы отвлечься от накопившегося за день чувства голода, пока не будет готов шашлык.

Уже окончательно опустилась ночь и Сашка предложил мне на спор отойти в темноту леса, за пределы лагеря, освещаемого разведенным костром. Темнота, сгущающаяся между деревьев так, что казалось ее можно потрогать, меня конечно очень пугала, но показать свою трусость я тоже не мог, поэтому сделав как можно более уверенный тон, я заявил, что это для меня полная фигня, и неуверенным шагом отправился к желтоватой границе света костра, окружающего наш лагерь. Мое воображение уже рисовало мне, что за этим кругом света меня ждут, пуская свои слюни, всевозможные причудливые лесные твари с горящими глазами, радуясь, что пища сама идет к ним. Подходя к самому краю спасительного света, судорожно вглядываясь во тьму, я вдруг услышал резкий хруст совсем рядом с собой, от чего мое тело тут же отреагировало, покрывшись гусиной кожей. Спустя секунду я осознал, что это обычная палка хрустнула у меня под ногами, но в то же время понял, что сделать хотя бы еще один шаг дальше уже не способен.

Мальчики, идите ужинать! – Зазвала тетя Лена, жена Василия Ивановича, мама Сашки. В этот момент я был ей невероятно благодарен и с криком “ура” тут же бросился к костру, в душе надеясь, что Сашка не заподозрит, как я боялся еще секунду назад. Лагерь уже значительно разросся, палатки были понатыканы и там, и тут, другая группа, разводила уже второй костер, видимо понимая, что за одним всем места явно не хватит. Мы с Сашкой прибежали к костру и жадно вцепились в куски шашлыка, выданные нам тетей Леной прямо на шампурах. Отец сидел рядом у костра, все еще не отрываясь от телефона, мама уже оставила всякие попытки вытащить его из гаджета в реальность и ела свою порцию шашлыка. Около костра лес уже не пугал так сильно, но все же где-то на периферии чувств сохранялся липкий страх осознания, что нас со всех сторон окружает темный лес с его обитателями.

Это случилось уже после того, как мы покончили с шашлыками. Я первым заметил, что со стороны леса, вынырнув из темноты к нам направляется человек.

- Папа, папа! К… к нам кто-то идет – сказал я отцу, подергав его за плечо. У меня по коже пробежали мурашки, кто может гулять в лесу в такой темноте, да еще и без света! Отец оторвался от телефона и мрачно глянул на идущего к нам гостя. Опять бродяги какие-то шляются, небось спросит, не осталось ли чего у нас допить, сказал отец Василию Ивановичу, сидевшему рядом. Да… В прошлом году целый час отгоняли этих алкашей, пришлось даже палки взять, ответил тот, вставая в сторону гостя и делая грозный вид.

Тем временем, наш гость подошел к костру и сел на свободное место, на упавшем дереве, рядом с которым мы и разместили костер. Я осмотрел его – у него была обычная одежда, штаны, какая-то помятая не то футболка, не то свитер невыразительного цвета, без каких-либо лейблов, на лице была приятная улыбка, которая внушала доверие, глаза бегали, перемещаясь с одного человека, на другого. Я посмотрел на отца, он уже сидел в своем телефоне, а Василий Иванович, постояв пару секунд отошел поболтать с другими участниками похода, которые казалось и вовсе не заметили новоприбывшего гостя. Он же просто продолжал сидеть и улыбаться. Какой приятный человек, подумал я, не удивительно что отец передумал его прогонять. Он совсем не похож на бродягу, который стал бы приставать к туристам в поисках выпивки.

Нам с Сашкой уже наскучило сидеть у костра, и мы снова начали бродить по лагерю. После съеденного шашлыка ощущалось сладкое и теплое чувство комфорта и радости, несмотря на то что мы были посреди ночного леса. Смотри, еще один гость - мой друг тыкнул пальцем уже во второго гостя, сидящего у костра рядом с моим отцом. Он был точно такой же, как и первый, с приятной улыбкой, бегающими глазами. Надо же, они прям одинаковые – удивился я. Ну, они оба пришли из одного и того же леса, с чего бы им отличаться, возразил Сашка, сделав максимально умное лицо, на которое был способен. В его логике я не увидел изъянов, а краем глаза заметил, что со стороны леса к нам приближается еще два гостя. Они спокойно прошли через лагерь и присоединились уже к другой компании. Ну и отлично, подумал я, чем больше народу, тем веселее, только хватит ли нам еды на всех… АААА! – крик, кажется Василия Ивановича прервал мои мысли.

