- Мам! Ты здесь! Мам, чист твой сын перед Богом и перед тобой! Оболган я злобными людьми! Мам!
- Не сын ты мне боле! Учили тебя, последнее отдавали с отцом! Пригрели змеюку! Хорошо, отец не дожил до срама такого, Господи прости грешную! Еретик злобный, проклинаю!
Плюнула на меня. Потекло проклятие материнское по лицу, по бороде, по булавке из золота, да по младенцу рогатому... И по душе моей...
- Да он ещё и с дитями нашими играл, мерзкий! Сжечь его мало! Руки рубанем ему сначала! Коими, он, нехристь, позволял себе Божьей сути касаться да дьявольские отродья малевать в святом месте! Пусть напоследок узреет себя без бесовских орудий! - неслось с толпы.
Первое октября, Покров, наш с ней день. Начало начал. Так и не стал началом. Он стал концом. Я увидел их. Воздух в меня сквозь сжатые зубы вошёл, а выйти не мог никак. Я глаза закрыл, я увидел, а дальше не мог смотреть. Думал о том, как бы больше не выдохнуть. Как бы больше не видеть ничего и не слышать в этом миру. А толпы и не было для меня больше. Были только они. Стояли близко-близко. Она к нему прильнула, он ее за талию держит. Смотрит на меня щеголь и улыбается криво: "Покрооов!"
Художник стакан сжал, откуда и силы взялись, хрусь... Красное с красным смешалось. Я платок ему протянул. «Нет времени! Срок мой к концу подходит!».
На колени меня бросили, руку правую с колечком обручальным, на внутренней стороне – «Избора» надпись, на чурбачок приложили. Боли не почувствовал, душу рвало, обожгло будто сильно руку. И нет ни кисти, ни колечка с именем. В пыль упала рука с кольцом обручальным, в шелуху подсолнечника... Тут детишки подбежали, кольцо сорвали и побежали играть...
- Левую, левую давай теперь!
- Еретик! - неслось из толпы.
- Проклинаю! - голос матери в голове.
- Покрооов! - ухмылка щеголя в глазах.
Я ждал расправы как манны небесной. Мне нечего было терять. Я хотел уже закончить эту бренную жизнь и отправиться к Отцу небесному на вечный покой.
Испросить у него прощения за грехи вольныя и невольныя и надеялся на милость его. Уж Отец наш небесный правду знал. И для чего-то послал на меня этот испытание немыслимое. Тут в голову мне кровь ударила, дальше смутно помню. Помню, что потемнело кругом, солнце стало черным, у него корона голубая появилась.
Звёзды и планеты явились на небо. Загрохотало, и вдруг молния ударила. Да прям в икону, что на груди у меня со страшным младенцем висела... У младенца глаза зелёные о́жили. На народ уставились. И тут у меня из уст полилось: демон Абара! Обрати свою ненависть на жителей этой деревни! За злобу и обиду, что претерпел без вины! За то, что лишили меня доброй памяти и любви, я лишаю вас продолжения рода. Каждые пять лет в Покров день будете отдавать мне невинных дочерей своих. Свадебный месяц подарит мне молодость и любовь, вы сможете род продолжить, но дочерей в юном виде уже не увидите. И смерть моя вас от этого проклятия не избавит!
Как потом кузнец, неудавшийся тесть мой, рассказал, стоял я в воздухе, волосы из темно-русых, белыми стали, а глаза - изумруды зелёные, зеленью вокруг брызжут, все головы в землю, больно смотреть в них было и страшно. Мрачный смысл дошел до всех ... Все адский ангел донес до душ.
На площади один я очнулся. С иконой младенца рогатого. Руку перевязал рубахой. Праздничной. Пусто было вокруг, пусто было в груди. Вошёл в пустой дом... Икону с рогатым повесил в западном углу. В подвал сходил, свечи покрасил в чёрное. Мой теперь цвет. В зеркале мимоходом увидел себя, волосы белые, да глаза зелёные. Свечи поставил к иконе и спать лег. И всю ночь во снах мне рогатый ребенок шептал. А может, не в снах. С чем жить мне теперь во тьме уже, а не свете…
С утра встал, рана на руке затянулась. Был ровненький шрам. В голове звучали слова магического обряда. Я знал, что и как делать. И знал, для чего буду жить теперь.
