CreepyStory

Летние вечера в Италии бывают ужасно уютными. Тёплое солнце последними оранжевыми лучами играло в виноградной листве. Узкая улочка Санта-Катарины едва ли давала разъехаться двум мотоциклистам, но позволила разместить парочку столиков возле домашнего кафе.

По тенистой улице неспешно прогуливался элегантно одетый мужчина. Тёмно-синий полосатый пиджак он закинул за плечо, а чёрные лакированные ботинки стучали каблуками по вымощенной крупной брусчаткой дороге, гулким эхом разнося звук по всему переулку. Он почти прошёл мимо кафе, но обернулся на витрину и остановился, изучая нарисованных чертенят, разводящих костёр под широким плоским блином. Вывеска выше гласила: Pizza Diabolicamente Deliziosa!

Мужчина усмехнулся, вернулся назад и занял место за столиком, повесив пиджак на спинку стула. Взял со столешницы старомодный бронзовый колокольчик и несколько раз отрывисто позвонил. Через минуту из двери показался преклонных лет человек, вытирающий руки широким белым полотенцем. Взглянул на посетителя, и лёгкая тень пробежала по лицу. Но тут же с широчайшей улыбкой отозвался:

– Один момент, сеньор!

Человек на мгновение снова скрылся внутри заведения и вернулся с книжечкой в руках. Подошёл к гостю, положил меню на столик.

– Желаете сначала аперитив?

Но вместо ответа посетитель повернулся к своему пиджаку. Порывшись во внутреннем кармане, достал пыльную бутылку вина и поставил на круглую столешницу.

– А у меня с собой, знаете ли. Не хотите присоединиться?

– Кхм, нет, спасибо, – озадаченно сказал хозяин кафе. – Вы будете пиццу или пасту?

– Ох, ну хватит уже, Люци! Ну прошу тебя! – посетитель умоляюще всплеснул руками. – Я, может, и младше, но не идиот. Ну в самом деле!

Пожилой человек помрачнел, придвинул ногой стул и уселся рядом.

– Узнал-таки?

– А ты сомневался?

– Надеялся, честно говоря.

– Оставь надежды, всяк меня,.. – назаретянин запнулся, безуспешно подбирая красивое окончание, махнул с досадой, снова повернулся к пиджаку. Достал из того же кармана два высоких хрустальных бокала на тонкой ножке и выразительно посмотрел на Люцифера, тот обречённо кивнул. Иешуа разлил по бокалам рубиновый напиток, поднял свой.

– За отличный вечер в отличной компании!

– Не чокаясь, – хмуро буркнул Князь Тьмы, залпом выпил свою порцию и протянул бокал за добавкой.

– Кстати, сбрось ты пенсионера этого, не идёт тебе. Ей-богу.

Люцифер хмыкнул, поднял руку и звонко щёлкнул пальцами. Непритязательный наряд хозяина кафе разошёлся по швам, опадая лоскутами. Под ним показался чуть потрёпанный чёрный смокинг, рубашка с расстёгнутым воротником-стойкой и бабочкой, свисающей на грудь чёрной лентой. Пожилое лицо чуть вытянулось, морщины начали стремительно разглаживаться, обозначая высокие худощавые скулы. Кожа на лысой голове зашевелилась, и из неё полезли тонкие струйки светлых волос, постепенно обрамляя его ястребиный профиль непослушными локонами. Спустя несколько секунд на Иешуа смотрела почти полная его копия, немного более загорелая и с пепельно-белыми кудрями, очень эффектно оттенявшими этот самый загар.

– Ну вот, совсем другое дело. Смотреть на себя в старости... Такое себе удовольствие.

– Ты собрался постареть?

– Ну знаешь, когда-то я представить себе не мог, что буду тебя по всей Земле разыскивать.... Кстати, а ты почему один тут? Неужели Великий и Ужасный теперь прислуживает людям?

– Кто меня сдал?

– Никто. Разве что Алчность немного помог с регионом, но поверь, у него не было особого выбора.

– Да уж, зная тебя, охотно верю, – усмехнулся Люцифер и снова приложился к бокалу.

– Послушай, Еша, всё-таки зачем ты вернулся?

– Знаешь же наверняка, Люци, меня призвали, – с лёгкой улыбкой ответил Иешуа.

– Да, ты говорил, но назови мне того великого мага, кто смог призвать самого тебя.

– Ну, я немного, как здесь говорится, подтасовал карты.

– То есть ты сбежал?

– Мне стало скучно.

– Ты сбежал от Отца, – продолжил Люцифер и достал из воздуха тлеющую сигару.

– Тебе-то что? Сам сбежал.

– Меня изгнали.

– А нечего было спорить с Отцом про неподъёмный камень. Тебе отдали в управление целый мир. Да, население своеобразное, не всегда послушное, но ведь весело, поди, – сказал Иешуа, наполняя подставленный бокал.

Люцифер усмехнулся.

– Да и Отца дома нет, – добавил назаретянин.

– Нет? А где же он? – оживился собеседник. – В моём мире его нет. Я бы знал. Значит, он здесь. Не боишься столкнуться?

– Что он мне сделает? – возразил Иешуа.

– Ты, гляжу, осмелел. А помнишь, как впервые заглянул ко мне в гости? Помнится, сразу после воплощения...

– После казни, – хмуро поправил назаретянин.

– А? Да. После неё, точно. Мы тогда в первый раз встретились.

– И в единственный до сего дня.

– Ну, ты по своей воле остался с Отцом. Вот и досталось тебе заданьице.

– Мне некуда было сбегать.

– Не думаю, что дело в отсутствии места. Кстати, ты же тогда почти провалился, – Люцифер пристукнул ладонью по столу и рассмеялся. – Эта история с воскрешением. Ты вроде должен был просто помереть на кресте и всё. Зачем тело унёс?

– Угу, должен был. Искупление и всё такое. До сих пор не понимаю, Отец сам наложил то первородное проклятие, почему снимать должен был я? Но ты знаешь, как скучно лежать в склепе и притворяться мёртвым? Думаешь, думаешь... А что ещё тебе остаётся? Всякая глупость в голову лезет. Я вот есть хотел, поджаренного хлеба с сыром. Причём именно из коровьего молока… м-м-м. Отлежал пару или тройку дней, решил, что хватит. Задумался, встал и ушёл. А тело, да... тело оставить забыл. У Отца какие-то планы были, зачем-то хотел его оставить людям.

– Ха! А ты унёс, ха-ха! – Люцифер рассмеялся. – Вот ты догадался прямо в нём явиться ко мне. Пусть уже и без защиты Отца, но ведь всё равно ж тело сына божьего! Помнишь, как оно горело?

– Ещё как помню, – согласился Иешуа. – Сам едва в нём не сгорел.

– Но я же успел тебя вытащить. Зато каков фейерверк был?! Никогда подобного ни до ни после не видел.

Люцифер вновь протянул пустой бокал:

– Божественный нектар. Даже не замечаешь, как пьёшь. Сейчас такого вина не найдёшь. Где берёшь?

– Сам делаю.

Иешуа по примеру русских казаков в Париже поставил пустую бутылку под стол и опять полез во внутренний карман пиджака.

– Ты с собой все свои запасы носишь? – удивился дьявол.

– А что? – удивился в ответ назаретянин. – Дома нет, где хранить?

– Оглянись, – возразил Люцифер. – Я отсюда, даже не вставая, вижу купола сразу двух церквей, а в конце улицы часовня. Вот же твои дома.

– Ну... во-первых, в основном это дома моего Отца, – Иешуа разлил карминовый напиток. – А во-вторых, доверить алкоголь попам? Да ты шутишь?!

Ответом ему был вежливый смешок.

– Так к чему ты вспомнил мой визит?

– Помнишь, что ты сказал мне первое, когда только вошёл в мой дом?

– Что я не хочу возвращаться к Отцу?

– Именно! – воскликнул Люцифер. Он надул щёки, выпустил два идеальных колечка дыма и продолжил: – Не кажется, что тебе пора начать жить своей жизнью?

– Мне кажется, что ты лезешь не в своё дело.

– Не дерзи, младшенький. Думать о чем-то серьёзнее предстоящего обеда – не твоё. Но ты всё-таки подумай. Нет, я не предлагаю тебе бунтовать. Отцу до старческого слабоумия и немощи ещё далеко, да и ты, в отличие от меня тогдашнего, давно вышел из подросткового возраста. Но сколько же можно сидеть возле папиной коленки?!

Иешуа очень захотел ударить Люцифера, да посильнее. Именно сейчас, пока тот мечтательно рассматривал стремительно темнеющее небо.

– Ну и в какой мир предлагаешь мне сбежать от него? К тебе, что ли, податься?

– Отец упаси! – Люцифер замахал руками, едва не расплескав вино и не выронив сигару. – На кой ты мне там такой нужен! Чем тебе не нравится этот мир? – и он в театральном жесте развёл руками.

Иешуа поперхнулся.

– Ты предлагаешь мне захватить любимый мир Отца?

– А что такого? Он его любит скорее по привычке. Да, согласен, этот ему удался лучше предыдущих. Но на сегодняшний день он превратил его в какой-то испытательный полигон, и что от него хочет, перестало быть понятным уже давно. А теперь посмотри внимательнее. Войны, голод, разорение, несправедливость… Лицемерие и ненависть наполняют воздух. В некоторых городах кроме них и дышать-то нечем. Ты со своим обострённым чувством справедливости,.. – на этих словах Иешуа нервно усмехнулся, но Люцифер продолжил: – Что? Мне кажется, ты вполне способен поправить дела. К тому же вспомни ту затею Отца с твоим искуплением, вернее, её продолжение. Ведь планировалось второе пришествие и установление нового царства...

– Ага-ага, и мир во всём мире. Ты стал поддерживать идеи Отца?

– Некоторые стоит.

– Только там ещё что-то про Армагеддон и войну с твоим потомством и тобой. Я не хочу с тобой драться.

– Я тоже, – ответил Люцифер, со вкусом затягиваясь сигарой.

– Тогда предлагаешь провокацию? Постановку?

– А почему и нет? – старший брат откинулся на спинку стула и заинтересовался сизым сигарным

дымом, уходящим в чёрное небо с икринками звёзд.

Иешуа тоже заинтересовался, но ненадолго. Достав новую бутылку, он спросил:

– А тебе-то эта афера зачем?

Люцифер пожевал губу и ответил:

– Я хочу стереть из этого мира любое воспоминание о себе.

– Неожиданное желание, – поразился назаретянин. – Можно узнать, почему?

– Да ты видел, что мои поклонники творят?! Вконец осатанели. Раздражает, знаешь ли.

В задумчивом молчании братья одновременно отпили из бокалов.

– Интересно, а что скажет Отец, если узнает, – задумался Иешуа. – Прибьёт же.

– Если правда интересно, можешь сам у него спросить, – отозвался Люцифер и кивнул в другой конец улочки.

Из-за угла жёлтого дома с зелёными ставнями с палками для скандинавской ходьбы выходил высокий старик в льняном костюме, таком белом, что казалось, он светился. Брови Иешуа взлетели вверх.

– Позёр, – едва слышно прошептал он, но Люцифер услышал и усмехнулся.

Бог подошёл к столику братьев и великолепно поставленным басом произнёс словно со сцены:

– Приветствую вас, сыновья мои!

– Ты следил за мной? – спросил назаретянин.

– Пути Господни неисповедимы, – ответил Бог.

