Своим телесным горем Алла упивалась недолго. Вдоволь потрепав, будто в отместку, свое рыхлое тело, она, наконец, отправилась к холодильнику — зависимый от постоянного потребления калорий организм требовал новую порцию углеводов и жиров. С чмоканьем открылась дверь, звякнула крышка кастрюли, и Жердяева с несвойственной для своей комплекции прытью отшатнулась от холодильника — в кастрюле вместо обещанных котлет и пюре в изобилии копошились жирные белые опарыши. Заглянув вновь в кастрюлю, Алка убедилась — это не галлюцинация. Действительно, полная емкость блестящих крупных личинок. Сдерживая тошноту, Алка взяла кастрюлю и торопливо ссыпала содержимое в унитаз, нажала на кнопку смыва. Опарыши устремились в трубу — навстречу неведомым водным приключениям, а вот Жердяева оставалась без обеда. Движимая инстинктом, доступным даже простейшим существам, она лихо выдернула за хвостик палку колбасы и с чувством надкусила. Мясо оказалось мягким и каким-то сладковатым. Запах Алка заметила чуть позже. Скривившись, выплюнула все на салфетку. Колбаса явно пропала — в пережеванном куске зеленели шматы плесени. Движимая яростным голодом, Жердяева наплевала на предостерегающую записку и потянулась к торту, но и тут ее ждал облом — черствый до хруста, вместо крема он был покрыт какой-то прогорклой дрянью, по виду напоминающей гной.
За что бы Алка ни бралась в доме — все оказывалось испорченным: яблоки — червивыми, молоко — прокисшим, даже варенье в банке поселилось что-то омерзительное, похожее на чайный гриб. Алка выскребла все запасы из кошелька, посчитала — должно было хватить на большую картошку и бургер. Золотая буква «М» светилась вдалеке как маяк надежды, и Жердяева целеустремленно шагала к цели, распихивая прохожих. Желудок выводил голодные рулады, кишки скручивало, организм негодовал — где его положенная порция калорий?
Едва дождавшись своей очереди на кассу, Алка скороговоркой выпалила заказ. Шкворчащее масло, густые коктейли, запах жареного мяса — все это кружило ей голову, но стоило ей дойти с подносом до свободного столика, как лицо Жердяевой вытянулось: ей всучили какой-то мусор. Картошка была не просто холодная — она смерзлась в твердый ледяной ком, да такой студеный, что язык прилипал, будто к качели зимой — Алка проверила. Вместо бургера из вощеной бумаги на свет и вовсе показались какие-то объедки, что лишь, благодаря хитрой иллюзии, формой напоминали сэндвич.
На кассу Алка пришла разъяренной, швырнула поднос едва ли не в лицо молоденькой узбечке. Та принялась суматошно извиняться и отправилась за менеджером. Через перегородку, отделяющую кухню от зала, Алка видела, как жопастая тетка в белой рубашке кивала, выслушивая кассиршу и недоуменно глядела на поднос. Жердяева задохнулась от возмущения, когда менеджериха бесцеремонно цапнула с подноса картошку и нагло поглотила. Обе жали плечами и косились на Алку.
— А чем же теперь питаться? — философски кто-то вопросил за спиной. Обернувшись, Алка увидела Болтуна, подбиравшего своими укороченными пальцами объедки с неубранного подноса. Хрустя, пускай и чужими, но такими аппетитными наггетсами, он рассуждал. — На приютском—то пайке не поправишься, да. Ну и что, что воровали? Она-то тут причем? Не любите так не любите. Издеваться-то зачем?
Алка каким-то шестым чувством поняла, что с кем бы ни разговаривал Болтун, речь шла именно о ней. Двинувшись на него всей своей тяжелой тушей, Жердяева толкнула инвалида, да так, что тот едва не перекувыркнулся через стол, спросила:
— Ты что-то знаешь? Это твои проделки? Твои?