Я мог дышать полной грудью, в голове появились спокойствие и уверенность. И серый тусклый камень вместо сердца. Нет друзей, нет родных, нет любимой. Все равно. В моих зелёных глазах отражалась лишь тоска. Было жаль утерянную возможность писать картины. Вот по этому делу всей своей жизни я затосковал сразу. Но, спустя несколько ночей с рогатым младенцем, мне стало легче. Так до следующего Покрова я изучал тайные знания. У дверей поутру стояла провизия. Каждая семья по очереди, каждый день приносила мне еду. Я слышал быстрые, семенящие шаги у дверей и тихое: «Свят, свят, свят»…
Пришла пора идти к кузнецу. Засветло я вышел из дома. Пошёл той дорогой, которой со сватами к Изборе шел. Собаки во дворах скулили и прятались в конуры. Одинокие прохожие бежали в первую ближайшую калитку.
Зашёл во двор кузнеца. Ворота были открыты. Как и другие собаки, собаки кузнеца заскулили и разбежались. Постучал в тяжёлую массивную дверь. Кузнец отпер дверь. Глаза вперил в пол. За ним стояла его дочь с младенцем на руках.
- Какого пола младенец? - спросил я.
Девушка вскрикнула и убежала в дальний угол горницы. Кузнец поднял враз насупленные брови, но, столкнувшись с моим взором, тут же опустил голову.
- Отрок растет… - тихо ответил кузнец.
- Идём в кузню. Все равно не предложишь присесть.
Кузнец засуетился, быстро подпоясался и натянул сапоги. Мы вошли во двор и вошли в кузню. Кузница была без окон. На стенах висели серпы, подковы и дверные навесы. На полу стояли ставни и сундуки.
- Выкуй мне двадцать цепей потолще да подлиннее. На первые сто лет должно хватить, потом ещё приду, - хохотнул я по скорей привычке. Так как больше чувств не ощущал особых. В том числе и в смехе я не нуждался.
- И замков столько же выдай. Я их сейчас заберу, а за цепями к вечеру приду. Да передай своим: к двенадцати ночи жену себе жду, уж готова должна быть. И ленты мне нужны, пусть дочь твоя даст мне. Красные да синие. Ни за что платить не буду, не убудет с вас.
Прошёлся по кузне, культей потыкал - какие замки беру. Кузнец хмуро собрал все и проводил до ворот.
- Смотри, в срок все чтоб готово было!
Кузнец склонил голову, отошёл назад и быстро запер ворота. На обратном пути мать встретил. Молча сошла с дороги.
До вечера порядок слегка навёл, перину застелил новую. Хозяйку встречать надо.
Поспал хорошо. Потом умылся, бороду причесал, и пошёл за цепями да лентами. Улица пуста была. Даже собак не было. У кузнеца имя невесты спросил.
- Ярослава, - буркнул. И испугался, заметно было, как задрожали мощные плечи.
Я взял у кузнеца телегу, погрузил цепи, сунул ленты разноцветные в карман. В доме был слышен приглушённый плач младенца.
- А где отец-то младенца, пошто не утешит дитё, раз мать молодая не справляется?
У кузнеца забегали глаза - нет отца... Барин в город уехал свой...
- А... Ну, я пошел, спасибо за подводу. Завтра тебе лошадь верну, после брачной ночи.
Я взял коня под уздцы и пошёл к новой жизни. Вытряхнул цепи, одну оставил, остальные отнес в подвал. В подвале достал приготовленную краску. Рогатый младенец рецепт дал. Ровно в полночь при красной луне калил охру. Перетер до мучного состояния, да крови своей, не жалея - что ее жалеть? - из культи влил. Ножом чикнул. На синей ленте свое имя написал, на красной ее. Ярослава, значит. Чуть настроение подпортило, что левая рука подводила. Не давала красоты и изящества, привычного моему строгому глазу художника. Ну, ничего, приучимся. Чай, не последняя свадьба. Тут даже улыбнуться получилось искренне. Вышел на улицу, подошёл к давно облюбованной берёзке напротив окна. Ты-то мне и нужна, улыбнулся. Послужишь мне верой и правдой.