– Пап, сбавь пафос, – ответил Иешуа. – Мы здесь одни.

– Не дерзи, младшенький.

Бог обогнул сидящих и уселся на незамеченный ранее стул у стены, палки прислонил к высокому римскому вазону, невесть откуда взявшемуся у двери кафе. Казалось, Санта Катарина стала немного шире.

– Пьёте? – сурово спросил Бог.

Люцифер неопределённым жестом поднял свой бокал, мол, да, балуемся.

– Так и мне налейте, – он протянул к Иешуа руку с бокалом (откуда он его только достал?).

– Апокалипсис, говорите, – Бог откинулся на спинку стула и пригубил вина. – Хм, недурно. Рад, что хоть что-то у тебя получается как надо.

Иешуа возмущённо отвернулся к противоположной стене.

– Отец, не стоит, – начал было Люцифер, но Бог его перебил.

– Это не важно. Я про Конец Света. Вы знаете, возлюбленные сыновья мои, я, пожалуй, поддержу, – он сделал глубокий глоток и продолжил: – Здесь так много церквей, часовенок. Ужас просто. Они так фонят. Я вас плохо расслышал, но про голод, несправедливость, лицемерие и прочее мне понравилось. А ещё про любовь по привычке. – Бог резко опустил бокал на стол и поднялся. – Поэтому ты, Люцифер, пойдёшь со мной, а ты, – он показал пальцем на второго сына, – задержишься. Полынь подготовишь. Я дам тебе знак.

– Отец, но я... – вновь начал было говорить Люцифер, но Бог вскинул руку и сын умолк.

Иешуа показалось, он видел молнию. В стороне от их столика взметнулся невидимый вихрь. Пустая бутылка под столом покачнулась, упала и покатилась вниз по улице, громко звякая о булыжники мостовой. А на двух братьев смотрело светящееся холодным голубым светом окно. Впрочем, остальных посетителей кафе это, кажется, ничуть не смущало.

Старик направился в сторону мерцающего портала, бросив через плечо:

– Я жду, Люцифер. – и скрылся в портале.

Князь Тьмы удивлённо и даже немного растерянно посмотрел на Иешуа, но послушно поднялся и двинулся было за отцом. Назаретянин чуть сузил глаза вслед удаляющейся спине Люцифера. Схватил со стула пиджак, вскочил и в два шага оказался возле него.

– Куда же ты, братец? А попрощаться?

Он развернул его к себе и неожиданно крепко обнял.

– А я считаю, что тебе ещё рановато домой, – едва уловил шёпот Люцифер.

В этот миг по телу Иешуа пробежала дрожь, тёмные кудри начали стремительно светлеть, а лицо, наоборот, покрываться лёгким загаром. Столь любимый им синий костюм в серебряную полоску поплыл, меняя форму и чернея на глазах. Такие же изменения происходили и с Люцифером. Только его волосы потемнели, на лицо легла благородная бледность английского аристократа, а потрёпанный смокинг с распущенной бабочкой превратился в элегантный костюм.

И заняло всё это не более нескольких секунд.

– Теперь я прекрасно тебя понимаю, среди них есть хорошие люди, и гораздо больше, чем считает Отец, – скороговоркой прошептал Иешуа, не отпуская брата. – Я попробую отговорить его, потяну время, а ты пока...

Он отстранился, оглядел свою копию, а затем вдруг вздохнул полной грудью и, прищурившись, с улыбкой посмотрел на бесконечное звёздное небо.

– Поищи причину, дай мне достойный повод, и мы спасём этот мир. Ведь, несмотря ни на что, тут чертовски хорошо, согласись?

– Отец тебя убьёт, когда узнает, – одними губами ответил пораженный Князь Тьмы.

– Вот и поторопись, Спаситель мой. Только на тебя уповаю.

Назаретянин подмигнул Люциферу и скрылся в мерцающем портале.

Двери в избе Богдана не закрывались с самого утра. Люд из соседних дворов приходил поклониться старосте да прощения попросить, коли чем обидели за год. Бортники несли мед, звероловы - лисьи шкуры, кузнец Буеслав притащил топор и две медные монисты для дочерей старших. У самого тоже, чай, девка на выданье, понимает. Но Богдана дары не радовали. Он встречал гостей на пороге или в сенях. Был суров, немногословен. Прощал, кого следует, да смотрел из-под кустистых бровей, как оживилась, словно очнулась от тяжелого зимнего сна, старая Морава.

Бабы таскали из лесу хворост да ходили по воду. Мужики складывали по краям села будущие кострища, топили бани и чертили углем обережные знаки на воротах да под окнами. Скоро они встретят Коляду. Скоро народится молодое солнце, бабы будут варить кутью, а по домам пойдут ряженные, под задорные песни и пляски требуя угощений от накрытых столов. А потом Морава снова уснет, на этот раз до весны, когда из Небесной Сварги на землю сойдет Жива. Но Богдан не хотел, чтобы наступала весна. Тяжело было на душе, тяжелая кручина сковала сердце, а тут еще путника этого нелегкая принесла, крепкого, в отороченной мехом епанче да при мече. Путник сказал, что он княжий человек и путь держит из Смоленска в Мощины, по делу важному и безотлагательному. Какому – то знать каждому не положено, а положено гостя приютить да обогреть.

Богдан законы чуров чтил и гостю в ночлеге не отказал, но не нравился ему этот Млад. Лукаво глядели его темные глаза, хищно кривился в ухмылке рот. Не княжий пес – волк голодный, что кружит вокруг стада, выбирая легкую добычу. Обещал уйти на рассвете да все никак не соберется. А до следующей ночи его держать – себе дороже. Ночь-то не простая. Карачунова.

Гость сидел у окна в отведенной ему клети, щурясь довольным котом на зимнее солнце. Сквозь полуоткрытые ставни клубился морозный воздух. Черную бороду и усы посеребрил иней, но Млад, казалось, холода не чувствовал. В глазах голодный блеск, рука поигрывает рукоятью пристегнутого к поясу меча. Волк, сущий волк. Того и гляди слюни из «пасти» потекут.

- Этак ты мне всю избу выстудишь, - Богдан сварливо крякнул и подошел к окну. У плетня толпились местные девицы, раскрасневшиеся от мороза, ворковали о чем-то, словно голубки. Смеялись, дурехи. Вот, значит, на что смотришь, сучье племя. Ну, посмей только. За девок наших всем селом встанем.

- Не ругайся, хозяин. Девицы у вас уж больно красны, засмотрелся, - Млад встрепенулся, подвинулся, уступая хозяину место, но не смутился. Скалится в бороду. Глаза лихие.

- Вон та, особливо, невеселая.

Богдан сел, прислонил к лавке топор Буеслава – пусть, мол, знает, что мы хоть и не при мечах, но тоже не с пустыми руками – да потер застывшие после улицы пальцы. Невеселая, значит. Ладушка, младшенькая Богданова. В меховой воротник лицо спрятала – одни глазища сверкают. Детские еще глазища, наивные, всему миру распахнуты. Но красу девичью уже и под тулупом не скроешь. Округлилась девка, похорошела. За одно лето из утенка в лебедушку превратилась. Недавно еще ребетенком несмышленым кур по двору гоняла, а теперь вона как – ступает легко, держится величаво, косой тугою сугробы метет. А в глазах и впрямь грусть плещется, того и гляди из берегов пойдет. Девки-то вокруг нее вьются, прибаутками тешат да о милости на будущее просят. Только ей все одно.

- А ты не смотри. Обещана она ужо.

- Эвона как, - деланно удивился Млад, - не рано ль?

- Пятнадцатую весну встре... - Богдан осекся на полуслове и вмиг посуровел.

- Не рано. Пришел, знать, черед.

- И жених, чай, достойный? Под стать?

Язвит, зараза.

- Достойный.

- Что и мечом владеет? И злато-серебро водится?

- Меча, может, и нету, - Богдан задумчиво сгреб с расписного наличника сверкающий на солнце снежок, смял его в комок и швырнул в ближайший сугроб, - а сребра-то в достатке.

- Аль князь? - не унимался зубоскал.

- Не князь, да владыкою кличут.

Первый раз за долгое время в глазах гостя промелькнул неподдельный интерес. Колкий, изучающий взгляд скользнул по Богдану.

- А коли украду? Злато, какое есть, оставлю, меч, да и епанчу в придачу, а Ладушка твоя в Смоленске мне женою верною станет, детушек понарожает, будущих витязей княжеских?

Лицо серьезное, но смеется. Видно, что смеется. Глаза выдают. Богдан сжал кулаки, но стерпел, молвил, как отрезал:

- Если украдешь – падаль лесная тебе не позавидует.

Злобой сверкнули "волчьи" очи. Но молчит. Чует, видно, что не просто так пугают его. Не мужичье с рогатинами да топорами за этими словами, а сила могучая, скрытая до поры.

- Ты вот что, мил человек. Коли что задумал недоброе - отступись. Не гневи богов. И дочку мою забудь. Мне и самому ее забыть скоро надобно будет.

- Богов, говоришь, - Млад презрительно усмехнулся, - а нет их, отец, богов-то твоих. Десять годков уж минуло, как князь их всех в реке потопил. Новый Бог теперь на Руси. Единый. Добрый. Око за око не мстит. Прощать учит да делиться.

Богдан резко поднялся. Топор сам оказался в руке.

- Нам чужого бога не надобно. У нас своих в достатке. Я тебя приютил, когда нужда была. В хлебе соли не отказал, будь же и ты честен со мной. Лиха не сотвори. Иди куда шел с миром.

Млад тоже встал. Рука застыла на рукояти меча, но глаза смеются – знает, что старый хозяин ему не ровня.

- Не гневись, староста. Уйду, коли отпустишь. До полудня уйду. Мне до богов ваших дела нет, но учти, что князь того мнения не разделяет. Коли придет после меня его дружина, лучше помалкивай о том, кому требы приносишь.

*

Тусклый шар солнца, перевалившись к западу, уже задевал верхушки могучих сосен, когда у Богданова двора вновь начал собираться народ. На этот раз без подарков и добрых слов – молчаливые, в звериных ликах да в вывернутых мехом наружу тулупах.

Млад ушел, как и обещал, до полудня. Собирался недолго – да и не было у него ничего. Суму дорожную через плечо перекинул и растворился в черной пасти древнего леса. Но Богдан еще долго не отходил от распахнутого оконца, вперив взгляд свой ему вослед. Недобро раскачивались на ветру голые ветви спящих деревьев, словно тощие руки мертвецов заложных. Быстрая поземка поднималась над сугробами круговертью колючего снега и вновь припадала к земле хищным зверем. Того и гляди – обернется волком лютым да бросится прямо в окно. Лихие то были знаки. Лихой человек. Как бы ни принес он беды.

- Снегурка! - выкрикнул кто-то на улице, отрывая Богдана от тяжелых дум.

- Снегурка! Снегурка! - подхватил неслаженный хор голосов. Пора, стало быть.

После холодной клети, горница встретила жаром печи и горечью жженых трав. Любушка, жена, когда-то первая Мещерская красавица, а сейчас раздобревшая краснощекая баба, сидела под полатями, ленты цветные Ладушке в косу заплетала. На лице девичьем мука смертная смешалась с блаженством юродивым. Глаза красны – не то от слез, не то от дурман-травы да меда хмельного, что мать ей выпить дала.

- Страшно мне, тятя, - тусклый голос острой льдинкой царапнул Богдана по сердцу.

