Лагерь этот, со слов арестантов, с которыми получилось пересечься в “транзите”, был режимным. То есть, ни о какой мобильной связи и прочих вольностях не приходилось и мечтать. Хозяин там, по слухам, был предельно суровым и ни на какие диалоги с подведомственным ему контингентом не вступал, признавая лишь карательные меры. Всё это, вкупе с разгулявшимся гастритом, мстительно реагирующим на каждый ухаб, и делало сидельца мрачным как никогда.
А тут ещё за спиной всё трещал и трещал один из зэков — вертлявый невысокого роста парень лет двадцати пяти. Казалось, что он рассказал окружающим всю свою блатную жизнь, в которой был самым смелым, удачливым и авторитетным.
Андрюха презрительно усмехнулся. Он хорошо знал эту породу беспонтовых болтунов, которым нельзя доверить ничего серьёзного. Сидевший в своём отсеке конвойный, уже долгое время не сводивший с него взгляда, видимо, принял его усмешку на свой счёт и громко спросил:
— Хули ты лыбишься, гавно?
— За словами следи, начальник, — тут же отреагировал Рюха, не желая спускать подобное и в то же время опасаясь выступать чрезмерно — конвой здесь был лютый. — Дом вспомнил.
— Твой дом — тюрьма! — заржал мент и прикладом автомата пристукнул по решётке:
— И не пялься, сука, в окошко, а то, может, ты побег готовишь и дорогу запоминаешь! — он снова загоготал, довольный своим остроумием.
— Да всё ништяк, начальник! — раздался голос за спиной отпрянувшего от двери Рюхи. — Нам и в тюряге хорошо! Какой побег?
— Пасть закрой, — лениво посоветовал конвойный и, наклонившись, рукой потрепал лежавшую у его ног овчарку, — а то Альма на приёмке тебе язык откусит. Да, Альма?
Собака, словно поняв, повернула башку к решётке и зарычала.
Как и предполагал Андрей, болтун промолчал. Устало откинув голову на холодный металл стенки, он закрыл глаза и постарался устроиться поудобнее, ожидая окончания этого утомительного пути.
Спустя примерно пару часов конвоиры оживились, а воронок покатился немного ровнее. Рюха понял, что лагерь близко. Вновь выглянув через решётку, он увидел пробегавшие мимо невзрачные домишки, столь же серые, как и сама осенняя хмарь, окружавшая их. Кое-где из печных труб, стоически сопротивлявшихся напору хмурого неба, шли дымки. “Да-а, вот это завезли…” Тоска ткнулась острым носом в сердце, гастрит отозвался тянущей болью.
Воронок остановился. Хлопнула дверь кабины, открыли фургон и у входа выросла фигура начальника караула с грудой папок в руках, которые он передал конвойным в отсеке.
— Перекличку сделай, — хрипло проговорил он. — Только поживее, не хочу здесь торчать и лишнюю минуту.
— Ясно, старшой, — отозвался один из прапоров и подхватив папки, принялся выкрикивать фамилии.
Спустя пять минут после окончания переклички заскрипели открывающиеся ворота и воронок вкатился в так называемый “конверт” — квадратную площадку метров двадцати между первой и второй вахтами, где и происходила приёмка.
Один из конвойных открыл двери в отсек, а остальные вывалились наружу. По одному зэки спрыгивали с высокого порога, едва не подламывая ноги от долгого сидения и тяжести собственных сумок. На улице их тут же подхватывали крепкие руки прапоров, а их не менее крепкие ноги в берцах пинками придавали сидельцам скорость и направление, в котором им нужно было двигаться. Всё это происходило под привычную какофонию из криков, мата и собачьего лая.
Рюха стоял в удлиняющимся ряду сидельцев, оглядывая всё, до чего только мог дотянуться взглядом. Лагерные менты, конвой, собаки, маленький выносной столик, на котором лежали их дела, перед ним толстая баба из спецчасти с монументальной грудью и презрительным выражением лица, рядом с ней ещё какой-то заморыш с погонами майора.
