Нервные сегодня все – и Кир (скорее всего, вновь плохие новости о матери), и Дэн (видел в школе, как Коряга вновь задирал его), и Сима. Больше всего удивляет видеть нервным Тимура – обычно невозмутимый, сегодня он отказался читать свой стих, сославшись на плохое самочувствие всю неделю. И курит он сегодня чаще обычного. Курит и ёрзает на месте.
– И скажу ещё раз с жестом вам распростёртым –
Забирайте вы бога! Катитесь вы к чёрту! – уже чуть ли не кричит Сима, и, скомкав лист в руках, бросает его в огонь.
Вытирает лицо рукавом, и улыбается нам.
– Простите, что сразу. Мне… Мне нужно было.
Мы аплодируем. Долго, несколько минут. Затем молчим и с восхищением смотрим на Симу, пока она, смущаясь, садится на своё место. Несмотря на мокрые от слёз глаза, она продолжает улыбаться нам.
– Спасибо, ребят. Мне правда это нужно.
Ещё несколько минут сидим молча – только потрескивает в ночной тишине костёр да воет ветер.
– Нужно проверить камень, – прерывает тишину Тимур. – Сегодня же.
– З-зачем? – подаёт голос Дэн. – Сейчас?
– Нет, – отрезает Тимур. – Ночью. Сейчас не… Не то, думаю. Короче, не нравится он мне. Что-то не так с ним.
– Да камень как камень, – тихо возражает Сима. – Чего ты к нему…
– Я тоже так думаю, – встреваю я. – Я… Человека видел. Пока ты читала. Вдалеке стоял. Пришёл с той опушки вроде. Темно, плохо было видно. А потом делся куда-то. Мне кажется, он как-то с ним связан.
Мои слова будто свисток арбитра в конце периода – все внезапно молчат, не зная, что добавить.
– Если там был кто-то, то сейчас тем более идти опасно, – продолжает Тимур. Он достаёт из пачки сигарету, но я вижу, что руки его дрожат. – Всем идти смысла нет. Мы сходим с Яном, вы дома сидите.
Сима неожиданно кивает. Дэн ожидаемо выступает против.
– Перехочешь, – сухо отрезает Тимур. – Давайте мы сначала всё разведаем, а уже потом будем шароёбиться по лесу впятером, ладно?
– Л-ладно, – быстро соглашается Дэн. – А когда пойдёте?
– Думаю, в час ночи можно уже, все спать будут, проблем не возникнет. Что думаешь, Ян? – поворачивается ко мне. Я лишь киваю в ответ. – Ну и отлично.
Заканчиваем сегодня быстро – Сима говорит, что ей нужно быть дома строго до десяти, и остальные тоже не горят желанием читать что-то вслух. Атмосфера на последних сборах тягучая, гнетущая – будто мяч мучительно долго крутится вокруг корзины после броска, чтобы в итоге соскочить.
Дома вновь встречает хмурый отец – даже не здороваясь, задевает меня плечом и шагает на кухню.
Захожу в комнату – и, оцепенев, не могу сдвинуться с места. Всё вверх дном – ящики шкафов выдернуты с мясом, вещи раскиданы по полу, клавиатура от компьютера будто переломана пополам, а на системнике красуется вмятина.
– Т-ты… Т-ты… – еле вздыхаю, а затем кричу на кухню. – Что ты наделал? А?
Вбегаю – отец сидит за столом и ехидно улыбается мне. Молчит, только сверлит меня тяжёлым, издевательски-надменным взглядом.
– Зачем? – только и силюсь спросить.
– Хотел понять, что увлекло тебя настолько, что бросил дело всей жизни. А комп тебе нахрен не нужен, – отпивает чай из толстой стеклянной кружки, намеренно хлюпая. – Спасибо мне ещё скажешь. Когда в баскетбол вернёшься, конечно же.
– Да пошёл ты! – вырывается у меня, и я тут же жалею о сказанном. Отец с прытью Джордана мигом вылетает из-за стола и больно сжимает меня за шею.
– А ну-ка повтори, говнюк. Что ты сказал?
Я молчу, не в силах пошевелиться. Его крупная ладонь держит меня, будто я котёнок, которого схватили за шкирку. Мельком смотрю на кружку с недопитым чаем – хочется выплеснуть его отцу в лицо.
Хочется, чтобы ему тоже было больно.