Любушка погладила дочь по волосам, к себе прижала. По опухшим щекам неслышно покатились слезинки.

- У страха глаза, что плошки, а не видят ни крошки, - сурово молвил Богдан, но голос предательски дрогнул. Постояв немного в дверях, он медленно прошелся по горнице да замер напротив угла красного, откуда бесстрастные лики чуров на него взирали. Богодарка с Мирославушкой у печи притихли, пугаясь отцовской сердитости, но серчал он на себя больше, за слабость свою.

- Так от щуров наших повелось, так, видно, Родом задумано – чтоб одному родиться, другому помереть надобно. Чтоб одним в счастьи да довольствии жить, кому-то и пострадать придется. На том мир стоит. День сменяет ночь. Тьма сменяет свет. И Световит, хотя и бог, умирает, чтоб Коляда народился, да не воцарилась на земле нашей вечная зима. Так тебе ли, дуреха, себя жалеть да бояться? Радоваться должна, что благо для всего села делаешь.

Молчит. Смотрит только, как ягненок на нож, а в глазах туман да поволока. И впрямь, пора.

- Снегурка! Снегурка! - возликовал народ, когда дверь Богдановой избы отворилась. Вперед выступил хозяин, обвел всех взглядом тяжелым. Всхрапнула у плетня лошадь, еще с утра в сани запряженная. Заволновалась толпа – словно сосны на ветру загудели.

- Снегурку давай! - потребовал кто-то.

- Снегурку! - тут же подхватили другие.

Богдан всех их знал поименно. Многие роднёй ему доводились, с утра еще с поклонами прощения просили да дарами умасливали. Но теперь другое время настало, попрятались за рылами кабаньими да козьими – все равны, все безлики, словно бесов лесных полчище. Завтра вновь будут старостой кликать да голову в почтении склонять, а сейчас, пожалуй, и руками голыми разорвут, коли поперек им пойдешь. Скрепя сердце, Богдан шагнул в сторону, и на снег ступила Ладушка, ведомая под руки сестрами. Тяжелая меховая накидка укрывала ее до пят. На голове – кичка, парчой украшенная да камнями самоцветными. Ступает медленно, величаво, словно лебедь плывет, а в омутах глаз, даже сквозь пелену дурмана, страдание проблескивает. И губа до крови прикушена.

- Снегурка! - толпа почтительно расступилась, приняла «невесту», а Богдан все глаз отвести не мог от следов босых девичьих ступней на снегу оставшихся.

*

- Сто-о-ой, окаянная! - щелчок кнута разорвал мертвую тишину заснеженного леса. Обиженно заржала лошадь. Звонко захрустел снег под ногами пришлых. Схоронившийся в зарослях можжевельника Млад, увидел расписные сани-розвальни, застывшие перед могучей, в небеса уходящей елью. Увидел и девку в санях – дочку старосты местного, к кадке дубовой привалившуюся, и толпу мужичья ряженного, сгрудившихся на узкой лесной полянке, и неуверенно топчущихся вокруг саней.

Солнце уже скрылось за темными верхушками деревьев, окрасив небо багрянцем. Воздух звенел от мороза, будто хрустальный, и сквозь звон этот, доносились до Млада приглушенные косматыми личинами, голоса мужиков.

- Чего встали? Веревку тащи!

- Чуете, тихо как?

- Девицу, девицу береги! Упадет же...

- По-о-оспешай!

Лукавил, стало быть, старик – не на свадьбу девку везут, не к жениху серебром богатому. Млад обман хозяина сразу раскусил да беды большой в том не узрел. Он и сам лукавил. Вчера еще обозы на тракте Смоленском вместе с ватагой своей грабил, сегодня куда там – княжий человек. Разбили их под Мещерой в пух и прах. Много ребятушек верных полегло. Остальные разбежались, кто куда, залегли в берлоги глухие, раны зализывать. И Млад бежал да знал, что княжьи псы в затылок дышат. А тут селище глухое в чаще непролазной подвернулось. Вот и представился витязем славным. Само на ум пришло.

А селище-то с подковыркой оказалось. Не под крестом здесь жили, как в землях княжеских. Не святые образа по углам у старосты в хате висели. Но и в этом не узрел Млад большой беды. Отец его, хлебопашец добрый, сам Даждьбогу поклоны бил, покуда жив был, и сына кое-чему научить успел. А как не стало его, как сгинул под копытами воинства княжьего за то, что новой веры принимать не хотел, так Млад от богов и отрекся. Ни на крест не молился, ни на солнце. В себя верил, в сталь булатную, в руку крепкую и ум сметливый, что подсказывал ему не задерживаться в здешних лесах. Да вот, любопытство обуяло. Не смог просто так уйти. Из лесу понаблюдать решил, к чему же всем селом так усердно готовились.

Ладушку под руки выволокли из саней. Ноги ее заплетались, стоять не хотели. Голова безвольно склонилась на бок, взгляд блуждающий по ветвям скользнул, аккурат в том месте, где Млад сидел. Сердце в груди застучало чаще. Заприметила ли? Выдаст ли? Нет, невидящий взгляд, пустой. Не было в нем понимания.

Подтащили девицу к ели вековой, обступили кольцом плотным, от глаз скрывая. Из толпы вышел сухонький мужичонка в тулупе навыворот – в руках посох, из-под хари медвежьей борода седая торчит – волхв местный. Долго смотрел он на последние лучи закатные, а потом оборотился ко тьме, что с востока уже лес накрывала и затянул нараспев:

Гой Влике Боже, ныне стороже,

Седой Вещун, старой Карачун,

Во года нощи водящий кощье,

Коло вершащий, Маре велящий,

Ныне стороже, гой Чернобоже!

- Гой! - грянула толпа, расступаясь, и Млад увидел обнаженное девичье тельце, прихваченное к стволу тугой бечевой. Кичка с накидкой темными пятнами на снегу остались, а больше и не было на ней ничего. Только ленты в косе растрепанной. Волхв ударил посохом в снег и продолжил:

Гой сед вещун, стар Карачун!

Кологод верши яко померши!

Стары зароки короти в сроки,

Чтобы стару сбыти, а нову жити! Гой!

- Гой! - снова отозвалась толпа. Тело, от мороза почти прозрачным ставшее, крупной дрожью пошло. Младу показалось, что слышит он, как зубы у девицы стучат. А ряженные, меж тем, кадку тяжелую на снег спустили, ведра откуда-то достали...

Коло корочено, яко пророчено,

Окороти дня оберег меня! Гой!

...зачерпнули из кадки да окатили Снегурку водой студеной. Та вздрогнула, встрепенулась, словно птичка в силке – от тела, вмиг покрасневшего, стылый пар на морозе поднялся, и лес огласил пронзительный девичий крик.

*

Давно уже растворились вдали голоса людские да скрип полозьев, и черное небо высветилось звездами, когда Млад, покинул свое убежище. Знал – торопиться в таком деле нельзя. Коли вернутся зачем ряженные да чужого заприметят – не сносить ему головы, хоть и мужичье там одно темное. Млад и сам душегубом был, нередко последнее со двора забирал, немало девок чужих попортил. Но одно крепко усвоил: забери у мужика хлеба меру – еще сожнет, жену уведи – стерпит, но на веру чужую не покушайся. За богов своих, за помыслы духовные да память предков любой мужик зверем становится, когтями и зубами глотку порвать готов. А коли толпа, так и того хуже.

Снегурочка куклой соломенной на веревке повисла. Голова на грудь упала, коса, еще вчера золотом на солнце отливавшая, теперь обесцветилась – ледяной коростой покрылась. Кожа синевой отдает, будто и впрямь из снега вылеплена, а красы-то своей девка не потеряла. Млад невольно залюбовался тонким девичьим станом, бедрами гладкими да грудями налитыми. Коснулся руки холодной, в суставе согнул – знать жива еще, сознания от мороза лишилась.

Эх, спасти бы, увести с собой. Собственным теплом отогреть, в бане отпарить – может и впрямь женой бы верной стала. Да некуда вести-то, не было у Млада ничего. Ни злата, ни хором в Смоленске, коими старосте хвастался. Один только меч, и тот в бою добытый. "Эх, девка, такую красу загубили. Не спасти мне тебя. Только сам пропаду, коли свяжусь. Вдвоем-то нас вдвое быстрей настигнут. Но погоди же, сделаю и я тебе подарок свадебный". Млад вытащил меч из ножен, запрокинул девице голову и в ужасе отшатнулся. Широко распахнуты были очи светлые – льдом ресницы с бровьми сковало. Губы, от мороза полопавшиеся, дернулись, сказать что-то силясь, да Млад только стон расслышал:

-У-у-у-у...

Дрогнула рука, опустилась. Да тут же и стыдно стало – девки, едва живой испугался. Но, как и впрямь, не все еще потеряно? Млад огляделся в поисках накидки меховой да ряженные видно обратно свое "приданное" увезли. Придет время - новую невесту будут в том же за Карачуна отдавать. А мороз все крепчает, во тьме ночной уже деревья трещать начали. Взглянул Млад в глаза тоскою полные, вспорол тугую веревку да меч в ножны вернул. Снегурка так стоять и осталась. Теперь уж мороз у ствола морщинистого тело ее держал. Остатки бечевы под грудью в кожу вмерзли. Хотел Млад их убрать да руки сами под сердцем девичьим задержались. Холод стерпели, вверх поползли, плоть чужую отогревая. В голове невольно мысль зародилась – чай с осени с бабой не был. Дрогнула девка, будто на тепло рук отозвалась, изогнулась в судороге, срамное место на показ выставляя. Млад промеж бедер и пристроился, всем телом прижался.

- У-у-у... - заметались глаза Снегуркины.

- Потерпи, милая, - шепнул Млад, пытаясь портки половчее спустить, - я только душу отведу да и отдам подарок обещанный. Недолго мучиться осталось. Ты ведь, все одно, не чувствуешь ничего, верно...

Где-то во тьме захлопали тяжелые крылья. Снежная шапка рухнула вниз с высокой сосны. В глазах девичьих ужас дикий с обреченностью смешались, да только не на Млада они смотрели, а во тьму за плечом его.

- У-у-ходи, - наконец, вырвалось из замерзших уст, но сильная рука накрыла их, чтоб стоном своим девка делу не помешала да зверей диких не накликала.

*

На полатях мирно сопели дочки. Любушка за шитьем задремала, еще лучина догореть не успела – лицо, от слез опухшее, во мраке восковым казалось. Только к Богдану сон не шел. Думы тяжелые к лавке придавили, в груди тесно сделалось, в глазах мокро. Сегодня всем селом Коляду встречали. Новое солнце народилось. Новый год на прибыль пошел. Вроде и радоваться надо, но странное чувство не отпускало его. Будто неправильно что-то, не так как должно.

И погода как-то невзначай испортилась. С утра спокойно было, снег под солнышком новорожденным искрился и люд, после вчерашнего, светлее и добрее казался, будто не они девку на погибель мучительную в лесу оставили. А в ночь завьюжило. Ветер, что зверь лютый меж соснами заметался. Ветви в чаще лесной затрещали, словно кто-то огромный сквозь них лез. Люд по хатам попрятался, и про Коляду позабыли. Да Богдан только рад тому был. Не хотелось вновь на хари звериные смотреть, противно. Так бы и порубал бошки ряженые топором.