Подул сильный ветер, вершину березы ветром склонило в мою сторону. И то верно...
Достал замок из кармана. Лентами дужку обвил крепко. Воткнул ключ и потек заговор, а из глаз полился знакомый зелёный свет.
- В мою ладонь твоя безвольная рука
Ляжет, Ярослава,
Как эти крепко обвившие замок ленты.
Я получу молодость и любовь,
Ты - скоро умрёшь старухой,
Так и не поняв, что никогда истинно меня не любила.
Заслышал плач у калитки. Невесту привели. Мать ее упала на колени и ноги дочери обвила.
- Ну, будя, позабочусь - сказал я. Мать зашлась в рыданиях ещё сильнее. Взял невесту под руку и повел во двор под причитания родителей.
- Мы вдвоём, больше никто! - cтрого сказал я.
Подвёл невесту к берёзе, откинул фату с ее головы, посмотрел в счастливые глаза
Надел берестяное кольцо ей на палец, себе не стал. Поцеловал. Вот ты и жена мне, Ярослава! - скреплено рогатым младенцем.
Первый снег покрыл землю, берёзу, цепи, наши следы, и сорванный покров. Я повел жену в дом. Наутро жена долго спала. Я же встал полон сил. Даже забыл на время, каково это писать иконы, и что теперь я с беспомощной культей. Жена встала, подмела пол, напекла хлеба в русской печи. Я сидел у берёзки и наблюдал за падающим снегом.
Хорошо, когда в доме женщина, думал я и осматривал ветки на берёзе. Подсчитывал, когда снова пойду к кузнецу за цепями. В обед меня ждали сладкие пироги, вкусный борщ. Жена оказалась знатной мастерицей. Но еду я просил готовить без соли. Почему-то отвернуло от нее год назад. За обедом жена заговорила со мной о нашем будущем, будут ли дети, сколько, но я был в думах, и, когда откликнулся, у нее кружилась голова и она прилегла отдохнуть.
Вечером, я с аппетитом поел один, так как жена так и лежала с больной головой, и, травы, что приберегла ей мать, не помогли. Я пожелал ей спокойной ночи и спустился в подвал. Там пил вино, смотрел свои старые картины, и думал о том, что за бред я писал.
Жена часто чувствовала себя нехорошо и ее тошнило. Она надеялась, что, возможно, скоро будет ребёнок, но нет, ее просто рвало. Я большую часть дня проводил у березы, смотрел, как крепить новую цепь, и в подвале перетирал пигменты.
Жена моя, почему то, всегда была грустна. У нее было все для женского быта. Украшения, вкусная еда, пряжа для нехитрой женской работы, прогулки. Но она постоянно плакала. Каждый вечер приходила ко мне в подвал, бросалась на шею, признавалась в любви, просила, чтоб я поговорил с ней, но мне было некогда. Я отталкивал ее и отправлял в дом. Мне надо было перетирать охру.
Жена с каждый днём спала все больше, мало что делала по дому, жаловалась на усталость и уже редко спускалась в подвал. Она тихо плакала в своей постели. Пару лет мы уже спали отдельно. Каждое утро я замечал, что она становится все старее и старее. Руки и лицо покрывались морщинами. Из дома были убраны все зеркала. Глядя в них она начинала кричать и биться в припадке. Я слышал ее крики из подвала или из сада.
Приходил в дом поздним вечером, когда она уже спала, чтобы поесть. Еду приносили хмурые, испуганные жители деревни.
Наступало время пятого Покрова. Жена уже не вставала с кровати. Я иногда кормил ее с ложечки. Ее старческие слепые глаза с трудом могли видеть меня и узнавать, но имя мое она говорила даже ночью во сне, что мешало мне спать и я уходил в подвал.