“Неужто хозяин?” — с недоумением подумал Рюха. Уж очень не вязался образ, нарисованный им после общения с местными арестантами и вот этим шибздиком, на которого не обращала внимания даже толстуха.
Но вот все зэки выстроились у линии, прочерченной на потрескавшемся бетоне красной краской. Тётка взяла первое дело, оказавшееся его собственным и принялась вопрошать, даже не взглянув на него самого:
— Андрей Евгеньевич, восемьдесят пятого года рождения, статья сто одиннадцатая, четвёртая часть, девять лет строгого режима, — привычной скороговоркой отозвался Рюха.
Откуда-то сбоку донёсся чей-то ленивый бас:
Олег повернул голову и увидел на небольшом лестничном приступке, ведущем со двора на вторую, внутреннюю вахту, высокого мужчину в идеально сидящей на нём форме с погонами подполковника. Подпол сверху обвёл спокойным взглядом всех стоящих внизу людей и спросил:
Конвойный и несколько лагерных попкарей как ужаленные кинулись к ряду зэков, где принялись орать:
— Сели на корточки! На корточки, суки!!
Крики сопровождались ударами дубинок и ног. Один из прапоров подбежал к Рюхе, продолжающему спокойно стоять на ногах.
— Тебе чего не ясно, тварь?! — он замахнулся дубинкой.
— Требования незаконные, выполнять не буду, — твёрдо ответил ему Андрей, хотя было страшно.
— Чего?! — выкатил глаза мент. — Я тебе, сука…
Дубинка взметнулась выше, арестант внутренне сжался, приготовившись к неминуемому удару.
— Отставить, — произнёс уже знакомый голос и хозяин (а в том, что это именно он, уже не было сомнений) оказался перед Андреем. Прапор моментально возник за спиной начальства, откуда с бешенством стал поедать глазами строптивого зэка.
Олег поднял взгляд и увидел перед собой крепкого и высокого (ничуть не ниже его самого, а его собственный рост насчитывал сто девяносто сантиметров) человека с бледным лицом и почти прозрачными глазами, которые с ленивым интересом рассматривали его. Взгляд мента был достаточно неприятен и тяжёл. “Занимается, наверное” — успел с неприязнью подумать Рюха и в тот же миг задохнулся от резкой боли в животе. Удар ногой в голову поверг его наземь, а сверху прозвучало:
— Здесь, падаль, мои требования не обсуждаются, ибо я и есть закон. Не захочешь добровольно, значит, заставлю.
В голове у сидельца шумело. Острый позыв рвоты вынудил травмированную диафрагму вытолкнуть горлом горькую желчь. “Хорошо, что с утра не ел” — возникла ещё одна мысль, прежде чем на него посыпались удары дубинок…
Андрей не слышал, когда и как уводили этап. В себя он пришёл только в камере штрафного изолятора, дорога в который ему и самому запомнилась эпизодически, и то лишь по причине ударов головой о ступеньки и порожки по пути. Тащили его за ноги зэки с ярко-красными нашивками на рукавах — лагерные “козлы”. Избили его так, как никогда не били на воле. Болело всё тело. Дышалось тяжело и с хрипом.
Он со стоном повернулся на бок, едва приоткрыв заплывшие глаза, и осмотрелся…
Тусклая лампочка освещала небольшое (примерно три на четыре метра) пространство, где в одном из углов у входной двери располагался “дальняк” — туалет, огороженный железным листом и умывальник со стоящим под ним пластиковым ведром под мусор. Два “лежака” на цепях пристёгнуты к стене, небольшой стол с двумя узкими лавками по его бокам на железных “ногах” вмонтированы в пол посреди камеры, маленькое оконце под потолком на противоположной от двери стене забрано решётками и рабицей.