В дверь тихонько стукнули. Богдан встрепенулся. Неужто и его сном накрыло? Причудилось? Нет, и впрямь стучат. Кому ж в пургу такую дома не сидится? Да и поздно уже для колядок. Нехотя с лавки поднявшись, запалил он от печи лучину новую, тулуп накинул да в сени вышел.

- Кто? - постарался суровости в голос напустить.

- Тятенька, открой... Холодно тут. Озябла я...

Лучина из пальцев дрогнувших выскользнула да пока до пола долетела вся и угасла. Тьма окутала Богдана, но во тьме этой заметил он слабый свет сквозь щели в двери сочащийся. Холодный свет, мерцающий, будто снег под луной искрится.

- Ладушка?.. - руки легли на засов тяжелый, да так на нем и застыли. Нет, не могло того быть. Не его это дочь. Он ведь сам, вместе со всеми на рассвете в лес ходил, ель проверять. Видел, как украсил ее Карачун. Издали будто тряпицы алые, а на деле – потроха да кишки девичьи по ветвям развешаны. Принял, стало быть, «невесту».

Выскреб Богдан ногтями паклю меж досок дверных да глазом к щели приник. И впрямь - дочка на пороге. Стоит в чем мать родила. Вокруг темень, пурга беснуется, а она словно изнутри светится. Чело и плечи снегом припорошены да не тает снег. Ветер зверем ручным с лентами в волосах играет, а она будто и не замечает того - ладошкой срамное место прикрыла, глаза стыдливо потупила, но и в глазах ее холодный огонь успел заметить Богдан. Голодом звериным они горели да злобой лютой.

- Не принял меня владыка, - Снегурка, словно мысли его прочитала, - порченная невеста оказалась, не надобна ему такая...

- А коли так, зачем же пришла? – спросил сердито, но сердце кровью зашлось. Неужто в пустую все? Ведь и так самое дорогое Карачуну отдали…

- А пришли мы за милостью твоей отцовскою... - из снежной пелены за спиной девичьей еще один силуэт проступил. Епанча с одного плеча съехала, брюхо вспоротое взору открывая. Кожа рваным тряпьем на голых ребрах повисла, а нутро пустотой зияет, словно звери лесные его выели. Так и обмер Богдан от ужаса дикого – понял, чьи кишки на ветвях висели, понял, чем поплатился гость его недавний за любопытство свое, и что натворить перед этим успел.

- Владыка гневаться на нас не изволит. Коли любы, говорит, друг другу, то и быть вам отныне вместе...

Млад неуклюже шагнул вперед – кости промерзшие на ветру захрустели. Снегурку рукою синюшной за плечи обнял.

- Однако ж, какая свадьба без приданого да гостей веселых. Вот за тем и пришли к вам…

- Чур меня, - только и смог вымолвить Богдан.

- Отвори, тятя... Не обдели и ты милостью своей. Сам владыка за нами вслед скоро пожалует с мешком холщовым. За подарками, стало быть. Неужто и ему в гостеприимстве откажешь?

- Ух-ходите!

- Отвори, не то хуже будет, - дверь задрожала под кулаками мертвого ратника. Вкруг избы, будто волки завыли, заскребли в стены когти звериные.

- Пусти, тятя, пусти! - заверещала Ладушка голосом не своим, - разве виновата я, что вышло так?!

По вашей воле в лес меня повели! Почто же отворачиваешься теперь от дочери поруганной?!

- Пу-у-усти! - точно медведь ревел Млад.

В дверь уже не стучали - высадить норовили. Доски дубовые от натуги трещали. Из горницы донеслась возня и всхлипы жалобные – бабы на шум проснулись. Да разве помочь им теперь?

- Сгиньте, Родом вас заклинаю! Сгиньте! – Богдан попятился, но ноги от страха заплелись – повалился на пол глиняный, почуял, как лютым холодом всю избу пронизывает.

Где-то хлопнули ставни. Крик бабий оборвался на середине, и вмиг стихло все, будто даже звуки морозом сковало. Тишина воцарилась в ночи, такая гулкая и безбрежная, что еще страшнее от нее сделалось. И в тишине той услышал Богдан хруст снега под чьей-то поступью неспешной. Тяжелы были шаги. Могучий кто-то к избе подошел и у порога замер. Закряхтел, будто старик древний, закашлялся. Самый воздух в сенях от мороза накалился и замерцал во тьме. Богдан ощутил, как дыхание коркой льда в бороде застывает, услышал, как снаружи кто-то двери легонько коснулся и засов тяжелый трухой ледяной на пол осыпался. А потом отворилась дверь...

Ехать домой совсем не хотелось, но отец полушутливо пригрозил снять меня с довольствия. Я знал, что за этим шуточным тоном таятся нешуточные неприятности – разговаривая с папашей, я часто вспоминал фразу из «Крестного отца»: «все гладко да сладко, а в сущности – угрозы». Он выдавал мне достаточно, хватало на щегольскую студию на Литейном, сияющую глянцевыми белоснежными поверхностями, и на Марго – художницу с выбритой половиной головы. На другой половине волосы были выкрашены в розовый. Она скривила точеный нос, когда я сказал, что нужно съездить в Москву и показаться родителям.

Сейчас я прикидываю, был ли хоть малейший шанс отказаться от этой поездки. Теперь мне наплевать и на Марго, и на студию, я бы отказался даже от подачек отца, если бы знал, чем это все закончится… Но тогда я думал, что потрачу только пару выходных, исполняя роль примерного сына. Я пропылесосил салон машины, набрызгал освежителем, выгоняя аромат марихуаны, и поколесил в Москву.

Сестра писала, что в наказание за какие-то проделки сидит сиднем дома, и мне не терпелось узнать, за что ее наказали. Мы с Кристиной всегда были на одной волне.

В холле меня встретила незнакомая девушка невысокого роста с темными волосами, туго затянутыми в короткий хвост. Она коротко поздоровалась, глядя в пол, и схватилась за ручку моего чемодана.

- А ты еще кто? – бесцеремонно спросил я, разглядывая ее ладные ноги под синим глухим платьем.

- Помощница по хозяйству, – бесцветным голосом ответила она и потащила чемодан.

С лестницы холла послышался короткий взвизг, и в мои объятия влетела Кристина. Она подпрыгнула и повисла на моей шее, обвив ногами поясницу, будто обезьянка – совсем как в детстве.

- Наконец-то! Я тут чуть с ума не сошла одна!

Я высвободился из ее объятий и удивленно смерил Кристину взглядом – конечно, я видел фото в соцсетях, но даже не представлял, какой она стала красивой в свои шестнадцать. Уже сформировавшаяся женская фигура, кофточка внатяг на спелой молодой груди. Как всегда, ярко накрашена.

- Слишком много смотришь своих бьюти-блогеров, - сказал я. – Куда так малеваться? Ты и без этого красивая.

- Правда? – промурлыкала она и просияла улыбкой.

- Родаков-то нет дома?

- Как всегда, - равнодушно произнесла она. – Часов в девять появятся. У папы, кажется, новая любовница, а мама с ума сходит со своей благотворительностью.

Мы устроились в столовой, где Кристина налила мне кофе и вытащила кусок буженины со свежим домашним хлебом.

- Жрать нечего, - констатировала она. – Маман на диете, поэтому так.

- Ну, рассказывай, за что тебя посадили на домашний арест, - ухмыльнулся я.

Кристина уже месяц не выходила за пределы коттеджного поселка, карманных денег, как и поездки в Венецию с классом, ее тоже лишили.

- Да и хрен бы с ней Венецией, чего я тем не видела, Леш. Но торчать дома все каникулы, это уже перебор!

- Так что натворила-то?

- Да ерунду. Сделала самолетик из тетрадного листа и пуляла по классу.

- И из-за самолетика тебя держат уже месяц дома. Трогательная история про жестоких родителей.

- Ну, я ему в нос иголку воткнула, да. И он угодил Малафеевой в глаз.

- И проткнул?

- И проткнул.

Мы переглянулись и одновременно рассмеялись. В этом вся Крис – в ее жестокости и равнодушии было что-то невероятно притягательное, и это нас с ней роднило. Она делала гадости без злобы, словно любопытный малыш, отрывающий бабочке крылышки. А вот так если сделать, что будет? А если эдак? Ей нравилось проверять людей на прочность, и она делала с такой выдумкой и задором, что я даже немного завидовал ее фантазии.

В Валентинов день она кинула в лоток школьной почты письмо от имени парня, учившегося в параллельном классе, где написала признание в любви своему однокласснику. Как она поняла по страничке одноклассника, что он гей, для меня было загадкой – все его соцсети пестрели репостами из групп «настоящих парней» и качалок. И он действительно был влюблен в этого парня – Крис потом говорила, что по его взглядам это было невозможно не понять. Окрыленный одноклассник поцеловал парня в закутке около спортивных раздевалок, за что тот и прописал ему пару крепких затрещин, да заодно и всем рассказал, что этот извращенец – гомосек. Одноклассника затравили, и родители перевели его в другую школу. Кристина была просто счастлива – «такая комбинация удалась!» - восклицала она.

А когда к ним в класс вернулась после долгой болезни девочка, Кристина поспешила подружиться с ней, и первая вызнала, что той диагностировали онкологию. Но сейчас все хорошо – и волосы отросли и даже брови, и ремиссия устойчивая и вообще, надо смотреть в будущее. Но рецидив все-таки случился. И Кристина к моему удивлению, осталась с подругой рядом – поддерживала, навещала, передавала приветы и самодельные открытки от одноклассников… Вот только моя сестра не была бы собой, если бы занималась этим богоугодным делом искренне. Она сделала десятки фотографий – как обнимается с лысой девчонкой на больничной кровати, как ее тошнит в тазик, как та разглядывает толстые отечные ноги… Болезнь безобразна. И выложила все это на свою страницу с воодушевляющими текстами про силу воли и стремление жить. В общем-то, в классе прониклись, но вот после этих особо красочных фото просто стали избегать девчонку, когда та вернулась к учебе. И мальчишка, на которого она положила глаз, и который отвечал ей взаимностью, тоже быстро переключился на другую. Она слишком поздно поняла, что собой представляет моя сестра. Но самое главное – Кристину не в чем было упрекнуть! Эта провокация была алмазом в коллекции Крис.

Кристина отхлебнула кофе и, сморщив нос, посмотрела на вошедшую прислугу.

- Иди отсюда, без тебя справимся.

Перевела взгляд на меня:

- Мамино новое увлечение. Ходит как святоша, глаза вечно в пол. Матушка притащила ее из какого-то клоповника. Ну знаешь, эти объявления на столбах – помощь попавшим в беду и все такое. Дают им койку в бомжатнике, миску помоев и работу типа «копай отсюда и до обеда». Совсем с ума сошла со своей благотворительностью. Отец злится, боится, что матушка тубик какой-нибудь подцепит, а то и еще чего хуже... Вот и вся моя жизнь, Лешка, смотреть ютуб и на постную морду этой Полины. Братец, поговори с отцом, скажи ему, чтоб хотя бы с тобой отпускали меня в город. Я с ума скоро сойду тут.

Я улыбнулся:

- Ладно, сестренка, вытащу тебя из тюрьмы.

Когда пришли родители, я натянул на лицо широчайшую улыбку, вытерпел родительские объятия и скучные расспросы и рассказы. Мы никогда не были особо близки, и я подозревал, что для отца и матери мы с Кристиной тоже были что-то вроде удачного проекта. Наши совместные фото прекрасно смотрелись в гостиной – красавица Кристина, обнимающая ее за плечи холеная мама, серьезный отец, положивший мне руку на плечо. Красивая семья, красивая картинка.