Утром первого октября за женой пришли родственники с подводой. Я хорошо выспался и был в приподнятом настроении.
- Здоровы́ будьте, родственнички! Спасибо за жену!
- Хорошо с ней по́жили, возвращаю обратно! Благодарствую!
Отец старухи зашёл в дом, глухо вскрикнул. На пороге он появился с побелевшей головой и дочкой на руках. Мать, стоявшая у подводы, молча упала замертво. Отец положил дочь в телегу.
- Всеволод, Всеволод доносилось оттуда. Любимый!
Отец склонился над мертвой женой. Он пытался что-то сказать мне, но только разевал рот, как рыба. Это было забавно. Я прощально помахал им культей и пошёл в дом. Надо было прибраться, умыться, подготовиться к приезду невесты. Спустился в подвал за охрой, сцедил привычно кровь с руки и написал на синей ленте свое имя, а на красной имя новой жены. То, что криво, уже не смущало. Художник, я что ли...
Взял цепь с подвала, вынес на улицу. Березка чуть подросла. Обвил новую связь. Прикрепил ленты на замок, закрыл. Отошёл, полюбовался. Сказал слова обряда. А имя невесты мне рогатый младенец сказал. Очень мы с ним сдружились. Я сделал все как надо. Должна быть довольна суженая. Довольна жена - в семье мужу счастье.
Наступил 1907 год. Неделя до Покрова. Я довольно смотрел в зеркало на свое, неизменившееся с годами, лицо. Причесал бороду и усы. Жена, Устинья, вроде бы, что-то жалобно стенала на своем ложе. Я давно привык к стенаниям и жалобам своих жен и не обращал на это внимания. Поменял черные свечи у рогатого младенца, протер ему лик чистым полотенцем, поклонился иконе и пошёл в кузницу. За цепями. Потому как вековой запасец подошёл к концу.
Давно не шел той дорогой. Как сто лет назад проходил, собак вспомнил пугливых, усмехнулся. Вечер был теплый. По улице под ручки прогуливались молодые парочки. Я с интересом смотрел на них, давно не видел людей счастливых. Кроме жен своих в первые дни. Но они уже скоро становились несчастными, брюзжащими старухами. Парочки посматривали на меня, переговаривались тихонько меж собой, девушки смущённо хихикали. Один парень, высокий, в войлочной шляпе, в сером пиджаке обратился ко мне:
- Эй, люди правду говорят, ты колдун?!
Его девушка приглушённо засмеялась и дернула парня за руку.
- Я - бывший художник, - махнул я культей и засмеялся.
- Ну его, инвалида, - зашептала девушка, пусть идёт своей дорогой.
- Погоди, а куда девки деваются наши и откуда в деревне столько старух берется?
Я подошёл к нему вплотную и посмотрел прямо в глаза. Со лба парня потек пот в три ручья, он стал быстро дышать, осел на дорогу, девушка вскрикнула и склонилась над ним.
- Любопытные, нынче, пошли отроки. Не к добру... - сказал я и пошёл дальше.
Никто ко мне больше не приставал с расспросами, парочки жались у заборов и старались не смотреть в мою сторону.
Постучался в ворота кузнецкого дома. Открыл мужчина средних лет, загорелый, с длинными светлыми волосами и в рабочем черном фартуке. Кузница за сто лет изменилась, стала больше и появилось окно. В доме был надстроен второй этаж. У крыльца я увидел юную стройную девушку с волосами цвета льна. Она несла к крыльцу коромысло с двумя полными ведрами. Услышав наши с кузнецом голоса, она обернулась и я увидел темный омут ее глаз и поцелуи ангела на щеках. Мы прошли в кузню. Горн ещё не был раздут, но мне стало жарко. Почему-то стала чесаться старая рана - культя.
- Ээ, цепь мне нужна, - произнес я слегка неуверенно. Несколько замков и ленты красные да синие - опомнился я. Кузнец вскинул голову и вперил свой взор молнией мне в глаза. Так ещё никто на меня не смотрел за последнюю сотню лет. Глаза кузнеца полыхали огнём, как у бога огня, на широких скулах нервно играли желваки. Его огромные, мозолистые ладони сжались в кулаки до белых костяшках.