В общем, ничего необычного — типичная хата штрафного изолятора, а попросту говоря ШИзо. Воняло пылью, сырым цементом и железом.
“Хорошо, ещё, что полы деревянные” — попробовал он усмехнуться и тут же закашлялся от приступа боли. И это было не шуткой — несмотря на то, что полы в таких заведениях уже много лет назад распорядились настелить деревом, зачастую в колониях подобного рода этого до сих пор не было сделано, и сидельцы по-прежнему оставляли там здоровье в окружении цемента.
Он с кряхтением улёгся на спину и прислушался… Из коридора не доносилось и звука. Тишина была совершенно нереальной. “Может, у меня перепонки лопнули?” — подумалось с внезапным страхом, но он тут же успокоенно расслабился, ведь свои стоны он слышит прекрасно. Но почему такая тишина?
Из-за двери, словно в ответ на его невысказанный вопрос, донеслись неспешные звуки чьих-то шагов, приблизившихся к двери. Хлопнула “кормушка” и в узкий проёме показалась толстая рожа дежурного попкаря, который с усмешкой произнёс:
— Чего?! Тебе мало, сука?! Будешь так базарить, тварь, вообще сдохнешь здесь! Понял? — На этот раз Андрей промолчал и, попыхтев немного, толстяк добавил: — В общем, твой мешок здесь, на каптёрке, только не думаю, что этот “сидор” тебе скоро понадобится.
Мент приготовился вновь захлопнуть “кормушку”, когда Андрей поспешил сказать ему:
— Начальник, туалетные принадлежности отдай…
Тот, не отвечая, с силой грянул металлической створкой и удалился. Рюха вполголоса выругался и попытался встать. Каждое движение давалось с трудом. Казалось, на теле не осталось ни одного живого места. Он доковылял до умывальника, пытаясь за этот короткий путь оценить последствия избиения. Удивительно, но по его ощущениям, ничего сломано не было. “Может, пара рёбер треснуты, а так…” Он расстегнул куртку, на которой сохранились лишь три пуговицы, и, вполголоса чертыхаясь, осторожно стянул майку. Торс был почти чёрным от побоев.
Андрей открыл кран, из которого в ржавый умывальник полилась скупая струйка воды, и стал обмываться. Закончив с мытьём, он едва не задыхался от напряжения, но, тем не менее, почувствовал себя намного бодрее. Неожиданно лязгнувшая “кормушка” заставила его вздрогнуть. В её открытом проёме вновь возникла рожа попкаря.
— На, сучонок, тебе веник и тряпку, — на пол упали названные предметы. — И чтобы чистота была полная. Ты дежурный по хате.
— Да я здесь и так один, — с недоумением ответил ему зэк. — Какой нафиг дежурный?
— Вот и будешь им постоянно! — заикал толстяк смешками. — И мыло на вот с полотенцем… — На пол полетел обмылок жёлтый обмылок с куском “вафельной” ткани. — И даже бумагу подтираться. — Вслед за мылом, разматываясь в воздухе, плюхнулся располовиненный рулон дешёвой туалетной бумаги. — По мне так я бы вам вообще нихера не давал. Балует вас начальник, — с искренним сожалением добавил он.
— Получишь перед отбоем! — отрезал тот и закрыл “кормушку”.
— Ничего себе порядочки… — сказал Андрей в запечатанную наглухо железную дверь и, расположив принесённое на должные места, надел куртку и вновь улёгся на пол с желанием побаюкать избитое тело. Но поваляться даже на столь сомнительном ложе не пришлось и нескольких минут… Тихонько скрипнул смотровой “глазок” и тут же в распахнувшейся кормушке возникла перекошенная злобой рожа уже знакомого мента:
— Ты чо разлёгся, барбос?! Ну-ка встал нахер и на лавочку сел! Порядка не знаешь, сука?!