Чего это вдруг папе захотелось покричать? – вслух задумался Сашка. Я не знал ответа, мне и самому не понравилось, что приятную тишину леса кто-то решил нарушить таким пронзительным криком, но, с другой стороны, если Василий Иванович решил покричать, то кто мы такие чтобы ему мешать. Эй, а ведь ты так и не решился зайти в темный лес, - вдруг вспомнил Сашка - я видел, как ты испугался, когда подошел к краю лагеря!

Да с чего бы! Я ничего не боюсь! – разозлился я на Сашку за обвинение в трусости. В данный момент во мне и правда прошли все страхи перед темным лесом, и я был в полной уверенности, что спокойно смогу уйти из круга света.

Я спокойным шагом направился к границе лагеря. Переступив ее, я, даже слегка удивившись, и впрямь не почувствовал ни капли страха. Отойдя от лагеря метров на 30, я закричал Сашке, чтобы он тоже доказал свою смелость и шел ко мне. В глубине души я надеялся, что он струсит и я смогу продемонстрировать свое превосходство, но он так же, как и я спокойно вышел из круга света и дошел до меня – хах, думал я испугаюсь? - победно спросил он.

Мы стояли в темном лесу поодаль от лагеря, наши глаза потихоньку привыкали к темноте. За пределами света тьма уже не кажется такой густой. Мы спорили с Сашкой о том, кто из нас смелее, и в этот момент я почувствовал, что страх стал ко мне возвращаться, сначала где-то вдалеке, едва ощутимый, затем все сильнее и сильнее. Господи, мы же стоим в лесу, в полной темноте - моя кожа тут же покрылась мурашками от внезапного осознания этого. Сашка кажется тоже это осознал, потому что перестал говорить на полуслове, а его веснушки вдруг куда-то все пропали, уступив место бледной коже.

Гости… - тихо сказал Сашка. - Кто это такие?

Мне нечего было ответить, я только сейчас задумался, насколько странная ситуация была с этими гостями из леса… Почему мы вообще называем их гости? Такое милое слово, описывающее друга, которого ты пригласил к себе домой, совсем не подходит к этим… Кому? В моей памяти всплыли их лица, милые улыбки уже казались не улыбками, а оскалом кривых желтых зубов, явно длиннее, чем должны были бы быть у обычного человека, а глаза, их хищные глаза, как будто высматривающие себе жертву.

Мой папа, папа кричал, ты слышал? – вырвал меня из раздумий Сашка. Я вспомнил тот истошный крик, принадлежавший Василий Ивановичу. Липкий страх, вызванный полным непониманием происходящего, захватывал меня все сильнее. Возвращаться в наш лагерь мне казалось уже чуть ли не страшнее, чем остаться тут, в темном лесу.

Саша вдруг сорвался с места и побежал, крикнув мне на ходу, что надо попросить взрослых прогнать гостей, объяснить им, что в конце концов это семейных поход и бродягам тут не место. Я побежал вслед за ним - все-таки остаться в лесу одному мне было страшнее, чем встретиться с этими гостями еще раз, в конце концов они же ничего никому плохого не сделали, подумал я, уже заходя в лагерь.

Гостей стало гораздо больше, их было уже точно больше десятка, они сидели повсюду, у костров, в палатках, с ними кто-то разговаривал, но они просто молча улыбались и не отвечали. Какие скромные ребята – подумал я, наверно не стоит их прогонять, они нам не мешают, а когда так много народу становится только комфортнее, учитывая, что мы сейчас посреди леса. Страх темного леса снова улетучился, я подошел к костру и сел рядом с отцом. Сашка тоже сидел рядом, он видимо тоже передумал что-то говорить взрослым по поводу гостей. В конце концов, было бы странно просить таких приятных людей убраться обратно в темный лес. Как они там будут совсем одни, пусть лучше посидят у костра с нами.

Пока мы сидели, гости куда-то начали уводить людей. Обычно потом раздавались крики, подобные тем, как кричал Василий Иванович. Интересно, что они там показывают – задумался я, - наверно что-то страшное, раз люди так кричат. Вот бы мне посмотреть, я-то точно не испугаюсь. В данный момент я действительно ощущал полное бесстрашие, комфорт и легкое блаженство. Смесь этих чувств была настолько приятной, что хотелось просидеть у этого костра вечность. Я попытался взглядом найти Сашку, но он куда то пропал, то место, где он сидел, уже занимал очередной гость.