- Пришел, гад...- выдавил из себя кузнец.
- Ну да, обещал же дедушке твоему, - хохотнул я. И вытер пот с лица. Кузнец ещё больше насупился, но быстро выдохнул и отошёл от меня к куче дров в углу. С хрустом разломал несколько щепок, положил их в гнездо горна, сверху дрова. Поджёг спичку. Пока горн разгорался мы молчали. Кузнец подсыпал угля и взял клещами металлическую заготовку. Заготовку положил сверху на горн и стал раздувать меха. Закончив ковать цепь, кузнец кинул изделие и инструменты в чан с холодной водой. Я вышел на улицу, не дождавшись конца процесса. Так как стало невыносимо жарко. Я смотрел на небо, голубое, как ультрамарин, на облака, напоминающие своей лёгкостью и пушистостью беличьи кисти.
- Держи, гад! - услышал за спиной. Кузнец намотал цепь на руку, поднял ее вверх.
- Не надо, отец! - раздался девичий голос.
Кузнец замер, его сжатые в струну губы скривились и обмякли. Упал кулак, цепь упала наземь. Дочь подбежала к нему и обняла. Кузнец положил голову ей на плечо и заплакал. Я кашлянул погромче, и спросил:
- Пошто слёзы то льёте? Кто-то умер?
Кузнец зарычал сквозь слезы, оттолкнул дочь и, шатаясь как пьяный, ушел в дом.
- Я - Избора, невеста твоя...
- Вот как, пробормотал я, наклонился за цепью. Она была ещё горяча.
- Избора, значит... - повторил я.
Придя домой, я услышал знакомые стенания жены. Звала меня... Я покормил ее, умыл, причесал волосы. Немощными тонкими руками она обвила мою шею. Но почему-то не плакала. Лёгкая полуулыбка блуждала на ее, ставшем сразу моложе, лице.
Я решил, что пора сделать генеральную уборку, раз в сто лет пора бы, и жену Ульяну можно пораньше отдать родственникам. Сам вынес ее из дома на руках, посадил в подводу под причитания родителей. Поцеловал ее в щеку и помахал на прощанье культей. На этот раз никто не умер.
Перестелил постель, новую перину положил, помыл окна, принес зеркала с подвала, развесил. Потом пошел на улицу и сел у берёзы. За сто лет она изрядно подросла. Раздалась в плечах. Несмотря на тяжесть оков. Стал присматривать красивую ветку, да как достать до ней. С какой стороны лесенку лучше приладить. Думал, смотрел, да так и не определился, спать пошёл.
Наступил Покров. Я сходил в подвал взял охру, замок, цепь уже лежала у берёзы. Нож взял, чтоб кровь пустить. И пошёл вершить ритуал.
Избора была одета в парчовый сарафан, с шелковым поясом, на голове кокошник, в косах - разноцветные шелковые ленты. На щеках играл румянец. Кузнец с женой обняли ее, мать рыдала, отец сжимал, разжимал кулаки. Я поклонился в ноги родителям, взял Избору под руку и повел к берёзке. Надел ей на безымянный палец кольцо червонного золота со «Светом Мира» - опалом, что сто лет в шкатулке материнской лежало. Себе кольцо с изумрудом надел, на днях до ярмарки прогулялся, выменял на старую икону Божьей матери.
- Избора - избранная моя, любишь ли меня?
- Люблю, колдун... Как увидела глаза твои изумрудные, чистые, сердце мое с тобой... Ждала новой встречи с тобой, по своему желанию женой твоей стать хотела... Не верю я, что люди про тебя глаголят, злы они по природе. Любовью своей сердце твое исцелю, желанный мой...
Сердце мое затрепыхалось. Раскололо серый камень в груди на две части. И солнце жаркое в октябре есть и небо голубым ультрамарином пышет. Долго сидели с женой у березы теплым вечером, планы строили, о детях, о двух мальчиках и двух девочках, как назовем, как в избе второй этаж выстроим. Кого в какое учение отдадим. Избора в этом лучше понимала, я-то отстал от жизни.