Я выторговал у отца право вывозить сестру в город, и Кристина горячо расцеловала меня в обе щеки. На следующий день Кристина предложила смотаться в ЦУМ, накупить шмотья, поесть суши и выкурить на трассе косячок. «У тебя есть, я знаю» - шепнула она на ухо.

Я быстрым шагом забежал на кухню – сварить перед поездкой чашку кофе, чем до смерти перепугал мамину помощницу по хозяйству. Она отчего-то переполошилась и не удержала в руках кастрюльку с рыбой. Беспрестанно извиняясь и не глядя мне в глаза, она собирала рыбу с пола, и я почувствовал раздражение.

- Ты хочешь сказать, что моя семья будет есть рыбу с пола? – ледяным тоном произнес я.

Она вытаращилась на меня огромными карими глазами с расширенными зрачками.

- Нет, я… - она замолчала.

Только сейчас я заметил, что эта дурочка была прехорошенькой – спелые алые губы сердечком, персиковый пушок на розовых щеках, круглое личико с острым подбородком, серебряная нитка пробора на скромно зачесанных волосах.

- Или, может, выбросим эту рыбу и купим новую? А ты знаешь, сколько стоит сибас? Из твоей зарплаты покроем?

Она краснела и молчала, сжимая дужки кастрюльки.

- Что же ты молчишь? Ты действительно думаешь, что мы достойны есть продукты, валявшиеся на полу?

Если честно, мне было наплевать на то, что рыба побывала на полу, помыть да и дело с концом. Но меня забавляло, как отчаянно эта дуреха меня боялась. Интересно, сколько еще она будет выносить это издевательство? Сейчас крепостного права нет, чего она трясется? Ее растерянность и забитость раздражали меня все больше. Есть у этой дуры достоинство, в конце концов?

- Ну, если ты думаешь, что мы готовы жрать с пола, то и ты, наверное, не против. Ешь.

Она изумленно посмотрела на меня.

- Что ты так смотришь? Или мы хуже тебя?

Она помотала головой.

- Тогда ешь.

- Она же сырая… - сухим, невыразительным голосом сказала она.

Я пожал плечами. Ее пальцы на дужках кастрюльки побелели.

- Ешь, говорю! – рявкнул я. – Я приказываю!

Она взяла из кастрюльку рыбину и с хрустом надкусила. Отвращение исказило ее полудетское лицо, но она жевала. Я скрестил руки на груди – интересно, сколько она съест? Девчонка ела рыбину прямо с кишками, с трудом подавляя рвотные позывы.

- Ну хватит, ладно…

Но она продолжала пожирать рыбину, мутный сок потек по подбородку.

- Ты что, сумасшедшая? Достаточно!

Она шумно сглотнула и сдавленно произнесла:

- Надо сказать… Надо сказать «Отменяю приказ»!

- Что? Вот ненормальная…

Полина взяла вторую рыбину. Меня замутило, и я выкрикнул:

- Отменяю приказ!

Она тут же отложила кастрюльку и понеслась в коридор, зажимая ладонью рот.

Я поджидал ее, когда она, потирая красные глаза, вышла из туалета, и позвал в свою комнату.

- Что это было?

Полина молчала, глядя в пол, и я сказал:

- Мне приказать тебе ответить?

Она убитым голос произнесла:

- Не надо. Я расскажу. У меня редкое расстройство… Очень редкое. Я не могу отказать человеку ни в чем, если он скажет «я приказываю». Это сильнее меня, меня как будто подбрасывает какая-то сила… Чтобы я остановилась, нужно сказать «я отменяю приказ».

Я недоверчиво хмыкнул, смерил ее взглядом. Точно ненормальная… Сила ее заставляет, а не собственные свернутые мозги. Крис будет в восторге от такого экземпляра.

- А если ты не сможешь выполнить приказ? Ну, если я заставлю тебя, например, взлететь?

- Мне будет плохо. Очень.

Я подумал несколько секунд и сказал:

- Взлети к потолку. Я приказываю.

Девчонка сделала несколько судорожных взмахов руками и тут же упала на пол, сотрясаемая жестокими конвульсиями. Изо рта пошла пена, глаза закатились, но делать взмахи руками она не перестала.

- Блин! Отменяю! Отменяю приказ!

Она тут же перестала биться, отдышалась, встала и вытерла со щек слюну.

- Охренеееееть… - протянул я и улыбнулся. – Ты напрочь сумасшедшая. И мне это нравится.

Кажется, каникулы в отчем доме будут не такими уж скучными, подумал я и поспешил рассказать обо всем Кристине.

Сестра ожидаемо не поверила.

- Да ты гонишь…

- Проверь.

Мы позвали Полину на кухню и Крис нерешительно сказала:

- А ну-ка, выпей мыла для мытья посуды!

- «Я приказываю...» - подсказал я.

- Ах да… Выпей мыла для мытья посуды, я приказываю.

Полина взяла бутылку и открыла рот.

- Я отменяю приказ! – воскликнул я. Не хватало еще, чтобы она отравилась.

Но Полина послушно глотала зеленое вязкое мыло.

- Я отменяю!

- Я дала приказ, я и отменяю! – промурлыкала довольная Кристина.

- Отмени! Траванется же!

- Отменяю приказ, - после долгой паузы произнесла Крис. – Слушай, это потрясно. Мы можем, можем… Много что с ней можем!

Она задумалась.

- А ну-ка, раздевайся. Я приказываю.

Полина послушно стянула свое скучное закрытое платье, оставшись в трусиках и лифчике.

- И это все снимай!

Не глядя на нас, она стащила белье, а я невольно залюбовался ею. Белая алебастровая кожа, нежные полукружья небольшой юной груди, восхитительные круглые бедра. В ней все было таким юным и невинным, а в сочетании с ее абсолютной покорностью вызвало у меня взрыв желания.

- Возьми свой телефон и сфоткай у себя там… между ног.

Полина безропотно выполняла, а я почувствовал, как в голову ударила горячая волна похоти.

- Отошли маман эту фотку.

Полина бросила на нее отчаянный взгляд, но принялась стучать по дисплею.

- Отменяю приказ! – тут же крикнула Кристина.

Полина послушно опустила руку с телефоном.

- Не хватало еще, чтоб маман уволила ее, - хихикнула Крис. – Блин, это бесподобно! Она действительно выполняет все!

Меня неожиданно кольнула жалость – как же неудачно Полина обнаружила свою суперспособность наоборот. Я понимал, что сестра от нее не отвяжется никогда. Кристина упросила родителей отпустить Полину с нами в город – как она сказала матери «дать бедной девочке отдохнуть». Мама, которую все не опускал азарт благотворительности, с умилением согласилась.

Мы колесили по городу, пока Кристина вслух тасовала комбинации для Полины.

- Может, приказать ей, чтобы заставила кого-нибудь купить ей пожрать в Бургер Кинге?

- Крис, посмотри в ее щенячьи глаза. Это не очень сложно. Хорошенькая трогательная девица просить покушать… Даже я бы купил, а я та еще сволочь.

- Блин… отсосать бомжу?

А вот это уже в мои планы не входило. Пользовать ее после бомжа я точно не хотел.

- Да ну нахер, заразится СПИДом еще… Ты хочешь, чтоб тебе еду спидозная подавала?

- Стой! - вдруг крикнула Кристина. – То, что надо!

Я проезжал пробочный участок дворами, и около одного из крылечек гомонила небольшая толпа празднично одетых людей, среди которых выделялся парень в ладно сидящем костюме с бутоньеркой в кармане. Видимо, жених ждал выхода невесты. Он держал в руках щегольский букет из круглых бутонов и каких-то мелких цветов, похожих на розочки.

- Иди и отними у него букет! Я приказываю! – возбужденно воскликнула Кристина.

Полина бросила на нее отчаянный взгляд, вышла из машины и, тяжело загребая ногами, потащилась к крыльцу. Она тронула парня за плечо, что-то тихо сказала ему на ухо, и они отошли в сторону. Полина снова неслышно для нас произнесла короткую фразу, на что жених приподнял брови, усмехнулся и покачал головой. Но Полина не дала ему уйти – на этот раз она громко и отчетливо воскликнула:

- Не отдашь, я сейчас твоей невесте скажу, что беременна от тебя! И что ты трахался со мной все время, пока с ней встречался!

- Чокнутая! – прошипел парень.

- Идут! Олег, ты чего там застрял? – донеслось из кучки гостей.

Дверь подъезда начала приоткрываться, и Полина, сделала шаг в сторону гостей. Показалась невеста в пышном платье, похожем на сверток сахарной ваты.

- Мразь сумасшедшая! – сквозь зубы сказал парень и сунул ей в руки букет.

Полина быстрым шагом двинулась к машине, села на заднее сиденье и швырнула ненужный букет на пол. Я дал по газам, проводив глазами растерянное лицо невесты, а Кристина на переднем сиденье корчилась от смеха.

- Ну ты молодец… Тихоня тихоней, а такое вывернула!

- Вы не первые. Я привыкла, - мертвым сухим голос сказала Полина.

- Кто-то еще знал? – Крис обернулась и с любопытством посмотрела на девчонку.

Она пожала плечами:

- Мой парень. Случайно сказал «Я приказываю», когда мы ссорились. Так он и узнал... и я тоже.

Когда мы вырулили на дорогу, Кристина увидела на тротуаре уличных певцов – один парень пел, второй играл на гитаре. Девушка с розовыми волосами собирала деньги в шляпу. Сестра приказала Полине кинуть им в шляпу какашку, и та исчезла во дворах минут на пятнадцать – я так полагаю, искала собачье говно. Девушка с розовыми волосами охнула, брезгливо вытряхнула шляпу вместе с деньгами и крикнула парням. Полина успела добежать до машины, когда парни вскочили и погнались за ней. Следующим заданием была помойка – Крис приказала ей залезть в бак и каждому, кто приходил выкидывать мусор, говорить «господи, какой же ты урод!». Пару раз ей съездили по лицу мешком с мусором и один раз вытряхнули помои прямо на голову. Кристина вызволила ее из бака, и оставшийся путь мы проделали с опущенными окнами – воняло нестерпимо.

Дома Крис с честными глазами рассказала матери, как мы чинно посидели в кафе, беседуя о живописи Пикассо, в частности, о голубом периоде. Да-да, и Полине понравилось, она, оказывается, много знает о Пикассо. Я кивал, стараясь не заржать в голос. Перед тем как отпустить прислугу, Крис не забыла приказать ей не отлучаться из дома без ее ведома.

Мама испытывала какое-то умиление от того, что мы развлекаем Полину, и согласилась передать часть ее обязанностей поварихе и экономке, и мы получили несчастную дурочку в полное распоряжение.

Я совсем не думал, чем это все закончится, ожидая, что игрушка наскучит Кристине, и она найдет изящный способ избавиться от Полины. Странное дело – чем больше мы издевались над ней, чем больше куражились, тем сильнее нарастало мое влечение к девчонке. Ее покорность, та обреченность, с которой она принимала издевательства, трансформировались в чудовищный по силе и природе желание. Но я пока не смел к ней подступиться… О нет, я ничего не боялся и уж тем более не стыдился, но мне казалось, что как только я засуну руку в вырез этой тихони, все чувственное очарование пропадет, и она останется хорошенькой, но такой скучной и обычной любовницей.

