(Первая часть https://pikabu.ru/story/w_chast_1_9704424
Вторая часть https://pikabu.ru/story/w_chast_2_9731841)
***
- Зае*ала курить на лестнице.
От неожиданности я дёрнулась, задев банку – окурки посыпались прямо к ботинкам подошедшего так тихо, что я ни сном, ни духом.
Тимофей присел на корточки, бесцеремонно вынул у меня изо рта сигарету и одним затягом вытянул всю. При отблеске лучинки-окурка его глаза сверкнули красным, а когда сигарета погасла и улетела на пол, эти красные огоньки остались, вперились в меня так, что я словно примёрзла к подоконнику.
- Долго будешь таращиться? – наконец нашлась я.
- Опять выводит? – басовито вывела темнота, скрывающая его лицо.
- Да… я её опять… избить хотела. Чуть за ножом не пошла.
Тимофей шумно выдохнул
- Плохо. Закрыться ты закрылась, но всё равно от него никуда не денешься. Так и до мокрого тебя доведёт.
Я молчала.
Ждала, что он скажет, как сказал мне вдруг на лестнице после бегства отца:
«Что, малая, тяжело?».
Я тогда от испуга выронила ключи и попыталась в стену вжаться –
этим неопрятным гигантом всех детей пугали во дворе с самого моего детства.
Да и вид у Тимофея подходящий – выше двух метров, здоровенный, борода и волнистые космы из-под вечной гандонки, и глаза… такие жуткие рентгены с красными прожилками, какие бывают после пьянки или бессонницы, и эти огоньки… два красных огонька, плавающих в зрачках и живущих, будто своей жизнью.
Он тогда хмыкнул над моим испугом, сунул мне в руки пакет из пятёрки и сказал:
«Соль. Насыпь вдоль порога комнаты. А шпингалет на дверь. Привернёшь. Отвёртка-то есть дома?».
Сказал и свалил к себе наверх.
Соль и крючок с петлёй. Соль в банке, а крючок не из стали, а, похоже, из меди – тёмный, тяжёлый, со следами жутко-зелёной краски.
Я сделала, что он сказал, не раздумывая, потому что кошмары не прекращались, даже наяву я начала видеть на границе зрения шевеление и скользящие тени, словно не выходя из полусна. А её присутствие я чувствовала даже сквозь сон, мать приходила ко мне и молча вставала возле кровати.
Когда я прибивала крюк на дверь – она стояла так же молча, смотря, как мне показалось, с удивлением, а когда я высыпала соль под порог комнаты, и она… не смогла его переступить… стукнулась, словно о стеклянную дверь, разверзся ад.
Она бегала по квартире, скидывая всё, что попадётся под руку, царапала себе лицо и выла.
А мне казалось, что этот вой раздаётся не из её горла, а как будто сбоку, словно кто-то, или что-то, носится вместе с ней, отставая буквально на десять-пятнадцать сантиметров.
Но в комнату она больше не заходила, просто не могла, а я начала хотя бы высыпаться.
Забрезжил свет, и пусть его принёс этот жуткий человек, но когда он молча поднялся с корточек и собрался уходить – я вцепилась ему в рукав, неожиданно для себя и заревела в голос.
- Помогите мне, пожалуйста, … вы один раз уже помогли, помогите второй, прошу вас, вы же понимаете, что с ней, я больше так не могу, я боюсь… я хочу её убить.
- Малая… да, погодь голосить, - он одним движением поднял меня, - ёбана. Соседей всполошишь. Или разбудишь кого. Тихо.
Палец легонько шлёпнул меня по губе, я запнулась, и тут, наконец, сработал светильник на движение – не знаю, как они работают в других местах, но в нашем подъезде они жили своей жизнью, зажигались и гасли, когда хотели, вне зависимости от движения или звуков.
Тимофей глядел на меня сверху, нависнув целой горой, как грозящая обрушиться стена… так, наверное, себя чувствует таракан при виде приближающегося тапка, но в его взгляде, за блуждающими красными огоньками я углядела нечто вроде сочувствия.