– Что. Ты. Сейчас. Сказал? – повторяет он чуть ли не по слогам. Я перевожу взгляд на его лицо – ни тени улыбки, лишь мертвецкая решимость и безразличие. Безразличие ко мне.
– П-прости, – выдавливаю сипло. И тут же его кулак прилетает мне в солнечное сплетение.
Валюсь на пол, задыхаясь, корчась от боли. Отец присаживается на корточки, хватает меня за грудки, и, смотря прямо в глаза, продолжает:
– Какой же ты жалкий. Я-то думал, было в тебе хоть что-то мужское – спортом занимался. А даже тут бросил, – отпускает меня он, и я наконец вдыхаю полной грудью, стараясь отползти подальше. – Мать, видимо, тебе мозги промыла. Перед тем, как ушла. Не мужик, а тряпка. Ничего до конца довести не можешь. И за слова свои не в ответе. В мою молодость таких на районе гасили нахер.
Отец встаёт, бросает короткое “Брысь!” и вновь садится за стол. Включает какой-то канал на телевизоре над холодильником – и демонстративно перестаёт замечать меня.
Я встаю и, не разворачиваясь, ухожу к себе. В груди всё ещё болит, хочется разрыдаться, но сдерживаюсь.
Из дома я выхожу, предварительно убедившись, что отец храпит в своей комнате. Опаздываю минут на двадцать, поэтому бегу изо всех сил. Тимура замечаю ещё на подходе – стоит, облачённый во всё чёрное, рядом с лесополосой, озираясь вокруг.
– Чего так долго? – бросает вместо приветствия.
– Проблемы возникли. Сорян, – отвечаю. Тот лишь кивает – понимаю, мол.
До поляны мы крадёмся тихо, стараясь обходить особо шуршащие кусты и внимательно смотря под ноги. Добираемся довольно быстро – но не выходим на неё, а замираем за стволом одного из широких деревьев.
– И что теперь? – шепчу я Тимуру. – Не видно ж ни черта. Так и будем ждать хрен пойми чего?
– Да тихо ты, – прерывает он меня. – Не знаю. Стой, жди.
Я лишь пожимаю плечами – но с места не сдвигаюсь. Всё ещё немного ноет грудь после удара. Шуршит над нами ещё неокрепшая за весеннюю пору листва. Вдалеке трещит ветка.
На поляне не происходит ничего. Валун стоит монолитом, словно охраняя свою зону, готовясь заслонить кромку леса от настырных нападающих.
Я начинаю думать, что это всё дурацкая затея и тот мужик, которого я видел, просто проходил мимо, как вдруг Тимур дёргает меня за рукав.
– Смотри, – и кивает на камень.
Я всматриваюсь в него, и когда небо наконец расчищается от туч, замечаю.
Щель стала гораздо шире. Теперь в неё можно всунуть ладонь ребром – тогда как в прошлый раз не получилось протиснуть бы и палец. А ещё на фоне бледно-серого камня видны какие-то…
– Пальцы, – шепчет Тимур, словно читая мои мысли. – Это, блядь, пальцы, Ян. Пиздец.
Из щели показывается сначала один палец, за ним другой, третий… Я не успеваю считать количество чёрных смолистых отростков, которые, показываясь из трещины, ощупывают камень снаружи. Пальцев гораздо больше десяти – и они продолжают появляться.
Сколько там пар рук? Восемь?
– Е-ебать, – шепчу я, наблюдая за тем как нечто из камня пытается понять, что находится снаружи.
Оно не хочет вылезать. Оно изучает местность.
– На землю! – шипит мне Тимур и падает вниз. Я моментально валюсь на траву вперемешку с грязью.
– Т-ты чего? – подрагивая, спрашиваю. Осознаю, что дрожу не от холода.
– Справа, – коротко отвечает он. – Гляди.
Я слежу за направлением его взгляда – и забываю, как дышать.
На поляну из кустов входит кто-то.
Что-то эфемерное, лишь издалека похожее на человека, но темнее ночи и вместе с тем будто прозрачное, пошатываясь, ржаво-пружинистыми движениями подходит к камню. Словно тень, вобравшая в себя всю черноту людских несчастий, обрела человеческие черты, и теперь пытается научиться ходить.
Существо чуть ли не на карачках подходит к трещине в камне – и немыслимым образом протискивается внутрь. Словно наплевав на законы физики, исчезает в расщелине – а за ним втягиваются и чёрные пальцы.