Следующую вылазку мы предприняли в небольшую церквушку на окраине города. Кристина зашла в тень колонны недалеко от входа, достала телефон и отдала приказание Полине. Я поморщился – не то чтоб я верил в эту кислую богоугодную чепуху, но подобный финт вызовет много шума, и не только Крис, но я и мог оказаться под прессом отцовского гнева. Но когда Крис входила в раж, мешать ей было бессмысленно – она все равно добьется своего.

Полина обогнула толпу кланяющихся и крестящихся бабок и зашла за спину тараторящего священника. Она открыла Царские врата и прямо на входе задрала юбку, прижав подол подбородком, присела и начала мочиться. Заголосила одна старушенция, другая. Поп обернулся, шея его стала малиновой.

- Ах ты, паскудница! – закричали из толпы.

- Да что это такое, люди добрые! Совсем эти сопляки оборзели! А ну пошла отсюда, мразь такая!

Полина натянула трусы и хотела прошмыгнуть мимо горящих праведным гневом прихожан, но тут дед с торчащей вперед бородой схватил ее за волосы и ударил по лицу. Старухи мигом превратились в фурий – в Полину плевали, дергали ей волосы, рвали крутку и кофточку. Священник пытался отогнать их от девчонки, но его никто не слушал. Кристина увлеченно снимала, а я уже начла беспокоиться, как бы они ее не пришибли. Наконец, набежали служки и кое-как отогнали старух и остервенелого старика, и я кинулся вперед – схватил Полину за руку и рванул с ней к выходу.

Когда мы отъехали от церкви, Кристина довольно сказала:

- М-да, вот тебе и христиане. Там что-то про всепрощение должно быть, а, Полина?

- Не знаю, - глухо отозвалась прислуга. – Я не верю в Бога.

- А как ты освободилась от приказов своего парня? – спросил я.

Полина сжала губы и не ответила, и Крис немедленно выдала:

- Ответь ему. Я приказываю.

- Он выпил лишнего, и я упросила его снять приказ на самовольные отлучки из дома. Он уснул пьяный, и я сразу же сбежала в его крутке – мои вещи он спрятал. У меня даже денег ни копейки с собой не было.

- Так ты и очутилась в этом бомжатнике, где тебя нашла маман? – спросила Кристина.

Полина молча кивнула с каменным лицом, но я увидел, как в ее глазах на мгновение мелькнуло что-то осторожное.

Так проходили наши дни. Мы сажали Полину в машину и колесили с ней по городу в поисках новых возможностей. Кристина придумывала все новые и новые издевательства, и я начал гадать, надолго ли хватит девчонки, ведь приказа о запрете самоубийства сестра ей не давала. То ли не сообразила, то ли хотела именно этого. Мне казалось, что Полина ждет нашего прокола, какой-то малюсенькой ошибки, которая позволила бы ей ускользнуть – как в случае со своим пьяным парнем.

Однажды мы проехали мимо самого обычного двора – разноцветный уродливый детский комплекс, песочница, пара лошадок-качелей на толстых пружинах. Чуть поодаль дымился открытый канализационный колодец, огороженный деревянными щитами. На скамейке болтали две женщины, не обращая никакого внимания на копающихся в песочнице детей. Тут же ковырял совком песочек парень лет семнадцати – уже плечистый, с пробивающимися усиками, но пустым, отстраненным взглядом. Сопли текли у него из носа, уголок губы был низко опущен, придавая ему скорбно-идиотское выражение. Кристина прошептала что-то на ухо Полине, и та немедленно вышла из машины и направилась к дурачку. Она наклонилась к его уху, взяла идиота за руку и ласково что-то заговорила. Он улыбнулся жуткой улыбкой – приподнялся только один уголок губы – с готовностью встал и пошел к дымящемуся провалу. Он легко отшвырнул хлипкое ограждение, помахал рукой Полине и солдатиком нырнул в исходящую дыру. Тут же послышался его вой, похожий на вопль ишака. Одна из женщин обернулась, увидела отброшенный щит и с бешеными глазами бросилась к люку. Она встала на колени, всматриваясь в нутро шахты, и закричала так страшно, что вспорхнули вороны с ближайшего тополя, а мальчишка в песочнице заревел.

Полина встала с бортика песочницы, села в машину и спрятала лицо в ладонях.

- Пожалуйста, прекратите, - сдавленным голосом произнесла она. – Делайте что хотите со мной – суйте в помойки, заставляйте гадить в церквях, хоть прикажите с крыши спрыгнуть… Только ради бога, не трогайте других.

- Крыша тебе пока не светит, дорогая, - сказала Кристина. – Да ладно тебе, он же просто олигофрен. Зачем ему жить?

- Его мама, кажется, все-таки его любила, - ответила Полина. – Она так кричала…

- Поорет и забудет. Ей же самой легче будет без такой обузы, - фыркнула сестра.

Но я видел, что ей неловко и даже, кажется, немного страшно от того, что она натворила, но признаться в этом она не смеет даже себе. Я сам вдруг ощутил, как мурашки прошлись по хребту, и вместе с тем меня охватило дикое желание.

Вся эта история с Полиной была на грани, но именно это роднило нас с Кристиной, делало близость между нами настоящей – полнейшее презрение к тому, что чувствуют и думают другие. Кристина могла быть очаровательной, как котенок, быть обворожительной как женщина на пике своей сексуальности, но какую бы роль она не играла, это все равно была только роль. Я знал, что она не чувствует ничего, кроме любопытства исследователя, когда препарировала чьи то чувства. Единственное в чем я был самонадеянно уверен – так это в том, что меня она препарировать никогда не станет.

Лежа вечером в кровати, я перебирал прошедший день, вызывал снова и снова в памяти обреченное, опрокинутое лицо Полины. Все, что она делала против своей воли, было омерзительно, и именно это вызывало во мне чудовищный чувственный отклик. Ее рабская абсолютная зависимость была так притягательна, так сексуальна. Я хотел ее.

Я встал и, как был босой и в одних трусах, неслышно прошел в цоколь, где располагались кладовка, хозяйственные подсобки и комната для прислуги. Из холла я предусмотрительно захватил связку ключей, потому что был уверен, что Полина запирала свою каморку. Когда я вставил ключ и приоткрыл дверь, то первое что бросилось в глаза – ее белеющее в темноте лицо с черными провалами глаз. То ли не спала, то проснулась от бряцанья ключа. Я прижал палец к губам, присел на край кровати и запустил руки под одеяло. Я не сказал ни слова, не давал никаких приказов – я был уверен, что она не будет сопротивляться. Полина замерла, не сбрасывая мою руку со своего бедра, я только услышал, как она коротко выдохнула через ноздри. Сейчас я думаю, что даже в такой безнадежной ситуации ей хотелось оставаться свободной от власти этого «я приказываю». Пусть насилие, пусть что угодно, только не эта непреодолимая сила, лишающая ее остатков воли. Но тогда я, напыщенный дурак, считал, что просто хорош для этой дурехи – красивый, спортивный, сын состоятельных хозяев. Мои руки проскользили до края ее майки, приподняли край и нежно сжали ее твердую гладкую грудь. Я не хотел торопиться – все это оглушало меня, дарило такой силы желание, какого у меня не было ни с одной девкой из моей питерской разгульной жизни. Я отдался этому нежному и в то же время оглушительному потоку чувственности, закрыл глаза и осязал, вдыхал, вбирал ее в себя.

Прервали нас бесцеремонно – комнату залил ослепительный свет и ворвавшаяся Кристина закричала:

- Да ты… ты… Отойди от нее, сволочь!

- Ты с ума сошла, Крис? – жмурясь от яркого света, я удивленно всмотрелся в лицо сестры.

Оно было перекошено гневом, ненавистью – и я не понимал причины.

- Ты что, решила блюсти ее невинность что ли? – шутливо спросил я, надеясь, что родители не услышали вопли Кристины.

- Серьезно? Тебе нравится… вот это существо? Она?! Которая ссала на алтарь в церкви и сидела в помойке, как крысиная королева?!

- Да тебе-то что? – пожал я плечами. – Ну, нравится, смазливая девка.

Кристина отшатнулась, как от удара.

Полина подтянула одеяло к подбородку, с ужасом глядя на Кристину.

- Крис, успокойся, ты же не хочешь, чтоб сюда прибежали родители?

- Я думала… думала, ты такой же, как я! И тебе противны все они – такие обычные, скучные…

Она подошла ко мне, положила руки на плечи, ярко-голубые глаза влажно сияли.

- Мы с тобой одинаковые… И только мы подходим друг другу!

Кристина приподнялась на цыпочках и поцеловала меня – совсем не так, как целуют братьев. Горячо, жарко, страстно, прямо в губы.

- Эй, ты чего?! – я попытался скинуть ее руки с шеи, но она прижалась ко мне сильнее.

- Ты ведь тоже плюешь на эту сраную мораль. Какая разница, что мы брат и сестра? Мне никогда никто не был нужен, кроме тебя, неужели ты не замечал?!

Я сильно толкнул ее, и Крис отлетела к стене.

- Ты, блин, чокнутая! Это что, твоя новая шутка? Заканчивай, я впечатлился и почти поверил тебе!

Крис посмотрела прямо мне в глаза, и я понял – она не шутит. Она и правда была влюблена, влюблена в меня! И в комнату Полины она пришла потому, что ее гнала ревность.

- Крис… Я люблю тебя, - холодно сказал я. – И вообще, ты, наверное, единственный человек, к которому у меня хоть что-то похожее на привязанность. Но я люблю тебя только и исключительно как сестру. И готов сделать вид, что этого разговора не было.

Кристина поникла, подняла на меня глаза, в которых плескалась издевка:

- Сделаем вид, что не было, конечно. И ты будешь ночами бегать и потрахивать это… это ничтожество. Отлично придумал!

Она вскочила, подбежала к белой от ужаса Полине и выкрикнула:

- Я хочу… я хочу, чтобы ты… выдавила себе глаза! Чтобы ты сломала себе позвоночник, руки и ноги! Я приказываю!

Прежде, чем я успел броситься к девчонке, она выставила указательные пальцы перед глазами и резко ткнула. Полина с усилием погрузила пальцы в глазницы, на щеки брызнули капли крови. Она кричала от боли, но не могла сделать даже малюсенькое усилие, чтобы бороться с собой, со своим больным сознанием. Створка двери отлетела со стуком к стене, и в комнату прислуги ворвалась мама, на ходу запахивая халат, следом вошел отец.

- Что тут творится… - начала было мама, увидела Полину и закричала.

- Черт побери! Что ты делаешь! – отец выдернул пальцы Полины из глазниц, и на щеку вывалился кусок омерзительной желтой окровавленной плоти. Меня замутило.

Полина выла и визжала как сумасшедшая – она пыталась вырваться из рук отца, ведь приказ сломать позвоночник и конечности она не выполнила. Отец попытался завернуть ее в одело, как в кокон, но ее дикие конвульсии мешали ему, и на помощь пришла мама. Они кое-как запеленали служанку, но Полину билась все сильнее – она выгибалась дугой, грызла нижнюю губу, изо рта пошла обильная пена.

- Вызывай скорую! – бросил отец матери, и та умчалась за телефоном.

Наконец, я сбросил с себя оторопь и крикнул Кристине:

- Отмени приказ, Крис! Что ты делаешь, господи! Опомнись!