Не сразу-не сразу Москва строилась. Я-то вон, хлебные корки в рукава прятал, вам носил… — завел свою обычную бессмысленную шарманку Болтун.
— Владик, — истерично позвала менеджериха из-за стойки, — разберись!
Со стороны туалетов к Алке двинулся дюжий шкаф в неуместно-праздничной желто-красной форме. Раскрыл недружелюбные объятия:
— Так, девушка, давайте не будем начинать…
— А ты не трогай меня, педофил херов! Мне еще шестнадцати нет! — выкрикнула Алка волшебную фразу, которая на раз отпугивала взрослых, но все же ретировалась.
На улице вновь гадко накрапывало. У мусорки две дворняги хрипло порыкивали друг на друга, выясняя, кому же достанется связка зеленоватых сосисок. К горлу Жердяевой подкатил кислый ком тошноты, когда она осознала, что готова вступить в схватку третьей — лишь бы уже наконец поесть.
***
Кое-как Ромка вытащил Майло на прогулку. Тот прошел буквально десяток метров, но как-то умудрился поранить лапу. Сапрыкин и не успел увидеть, как песик пошел нюхать какую-то дрянь у помойки, где всегда валялись разбитые бутылки — отвлекся на Болтуна, что сидел на скамейке и скрипуче тянул «Дружба крепкая — не сломается». Принеся Майло домой, Ромка показал лапу отцу. Стекло — достаточно крупное для маленькой лапки терьера — засело глубоко, разломилось надвое и просто так пальцами не вынималось. Песик жалобно визжал и поскуливал при попытке помочь. Отец в очередной раз завел речь об усыплении, но, когда Ромка разнылся, все же сжалился и выдал сыну деньги на мазь Вишневского, Левомеколь и антисептик. Когда Сапрыкин-младший вернулся из аптеки, отец разложил тюбики и пинцет на столе, наказал:
— Держи его крепко!
Ромка было песика на руки, но тот вдруг взвизгнул от неведомой боли, извернулся и с силой, до крови, укусил хозяина в сочленение большого и указательного пальца. Ромка зашипел от боли, но друга не выпустил, прижал к себе, позволяя отцу заняться больной лапой. Майло же присмирел и, будто бы в качестве извинения, принялся остервенело вылизывать нанесенную им же рану. На секунду Ромке даже показалось, что песик впился в нее каким-то новым, выросшим во рту органом, и теперь высасывал кровь. Когда отец закончил, и Сапрыкин-младший, наконец, оторвал Майло от ладони, тот довольно облизывался и вилял хвостом, что пропеллером. Оказавшись на полу, он впервые за несколько месяцев сам добежал до миски и принялся с аппетитом уплетать сухой корм, то и дело оглядываясь на хозяина. В глазах-вишенках блестела искренняя собачья благодарность. Шокированный, Ромка еле-еле оторвал взгляд от песика и осмотрел руку. Крови не было, но в месте укуса кожа сморщилась и посерела. В пальцах ощущалось легкое онемение.
— Так вот, значит, как… — догадался Ромка. Теперь он знал, как спасти друга.
***
Маринку из параллельного Сизов знал не очень хорошо — больше через Сорокину, ее лучшую подругу. Сизова Маринка явно позвала не то из вежливости, не то «для массы». Это понимал и сам Олег, когда Маринка открыла ему калитку, приняла бутылку и просто махнула себе за спину, не говоря ни слова. Почти всех на вечеринке Олег знал, почти ни с кем не общался. Он намешал себе коктейль из колы и дешевого вискаря, и уже собирался усесться в какое-нибудь кресло, чтобы в одиночестве грустно накидаться, когда увидел их. На дальнем диванчике в окружении уже знакомых спортсменов сидел Юргин, а на его коленях, ерзая причинным местом, весело щебетала Сорокина. Она фальшиво и пискляво смеялась, расплескивала вино из бокала и смотрела на своего спутника глазами недоенной коровы. Плюнув, Сизов демонстративно достал сигарету, но слух резанул недовольный окрик хозяйки:
— В доме не курить! Иди на участок, там банка стоит.