— Начальник, ты же видел, что я еле стою, — попробовал на доброй волне решить Рюха, — дай хоть оклематься немного…
— Да мне похеру, что с тобой! Не положено лежать на полу! Есть лавочка — вот и сиди на ней! Ещё раз увижу — вызову наряд, тогда ваще ничего не сможешь!
Не желая обострять, арестант поднялся с пола и, шагнув к столу, присел на короткую и узкую лавку. Постаравшись расположиться поудобнее, больше не обращал внимания на продолжавшего что-то бубнить прапора. С остервенением лязгнув железом, прапор удалился. Поёрзав, Андрей повернулся и сел, облокотившись спиной на край стола, предварительно положив на уголок сложенное полотенце, чтобы железо не так врезалось в спину, вытянул ноги и замер, задумавшись…
Девять лет… Девять лет нового заключения тогда, когда ему казалось, что всё уже наладилось! Когда все воспоминания о первом сроке представали чем-то настолько далёким и нереальным, словно прочитанная некогда книга, не оставившая сильного впечатления. Теперь же прошлое предстало перед Рюхой так живо, что он поморщился и напрягся, желая отогнать мысли о нём, да только не получилось…
Свой первый срок он заработал по глупости… Ещё в шестом классе он начал заниматься боксом, причём настолько успешно, что уже через год принялся выезжать на различные соревнования. Прозанимавшись несколько лет, узнал от приятеля о мастере, который обучал рукопашному бою в стиле рюха, куда добросовестно ходил ещё некоторое время, осваивая стиль японского боевого искусства, от чего, собственно и произошла его “погремуха”, хотя здесь в строку оказался и АндРЮХА.
Неволя обрушилась на него неожиданно и оглушающе в тот момент, когда он, подвыпив с друзьями, шёл по улице, а навстречу им попался должник кого-то из его друзей, причём тоже с компанией. Слово за слово и возникла драка, с помощью Рюхи закончившаяся очень быстро. Из карманов поверженного терпилы, а до кучи и всех его товарищей выгребли все деньги, а у одного из них даже мобильный телефон, которые в те годы были диковинкой, к тому же весьма дорогой. Мобильник по общему согласию был вручен Андрею, а “бабки” подербанили на всех.
Всё ещё хмельного Рюху буквально через час после его прихода домой подняли с постели менты, а заплаканная и растерянная мать всё пыталась всучить ему несколько пирожков с повидлом, которые испекла накануне. Взъерошенный Андрюха тогда грубо оттолкнул её руки, о чём потом жалел неоднократно — мать умерла от инсульта через два месяца после его ареста, не успев даже побывать на свиданке, которую во время следствия не давали.
На тот момент ему ещё не исполнилось и семнадцати, судили по “малолетке”, опять же ходатайства из школы и секции, характеристики как надо и всуропили ему за грабёж всего четыре года общего режима, остальные получили по разному: от условного до семи лет. По достижении совершеннолетия поехал на “взросляк”, откуда и освободился “по звонку”, вынеся из прожитого тюремного опыта стойкую неприязнь ко всем работникам правопорядка, презрение к болтунам и не желающий поддаваться лечению гастрит.
Хорошо ещё, что тётка, родная сестра матери, позаботилась о квартире, а то, может, и не знал бы, где голову преклонить после освобождения. А так ничего, вышел на волю, побывал на могилке у матери, попросил у неё прощения, всплакнул. Из лагеря вышел с надзором (уж слишком часто случались конфликты и с некоторыми из сидельцев, и с администрацией, посидел в шизо и буре достаточно). Пришлось вставать на учёт, ходить отмечаться, менты приезжали едва ли не каждую ночь с проверками, но ничего, всё закончилось.