Но Кристина смотрела на Полину с ледяной ненавистью, стиснув губы.

Полина умерла за несколько минут до приезда скорой, обмякнув на своей залитой кровью и слюной постели. Пока ждали машину из морга, мама пила на кухне кофе с коньяком в свете жидкого сентябрьского утра, а отец орал на нее.

- Лариса, черт тебя подери, может быть вот это вот все, наконец, излечит тебя от жалости к убогим? Ты знала, что она сумасшедшая?

- Нет, - убитым голосом произнесла мама. - Она казалась такой милой…

- Милая! – передразнил отец. – Что о нас будут говорить, что о нас подумают?

Никто из них не обратил внимания на то, что я кричал Кристине насчет отмены приказа, и ни мать, ни отец не спросили, что мы делали в комнате Полины ночью. Впрочем, Кристина сразу сказала, трагически прижимая ладонь к ключице, что прибежала на вопли прислуги.

Мама наняла ритуальную компанию, которая занялась похоронами Полины, и сразу ответила «нет» на вопрос агента, будем ли мы на церемонии прощания. Никого не было на ее похоронах, и нашу мертвую служанку провожали в крематорий только агент с лицом профессионального проныры и специально нанятая женщина, которая должна была в пустоту сказать красивые и бессмысленные слова.

Я решил провести в доме родителей еще неделю, наша общая растерянность останавливала меня от отъезда. Родители больше не обсуждали смерть Полины, отец лишь пару дней разговаривал с матерью строго и сухо, а она отвечала ему виноватым тоном. Прислугу никому не было жаль – мать раскаивалась только в скандале в ее изящном доме и в ее безупречной жизни. Кристину я избегал с того времени, мне было страшно нарваться на новые объяснения. И еще я просто ее боялся – кто знает, на что она была способна, моя ненормальная сестра, будучи отвергнутой.

Полину забыли очень быстро – отец уже через неделю пришел в хорошее расположение духа, а мама снова принялась бегать по благотворительным обедам. Правда, теперь всегда вежливо отказывалась от посещения очередного бомж-центра. Отчий дом мне надоел хуже горькой редьки, как и настороженно-злой взгляд Кристины за обедом, и я решил, что пора возвращаться в Питер. В ночь перед отъездом я уснул, как убитый – и это была первая черная, глухая ночь без сновидений.

Я проснулся резко, как от толчка – мне показалось, что кто-то громко назвал мое имя возле уха. Но комната была пуста и тиха, только клен за окном деликатно касался ветками окна.

(продолжение в комментариях)

Город без окон
Город без окон - 2. (Часть 3)
Город без окон - 3. (Часть 4)


Часть 5.


Я лежала на боку в самодельном «домике» из картонной коробки, свернувшись в позу эмбриона, и ждала наступления темноты. От долгого лежания без движения в какой-то момент стало так спокойно и «фиолетово», что чуть не уснула.
Главное, чтобы Старшая не проспала и вовремя нажала кнопку включения проектора.

Кинодинозавр был предусмотрительно смазан машинным маслом, и я надеялась, что он доживет до утра и не испортит перформанс под названием «Сюрреализм в реальной жизни и не только». За отсутствием кистей и красок приходилось менять реальность подручными средствами.
Прикрытая коробкой и тряпками, я гордилась собой как художником, но боялась, что моя профессия искусствоведа окажется бессильной в борьбе с привидениями.

Из того места, в котором я пряталась, в разные стороны по-паучьи торчали две пары ног и рук, — кривоватые, разной длины и без анатомических достоверностей, они производили странное впечатление: на одной паре ног коленки торчали внутрь, у другой они и вовсе отсутствовали. Руки, длинные толстые верёвки, с надутыми на концах резиновыми перчатками, тоже не отличались анатомической точностью. «С кого такую лепили?», пошутила я, когда за пару часов завершила свою концептуальную скульптуру и назвала ее «Аль-мега, идущая на…». Даже без голов мое четырех-руконогое чудовище выглядело страшным.

Когда я собиралась делать головы, символично набитые бумагой, Младшая мне помогала, чем могла, и все рассказывала про то, как сильно Синельников любил своих девочек и всячески их опекал, на что я не выдержала и спросила:
— Ну было же хоть что-то, чего они боялись?
Я все еще пыталась понять, с кем имею дело.
— Ничего они не боялись. Игорь Константинович им фильмы страшные лет с пяти включал. Заставлял смотреть самые жуткие. Заграничные в основном показывал. Они сначала боялись, а потом им интересно стало, привыкли. Фантастику вместо мультиков скармливал. Они даже обсуждения проводили, как надо было действовать в предложенных ситуациях…
Я совсем загрустила — два монстра были отлично подготовлены.

— Вот если только шарики воздушные… — правильно расценила мое молчание Младшая.
Я даже на стуле подскочила. Оказалось, девочки ненавидели надувные шары, а звук лопающегося резинового пузыря доводил их до обморока.

Сбегав к машине, через минуту вернулась с пакетом — в нем валялось несколько пластиковых масок и два надувных шарика желтого цвета со Дня рождения подружкиной дочки.

От радости у меня даже руки затряслись — настоящее пугало для привидений получится. Осторожно надув шарики, я привязала их к телу моей скульптуры и захлопала в ладоши: прелесть какое уродливое уродство получилось! Еще тушью глаза нарисовать и пастой зубы налепить на улыбку из помады — страшнее чучела не придумать. Жалко, париков нету. Ну ничего, что-нибудь вместо волос...

Не успела я подумать, как довести до совершенства сотворенное мной чудовище, как на стол легла только что отрезанная роскошная коса младшей хозяйки гостиницы.
Я обомлела и замычала что-то невразумительное.
— Хватит на парик? — спросила она, ощупывая руками свою новую прическу.

За приготовлениями к ночи я не думала о предстоящем, несмотря на это, меня периодически потряхивало. Стараясь бороться со страхом, я заставляла себя жалеть девочек. В медицинском корпусе помимо лабораторий я нашла нагрузочные капсулы, — сестры-хозяйки подтвердили, что после «космических» тренировок близнецам часто бывало плохо, их тошнило и шла носом кровь. Но Синельников был неумолим. Улыбаясь, он часами, день за днем уговаривал близняшек не отказываться от разработанного им плана и продолжать готовиться к будущей профессии.
«Трудно в учении, легко в бою», — повторял он с улыбкой на камеру, и девочки соглашались.

Близнецы наверняка любили отца, ведь он заменил им маму. Но жёсткое расписание, учеба и отработки всевозможных навыков их утомляли, и если одна из них стала замыкаться в себе, то другая все чаще выходила на тропу войны.
Бедные девочки, мне их правда было жаль. Что же было в голове у взрослого, поставившего перед собой невыполнимые задачи? Амбиции? Тщеславие? Неужели служение идее может принимать настолько извращенные формы?

Днем, когда я шла по длинному коридору, соединяющему здания института, заметила полосу солнечного света на потемневших от времени досках. Оказалось, что я нашла дверь, так называемый «черный ход» на внешнюю сторону комплекса. Ни на что на надеясь, я попробовала ее открыть, и она почти без сопротивления открылась, явив мне заброшенный кусок поля с поросшей жухлой травой и несколькими деревьями.
Ошарашенная находкой, я стояла и думала, что наконец-то мне повезло.

Решив на всякий случай не возвращаться за вещами, я задохнулась от ощущения близкой свободы и собиралась покинуть территорию городка…

Звонкий писк со стороны поля, похожий на кошачий, остановил меня у выхода, а невысокий куст какого-то растения зашевелился и выпустил на волю котенка.

Я так обрадовалась его появлению, что продолжила наблюдать за животным.
Котёнок неумело и быстро умылся и начал с интересом исследовать местность. Увидев мою фигуру, он решил попытать счастья рядом и бодро направился в мою сторону.

Дойдя до порога двери, котенок остановился. Понюхав воздух и потоптавшись у входа, он пару раз недовольно пискнул и начал пятиться к тем же кустам, откуда вылез несколько минут назад.

Внутри меня сначала похолодело, и стало по-настоящему страшно.
Не стоило даже пытаться, сказала я себе, вечер уже забронирован, девочка, следуй установленному маршруту…

Я собралась уходить, но кусты снова зашевелились, и с кряхтением и стонами из них вылез бомжеватого вида господин в грязной рваной одежде на все сезоны, с всклокоченными остатками белых волос и, подслеповато щурясь, уставился на меня, явно удивляясь нашей встрече.

По моему мнению, деду было лет сто, не меньше, кожа была похожа на отварной картофель в мундире, а тощую изможденную фигуру не скрывали даже несколько слоев гардероба.

Я перестала доверять тому, что видела. Тем не менее, поздоровалась со стариком.
Он мне не ответил. Я поздоровалась громче, вдруг он глуховат, — и снова никакой реакции.

Старик, еще раз внимательно взглянув на меня, подобрал на руки котенка, жмущегося к его ногам, окинул взглядом городок, рядом с которым наверняка спал до недавнего времени, хромая, бормоча себе что-то под нос, отвернулся и двинулся в противоположную от меня сторону…

— Там бомжи! За периметром живут бомжи и коты. Они даже не видели меня, а я пыталась с ними поговорить. Я бы все отдала, чтобы поменяться с ним местами!
Я влетела в гостиницу в ужасном настроении, не веря, что когда-нибудь смогу отсюда выбраться.
— Вы зачем не сказали, что сумасшедший папочка назвал близняшек Альфой и Омегой? Хотя теперь понятно, почему они такие, — будь у меня их имена, я бы тоже злилась на весь мир.

Сестры готовили на кухне. Услышав, что я громко призываю проклятия на голову Синельникова, они сначала зашикали, а потом признались, что девочки действительно ненавидели свои имена.

Ведь дети бывают такими злыми, говорили они. Когда девочек вывозили в город или в гости, то многие, узнав как их зовут, начинали смеяться. Издевались над ними, дразнились.

Когда сестёр-хозяек привезли в городок, близняшки уже выбрали себе имена героев из сказок или фильмов. Каждый день они просыпались и договаривались, что сегодня одна, например, будет Золушкой, а другая Бабой-Ягой. И проводили весь день в образе названных героинь. И не дай бог случайно было кому-нибудь проговориться и сказать настоящее имя, сразу начинались истерики, отказы от учебы, еды…

Бедные девочки, вздыхали сестры, они их очень жалели, пока те не сошли с ума. И если я что-нибудь придумала, как закончить с этим кошмаром, то они мне помогут, и ночью сделают все, что в их силах.

План получился простым и сложным одновременно.
Обойдя все здания института, я не нашла ничего лучшего, как запустить кинопленку с детством Альфы и Омеги, заботливо смонтированную их отцом, чтобы отвлечь их от того места, где я буду прятаться, но…

На записях с достижениями и успехами девочек я заметила, что близнецы стали разительно отличаться друг от друга годам к пяти: одна из них, смущаясь и закрываясь от камеры, все еще оставалась белокурым ангелом и оттеняла другую, вечно насупленную сестру, которая смотрела в объектив сначала с недовольством, а потом со злобой и раздражением.

На последних пленках Синельников почти не фигурировал. Видимо, наигрался экспериментами над своими детьми.

Когда я случайно обнаружила записи с рождения и до пяти лет, где ежедневные радости девочек не были приправлены учебой и муштрой, то сразу поняла, что это именно то, что нужно — семейная история взросления двух близнецов.