Поморщившись, Сизов быстрым шагом вышел за дверь. Дрожащими руками кое-как подкурил и тяжело выдохнул, проклиная предательницу-Сорокину, Юргина и самого себя. Остро захотелось умереть. За забором участка кто-то часто шаркая, будто передразнивал его мысли:
— Так что ж она парню голову морочила? Нет уж, долг платежом красен. Каша в палате и месть — блюда, которые подают холодными. Вот и я говорю — заслужили, да, да!
От этих странных речей Сизову сделалось не по себе. Затушив сигарету в банк из-под коктейля, он вернулся в дом. Внутри царило пьяное подростковое веселье — гремела музыка; в ванной, судя по звукам, кто-то блевал; спортсмены оккупировали стол и теперь мерялись силами в армрестлинге. Ни Юргина, ни Сорокиной видно не было. Гордость отошла на задний план, уступив место ревнивому любопытству. Сизов отловил хозяйку, спросил:
А где… эти?
— Тебе-то какая разница, Сизов? Ну наверх они пошли, и чего? Так и знала, что не надо тебя звать…
Дальше Олег не слушал. Велик был соблазн взбежать вверх по лестнице, ворваться в спальню и, как в фильмах, когда священник спрашивал: «Если кто-то против этого союза — пусть скажет сейчас или замолчит навечно» — выбить дверь ногой, вскричать: «Я протестую!» и… Сизов и сам понял, какая глупость вертелась в его голове. Скорее всего, Юргин — улыбчивый футболист — все с той же добродушной лыбой сунет ему в морду, вытолкает взашей, а после — вернется к Сорокиной, а та и глазом не моргнет, ведь, на самом деле, ей было на него, Олега, всегда плевать.
Сизов уселся в уже облюбованное им кресло, взял в руку стакан и предался сладостному самобичеванию, мучительно вслушиваясь в звуки со второго этажа. Когда раздался первый крик, он сморщился, будто от зубной боли — кажется, Сорокину лишали девственности. Даже удивился — неужели его бывшая муза столь басовита в постели? А, когда, крики стали ритмичными, он зажал уши, сжал зубы и пожелал провалиться сквозь землю, умереть здесь и сейчас, чтобы не терпеть этого позора. Лишь, спустя пару секунд, когда он увидел побледневшие лица тусовщиков и их напуганные взгляды, Сизов позволил себе прислушаться к происходящему наверху. Кто-то выключил музыку, и теперь было четко слышно, как Юргин в неистовой ярости рычит:
— Сдохни! Сдохни! Сдохни!
В темп его слов раздавались глухие удары чем-то тяжелым об пол.
***
Жердяева умирала с голоду. Так, по крайней мере, ей казалось перед глазами мельтешили черные круги, конечности тяжелели, желудок будто прилип к позвоночнику и из последних сил посылал в мозг тошнотворные импульсы. Кишечник крутило пустопорожними спазмами. Алка шла, куда глаза глядят, пока мерзкая морось сменялась липкой слякотью. Проходя мимо чьей-то девятки, Жердяева бросила взгляд на капот – тот был, будто глазурью, покрыт девственно-чистым снегом. В желудке вновь призывно заурчало. Не отдавая себе отчета, она щедро сгребла ладонью мокрый комок и запихнула в рот. Когда первоначальный холод отступил, и онемевшие вкусовые сосочки вернулись в строй, Алка не сдержалась выплюнула едкую, с привкусом аммиака дрянь. Во рту сохранился вкус ссанины, и Жердяеву натужно вывернуло едкой желчью прямо на капот. Наконец, детальки паззла в голове сошлись, пазы вошли один в другой, и Алка резко развернулась на месте и направилась в сторону пустыря. Теперь она знала, что надо делать.