Углядела ли?
- Понимаешь, такое дело, попробовать помочь – могу. Только ты скорее всего умом тронешься раньше, чем чего с моей помощью добьёшься. Гораздо раньше, чем со своей мамашей.
Я сглотнула и зажмурилась. Меня замутило, пол качнулся, а потом, когда отпустило, я тихо сказала
- Лучше в дурку, чем в тюрьму, за убийство.
Тимофей ухмыльнулся
- Зря так думаешь, цынтовать не в падлу.
- Чего?
Тимофей затряс головой и тихо засмеялся
- Говорю, в тюрьме не так страшно, - потом смех как ножом срезало, - как будет.
- Страшнее не будет.
- Ну-ну.
Тимофей широченным шагом поднялся на пролёт вверх, остановился, снова помотал головой
и бросил через плечо
- Чего замерла? Подумала быстро – если надумала – пошли.
Три, два, раз.
На меня навалился вдруг такой безумный страх, живот мгновенно скрутило и захотелось ссать. Знала бы я тогда, что это не страх, а так, временный приступ слабости.
Сжав зубы, я опустила глаза и начала подниматься вверх.
Одна ступень. Вторая. Третья.
Свет заморгал.
Тимофей смотрел на меня откуда-то сверху, лестница будто удлинилась.
- Малая – его голос донёсся слабо, поверх невесть откуда подувшего ледяного сквозняка
Точно надумала?
Ещё ступень
Обратно – не пущу.
Я остановилась, перевела дух. Блин, как стояла на второй ступеньке, так и осталась стоять.
Свет заморгал часто-часто, как сердце у меня в груди. А потом зажёгся ровно, едва заметно мерцая.
Страх лопнул и упал с меня кожурой, я перемахнула пролёт в три прыжка и встала рядом с Тимофеем.
- Надумала.
***
Это был явно не мой подъезд.
В моём подъезде – после второго этажа идёт третий, прямо – дверь нашей квартиры
с номером 11, но когда мы с Тимофеем прошли два пролёта вместо своей площадки я увидела совершенно другую – вроде бы та же хрущёвская клеть, четыре двери,
но моей двери там не было. Все четыре двери были одинаковыми, деревянными, крашенными бордовой краской, без номеров, с угловатыми дверными ручками, я такие видела… в поликлинике – вылитая заколоченная дверь старого пожарного выхода.
Я остановилась, как вкопанная, не сразу сообразив, что изменились не только двери.
Стены были вроде бы теми же, жутко-зелёные до середины, выше белёные вместе с потолком, но надписей на них раньше не было – первая, которая мне бросилась в глаза, гласила: «Отбрось сомнения, склонись перед Чёрным!», ниже было грубо нарисованное лицо – чёрный овал, два пятна глаз, прямая линия рта. На секунду мне показалось, что нарисованные глаза уставились прямо на меня, когда Тимофей толкнул меня в плечо
- Малая, ни на что не пялься, ничего не трогай. Просто идём наверх.
Он сказал это шёпотом, но в навалившейся тишине для меня это прозвучало навроде крика.
Не бывает такой мёртвой тишине в подъезде панельной хрущёвки с местной звукоизоляцией.
- Мы где? – спросила я беззвучно одними губами.
Тимофей мотнул головой и молча пошёл наверх.
Почему я пошла за ним?
Даже сейчас не понимаю, словно, когда я приняла решение подняться, что-то от меня оторвалось и осталось лежать среди окурков.
На площадке между этажами я наклонилась, попыталась заглянуть в окно, но там не было ничего, кроме чернильной кромешной темноты, словно окна кто-то закрасил снаружи.
Надписи на стенах я больше читать не пыталась, да и это стало почти невозможно –
они покрыли стены сплошным узором, наслаиваясь друг на друга месивом.
В углу, возле окна, я увидела старую куклу, покрытую фестонами паутины – голого пупса с гидроцефалией.
Его открытые глаза стеклянно блестели и, кажется, поворачивались следом за мной.