Мам! – позвал я, - мне захотелось съесть еще кусочек шашлыка, все эти прогулки по лесу, снова возбудили мой аппетит. Но никто не отозвался. Я подергал отца – Пап, а где мама? Ее съели гости – улыбнулся папа, оторвавшись от смартфона. Интересно, как они могли ее съесть целиком, она же такая большая – задумался я. Наверно они были очень голодными!

Мы продолжали сидеть у костра. Я заметил, что гости начали торопиться. Они стали быстрее двигаться, уводить куда-то людей. А куда все подевались? Из всех, кто отправился в наш поход осталась едва ли треть, кажется, что гостей стало уже даже больше, чем остальных. Может в лес решили сходить, прогуляться перед сном – решил в итоге я. В этот момент у меня возникло какое-то странное чувство, что будто что-то не так, затем тут же другое, резко нахлынувшее чувство комфорта, от приятной обстановки посиделок у костра быстро отогнало все негативные мысли.

И все-таки, интересно, куда же гости отводят всех этих людей, что хотят показать. Мне вдруг очень стало обидно, что почти все уже увидели это, а я еще нет. В ответ на мои мысли, один из гостей у нашего костра подошел ко мне и положил свою руку мне на плечо, призывая встать и пойти с ним. Какие длинные ногти, мелькнуло у меня в голове, надо потом сказать ему, чтобы он подстриг их, только лучше наедине, чтобы не смутить его. Пап, я пойду, посмотрю, что там – обратился я к отцу. Отец посмотрел на меня с улыбкой, одобрительно кивнул, но когда я уже встал и готов был идти, он остановил меня, схватив за руку. Подожди сынок, я сейчас сам схожу посмотрю, а ты пожалуйста, сходи к берегу и принеси мой телефон, я, кажется, забыл его в лодке, ты же не боишься темноты. Разумеется, я не мог показать отцу свою трусость, тем более сейчас я и вправду чувствовал, что абсолютно ничего не боюсь. Сейчас принесу пап! —сказал я. Отец посмотрел на меня, все с той же улыбкой, но на миг мне показалось, что в ней чувствуется какая-то грустная обреченность, как будто он отправляет меня не к лодке, а на войну, а затем ушел вместе с гостем в темноту.

Я побежал к лодкам, нашел нашу и начал рыться в ней, ища папин телефон. Где-то на фоне какое-то время раздавались крики из лагеря, а затем все стихло. Вместе с тишиной начал возвращаться страх. Телефон же все время был у отца, подумал я, зачем он отправил меня искать его? Затем друг за другом пришли осознание и ужас.

Что делать? Бежать в лагерь, предупредить? Нет, мы с Сашкой уже пробовали. Я уже понял, зачем отец отправил меня к лодкам и что он хотел. Слезы подступили к моим глазам. Я обернулся в сторону лагеря. Оттуда в мою сторону неторопливо направлялись 3 гостя. Из лагеря уже не было слышно смеха, голосов и криков, единственным звуком было потрескивание костров. Гости все еще сидели там, в полной тишине. Останавливаться сейчас нельзя, отец не хотел бы этого!

Я еще раз глянул на приближающихся ко мне гостей и в голову тут же забралась мысль – может просто произошло какое-то недопонимание, а я уже собрался куда-то бежать, это ведь глупо. Надо просто подойти к ним и спокойно все обсудить. Я усилием воли прогнал эту мысль. В спешке я отвязал лодку и начал толкать ее в воду, стараясь не думать, не анализировать. Была только одна мысль, на которой я удерживал все внимание - сесть в лодку и грести что есть сил. Я оттолкнулся веслом от берега, когда силуэты гостей в темноте уже были совсем рядом. Даже в тот момент, в лодке весь в поту, речной грязи и иле, я чувствовал, как мне уютно и комфортно, находясь рядом с этими гостями. Но я не думал, я просто греб что есть сил, пока пляж не скрылся в темноте.

Сейчас, спустя 7 лет после пережитого я решил написать эту историю по своим воспоминаниям. Я теперь совсем один, в ту ночь я потерял всю свою семью, мне пришлось пройти через детский дом, и я чуть не загремел в психушку, пытаясь объяснить полицейским что случилось в том лесу. Повезло, что психолог все списала на посттравматический шок и детское воображение. Сидя в одиночестве, без семьи и друзей, с кучей приобретенных психологических расстройств и фобий, я все чаще задумываюсь, зачем люди выбираются из своих уютных и комфортных городов, отправляясь в темные леса, на высокие горы или глубины океана. Испытать собственную смелость, пределы возможностей, в поисках острых ощущений? Зачем идти в темную чащу леса, когда все твои инстинкты вопят о том, чтобы ты держался как можно подальше от таких мест? Это все конечно риторические вопросы, люди и дальше будут рисковать, испытывать свои страхи, периодически натыкаясь на их жуткие воплощения.