***
После недолгой ремиссии Майло вновь стало плохо. Еще вчера песик начал было оживать – неловко бегал за мячиком, лизал Ромке лицо, даже поел с аппетитом. Но вот, уже на следующее утро бедняга вновь захандрил, а лимфоузлы набухли пуще прежнего. Песик вновь обгадился — на этот раз понос оказался кроваво-бурого цвета. Отчаяние Сапрыкина было слишком велико, чтобы он мог выкинуть из головы странное совпадение. Когда отец уехал на работу, Ромка уселся перед лежанкой Майло и со вздохом констатировал:
— Так ты теперь вампир, да?
Песик вяло дернул ухом, как бы давая понять, что слышит хозяина, но человеческую речь он, конечно, не понимал.
— Вампир, да? Скажи? Это тебе надо?
Ромка полоснул себя по запястью канцелярским ножом, на половицы закапала кровь. Майло оживился, вытянул неправдоподобно длинный язык и в мгновение все слизал. В мутных глазенках блеснула неистовая жажда жизни.
— Ничего, малыш, ничего, нам на двоих хватит, — прошептал Ромка, протягивая руку к собачьей морде. Майло плотоядно облизнулся.
***
Когда все, кто был на вписке во главе с хозяйкой вбежали на второй этаж, Сизову достались места «на галерке». Впрочем, очень скоро и ему удалось подойти к двери – сразу две девчонки синхронно отшатнулись, согнутые приступом рвоты. Еще не видя произошедшего, Олег испытал дрянное предчувствие – носа коснулись сырой и железистый смрад бойни. Когда Маринка с визгом осела на пол, освободив дверной проем, картина открылась и ему.
Юргин сидел в углу, голый, прижав колени к груди и ничуть не стесняясь кожаных мешочков, покрытых густым волосом. Все его руки, грудь и лицо были покрыты кровью. Кровь здесь была повсюду – на постельном белье, на стене, на полу и даже немного на скошенном потолке мансарды. Сорокину Олег разглядел не сразу – та, какая-то маленькая, искореженная, совсем затерялась в сваленных грудой одеяле и подушках. Опознать ее помогли только безвольно растекшиеся крупные груди, которые так мечтал увидеть Олег, но при других обстоятельствах. Лицо Сорокиной представляло собой сплошную кашу, глубоко вмятую внутрь черепа. Взглянув на деревянный набалдашник кровати со следами крови и застрявшим в ней зубом, Сизов быстро догадался, чем именно нанесли повреждение. Желудок выписал пируэт, Олега затошнило.
— Она… стала уродцем. Мумией. Я на ней, а она… Костлявая, жуткая… Сука, как из ночных кошмаров… Это была не она! Это была не она! — завывал Юргин, размазывая по лицу слезы и перемешивая их с кровью той, в которую был влюблен Олег.
— Вызовите кто-нибудь полицию! — сдавленно простонала Маринка. Сизов с злорадной улыбкой извлек из кармана мобильник.
***
Жердяева еле-еле влезла на край приютского балкона, ободрав выбившийся из-под джинсов живот. Не отряхиваясь, принялась блуждать в темных коридорах в поисках лестницы. Найдя, наконец, осторожно забралась на третий этаж, прижимаясь всем телом к – а вдруг и правда обвалится? Включив фонарик на мобильнике не без труда отыскала чертов вигвам – еще более зловещий в сумерках – а в центре: проклятого ангела.
Сначала она пыталась достать записку ногтем, но ничего не выходило. Потом принялась ковырять пластиковый кулачок ножницами, но те не цепляли ничего и почти не встречали сопротивления – будто пупс держал в руке не скрученные в трубочку бумажки, а саму бездну. Наконец, Жердяева вытащила его из вигвама и начала колотить об пол и стены, сопровождая удары криками:
— Я хочу жрать! Хочу жрать! Жрать!