Когда всё заканчивается, на поляне всё ещё тихо – будто ничего не было. Мы с Тимуром ещё несколько минут лежим на земле, и затем, аккуратно поднявшись, на негнущихся ногах уходим прочь.
Пока идём, молчим – я не знаю, что говорить. Увиденное не поддаётся никакому объяснению, и мне хочется смыть с себя всё то, что я только что увидел, отдраив мочалкой до кровавых ссадин. Словно тень, которая залезла в камень, налипла на меня, и движения мои теперь клейкие и вязкие.
– Ян, – прерывает мои мысли Тимур. Я оглядываюсь – мы уже вышли к дороге. – Я… Я не знаю, что это, но…
– Мне кажется, оно… Оно учится. Ходить. Будто ещё не готово. И я… Я не хочу знать, что будет, когда оно…
– Есть курить? – спрашиваю. Мозг кипит, и не могу сказать ничего более вразумительного. Тимур достаёт из кармана затасканную пачку, протягивает мне – я беру сигарету.
Когда выдыхаю первый сгусток дыма, становится легче. На секунду даже кажется, что всё привиделось – но по лицу Тимура понимаю, что нет.
– Надо ребятам рассказать, – протягивает он. – Вместе что-нибудь придумаем.
– Да, – отвечаю. – Не к ментам же идти. В дурку сразу отправят. Придумаем что-нибудь, да, – повторяю его слова, но оба звучим неуверенно.
Расходимся молча. Напоследок Тимур внимательно смотрит на меня.
– И ты, – выдавливаю из себя улыбку. – Давай, до встречи.
Дома всё-таки принимаю душ – но что-то чёрное и липкое, что я увидел сегодня ночью, не смывается в водосток. Словно кусочек этой изломистой тени забрался не только в камень, но и в моё тело, и теперь моё сердце качает чёрную нефть.
– Да, ремиссия вполне вероятна, – говорят мне по телефону. – Сейчас мы ещё наблюдаем за её состоянием, но оно улучшается. Конечно, о выздоровлении говорить ещё рано, но…
Я слушаю глухой голос в трубке, и улыбка не сходит с моего лица. Неужели… Неужели всё наконец закончится?
– Навестить можно будет завтра, к семнадцати часам, – продолжает врач. – Только перед приходом…
Я внимательно выслушиваю все рекомендации, нервно стуча по столу пальцами.
В это тяжело поверить – но маме становится лучше!
– Пап! – с горящими глазами забегаю я на кухню. Отец сидит за столом, держа в руках наполненную рюмку. Переводит замутнённый взгляд на меня, нехотя ставит её на стол.
– Мама… Маме легче стало! Врач говорит, может выздороветь! Мы навестить можем! Врач сказал, что…
Я тараторю изо всех сил, надеясь увидеть в глазах отца хоть что-то сквозь непроницаемую пелену апатии и безразличия – но тому, похоже, совсем плевать.
– А-ай! – резко вскрикивает он. – Всё! Не ори! Голова трещит уже… От оров твоих. Вра… Врачи эти ваши. Лапшу. Лапшу тока вешают, вот. Я, канешна, в-верить хочу, да… Но… Сложно это, Кирюш… Сложно всё – понимаешь? – пристально смотрит он на меня. Я не понимаю ничего из его речи, но от того, что он никак не радуется возможному выздоровлению мамы, становится обидно до кома в горле.
– Н-ничего ты не понимаешь, – заключает он и залпом выпивает водку. – Уффф. Жиз… Жизнь – она сложная, Кир… Кирюш. И мама… Твоя мама. Будет всё.
Глаза мои щиплет. Да, ему сложно после того, как мама заболела, да, он вынужден был пойти на вторую работу, чтобы потянуть нас, но…
– И… Иди, К-кирюш. Я. Я посижу немного ещё, и… И спать пойду. На раб-боту завтра рано, – еле проговаривает он, и машет мне рукой в сторону выхода с кухни.
Перед сном я поглаживаю в руках телефон – будто он та самая ниточка, связывающая меня с мамой, ключ к её выздоровлению. Сплю я спокойно – впервые за несколько месяцев.
На следующий день в школе меня выцепляет Ян.