Встретил некоторых из тех, с кем ходил на бокс, они всё также не упускали случая потренироваться, его в зал затянули. Не бухал, устроился работать на стройку, где начал подсобником, а по ходовой освоил профессию каменщика. Оделся, обулся, на могиле у матери памятник поставил, в квартире ремонт сделал. Так пронеслись пять лет. Оглянулся — выдохнул. Всё как у людей. Вот только семьи не было. Девушки были, но все какие-то… не те, что ли. Или достойные не попадались, или не там искал. Он даже пробовал в читальный зал ходить, смех да и только!
Пытался там с некоторыми познакомиться, но… либо они дуры набитые, несмотря на свою образованность, либо он дурень. В общем, не срослось и там. Но зато втянулся в чтение.
Сначала, конечно, больше исполнял, а потом засосало. Да так, что почти всё свободное время посвящал чтению! А сколько нового узнал!..
Андрей потёр плечо, на котором красовалась татуировка — руна с четырьмя лучами, закрученными влево, так называемая руна чертога вепря. Эту наколку — дань его увлечению старославянской мифологией — он нанёс себе года три назад, перелопатив при этом гору литературы и в книжном, и в электронном форматах. И язык пытался изучать немецкий. Нафиг он ему был нужен? Непонятно. Но гордился собой…
Андрей шевельнулся, опустив спину пониже, на которую всё-таки давило ребром стола, и вновь погрузился в воспоминания…
Как раз в этот период, когда его татуировка с оберегом ещё была ярко-синей (цветных наколок он не признавал категорически) и только начинала шелушиться, он встретил Злату, познакомившись с ней в кафешке, где она работала официанткой. Она обслуживала столик за его спиной, и он не мог её видеть, а повернулся лишь тогда, когда кто-то её позвал по имени. Он обернулся, и она взглянула на него и улыбнулась.
И это её имя, и сама улыбка в обрамлении копны чуть растрёпанных золотых волос делали её настолько привлекательной и воздушной, что он обомлел и несколько долгих минут, как идиот, только пялился на то, как она с грациозностью феи скользит по небольшому зальчику кафе.
В тот день он простоял у заведения до конца рабочего дня, молясь про себя, чтобы никто не пришёл встречать эту девушку с таким светозарным именем. И когда она вышла с одной из подруг из дверей, он, отбросив все сомнения подошёл к ней и прямо пригласил её на свидание. Он и под пытками не смог бы вспомнить того, что говорил ей тогда, но, видимо, его слова зацепили её, потому что она согласилась, правда, перенеся само свидание на следующий день, хотя и позволила ему проводить себя до дома.
Они поженились через четыре месяца после знакомства, и вплоть до нового ареста он наслаждался новой для себя ролью мужа и главы семейства. Чувство ответственности не только не обременяло его, но и придавало сил, заставляя ещё полнее ощущать жизнь и свободу. Каждый новый день был в радость. Во время их знакомства Злата училась в политехе заочно, так Андрей настоял на том, чтобы она уволилась из кафе и вплотную занялась учёбой. Правда, всё так же, на заочном отделении (ничего не мог поделать с ревностью). Он брался за любые шабашки, чтобы только Злата ни единой минуты не пожалела о своём выборе, всячески баловал её и лелеял.
Потом случилось то, что случилось… Субботний вечер в конце апреля, когда дышится особенно легко и приятно, рядом любимая жена, асфальт угодливо стелется под неспешный шаг, а впереди ещё столько всего хорошего… И вдруг прекрасный вечер отрыгивает трёх подвыпивших уродов, требующих сначала сигарет, потом денег и в конце концов твою собственную жену. В результате у одного сломаны два ребра, у второго челюсть, а третий, упав с разбитым носом, больше так и не поднялся — грохнулся затылком о бордюр. Короче, травма, несовместимая с жизнью.
Ну а его собственная судьба после этого оказалась несовместима с волей…
Эх, Злата, Злата… Андрей тяжело вздохнул. Он и сам после вынесения приговора готовился сказать ей о том, что предоставляет ей полную свободу действий, что нет смысла ждать его столько долгих лет, но не успел… Она упредила его, прислав записку с сухими словами прощания и извинения за принятое решение. Он снова вздохнул так, что закололо в отбитом боку.