Но на этот раз ангел был глух к молитвам. Купленный специально для эксперимента батончик «Сникерса», будучи распакованным, оказался куском засохшего собачьего дерьма. Алка каталась по битому стеклу и щебню, вопила без слов, дрыгала ногами, разбросала в стороны каркасы кроватей, подушки, матрасы и еще каких-то кукол, бессильно выла в окна, пока, наконец, истощенная истерикой не уснула прямо на полу заброшенного интерната. Нашли ее с полицией уже под утро – там же, на бетоне, с полой башкой пупса в руках. Алка не говорила, только сипела злобно сорванным горлом и наотрез отказывалась что-либо есть. Когда девочка упала в голодный обморок, пришлось ввести физраствор с глюкозой. Жердяева таяла на глазах.
Сапрыкин-старший сильно задержался на работе – начальник, увлеченный новой секретаршей, без лишних расшаркиваний скинул всю отчетность на него. Пришлось засидеться до поздней ночи. Сапрыкин за сына не переживал – тот парень взрослый, если что – и яичницу сам сварганит и пельмени сварит. Но в последнее время у Сапрыкина-старшего сердце было не на месте, когда сын оставался один. Вернее, не один, а с Майло. Да, в последнее время ситуация наладилась и пес вроде бы шел на поправку, но сам-то он четко знал – счет идет даже не на недели, а на дни. И хорошо, если Майло сам спокойно заползет под диван и отдаст концы. А если беднягу начнут мучить боли, и тот примется выть, а Ромка присоединится к этому скорбному хору? Меньше всего отцу Ромки хотелось, чтобы тот переживал потерю в одиночестве. Иногда Сапрыкин-старший малодушно подумывал – а не вывезти ли Майло в лес и не закончить его мучения – но каждый раз останавливал себя. Если Ромка узнает – не простит.
С такими невеселыми мыслями, наляпав ошибок в отчетах, Сапрыкин-старший кое-как закончил работу и поехал домой. У входной двери его пронзило нехорошее предчувствие – не было слышно ни звука телевизора, ни грохота компьютерных стрелялок. Тихо, слишком тихо. С чмоканьем отворилась дерматиновая дверь и… чмоканье никуда не пропало. Чмоканье, чавканье, жадное плотоядное дыхание, будто кто-то смертельно оголодавший неистово поглощал гороховую похлебку или томатный суп. Что-то густое.
Первым, что увидел отец Сапрыкина – был торчащий из-за дверного косяка хвост Майло, виляющий как взбесившийся метроном. Определить источник звука не составляло труда – песик что-то упорно и методично вылизывал. Но что? Ведь там нет его миски?
Ромка? — позвал осторожно отец, идя по вдруг ставшему бесконечно-длинным коридору. — Ромка, я дома!
Неснятый с улицы ботинок вдруг на чем-то заскользил — Сапрыкин-старший не разглядел в темноте.
Ромка? Майло, где Ромка?
Песик послушно повернулся на зов второго хозяина, завилял хвостом еще усерднее – перед Сапрыкиным-старшим стояла вполне здоровая для своего возраста собака. Никаких проплешин, никаких опухших лимфоузлов. Только морда покрыта чем-то бурым или багровым.
— В чем ты извазюкался? А это у тебя что… Твою мать! Ромка! Сыночек! Ромка! Что с тобой… Сука, тварь, чтоб ты сдох! Ненавижу!
Песик испуганно отпрыгнул от разъяренного Сапрыкина-старшего, но тот оказался слишком быстр. Схватив Майло за шкирку, Сапрыкин принялся долбить несчастное животное об углы и стены, колошматить о мебель и пол, бросил под ноги и принялся топтать, после чего пнул истерзанную тушку прочь от себя. После чего его ноги подкосились, и взрослый мужчина уселся на пол и разрыдался как младенец, прижимая руки к лицу. Время от времени он отрывал их, оборачивался на обгрызенное Ромкино лицо и вновь заходился в надрывных рыданиях.