– Сегодня. Внеочередное “Пожарище”. На нашем месте в девять, – успевает сказать перед тем, как его зовут одноклассники и он быстро уходит вниз по лестнице.
Голова моя забита предстоящей встречей с мамой, и я не могу найти себе места – темы уроков выветриваются, и весь день я провожу, витая в облаках. Уже на последней перемене захожу в туалет – и натыкаюсь на большую компанию.
– Ну давай, ещё раз покажи! – гогочет кто-то у подоконника. В комнате тесно, но, по ощущениям, набилось человек семь. – Да ладно, Лужков, чё ты как баба? Чё, попрыгать для пацанов сложно, что ли? – узнаю голос Корягина.
Заглядываю через плечи – так и есть, он со своими дружками окружили Дэна и теперь вновь издеваются над ним, заставляя показывать хромую ногу и прыгать на месте. Вижу, как затравленный Дэн беспрекословно встаёт на одну ногу – и делает несколько прыжков. Туалет взрывается многоголосым смехом.
– Ну ты и прищепка, бля! – смеётся Корягин и пробивает Дэну сушняк. Тот шипит от боли и трёт ушибленное плечо, а затем замечает меня.
– Отошли, – произношу тихо. – Отошли от него, говорю, – уже громче.
Вся компания разворачивается на меня, наконец обратив внимание. Корягин пару секунд насмешливо оценивает меня взглядом, а затем обращается к Дэну:
– Чё, парень твой? Когда ебётесь, за ногу тебя потягивает? – и противно лыбится. Затем обращается ко мне. – Слышь, чепушня. Ты вообще кто? Хочешь ссать – иди в кабинку. Мы тут с друзьями стоим, общаемся. А ты влезаешь куда не надо. Да, пацаны? – его дружки поддакивают, продолжая злобно смотреть на меня.
Руки мои подрагивают, но продолжаю стоять на месте.
– Не друзья вы ему нихера. Ещё раз тронете его – завучу пожалуюсь. Отошли от него, ещё раз говорю.
– Красный, значит, да? – Корягин выходит из толпы, и, подойдя ко мне, утыкается своим лбом в мой. Смотрит сверху тупыми глазёнками, улыбается. – Красный хуже пидараса, в курсе? Знаешь что?
Звенит спасительный звонок – громко, заливисто, как будто кончился раунд в боксёрском поединке.
Корягин отступает, смотрит на меня ещё раз, хмыкает – и, потрепав Дэна большой ладонью за щёку, кивает своим.
Проходя мимо, бортует меня плечом – и продолжает лыбиться.
Когда вся его компания выходит из туалета, я подхожу к Дэну.
– Зря ты это… – тихо говорит он. – Они ж теперь и до тебя докопаются.
– Да хрен с ними. Зато теперь так открыто к тебе лезть не будут.
– Завучу не говори. Он маме расскажет, а у неё сердце слабое, я не хочу волновать, и…
– Забей, Дэн, – отвечаю я. – Я так, для устрашения. Всё норм. Пошли, а то меня географичка убьёт.
Дэн всё-таки улыбается – и мы, поправив рюкзаки, выходим из туалета.
В онкодиспансер прихожу сильно заранее – ёрзаю на неудобном стуле, пока медсестра наконец не зовёт меня за собой.
Мама лежит в кровати – бледная, без волос, но улыбается. Увидев меня, поднимает худую руку и машет ею.
– Приве-е-ет! – протягивает радостно. – Как я соскучилась, Кирюш!
– И… И я, мам, – не могу поверить происходящему. Поглаживаю её ладонь, пристально смотрю в её голубые глаза. – Ты как?
– Потихоньку. Врачи говорят, лучше становится. Так что, думаю, ещё с месяцок-два тут полежу – и домой, вам с папкой борщи варить, – слабо смеётся она, но тут же громко кашляет. – А… А папа где?
– Работает. Ему тяжело сейчас, мам. Но он ждёт. Мы ждём.
В палате я провожу ещё минут сорок – в конце-концов, вошедшая медсестра объявляет, что приём окончен.
– Пока, мам, – наклоняюсь к ней и обнимаю на прощание. – Люблю тебя.
– И я тебя, – отвечает она тихо. – Всё хорошо будет.
В дверях палаты оборачиваюсь – мама смотрит на меня с грустной полуулыбкой и машет рукой вслед.