На коридоре раздались голоса, послышался скрип тележки с баландой, застучали “кормушки”. “Да я здесь не один, оказывается” — вяло удивился Рюха и, поднявшись на ноги, стал медленно прохаживаться, стараясь как можно меньше тревожить избитое тело. Вот тележка остановилась у его хаты, открылась “кормушка” и в её проёме замаячила потная рожа баландёра. За его плечом бдительно возвышался толстый коридорный.
— Принимай баланду, — хрипло произнёс местный работник лагерного общепита и поставил на откинутый “кормяк” перекошенную алюминиевые миску с ложкой и вечернюю пайку хлеба.
Андрей подошёл и взял хлебную пайку и миску, в которой плескалась жидкая пшённая каша. Баландёр со стуком поставил на освободившееся место алюминиевую же кружку с чаем и произнёс:
— Через двадцать минут заберу.
Олег подхватил кругаль с жёлтой водицей и “кормушка” захлопнулась. Он поставил баланду на стол и принялся за еду. В неволе практически везде кормили одинаково, поэтому ни жидкая каша, больше похожая на суп, ни жиденький, едва подслащенный чай не удивили и не умерили чувства голода. Хлеб же и вовсе пекла словно одна пекарня на все лагеря, настолько он был везде плох.
Повторились звуки шагов на продоле, сиделец взял посуду, приготовившись отдать её баландёру, но, на его удивление, у хаты застучали дверные замки и порог камеры перешагнул худой длинный зэк с изрытым оспинами лицом. Остановившись у входа, он прокричал в закрывшуюся дверь:
— Начальник, пусть ужин дадут! В лагере не успел! — После этого он повернулся к стоявшему прямо перед ним Андрею и произнёс: — Привет. — Олег на это только кивнул, немного озадаченный этим появлением незнакомого сидельца, а тот по хозяйски прошёл к столу и, присев на лавку, выложил из карманов куртки мыло в растерзанной упаковке, початый рулон туалетной бумаги и полотенце, внимательно взглянул на Олега и спросил: — Как погоняют? Чо-то не помню тебя… Из какого барака? Кем живёшь?
— Мужиком живу. Звать андрей Рюха, — разомкнул Олег губы.— Меня с этапа закрыли.
— Да, неплохо тебя отбуцкали, — сочувственно причмокнул тот и добавил, вставая на ноги и протягивая руку: — Будем знакомы. Лёха Ряба. Я со второго барака. Меня с промзоны закрыли. — Он криво усмехнулся. — За курение в неположенном месте. Вот такие суки. — Он повернул лицо к двери и неожиданно громко заорал: — Ужинать дайте, начальник!!
Андрюха даже отшатнулся от его крика.
— Не напоминать о себе, так хер услышат. — Он с интересом взглянул на синяки на лице Рюхи и спросил: — Так чо случилось?
— Да мусора хотели, чтобы на корточки уселся… — проворчал тот.
— А что я? Сказал, что требования незаконные и выполнять не буду.
— Красавчик! — восхитился Ряба. — И что?
— А то сам не видишь… Тут как раз хозяин вышел во двор и понеслось…
— Хозяин тут и бог, и царь, — с серьёзным видом кивнул новый знакомый. — Ему перечить — себе дороже.
— Никакой он не бог! — со злостью отозвался на это Андрюха. — Я его всё мотал!
— А ты давай не горячись, — по-прежнему серьёзно сказал Лёха. — Тут, родня, не всё просто…
— Да во всех смыслах. Ладно, ты ещё в зоне не был.
— Слушай, а разве у вас из лагеря арестантов сажают с этапниками? — вдруг спохватился Андрей.