На следующей площадке дверей было только три – две обычные, обитые деревянными рейками, стальная, отполированная до зеркального блеска, без ручки и замочной скважины, зато с табличкой – 07-2084, а крайний справа проём был просто заплетён паутиной, настолько густой, что через неё не было ничего видно.
Зато я впервые услышала звуки, кроме наших шагов – шелест, треск, как от искрящейся розетки и цокот – словно ногтями отстукивали по столу, или каблуками по паркету. Под ногами захрустело – я опустила глаза и вскрикнула – весь пол был покрыт муравьями, сплошным ковром, причём таких здоровых муравьёв, с приличного таракана я не видела никогда.
Они выползали из трещин, из-под деревянных дверей, таща в челюстях какие-то обрывки, кусочки, что-то блестящее, вроде фольги и деловито несли это в проём, под паутину.
Тимофей ничего не говорил, а я послушно молчала, шла за ним вслед, хрустя насекомыми под подошвами.
Ещё один пролёт, свет моргнул, и мы оказались прямо перед моей дверью, на третьем этаже, моём третьем.
- Всё, малая. Шутки закончились, - Тимофей остановился, и, не поворачиваясь, произнёс
- Это последняя возможность соскочить. Иди домой, запрись в комнате и… живи.
Нет.
Сверху полился алый свет, так бывает летом, когда солнце садится и заливает всё красным-багряным.
- Ну, пошли, - его голос стал…другим? Словно более молодым и не таким тягучим басом?
Я ступила под этот льющий из окна багрянец, и услышала звук открывающейся за спиной двери.
- Дочь, это ты? – голос матери и второй голос. Я слышала явно и отчётливо – вначале свистящий шёпот, потом мать эхом, - ты-ты тут-тут? Я-я тебя-тебя слышу-шу.
Нахер. Нахер-нахер, лучше уж дальше.
Следующие два этажа были одинаковыми – опять старые двери без номеров,
обшарпанные стены, без всяких надписей, с облупившейся до бетона краской,
только за окнами подъезда на-тебе – закат, и не видно ничего кроме заката, а потом мы вышли на площадку, где все дверные проёмы оказались заложенными – три – кирпичом, а один – толстенными досками, прибитыми, похоже, прямо к двери и коробке.
Доски были покрыты выцветшими цветными рисунками – стоило приглядеться – стали видны нимбы и обрезанные лики
- Это доски из старого иконостаса, если интересно.
Тимофей застыл в живописной позе, опираясь на перила.
Бесформенная куртка и линялые широкие джинсы сменились на приталенную косуху с тканевым капюшоном и узкие чёрные брюки, заправленные в высокие ботинки наподобие мартинсов.
Изменился и он сам – остался таким же высоченным, но стал стройным, руки и ноги казались слишком длинными, борода, аккуратная и короткая, обрамляла скуластое, словно гранёное лицо, достаточно молодое, около тридцати, а глаза теперь без всяких огоньков были просто орехового цвета с красным отблеском в закатном свете.
- Не таращься так, это просто Закат. Здесь всё выглядит несколько иначе. Но тут безопасно.
Голос теперь изменился сильно. Вместо тягучего прокуренного баса с хрипотцой – почти юношеский, мягкий, словно вельветовый, отдающийся у меня внизу живота.
- Короче, нам идти ещё 2 этажа, но сейчас будет самое сложное – для тебя. 4й этаж.
Про четвёртый я и думать забыла – а у нас там целых две нехорошие квартиры (помимо моей ха-ха).
В Тринадцатой давным-давно никто не жил, а вот в Пятнадцатой жили, но никто не видел кто, только взрослые перешёптывались о какой-то давней трагедии что ли, но счастливчики, которым повезло жить в соседях иногда жаловались, что из Тринадцатой доносится шум посуды, музыка, голоса, но, учитывая особенности звукоизоляции хрущей, а точнее её отсутствие – это было спорным моментом, да и совершенно безобидным, а вот Пятнадцатая наводила беспричинный ужас на всех, кто просто приближался к двери, отделанной бронзовыми пластинами с чеканными рисунками. Говорили о смельчаках-евангелистах (их молельник стоял у нас на районе ещё с конца восьмидесятых) звонивших в неё поговорить о Боге, не менее безбашенных наркоманах, покушавшихся на бронзу отделки двери, переписчиках и работниках управляющей.