***
Жердяева отказывалась от еды, швырялась подносами и тарелками, кричала истошно:
— Дайте мне нормальной еды!
Истерики перемежались голодными обмороками, пришлось перейти на седативные. Алкино лицо обвисло, обрюзгло, кожа пошла растяжками. Внушительное брюхо сдулось, повисло, напоминая фартук. Вскоре врачи диагностировали мышечную атрофию. Попытки насильного кормления тоже ничего не давали — Алкин желудок все выдавал обратно. Были тесты на онкологию, биопсия, Алку заставляли глотать гастроскопический шланг, но ни язвы, ни каких-либо других отклонений не нашли, а она валялась на кушетке, будто выброшенная на берег белуга и натужно рыгала.
Наконец, было принято решение поместить ее на лечение в специализированную клинику. Ходить самостоятельно Алка уже не могла — ее возили на инвалидной коляске. Врачи проводили какие-то дурацкие тесты, показывали картинки с едой и разводили руками — с аппетитом все в порядке, Жердяева просто отказывалась есть. Шли месяцы, от раздобревшей пышки осталась лишь высохшая корка в мешке из лишней кожи. Мышечная атрофия набирала обороты, мозг от недостатка глюкозы тоже начинал сдавать. Незадолго до гипогликемической комы последним, что сказала Жердяева, было сухое, шуршащее, как губка:
— Красивая…
***
В больнице Ленка Бархатова провела не меньше двух месяцев. Удар об бордюр раздробил два шейных позвонка и напрочь парализовал девушку. Из-за нарушенного кровообращения случились один за другим два инсульта, и взгляд бывшей виолончелистки, заводилы, отличницы, первой красавицы школы стал пустым и стеклянным. Навечно распахнутый рот раздувал слюнявые пузыри и кривился, будто от презрения. После долгих недель терапии девушку выписали, честно предупредив — она почти что овощ. Прикованная к постели, с пожизненным шейным корсетом, она теперь выглядела жалко и беспомощно. Казалось, даже огненно-рыжие волосы потускнели и стали какими-то грязно-ржавыми.
Родители Бархатовых были раздавлены. Отец с головой нырнул в работу, мать же — занялась «саморазвитием»: моталась по курсам мотивации и психологического роста, перемежая их походами в церковь. Сиделка для Лены приходила каждый день — обмывала ее, делала с ней зарядку, вводила препараты, кормила. Пожилая таджичка то и дело удивлялась: девушка как будто вовсе не потела и не пачкалась — всегда чистая и вкусно пахнущая гелем для душа, неподвижная, она была похожа на куколку.
— Как есть, ангел! — приговаривала тетка, отирая Ленку губкой.
Если бы Ленка могла говорить, она бы многое рассказала. Сообщила бы номер машины сволочей, что сбили ее, несясь по двору. Описала бы гориллоподобного уродца, что заставил ее выбежать под колеса. И обязательно попросила бы вынуть ту чертову бумажку из кулачка изуродованного пупса, на которой младший братец написал свое заветное желание. Но печать молчания сковала ее губы навеки, а сам Юрка был очень аккуратен, пользовался презервативами и никогда не оставлял следов.
***
Болтун, спотыкаясь о собственные ноги, медленно брел к дому. Да, сейчас он обитал в выданной государством комнате общежития, но настоящий дом оставался все там же — в заброшенном здании с лопнувшими трубами.
Забравшись на третий этаж, он принялся со вздохом собирать мудреную конструкцию из кроватей, матрасов и подушек. Истерзанный полиомиелитом, он то и дело ронял тяжелые каркасы себе на ноги, но продолжал упрямо строить вигвам. Наконец, закончив, расставил игрушки внутри — тощего тряпичного зайца — в самый дальний угол. Ржавый экскаватор без гусениц — в другой. Приладил голову пупсу обратно на место и посадил его по центру у самого входа — как индейского шамана. После чего и сам залез в вигвам.