Пока еду в автобусе, рука невольно печатает в телефоне строчки. Пальцы не успевают за светлыми, счастливыми мыслями и образами, но за семь остановок у меня всё-таки получается – тёплый, с привкусом надежды – стих.
Когда я добираюсь до лесополосы, ребята уже там и что-то громко обсуждают, показывая в сторону леса.
– Сами видели! Тонкий весь, чёрный, и залез! – чуть ли не кричит Ян, обращаясь к Симе и Дэну. Тимур курит чуть поодаль. – О, привет, Кир. Ты вовремя, – пожимает мне руку.
– Короче, план такой, – отбросив бычок в сторону и затушив его ботинком, говорит Тимур. – Сразу туда не ломимся. Мы уже с Яном пришли заранее, сгоняли туда, картина всё та же. Теперь надо вам показать и решить, что делать. Так что чуть посидим, пообщаемся, позырим в сторону, где камень. Если никого не будет – пойдём проверить. Всем понятно?
Все почти синхронно кивают. Я не понимаю о чём речь, но тоже соглашаюсь с большинством.
Костёр разжигаем на привычном месте – так, чтобы стена из листвы скрыла нас от дороги. Весна уже берёт своё целиком – появляются первые зелёные листья, ветер не такой холодный, и, вместе с природой, расцветает что-то внутри меня.
– Ребята, – встаю я со своего места. – Раз мы всё равно собрались – я стих написал.
И, не дожидаясь ответов, читаю. Читаю о любви к маме, о заре надежды на горизонте свалившихся как части ракет с небосвода на нашу семью проблем; читаю о том, что всё должно наладиться, читаю о светлой грусти после встречи с самым дорогим человеком; читаю о том, что скоро всё будет в порядке.
Слова мои подхватывает ветер, унося вместе с тёплым майским ветром вдаль – и в груди моей разгорается уже севшее за верхушки сосен солнце.
Когда заканчиваю, все вокруг молчат. Смотрят на меня ошарашенно – а затем, один за другим, хлопают. Хлопают долго, несколько минут, искренне улыбаясь. А я стою и как будто впервые за долгое время дышу полной грудью, пока в уголках моих глаз сами собой появляются слёзы.
Мой стих словно поднимает всем настроение – Тимур наконец начинает шутить, Сима что-то тараторит о будущем, Дэн широко улыбается. Я обвожу взглядом друзей – и на душе становится спокойнее.
К камню идём, когда ночь уже полноценно вступает в свои права. Следуем уже знакомой тропой, один за другим. Сима нервничает, Дэн постоянно спрашивает что-то у Яна – но тот лишь цыцкает на него в ответ.
На поляну выходим не сразу – до этого минут пятнадцать наблюдаем из-за деревьев. Когда понимаем, что всё тихо, осмеливаемся подойти. Камень всё такой же огромный и холодный – всё с той же тонкой трещиной посередине.
– Чё за… – протягивает Тимур, подойдя ближе. – Ян, ты видишь?
– Какого, – ошарашенно смотрит на камень тот. – Она же была больше. Гораздо. Мы ж сегодня проверяли!
– И я о том же. Чё за хрень?
Они вдвоём обходят камень с нескольких сторон, трогая шершавую, всю в засечках, поверхность – но нет, щель всё такая же тонкая, как и в первый раз, когда мы нашли его.
– Она была гораздо больше, ребят, отвечаю! – восклицает Тимур. – Ладонь можно было всунуть!
– Может, её что-то закрыло? – тихо вклинивается Сима позади. Тимур оборачивается на неё, затем пристально смотрит на меня – и его лицо озаряется догадкой.
– Точняк! В первый раз, когда мы его только нашли, трещина тонкой была. И мы… Мы читали стихи. Грустные стихи читали. Потом уже, когда мы с Яном пришли после ещё одной сходки, она гораздо шире была – и тогда у нас тоже был сплошной депрессняк.
– Питается эмоциями, – заключает Тимур. – Когда нам херово, и мы это вываливаем, щель раскрывается. А сегодня Кир счастлив, и прочёл стих, который тоже счастливый – она закрывается! Ох-ре-неть!
– Т-то есть… — начинает Дэн.
– Мы можем его запечатать! – возбуждённо перебивает Ян. – Чтоб эта чёрная хрень вообще оттуда никогда не вылезла. Реально!