Хромой человек представляется только так, потому как он сам уже позабыл своё собственное имя. Он не спит, лишь денно и нощно стоит напротив жёлтой двери в молчаливом ожидании. Его темница без замков находится в невзрачном пятиэтажном доме среди бритых наголо стволов тополей и берёз. Его соседи — семьи с детьми, одинокие старики и студенты, бродячие кошки и тараканы, роящиеся в посудных шкафах в поисках оставленных крошек хлеба. В потёмках подъездных, среди мигающих ламп, его исхудавшие голодные слуги таятся по углам, потолкам и ступеням в поисках оставленного без присмотра в коляске ребёнка или зазевавшегося бездомного пьянчуги, решившего отоспаться на бетонном полу. Тени собак струятся меж оконных рам, заглядывают в форточки, протискиваются в щели, оставляя за собой ощущение скользкого кусачего сквозняка.

Редкий случай, когда Хромой человек остаётся без лакомства. Излюбленная пища, обычно, идёт к нему сама. Ослабленные и потерянные, они залезают в ванную со сжатым лезвием в руке, чтобы потеряться в лабиринте его теней, утонув в пурпурном одеяле предсмертных грёз. Найдя такую жертву в ожесточённом сопротивлении сну, его псы без промедления затаскивают ещё дышащего человека на дно, где он неминуемо пропадает навсегда, обречённый сталкиваться вновь и вновь с ужасающим фактом бессилия собственной воли.

Тонкий покров отделяет вымысел от жизни, и этот случай не исключение. Олеся, как ей казалось, придумала Хромого человека сама, полгода назад увидев его в бредовом сне. Он стоял на мосту, не обращая на неё внимания, в окружении своих теней, закутанный в их обожании и громком лае, как в плаще. Сон был настолько живым, что Олеся ощущала под босыми ногами сырость и грязь, врезающиеся в кожу ветки и шишки, падающие на голову холодные капли дождя. Видение терялось, мутнело, сменялось другими более странными снами. Словно тропа под ногами сама требовала от девушки только одного: «Беги. Спасайся, пока можешь». За чертой материальности есть тот, кто защищает нас от этих странных эфемерных диких призраков. Кто-то берёт за руку и пытается вывести заблудившуюся душу обратно. Но жёлтая дверь распахнулась позади девушки, приглашая войти, и упрямство заставило Олесю вернуться к своему видению на мосту той же тропой, какой она пыталась от его уйти.

Когда, наконец, она вышла к незнакомцу из-за дерева и смогла увидеть своими глазами чёрные лужи его мёртвых глаз, то сразу проснулась, крича в своей постели во всё горло. Но страх коварен тем, что будит в душах любопытство. Вопреки всему, увиденный образ взбудоражил её, по особому тонко и глубоко напугал. Он проник в её сознание и заставил сердце биться сильнее. Ей отчаянно хотелось поделиться своим видением с другими, но никто никогда не слушал Олесю, и у неё самой не было слов, чтобы описать этот морок так детально, как может только взгляд. Проведя неделю в мучительных раздумьях, в пятницу распутывая заколтунившийся локон волос, Олеся поняла — она не безоружна. В её шкафу пылится, насмехаясь, давно заброшенный мольберт с множеством кистей. Найдя его и освободив от упаковки, она чувствовала триумф над своей немотой. Изобразительное искусство красноречиво. Она знала, что во что бы то ни стало напишет свой лучший портрет. Кого бы она не увидела на границе снов, девушка знала, что обязана его нарисовать.

С тех пор странный пугающий облик художница переписывала несколько раз. Его вид давался ей через силу. Она пропадала за своей кропотливой работой над портретом по несколько часов в день, забывая о голоде или домашних делах. Кисти и краски — её личное оружие и голос в этом мире — коварно предали её. Хромой человек никогда не получался на портрете, он только множил руками художницы испорченные холсты и выброшенные на ветер деньги на краску, кисти и подрамники. Любой другой творец на её месте уже давно бы оставил эту идею, но только не Олеся: она была одной из тех, кто любил всё доделывать до конца. Но даже упорству девушки постепенно приходил конец под безжалостным осознанием недосягаемости совершенства собственной работы. Это разъедало её изнутри, и вновь берясь за кисти, она ощущала их тяжёлыми, как свинцовые путы на своих руках. Олеся боролась за каждый сантиметр холста, искренне не понимая, почему у неё ничего не выходит раз за разом.