Наутро пили чай в постели, сладкий, вкусный. Я по старинному рецепту с травками с чабрецом, с листиком смородины и малиной приготовил. Вспомнил, как в детстве мама готовила. Изборе смешинка в рот попала, я боялся, горячее на себя прольёт. Был начеку, руку у чашки держал. Улыбался в усы. А бороду Избора сказала сбрить, не модно уже.
На следующий день пошли на кладбище к моим родителями. Хотел встретиться, и с женой познакомить. Кресты с надписями покосились, оградка упала. Оградку поднял, закрепил на проволоку, насчёт крестов решил к тестю обратиться. Посидели молча на скамеечке. Я думал, что нет слез уже в глазах моих, но был не прав. А может, это просто снег был лёгкий и пушистый. Как и на душе моей стало сидя с женой на этой скамейке.
По утрам я выходил на улицу, чистить снег, солнца ещё не было, в небе ещё угадывались звёзды. Я подмигивал им и улыбался.
Избора вставала чуть позже, мела избу, топила печь и готовила еду. Ругалась на меня, что нельзя класть соль, я шутливо отбрехивался. Но соль в доме иметь запретил настрого. Так отвык за сто лет от нее. Говорил, лучше сладким давай заменять, таким, как наши поцелуи и целовал ее.
В подвал я больше не спускался. Пить вино перестал. Взял несколько холстов наверх да кисти с красками. Пытался левой рукой Избору рисовать. Рогатый младенец по ночам притих, ничему не учил меня, может, спал я так крепко, что он не мог до меня добраться. Правда, раз приснился с ехидной ухмылкой, пальцем грозил, да я на другой бок перевернулся, жену к себе крепко прижал. Утром подумал, что хватит с рисунками разговаривать. С угла убирать не стал, но пыль с него утирать перестал.
Художник прикрыл глаза, улыбался. Пергаментные серые щеки слегка порозовели от вина.
Я сидел на полу земляном и, наконец, почувствовал холод. Чесались глаза, вот, ведь, конъюнктивит тут подхватил от любопытства да любви к старине. Встал, взял два бокала, надо и самому попробовать вкуснотищу, наконец. Пошёл к бочке без фонарика, глаза так привыкли к темноте. Вернулся, стакан художнику подал, сел на пол, поднес ко рту.
Избору стало тошнить, она отказывалась от еды, стала больше спать. И начала плакать. Я метался в испуге, я грозил рогатому кулаком, я ругался в душе, я просил его присниться и поговорить со мной. Даже стер с него пыль. Рогатый младенец молчал. Я совсем расстроился и стал уходить в подвал, пил там вино. И не мог понять, что происходит, ведь я не проводил ритуал... Я отказался от бессмертия и жалкого суррогата любви околдованных девушек. Я вылил краску с кровью на землю, а замок повесил на входную дверь. Цепь размахнулся и забросил в кусты.
Однажды Избора спустилась ко мне, ее лицо было белого цвета, но на устах сияла улыбка. «Налей нам в бокалы вина, колдун мой», - услышал я. Мое сердце затрепетало, я махнул со скоростью света наверх в избу за вторым бокалом. Налил из бочки ярко-красное малиновое вино.
Колдун прищурился, повертел бокал в руке, направил его на тусклый свет керосинки.
- У нас будет ребёнок, - сказала она. И я был рад, я смеялся, я дышал, кружил ее на руках. Я целовал иконы и кидал в воздух краски. Избора смеялась, ей опять попала смешинка. Мы резвились как дети. Наверх, в избу, к солнечному свету поднялись залитые красным вином и счастьем. Всю работу по дому я взял на себя. Жене надо было больше отдыхать. Из неприхотливых дел для досуга она выбрала плетение бус и нехитрых женских украшений.
Мы сходили в дом ее родителей, где она взяла все, что нужно для рукоделия. Я ждал ее на улице, смотрел на наши следы на снегу и думал о том, что скоро между ними будут ещё маленькие следы нашего ребенка. Кроме мелких предметов для занятия, Избора вынесла веретено. Что мать берегла специально для нее. Передавалось от матери к дочери, так сказала Избора.