Будто в противовес его словам, от камня дует холодом. Я поёживаюсь, смотрю на ребят – Дэн в замешательстве, Сима нервно накручивает на палец локоны волос.
– Так. На следующую сходку пишем что-то доброе. Счастливое. Как у Кира. Приходим, читаем – и, если наша теория верна, камень закроется целиком. А пока – пошлите отсюда, поздно уже, – проговаривает Тимур, обводя нас взглядом. – И не нравится мне тут всё равно.
Когда уже идём по домам, меня за рукав хватает Сима.
– Кир… – тихо говорит мне, чтоб не услышали остальные. – Мы когда уходили, я развернулась – на меня из щели будто смотрел кто-то.
Я, погружённый в свои мысли, не придаю значения её словам.
– Ты же слышала Тимура. Главное – положительные эмоции. Всё хорошо будет, не переживай, – отвечаю. Она смущается, но затем кивает.
Домой возвращаюсь за полночь. Отец храпит в своей комнате. Жутко уставший, без сил валюсь на кровать – и тут же погружаюсь в глубокий сон.
Дверь открываю тихо, своим ключом. Захожу в тёмную прихожую, аккуратно снимаю куртку и вешаю на крючок, стараясь не издать ни звука.
– Ах ты мразь! – слышу громкий крик, а затем включается свет. – Нагулялась, шлюха?
Мать стоит передо мной в халате. Её бледное морщинистое лицо покрыто желваками. В голове запоздало стреляет мысль, что надо бежать – но ничего не успеваю. Мать резко подходит ко мне, хватает меня за волосы, и несколько раз бьёт по лицу ладонью.
– Тварь! Что я тебе говорила? А? Совсем бога не боишься? Ну ничего, сейчас будем каяться, – тянет меня вглубь квартиры.
– Мааамаааа, н-не надооооо, – захожусь я в рыданиях. Но ей плевать. Различаю фигуру отца, стоящую позади нас – под светом одной только лампочки она словно обрастает чужими тенями, густеет.
– Нехорошо, – вздыхает фигура. – Нехорошо, Сима. Покаяться точно нужно, мама права.
Мать со всей силы вталкивает меня в ванную комнату. Падаю на кафель, больно ударяясь коленями. Сзади слышу, как закрывается дверь и шоркает защёлка на ней.
А затем в ванной гаснет свет.
– Тварь! Мразь! – звучит голос матери за дверью, будто из-под толщи воды. Я, захлёбываясь слезами, силюсь рассмотреть хоть что-то в почти кромешной темноте. Единственный оставшийся источник света – полоска под дверью.
– Мама! Ма… Мама! Открой! – тарабаню я в дверь изо всей силы. – О… Открой! Пап! Мама!
– Господь всё видит, Сима, – слышу голос по ту сторону. – Всёёёёёёёёёёёё.
“Ё” переходит в тягучее “О” и, кажется, не собирается заканчиваться. Лёгкие мои сжимаются, я в ужасе залезаю под раковину, продолжая смотреть на полоску света под дверью.
Пока с той стороны не появляется чей-то глаз.
“ООООООООООООООООООООООООООООООООООООО”.
За ним ещё один, и ещё – и вот уже весь свет загорожен чужими, туманно-белёсыми глазами. Тьма под дверью обретает очертания, бурля, вздымаясь – что-то дыбится у двери, стараясь обрести форму, встать на ноги, собрать в кучу свои глаза.
“ООООООООООООООООООООООООООООООООООООО”.
– Ма… ма, – уже хриплю. Сумка с ингалятором осталась в коридоре, мне совсем нечем дышать. – Ма…
“ООООООООООООООООООООООООООООООООООООО”.
Нечто, собравшее себя по кусочкам из тьмы, вылезшее из трещин на кафеле, встаёт в полный рост – изломанная фигура поворачивает на меня своё деформированное подобие головы.
“ООООООООООООООООООООООООООООООООООООО”.
“ООООООООООООООООООООООООООООООООООООО”.
Закладки решаю раскидать, когда темнеет – меньше случайных прохожих. Одеваюсь в обычную одежду, накидываю рюкзак, кричу бабушке, что собираюсь подышать перед сном – и выхожу в город.
Первую прячу в клумбу. Вторую леплю касанием под отлив на первом этаже. Когда прячу в дупло старого дерева третью, слышу позади чужой голос.