На пленке были и дни рождения, и первые шаги, и первые слова на родном языке, чтение стихов на английском и немецком, танцевальные номера, игры в песочнице и шлепанье по лужам после дождя... Все то, что обычно снимают счастливые родители, а потом каждую пятилетку пересматривают в минуты грусти или радости.
А главное — на пленке жила любовь.

Или они вспомнят себя совершенно другими, или…
Или сегодня ночью тебе конец, девочка.

(Финал пишется)

«Безлютеновая Жизель», 18.09.2022 г.

Знаете, не люблю я мистику, фильмы ужасов, страшные истории, во-первых, потому что не понимаю зачем люди хотят себя пугать, хочешь испугаться – читай статистику смертельных дтп и убийств по твоему региону, вот это реально страшно, а во-вторых потому что чем старше становлюсь, тем больше проникаюсь атеизмом, и во всю эту нечистую силу, призраков, колдунов, старых бабушкиных заговоров и прочих «нехороших мест» просто не верю. Поэтому, когда на посиделках с друзьями наступает «это время», когда уже немало выпито, дрова в мангал подкидывают, просто чтоб горели, и время уже глубокая ночь. Вот в тогда-то кто-нибудь обязательно ляпнет: «А вот вы знаете… или, а я вот фильм тут посмотрел… или, а я вот тут читал…». И в ночь летят «страшные истории» о том как наш герой побывал на похоронах, и виделось ему там нехорошее, а потом стучали ему ночью в окно на седьмом этаже, или как его любимый питомец ночью прыгнул ему на одеяло, а потом оказалось что домашний любимец сидел запертым в другой комнате, или как шел вечерком наш путник, турист, приехавший к бабушке на лето, нужное подчеркнуть, сто раз тропою хоженой, а вышел не туда, и там такое началось… ууух, ужас, страх, кошмар. Обычно отмалчиваюсь или говорю, что не было такого со мной, но в тот раз, когда мы собрались у меня на даче, выпил, наверное, лишку, ну или тот самый черт за язык дернул.

- Немудрено, начал я, велеречивость от выпитого проснулась видимо, - странной истории случиться темной ночью, спросонья, после похорон, когда у людей огромное горе, а вот когда чертовщина происходит ярким, солнечным весенним деньком, в месте которое тебе знакомо до мелочей, оно конечно под землей, но я его своими руками штукатурил, сверлил, ставил полки… да, в моем подвале. Подвал… ну обычный в общем-то подвал, отец в середине 90-х выкупил в кооперативном строящемся (и полулегальным как выяснилось потом) подвале место. Пять-шесть метров под землю, кирпичные перегородки, бетонные плиты над головой, земляной пол с вкраплениями щебня и кирпича. И на третьем от входа ряду, из четырех имеющихся, наша каморка плюс минус метра два на два. Располагается сие сооружение метров за двести от нашего дома во дворе соседнего. Через тогда еще строящуюся школу.

Так вот, отличным весенним солнечным деньком, где-то к концу апреля потребовалось мне сходить в подвал, принести домой картошечки и соленьев разных. Сказано-сделано, с собой сумки, фонарик, с тех пор как выяснилось, что подвал не совсем легальный электричество там отрезали. Иду, ох… весна… солнышко пригревает, небо – ну чистейшая лазурь, дети на школьной площадке орут, идиллия в общем. А вот уже и подвал, железная дверь, толстая миллиметра четыре, вручную кстати варилась из уголков и железного листа. Замок ей подстать на три оборота и ригели две штуки в мой палец толщиной. Когда ставили боялись, наверное, что лазить воровать будут, либо от наркоманов, времена тогда были еще те знаете ли. Спуск вниз, и вот она, вечная лужа внизу лестницы, зимой оседающий на потолке у входа и капающий вниз конденсат от теплого воздуха из подвала, летом от того же воздуха из подвала, но уже холодного. Третий ряд от входа, поворот, двадцать четыре шага (считал, когда забывал взять фонарик), два навесных замка, здравствуй хранилище картофеля и заветных банок с огурчиками, помидорчиками и прочими дачными дарами. Дело привычное, в одну сумку две трехлитровых банки, огурцы и помидоры обычно, и еще пару литровых с перчиком маринованным или с кабачковой икрой. Во вторую как всегда картошки.

И тут меня первый раз и кольнуло, тонкое-тонкое чувство не уютности, знаете, такой как в давно забытом детстве, когда ты в темном подъезде и до выхода еще метров пять и вдруг чувствуешь колючий холодный взгляд, упирающийся тебе в спину, и ты мелкий пулей вылетаешь на улицу и ни за что не оборачиваешься, а по спине табуном от затылка вниз бегут мурашки. Вот так меня и кольнуло с тем самым табуном мурашек. Но только лет мне не семь, а далеко уже за тридцать. Ну, чтож, бывает, хмыкнул и продолжаю набирать в сумку картоху, дело не быстрое, прорастает по весне уже вот и чистишь эти ростки, минут пять-семь по времени на сумку. Тут кольнуло второй раз, сильнее отчетливей, с добавившемся острым чувством того что “что-то не так”. Опять же с детства мы знаем, что когда призраки страха завладевают человеком, их уже не прогнать насвистывая веселую песенку, а так называемая интуиция которая говорит, что “что-то не так” это совокупность информации от твоих органов чувств, которую твой мозг заметил, а ты нет. «Ой, да пофиг», утешаю себя мыслью что в этом бетонном мешке все равно никто к тебе бесшумно не подойдет, добираю сумку…

Я вздрогнул, фонарик, замечательное изделие китайской промышленности стал светить раза в три ярче. Тускловатый беленький свет, которого раньше едва хватало на освещение, за секунду сменился ярчайшим белым светом, заливающим мой подвал как сто пятидесяти ватная лампочка. «Очень странные дела» я на тот момент уже посмотрел, наверное, зря, потому что если раньше мне было просто неуютно, то сейчас стало по-настоящему страшно. Подняв с приступки теперь уже «прожектор» вышел в коридор. Луч света залил все пространство от стены до стены отражаясь редкими блестками от хромированных дужек замков. Посветил направо, налево, никого, подвал пуст и тих. Ни единого звука, кроме тех что издавал я. Стоп! Что? Ни звука? Нет нет нет нет нет, я конечно под землей, но в каждом из проходов по две вентиляционных трубы, открытая входная дверь, а там наверху школьная площадка с орущими детьми, да и в конце концов я почти во дворе жилого дома, там ездят машины, ходят люди, собаки, птицы в конце концов! Тишина. Ватная, звенящая, кладбищенская, дьявольская, да какая блять угодно! Здесь. Не должно. Быть. Так. Тихо.

Страшно, мне страшно. Не был бы лысым, волосы натурально дыбом бы встали. Страх. Наверное, тот самый, первобытный страх, страх незнания и неведения, который наши далекие, едва очеловечившиеся, африканские предки чувствовали, всматриваясь в темноту и зная, что где-то здесь затаился лев и он точно нападет. Тишина стала уже физически давить на уши, как нарастающее давление воды при погружении на глубину, я когда-то едва не утонул, и сейчас мне казалось, что это давления начинает выдавливать из меня воздух. Спокойно. Спокойно! Вздох, глубокий вздох, паникующий человек – это тупое животное, тем более, что ничего еще не случилось. Быстро, но аккуратно, взять сумки, закрыть дверь. Двадцать четыре шага до поворота, коридор, лестница и ты наверху. И там, под этим замечательным теплым весеннем солнышком тебе за все это будет явно стыдно. Сумки – раз два – есть. Замки, первый – есть, второй, черт да не заедай же! Есть. Тишина и чувство чужого присутствия стали уже не выносимы. Сумки в руки – пошел. Прижимаюсь к правой стороне стены, мне поворачивать на право, поэтому максимальный разрыв дистанции с левой частью коридора. Черт! Черт! Да нет тут никого, ты бы услышал, иди. Поворот, вжимаюсь в угол, слева никого, дальше. Выход прямо по курсу, но по правую сторону есть еще 2 ряда подвалов. Второй от выхода ряд, черт, я искренне рад что мой фонарь сейчас такой яркий, луч света освещает весь проход до дальней стены – никого. Следующий ряд прямо перед выходом на лестницу – никого. Уф, вот он выход, через порог и лужу у выхода я не переступил – перелетел. Лестница, узкий не шире метра проход и выход наружу, ослепительно сияющий солнцем, словно чертов портал в другой мир. В этой сверхъестественной тишине, мои шаги на узкой лестнице отдаются таким грохотом, что почти оглушают. Шаг, шаг, ровная площадка перед выходом, шаг и…

Звуки вернулись как по включению рубильника только стоило переступить порог, страх и чувство чужого присутствия так же исчезли, словно сдутые ветром, солнечным ветром – пронеслось в моей голове. Я сглотнул застывший в горле ком, развернулся и посмотрел вниз в подвал. Подвал как подвал, что же это черт побери такое было? Чертов морок. Так, блин, я уже как дурак секунд 20 стою с зажженным фонарем и сумками в руках пялясь на вход в подвал, интересно людей, видевших меня сейчас своей рожей не испугал? Эх, ладно, шут с ними, закрываем дверь, топаем домой. Аккуратно ставлю сумки, выключаю фонарь, закрываю дверь, поджимаю ее плечом, оборот ключа раз, оборот два и…

И меня снова пронзило, от затылка вниз по спине. Прижимаясь к металлической двери я отчетливо услышал, там внизу лестницы – шаги, быстрые, легкие, как будто ребенок бежал по ступенькам снизу вверх, - топ, топ, топ, топ, топ, топ. Шаги замерли прямо перед дверью. На миг я застыл, после отпрянул от двери и отступил на шаг. Что бы это ни было, оно там – на расстоянии вытянутой руки, за дверью. Повернуть ключ еще раз и уйти – самая разумная мысль, или нет, открыть и посмотреть, убедиться что ни черта там нет и ты балбес просто попал в в глупый случайный момент, накрутил себя и переволновался…

- Ну, - сказал я, делая глоток из стакана. - Дверь я открывать не стал. А в подвале после этого был естественно не один раз, и ни фонарь не разгорался, ни прочей чуди не случалось. Все было, как всегда.

Ночь уже вовсю сдавала позиции, небо светлело, товарищи отошли кто покурить, кто «до ветру», а я сел по ближе к мангалу, подкинул в него пару поленьев, и понимая что кристально трезв, подумал. Я ведь почти не соврал, когда рассказал все это, да, почти. За исключением одного, дверь я все-таки открыл. И там никого не было. Я бы так и списал всю чертовщину на мое буйное, разгулявшееся воображение, но. Но там были следы, влажные отпечатки тянулись снизу-вверх и заканчивались прямо перед дверью. Оно, чем бы оно ни было, да и было ли, может и вправду привиделось, наступило в лужу и побежало наверх, но почему только после того как я закрыл дверь? И куда оно делось после того как я эту дверь открыл? Единственное что приходит на ум, оно пугало меня, но само боялось света. А разгоревшийся фонарик был моей удачей, или же там сверху и правда за мной присмотрели в тот момент. Я не знаю, и хоть я и не верю во всю эту сверхъестественную чушь, но я знаю, что до зубовной дрожи я боюсь, что этот легкий и быстрый топот раздастся не тогда, когда я буду наверху, за прочной железной дверью, под ярким солнцем, а когда буду в этом кирпичном мешке с одним выходом. И услышу – топ, топ, топ, топ, топ, топ, топ…