— Иногда. Если все хаты переполнены. А сегодня как раз такой случай. Хозяина не было несколько дней, а с утра вышел, вот и затеялся с “крестинами”... Я как раз последний заходил, меня на пятнадцать суток и “покрестили”. Сюда приволокли — всё забито, вот к тебе и закрыли.
На продоле снова заскрипела тележка. Собирали посуду. Когда открылась “кормушка”, то в неё просунулась рука баландёра, в которой он держал кружку с чаем, накрытой двумя кусками хлеба.
— Бутов! — выкрикнул он в проём. — Каша закончилась, вот возьми две пайки хлеба…
— Во попал на кичу, — с недовольством произнёс Ряба, — уже и каши лишили…
— Побазарь мне ещё там! — раздался голос прапора из-за спины склонившегося к “кормушке” баландёра. — Вообще ничего не получишь!
— Шутка, начальник, шутка, — ответил ему долговязый сиделец и сноровисто подхватил кружку с чаем и хлеб. — Вот такой я юморной человек.
— Выпивай чай, посуду сразу заберу.
— Начальник, да ты чо?! — возмутился Ряба. — Дай хоть поесть по-человечески!
— Какой ты человек, гавно?! Пей чай и кружку сюда! Буду я ещё из-за тебя по этажам бегать…
Лёха сходу отпил половину, а оставшийся чай протянул сокамернику, тот отрицательно помотал головой, тогда Ряба выплеснул жидкость в раковину и отдал пустую посудину баландёру. “Кормяк” захлопнулся и сидельцы остались вдвоём.
— А что, здесь кружки в хатах не положены? — спросил Рюха.
— Да здесь нихера не положено! — со злостью ответил Ряба. — Я в таком лагере первый раз.
— Вижу, положуха здесь так себе…
— Да тут всё легавые и козлы решают! Нашего вообще ничего!
— Но если кича, как ты говоришь, переполнена, значит, есть кого и за что сажать, — заметил на это Андрей.
— Закрывают за всю херню, чтоб ты знал, хотя почти все, кого сажают, готовы всё сделать, только бы не заезжать на кичу, да только хозяину это похеру!
— Не понял, — сказал Рюха с недоумением. — Какой тогда в этом смысл?
— Какой, какой… Хер его знает, — пробурчал Ряба и принялся мерить шагами хату по диагонали, явно демонстрируя нежелание продолжать разговор.
— Ты мне хотя бы в целом за лагерь приколи, — не собирался сдаваться Андрюха, — чтобы хоть ориентироваться в этом болоте.
— Тебе сколько суток дали? — вопросом ответил ему односиделец.
— Ничего пока не говорили.
— Значит, скажут, но не думаю, что меньше пятнашки, так что ещё наговоримся…
Постановление о водворении в штрафной изолятор Рюхе и впрямь принесли. На вечернюю проверку в хату ввалился толстый одышливый майор с повязкой дежурного помощника начальника колонии на рукаве и с бумагами в руках. Упёршись взглядом в Андрея, он сказал:
— Так… Клеткин… Пятнадцать суток штрафного изолятора за нарушение формы одежды… — После этого протянул ему бумагу с ручкой и добавил: — На, распишись…
Сиделец взял постановление и поставил внизу подпись. Смысла что-то говорить он не видел. ДПНК взял обратно лист бумаги и с удовлетворением произнёс:
— Вот… Сиди — исправляйся…
Рюха промолчал и на этот раз, а майор, внимательно осмотрев его, заметил:
— Ты и сейчас вон без пуговиц… — и, повернувшись к двери, рявкнул: — Дневальный!
Шнырь моментально возник в дверях:
— Да, гражданин начальник?
— Хули да?! Почему у заключённого на куртке не хватает пуговиц? Немедленно исправить!
— Сейчас всё сделаем, гражданин майор! — ответил дневальный и прошипел в сторону Рюхи: — Снимай куртку!