Удар в голову прилетает справа – падаю на землю, не успев сгруппироваться. Кто-то бьёт ногами, стараюсь прикрыть лицо.
– Травишь пацанов, мразь? А? – орёт кто-то над головой. – Сюда смотри, сука! – несколько пар рук поднимают меня и ставят на колени. Голова кружится, но с трудом рассматриваю несколько бритых мускулистых парней.
– Пацаны, да я… – не успеваю договорить. В лицо прилетает ещё один удар, во рту появляется привкус железа. Мне не дают упасть, вновь ставят на колени.
– Ебало стяни. Фу, сука, кладмен ебучий, – говорит крепкий, в футболке с медведем. – Серый, вытряхни его рюкзак.
Кто-то подбирает мой рюкзак, переворачивает – на землю сыплются синие квадратики.
– Пиздец… – протягивает “Медведь”. – Ты щас это говно жрать будешь, понял?
– Лёх, да ему только в кайф! – кричит кто-то позади.
– Думаешь? Ладно, тогда так поступим.
Что-то не так в компании бритоголовых, обступивших меня со всех сторон. Силюсь понять что – и когда понимаю, сердце ухает вниз.
Позади одного из них, отводя взгляд и стараясь не смотреть на меня, стоит Ян. По ходу, его друзья.
На моём лице проскальзывает неуместная ухмылка.
– Чё лыбишься, мразота? – прилетает ещё один удар. Во рту влажно. Сплёвываю сгусток крови – в темноте он похож на гудрон.
– Так, уёбок, – вновь говорит “Медведь”, присев на корточки. – На, – протягивает мне большой нож.
Руки мои дрожат. Я не понимаю, что от меня хотят, но тело сводит судорогой.
– Короче. Чтоб тебе неповадно было народ травить, лишим тебя одной боевой единицы.
– Мизинец. Режь. Либо мы тебе сами отрежем два мизинца, – невозмутимо объясняет “Медведь”. – Ну?
– П-пацаны, я… – мямлю, но по глазам их вижу, что они не шутят.
– Нихуя мы тебе не пацаны. Смотри, кладёшь одну ладонь на пенёк, – берёт “Медведь” мою руку в свою и направляет. – А второй отрезаешь себе мизинец. Всё просто же. Ну?
Я пытаюсь высмотреть Яна, найти в нём поддержку – но тот стоит вполоборота, стараясь даже не смотреть в мою сторону.
Кто-то из спортиков достаёт телефон и снимает происходящее на камеру.
– Считаю до пяти. Либо сам себе пилишь, либо мы тебе – два. Отпилишь – пиздуй, и чтоб я тебя здесь больше не видел. Я шутить не буду. Раз… – лениво протягивает “Медведь”.
Руки мои дрожат. Я хватаюсь за рукоять – и роняю нож.
Ян всё так же безучастно стоит в стороне.
Кладу лезвие на мизинец. Закрываю глаза.
Домой после встречи с друзьями по баскету возвращаюсь на негнущихся ногах. Перед глазами всё плывёт. Сердце, до этого качавшее нефть, теперь словно качает липкую, густую смолу. В голове вспышками прожекторов проносится лицо Тимура. Его крик. Его мизинец.
Почему я не помог? Почему не заступился? Почему я…
Зайдя в квартиру, хочу уйти к себе, но с кухни окликают.
Дрожа, захожу. Отец сидит за столом и смотрит какой-то тупой ситком. Лыбится.
– С… С друзьями встретился.
– Понятно, – протягивает, отхлёбывая из стеклянной кружки чай. – Я договорился. Как школу закончишь, служить пойдёшь. У меня друган с воинской части, отправим тебя кирзачи драить, раз спорт не интересен. Потом по…
Лицо отца вытягивается в изумлении. Я замечаю, как его глаза наливаются чернотой, прежде чем он резко встаёт из-за стола и кидается на меня.
Кулак прилетает ему в лицо – от неожиданности он бьётся о стену плечом. Стоит пару секунд, трёт ушибленное место, смотрит на меня одними зрачками – чёрными, злобными.
– Ах ты сука! – бросается вновь и бьёт по животу. Морщусь от боли, сгибаюсь пополам – в бок прилетает удар ногой. – Яйца отрастил, мразота?
Пошатываясь, не отвечаю ничего. Глаза заволокло пеленой, очертания отца словно выводятся жирным чёрным фломастером – они будто заполняют сам силуэт, напрочь вымарывая его лицо, его голос, его самого.