«Это никуда не годится! В моём сне он выглядел намного лучше!» — вскрикнула девушка и с ожесточением опустила кисточку в стакан с водой, размешивая по кругу чёрную краску. Поднявшись со стула, она отошла от картины и посмотрела на неё «незамутнённым взглядом», как ей советовала мать. Но вместо того, чтобы трезво оценить работу, Олеся видела в ней колоссальные изъяны, щиплющие насмотренный глаз художника. Увлечённая своей работой, она не видела очевидных вещей. Неестественные некрасивые цвета не были результатом ошибки, сама палитра изменялась и темнела, стоило ей нанести краску на холст. Полотно жадно впитывало всю яркость и само меняло себя, исправляло, а местами уродовало, подшучивая над одержимой девчушкой, винящей в некрасивом изображении только себя.

Олеся была так охвачена своей работой, что не замечала, как сама становилась серой и безжизненной. Её прежде весёлое лицо побледнело, на пухлых губах появились неровные трещины, а кожа на руках зудела и шелушилась, отчего художница часто царапала себя отросшими ногтями, не замечая оставленных розовых полос под своей одеждой. Холст требовательно жаждал её внимания и, вместе с тем, не отдавал ничего взамен, как холодная и чёрная земляная яма. Рисунок существовал в её комнате на фоне других работ сокрытой ловушкой, попади в которую не выбраться целиком. За попытку отвлечься от рисунка, художнице преподносился жестокий подарок в виде шума в ушах и постоянного чувства жажды, утолить которую она могла, только попробовав сделать ещё один мазок кистью.

Так продолжалось достаточно долго, чтобы неудачные, испорченные эскизы закрыли собой все остальные работы Олеси от пола до потолка. А в углах комнат выросли зловонные кучи нестиранного белья вперемешку с остатками лапши быстрого приготовления. Капкан захлопнулся, и девушка совершенно забыла о друзьях, социальных сетях, оставшись в звенящем безумном одиночестве один на один с палитрой в руках. Остановить её было некому. Мать никогда ранее не заходила в комнату дочери, а сама художница называла своё поведение «творческим процессом» и агрессивно реагировала на любые попытки пробраться в её обитель. Обеспокоенная родительница не смогла проникнуть к ней и тогда, когда Олеся завесила, помимо штор, все окна в своей комнате массивными махровыми покрывалами, изолируя себя от всякого солнечного света. Сгустившиеся вокруг неё тени победоносно роились зловещим ульем на потолке над её головой и свободно галопом проносились под ногами девушки, скребя когтями по линолеуму и, иногда, задевая её тапочки или края пижамы. Но хозяйка комнаты их не видела, только ощущала сквозняк. Пока в один из дней стакан с водой не упал на пол. Так, впервые за долгие месяцы, художница впервые взглянула в своё отражение в мутном стекле. И в нём она была не одна, кто-то стоял позади. Эта случайность помогла ей выйти из транса и оглянуться вокруг. «Это не моя комната», — подумала Олеся, но, порывшись несколько секунд в своих воспоминаниях, как в ворохе сухих листьев, осознала горькую правду.

«Этот рисунок сводит меня с ума», — проговорила она шёпотом, сгорбившись от тяжести навалившегося на неё страха, сжимая кисточки в руках, как охапку спасительного хвороста в светлый зимний жестокий день. В таком положении девушка дошла до заваленного набросками и рисунками зеркала и, расчистив его, посмотрела в запятнанное отпечатками пальцев отражение. Да, он стоит позади неё. Сделав вид, что ничего не происходит, она закрыла зеркало, как было, и, не переодеваясь, легла в кровать, укрывшись одеялом с головой, при этом не выпуская грязные кисти из сомкнутых дрожащих рук. Долго притворяясь спящей, она провела всю ночь в попытке вспомнить, какой сейчас идёт месяц или какой день недели. И когда она начала рисовать портрет? Что она ела вчера или сегодня? Во что была одета мама? Где их домашний кот? Был ли у неё кот вообще? Потерявшись в вопросах без ответа, она старалась нечасто дышать, чтобы они те, кто следят за ней, ничего не заподозрили. Интуиция подсказывала Олесе, что за ней наблюдают.

Он наблюдает за ней.

Продолжение следует... И будет опубликовано быстрее, если пост наберёт 100 рейтинга :)

Автор рассказа: Барышева Полина.