Все рассказы так или иначе заканчивались тем, что дверь непременно открывалась, а потревоживший Пятнадцатую квартиру тупо исчезал, вероятно, в её недрах, и обратно уже не возвращался.
Ребёнком, я, конечно, поднималась на пролёт выше своего этажа, чтобы днём (а как иначе) поглазеть на оченьстрашнуюопаснуюпроклятую дверь с невиданными в наших краях бронзовыми инкрустациями, но, откровенно говоря, близко никогда не подходила, как и все жители этажей ниже четвертого,
жители пятого этажа, насколько я знала старались пробежать четвёртый максимально быстро, а Кузнецовы из четырнадцатой, и многодетная семья из шестнадцатой старались даже не смотреть в её сторону.
- Сейчас повернём и будет темно. Мы идём спокойно, молча, но ты держишь ушки на макушки. Малая. Это очень важно. Если ничего не произойдёт – отлично, ты везучая, спокойно проходим. Если открывается Тринадцатая, просто прячешься за меня и даёшь мне возможность утрясти.
Что-то в его словах мне не понравилось. Он что, реально сам боится чего-то?
- А если?
- А если откроется Пятнадцатая, то ты весьма вероятно умрёшь.
- Это, блин, шутка?
- Неа, - похорошевший Тимофей томно покачал головой, - я тебя просто не смогу защитить.
- А если нам подняться по обычной лестнице?
Тимофей застыл, наклонив голову, будто прислушиваясь.
- Ты же ничего не слышала про перекрёсток в полночь, пасть чёрной собаки?
- Нет.
- Ну, тогда никак. Это твоё посвящение. Если повезёт и пронесёт, то получится.
- А обратно?
Его брови вскинулись.
- Серьёзно?
Обратно. Домой. В Комнату, за соль и крючок.
- Нет. Пошли. Кстати, а ты не скажешь – что там, в Пятнадцатой?
- Заткнись.
Едва мы ступили на ступени Закат в окнах погас, снова сменившись полной и абсолютной темнотой. Сбоку, за стеной что-то грохнуло и раздался детский плач. Я дёрнулась от неожиданности, и споткнулась обо что-то.
Едва видимая рука Тимофея обхватила моё запястье и потащила за собой.
Ступени были чем-то завалены. Какие-то мягкие предметы валялись повсюду,
я ступала по ним, слегка пружиня, стараясь не споткнуться, поэтому не сразу поняла, что мы идём и идём прямо, а площадки между этажами всё нет и нет.
Я набрала воздуха в грудь, но ладонь Тимофея больно сжала руку, словно он угадал моё намерение заговорить.
Наконец лестница кончилась, мы повернули, и медленно-медленно, словно в замедленной съёмке начал разгораться светильник на этаже.
В его тусклом оранжевом свете я увидела, что ступени теряющейся в темноте лестницы вниз и обычной лестницы вверх, а также весь пол между этажами завален старой обувью,
кажется всех размеров и фасонов, ношеной, грязной, очень старой, прямо из повала, но и относительно новой – прямо передо мной валялся подставив зеленый лого найка кверху новенький джордан.
У меня волосы на голове зашевелились, а в спину дунуло холодом.
Эта обувная свалка мне напомнила вдруг кладбище, яму с костями.
Так же осторожно мы стали подниматься, благо, что шагов не было слышно.
Справа, за стеной, целая толпа детей то ли дралась, то ли играла, производя шум целого стада – это веселился весь выводок шестнадцатой квартиры, а я, наконец, увидела вблизи главную страшилку нашего подъезда.
На самом деле – дверь и дверь.
Ну, полированное дерево, ну, бронзовая ручка, витая, с чеканкой. Пластины из бронзы, с рельефными изображениями.
Шесть штук.
Тимофей перестал меня тянуть, но я сама не попыталась даже мельком рассмотреть эти изображения.