Тот снял лЕпень и передал его шнырю, который схватил одёжку и немедленно исчез. Майор же внимательно осмотрел оставшегося в одной майке зэка и сказал:
— Ты чего это, скинхед, что ли? — он кивнул на наколку на плече.
— Это не свастика, гражданин начальник, просто старославянский знак, — не стал пускаться в объяснения Андрей.
— А похоже на свастику… Ладно. — И без всякого перехода сказал: — Видишь, что бывает с нарушителями? — Повернулся к Рябе, всё это время молча стоявшего рядом с Андреем и добавил: — Верно, Бутов?
— Да, гражданин начальник, — угрюмо ответил тот.
В дверях снова возник появился шнырь и протянул Рюхе его куртку со всеми пуговицами. Надевая лепень, Андрей удивился той скорости, с которой они были пришиты.
— Смотрите мне… — пропыхтел толстяк майор, разворачиваясь к выходу, — чтобы без нарушений…
Дверь закрылась. Ряба прошёл к столу и плюхнулся на лавку.
— Видал? — кивнул он. — Это Пузо. Был раньше у меня начальником отряда, а сейчас вот ДПНК стал. Этот ещё терпимый, так… больше понт садит, чем реально вредит, но всё равно сука… — И, коротко задумавшись, резюмировал: — Да все они суки…
Потекли унылые дни, расчерченные скупыми и монотонными событиями, состоящими из проверок, приёма пищи, прогулок и выхода на каптёрку (вечером — за матрасами, утром — для их выноса). Дважды за всё время их выводили мыться в баню — небольшую комнату с четырьмя душевыми лейками и тесным холодным предбанником.
От Рябы Андрей узнал причину тишины, царящей “под крышей” (то есть в БУРе и ШИзо). За любые выкрики или межкамерное общение менты жестоко наказывали побоями, поэтому и не тревожили тишину коридоров голоса зэков. Не было здесь и курева, не варился чифир. А на просьбу Рюхи принести какие-то книги, что вполне допускались в изоляторе, он удостоился насмешливого взгляда от промолчавшего Рябы, а прапор, дежуривший в этот день, через минуту закинул в открытую “кормушку” брошюру с правилами внутреннего распорядка и со смехом сказал:
— Изучай, читака, потом проверю…
Ряба только хмыкнул, глядя на расстроенное лицо сотоварища. Гематомы на теле Андрюхи сходили на нет, болело всё меньше, и он стал понемногу заниматься: отжимался, приседал, делал растяжку, даже пытался бегать по небольшому дворику во время прогулки. Ряба с удовольствием общался на различные темы, касающиеся воли, но о внутренней жизни лагеря говорил скупо и неохотно. Андрей злился, переставал обращать внимание на сокамерника, но… деля вдвоём тесное пространство хаты, тяжело делать вид, что никого нет рядом. В конце концов он решил, что больше ничего выспрашивать у Рябы не станет и так и поступил.
Пятнадцать суток у Рюхи заканчивались на несколько часов раньше, нежели у Рябы, который в день выхода с кичи посоветовал Андрею не говорить, что он работал на воле каменщиком.
— …Тебя тогда в хозбригаду начнут фаловать, а откажешься — снова бить будут. Тебе это надо? — Андрюха отрицательно махнул головой. — То-то и оно… И синяки не нужны, и козья должность тоже. Скажи, что вообще профессии нет, тогда по-любому на второй барак заедешь, а там увидимся и поговорим ещё… Да, и не быкуй на распределении! Опять опиздюлишься! Скажи, что нарушать не собираешься, ну и всё такое… Короче, сам знаешь, как легавых “лечить”…
Рюха это знал, но подобное всегда получалось у него плохо. В конце концов он решил, что будет следовать советам Рябы до тех пор, пока не сочтёт что-то для себя неприемлемым. С этой мыслью он и вышел на коридор, когда за ним пришли.