Когда-то у Болтуна было другое имя, но он его не помнил. Болтун, в отличие от своих друзей, «прирожденным» сиротой не был. Глубоко-глубоко, где-то на самых дальних задворках памяти заливисто смеялась мама, а папа почему-то выносил из дома телевизор. Неизвестно как, но родители, занятые собой и друг другом, проглядели его полиомиелит, а когда Болтун загремел в больницу, выписали его уже в специализированный интернат. Все остальные были отказники: Ира-Скелетик — бледная светловолосая девочка с врожденной мышечной атрофией; Миша-Экскаватор — свои искалеченные пороком развития нижние конечности он компенсировал мощными и натруженными верхними. Когда Миша-экскаватор добирался до песочницы, то за считанные минуты докапывался до почвы, но не останавливался и на этом. Лопатоподобные ладони вырывали комья земли вместе с корнями, и вокруг песочницы интерната всегда образовывались неровные холмики, точно могилы. Что Миша-Экскаватор искал, он никому и никогда не говорил, лишь заговорщицки шептал:
— Там ждут, зовут!
И, конечно, был Леша-Башка. Его почти игрушечное хилое тельце было отягощено огромной, совершенно чудовищно раздувшейся головой. В доме малютки ему давали максимум три-четыре месяца, но Леша-Башка всех удивил — мало того, что уже в полтора года самостоятельно научился разговаривать, так еще и вскоре на удивление медсестер и воспитательниц, начал громко по слогам читать плакаты на стенах:
— Мой ру-ки пе-ред е-дой!
В громадном, неправильной формы черепе кипел и рвался на волю совершенно незаурядный ум. Неспособный даже самостоятельно подняться, Леша жадно набрасывался на любые доступные знания. Скосив глаза на подушке, он перечитал всю интернатовскую библиотеку, пока Миша-Экскаватор переворачивал страницы своими лапищами. В глубоко запавших глазах Леши всегда читалась какая-то тайна, будто ему из его убогого ложа открыто гораздо больше, чем другим, словно все тайны вселенной он мог прочесть с крошащейся штукатурки потолка. Может быть, поэтому Леша всегда немного грустил.
На третьем этаже дышащего на ладан интерната их было всего четверо — три отказника и Болтун, который не переставал надеяться, что однажды появится мама и заберет его домой.
— Не появится, — с уверенностью как-то сказал Башка.
— Это еще почему?
— Знаю. За нами никто уже не придет.
И от этих слов Болтуну стало грустно и жутко, и он расплакался. Шла зима восемьдесят шестого года.
Проснувшись посреди ночи, Болтун не сразу понял, что его разбудило. Единственный по-настоящему ходячий в палате, он подошел к окну и выглянул сквозь решетки наружу. Там искрилась в свете фонаря снежная глазурь, отражая в негативе чернильно-беспросветную ночь. Вдруг фонарь мигнул и погас. Болтуну стало не по себе, по спине его пробежала дрожь, и вдруг он осознал, как ему холодно. По краям окна уже ползли инеевые вихри; вздох обернулся облачком пара. За спиной раздалось:
— Здание умерло. Оно больше не перекачивает кровь.
Говорил Леша-Башка. Неспособный приподняться на кровати, он лишь вывернул голову, чтобы краем глаза увидеть Болтуна.
— Потрогай батареи. Слышишь? Они мертвы.
Болтун послушно прикоснулся к железу и отдернул руку — казалось, та могла в любой момент примерзнуть.
— Холодно! Мне холодно! — проснувшись, захныкала Ирка-Скелетик.
— Эй! Откройте! Мы тут щас замерзнем! — колотил Миша-Экскаватор своими пудовыми кулаками в обшарпанную дверь. Там никто не отвечал. Он повернулся к Башке. — Мы здесь сдохнем, да?
— Не хочу умирать! Не хочу! — капризничала Скелетик.