Он заносит руку для очередного удара – ныряю под ней, и хватаю со стола кружку с недопитым чаем. Отец оборачивается – и в лицо ему летит кипяток.
– АААААААААА! СУКА! М-мразь! – орёт он, размахивая руками во все стороны, в надежде попасть по мне. – Тварь! Я тебе…
Чернота полностью поглощает его.
Изо всех сил бью кружкой по его затылку – та разлетается на множество осколков. Отец заваливается на пол, а я падаю на него сверху. Рука сама собой заносится для удара “розочкой” – и я бью.
Бью раз. Бью два. Бью три. Бью, пока не вгоню кружку-мяч в шею-корзину. Бью, пока чёрная фигура на полу не затихнет. Бью, пока кроме чёрного не появляется красный.
Когда рука уже утопает в вязкой каше на месте его лица и шеи, отбрасываю остатки кружки в сторону.
– Лужков, ста-ять! – слышу знакомый до боли голос позади. Оборачиваюсь – так и есть, Корягин с дружками. Идут, гыгыкают, тычут в меня пальцами.
Думаю убежать – но сразу отметаю идею. Догонят. И нога заболит.
– Пошли, – пока раздумываю, широкая грубая ладонь хватает за шею и заводит в какой-то двор. – Разговор есть.
В беседке прилетает пощёчина от Корягина. Гена, его дружбан, шарится в моём рюкзаке.
– Ну чё, Лужков? Нет твоего дружка? Сегодня долго прыгать будешь, – скалится Корягин.
– Тёмыч, зырь, – подаёт голос Гена. Я перевожу взгляд на него – и сердце ухает вниз.
Гена держит в руках мой недописанный стих. Я написал его ещё два сбора назад, но так и не сжёг – всё хотел расширить, продолжить, и сжечь потом. А теперь…
– Ну-ка, – протягивает Корягин и берёт помятые листы в руки. Я дёргаюсь с места, пытаюсь вырвать их, разорвать, съесть, хоть что-то – но только получаю удар по лицу. Чуть не падаю, но придерживает кто-то из его друзей. – Не ссы, Лужков. Ишь какой резвый стал! Важное что-то? – ухмыляется.
– А-артём, ну пожалуйста, – выдавливаю тихо. Болит скула, но сейчас мне плевать на боль – страшно, что будет дальше. – Ну хватит…
– Да чё ты так переживаешь, Лужков? – усмехается Корягин. – Ща вслух зачитаем твои сочинения. Гордость школы, такой талант пропадает! Ну-ка… “Порой мне так хочется цельную ногу запихать в глотку обидчику!”. Во как! Мне, что ли? Ну фантазёр, – гогочет он. Дружки поддакивают.
Когда Корягин заканчивает чтение, я смотрю в землю. Под конец стиха он совсем перестал лыбиться – лишь тяжелел его взгляд.
– Так, Лужков, – наконец говорит он. – Это чё?
– Э-это мы с д-друзьями… Стихи п-пишем…
– С друзьями? А-а! – скалится он. – Я так понял, это тебя тот твой дружок надоумил такую хуйню сочинять? Непорядок, – он отбрасывает стихи в сторону и разминает кулаки.
– Короче, Лужков. Хули ты там мямлишь? Давай так, – на его лице вновь проявляется улыбка. – Ты мне щас говоришь, где твоего дружка найти. А я… А я тебя больше не трогаю. Вообще. Слово даю. Идёт?
Мои руки дрожат. В голове возникает картина того, что со мной будет, если откажусь от предложения. Я проглатываю противный склизский комок и тихо отвечаю:
– Ну вот! Свой пацан, ровный. Ты не ссы, тебя трогать не будем. Ну так чё, где-когда встречаетесь?
– С-сегодня. В девять. В лесополосе у Новомихайловской… М-мы там обычно и читаем… Стихи.
– Во-о! – радостно протягивает Корягин, и спрыгивает с перил беседки. – Всё, Лужков, красавчик. Зла не держу. Увидимся ещё, – и уходит.
Я же остаюсь сидеть в беседке – даже когда вся его компания следует за ним. Ветер разносит листы со стихом, а я не могу пошевелиться.
Я чувствую себя ничтожеством.
Продолжение в комментариях.