Видимо, я приблизилась достаточно, чтобы ощутить – от Пятнадцатой просто смердело страхом. Гнилым вонючим ужасом, который мягко ударил в затылок и скатился в грудь тошнотой.
Стало жутко холодно – у меня пар пошёл изо рта, а звуки детского балагана из шестнадцатой стихли, как отрезанные.
Тимофей отчаянно тянул меня, а я как в плохом сне едва перебирала ногами,
но не двигалась с места. Как люди из местных страшилок вообще рискнули стучаться в эту дверь?
Появилось ощущение, чьего-то взгляда.
Светильник, закрепленный прямо над дверью Пятнадцатой вдруг заморгал и погас.
Тимофей зашипел и рванул меня изо всех сил, разметав брошенную обувь на площадке, и буквально закинул на пролёт выше.
Звук замка в навалившейся ватной тишине прозвучал, как грохот.
Я с ужасом воззарилась в сторону Пятнадцатой, но дверь заскрипела рядом – от испуга я вжалась в стену и не мигая смотрела на Тимофея, залитого светом из проёма Тринадцатой квартиры.
- Добрый вечер, Мария Израилевна, - Тимофей наклонил голову, видимо, приветствуя невидимую для меня хозяйку квартиры, вставшую на пороге.
Господи, и не хочу её видеть – это точно.
Мария Израилевна – прекрасная женщина, очень красивая, даже в возрасте, высокая, статная, безмерно добрая, особенно к детям, но она…
она умерла, когда мне было девять… или десять лет.
Я сама лично клала ей две гвоздики в гроб, поставленный на табуретки перед подъездом.
- Здравствуй, Тимофей, - ответило певучее сопрано, прибивая меня к стене.
Это вам не лишние этажи и муравьи.
Это мёртвая больше десятка лет женщина, которая, собственно и производила потом звуки, о которых судачили соседи. Её единственный сын уехал в Германию ещё до её смерти, а она эмигрировать не пожелала, вот квартира и осталась бесхозной.
- Я пойду, Мария Израилевна? Простите, что побеспокоил, темно, споткнулся, обувь тут везде - Тимофей осторожно, бочком, поднялся на первую ступеньку.
- А ты ведь там не один, - вывело сопрано, - кого-то опять затаскиваешь к себе, озорник? Кто там?
Я увидела руку, плечо и белые волосы, собранные в высокую прическу – Мария Израилевна перегнулась через порог, словно не могла просто выйти и начала поворачиваться в мою сторону медленно, как будто ей было тяжело или что-то мешало.
Трупное окоченение, например.
- Наверх и не оглядывайся! – Тимофей подкинул меня, как пушинку, разом сбив ступор.
Я запнулась о последнюю ступень, упала, больно ударилась коленом, и поползла.
В голове родилась абсолютная уверенность, что мне нельзя попадаться на глаза мёртвой.
Вот нельзя и всё.
Для верности я зажмурилась, а потом Тимофей подхватил меня под мышки и буквально понёс выше.
- Ничего не ешь у него в гостях, барышня, прежде чем не убедишься, что за мясо, - прозвучало снизу, и по подъезду разнёсся хрустальный смех, словно зазвонил хрусталь.
У меня заложило уши и заломили зубы.
- Вот же, сука, она ж его... разбудит.
Мы уже стояли на пятом, здесь лестница заканчивалась, а выглядело всё вроде бы так же, как и в моём подъезде. Тимофей гремел замком восемнадцатой, а смех покойницы вдруг оборвался. Внизу, под нами, раздался гул, и весь подъезд дрогнул.
- Ёбанный твой род, - победив наконец замок, Тимофей распахнул дверь и, не церемонясь, втолкнул меня в прихожую.
Это были шаги, я тогда сразу поняла, когда дверь Тринадцатой захлопнулась, а шаги этажом ниже, от которых дрожали плиты и, кажется, посыпалась побелка с потолка, раздавались из Пятнадцатой.
- Всё, трип окончен, - Тимофей захлопнул дверь и задвинул засов.
***