Принимать роды пришла мать Изборы. Тихая, черноволосая женщина. Деревенская повитуха отказалась идти в наш дом ни за какую цену. Мать переодела ее в чистую рубаху, сняла кольца и серьги, расплела льняные косы. Я открыл ворота и заслонку печи. Все развязали, все открыли, чтоб роды быстрее «развязались». Я ушел в подвал доделывать люльку, да трепетно ждать разрешения родов. Я слышал крики жены, прикусывал губу и сдерживал себя, чтобы не помчаться к ней, но когда я услышал крик младенца, то припустил, что было мочи к семье. Пуповина была ещё не обрезана, я обрезал ее и повязал на сына шерстяную нитку от сглаза, что Избора своими руками на веретене выпряла. Избора - измученная, со спутанными волосами прижала к груди маленький кричащий комочек - нашего ребёнка.
Одели его в пеленки сшитые из моей рубашки и уложили меж собой. Первую ночь мы спали все вместе. Избора его покормила и всю ночь сын проспал спокойно. Любимая быстро заснула, а я лежал, прижимая к груди ребенка и думал, что теперь делаю всё как надо и мы будем счастливы, и что пора выкинуть этого рогатого со стены подальше от дома. А ещё лучше сжечь в печи.
Сына нарекли Вячеславом - самый славный, значит. Вячеслава крестить я пока запретил, потому рубашечка из чистого холста у него была с языческой вышивкой. Избора мне не перечила, делала дела домашние, женские, да по вечерам пряла на веретене, вращая деревянную палочку слева направо по ходу солнышка, тихо напевая, либо поделки из бусинок мастерила. Особенно браслеты да ожерелья, ею изготовленные из черных блестящих бусинок, мне нравились. Черный янтарь - Избора название подсказала. А рогатого младенца я потянулся к углу, чтоб снять да в растопленную печь кинуть, но Избора не дала это сделать. Мол, если б не он, и не были вместе мы... Ну, тут и не поспоришь... Повиси пока, все привыкли к тебе... Тем более, что отстал от меня - не лез ко мне в сны.
Так и пошёл наш быт, с утра в русской печи похлебку, расстегаи, оладьи жена готовила. Она, как и я, привыкла обходиться без соли. И мы перестали ругаться по этому поводу. Я занимался хозяйством на улице - колол дрова, носил воду, снег убирал. По вечерам брал Вячеслава вниз, в подвал. Укачивал его и, пока тот сладко спал, учился рисовать левой рукой. Сын вырастет, надо ему навыки передать. Потом дочку должны родить, ее тоже любить буду больше жизни, но с ней Избора будет знаниями девичьими делиться, чтоб красивая и заботливая, как мать выросла. Жену оставлял одну, она набиралась сил за любимым делом. И много задумок у нее было интересных, я старался ее разгрузить и больше занимался с сыном.
Прошло пять лет. Детей больше у нас не было. Точнее, была беременность год назад, но ребенок умер во время родов. Вячеслав подрос. Я научил его перетирать пигменты, держать кисть в руке, учил цветам радуги.
Наступило первое октября. Покров. Впервые за сто лет в этот день я был спокоен и не сидел в подвале за перетиранием охры. Не готовился к ритуалу приворота и дорогу к берёзе позабыл. Собрался старый осиновый рундук перенесть в подвал, чтоб новые холсты сложить, да запертый он оказался. А жена с сыном у родителей гостили, захотели чаю с пирогами попить в праздничный день, я решил вечером, как вернется, спросить у нее, что там и почто закрыто. Кроме как с родителями, жена ни с кем не общалась в деревне. Хоть народ и перестал так уж сильно меня бояться, но в последние годы коровы перестали молоко давать, шерсть у овец поредела, яйцо пропало у кур и в нонешний год неуродилось зерно. Ходили слухи, что колдовские это проделки. Люди стали роптать и на Избору, но в открытую никто против нас не шел.