— Цыц! — скомандовал Леша, и все притихли. — Болтун, Экскаватор, снимайте матрасы и одеяла, будем строить крепость. Давайте, все в кучу.
— И кровати? — уточнил Миша.
— И кровати.
Несколько минут спустя по центру палаты возвышалось неказистое сооружение с узким, едва ли для ребенка, входом. Болтун аккуратно внес Лешу внутрь, Миша втащил Скелетика на простыне. Прижавшись друг к другу сироты силились сохранить те крохи тепла, что вырабатывали их тщедушные тела.
Мороз подбирался, кусал за пальцы ног, щипал за щеки, превращал любой выдох в видимое паровое облачко. Первой из «круга» выпала Скелетик — она всегда была самая слабая из них. По-животному, предчувствуя свою судьбу, дрожал Миша. Болтун стучал зубами, старался что-то вымолвить, но слова больно скребли ледяными иголочками по небу. Лишь Леша сохранял спокойствие.
— Мы умрем здесь, — сказал он походя, точно утверждал, что небо — синее, а вода — мокрая.
— Я не хочу. Не хочу! — залепетал Болтун. — Леша, ты же Башка! Придумай что-нибудь.
— Уже придумал. Ты из нас один ходячий. Мы все — отказники, а у тебя есть мама. Я договорюсь. Нас троих — за тебя.
— Нет, Лешка, ты чего? — от этой жуткой кощунственной мысли Болтуна аж перекосило.
— Да. Ирка уже согласилась. Мишка тоже согласен. Да, Миш?
Кивнула шишковатая башка. — Тепла хватит на одного, но не на четверых.
— Не надо так, Лешка, ты что? Мы выберемся…
— Нет. Мы все умрем, как и это здание. Но ты можешь выжить.
— Я не хочу без вас… Вы… Мы же семья.
— Мы останемся с тобой, — ободрительно громыхнул Мишка. — Будем и дальше играть вместе. Ты только помни нас, ладно?
— Ребят, вы чего? Ребят?
— Все хорошо, Болтун. Мы с тобой. Навсегда.
Гидроцефал поднял свою разбухшую голову и поглядел куда-то вдаль. Левый глаз, будто колодец, провалился внутрь, раскрылся, не то выпуская в наш мир что-то зловещее, голодное, не то открывая черную бездну, позволяя чему-то из нашего мира перетечь в иной, нижний. Тонкая шейка надломилась, и в ту секунду Лешка выдохнул как-то по-особенному и уронил свою тяжелую голову. Вместе с ним обрушился на пол и Мишка — просто расслабил руки и упал лицом вперед. По телу Болтуна разлился какой-то лихорадочный, страшный жар. Хотелось сбросить одежду, разломать вигвам, чтобы вдохнуть хоть каплю спасительной прохлады, но Болтун терпел. Знал, какую цену пришлось заплатить.
Нашли Болтуна утром. Оказывается, из-за аномальных холодов вода в трубах замерзла, и те лопнули. Куда подевались дежурные санитары неизвестно. Они явились наутро — во хмелю и с виноватым видом. Оба, вместе с заведующей интернатом пошли под суд, а Болтун потерял не только друзей, но еще уши и несколько фаланг на пальцах — отморозил, пришлось ампутировать. Здание интерната не подлежало ремонту, и его покинули, как и должно происходить с мертвыми зданиями. Но для Болтуна это оставалось домом, где его всегда ждала семья.
— А знаете, мне иногда кажется, мы могли бы и правда помогать им, — вздохнул Болтун, усаживаясь посреди вигвама.
— Зачем? — ответил из темноты Мишка. — Чем они это заслужили? У них есть руки-ноги-голова-дом. Родители даже есть. Чего им не хватало?
— Не знаю. Неправильно это как-то.
— Неправильно-неправильно, — гнусаво передразнила Ирка-Скелетик. — А то, что кто-то жрет в три горла, а потом хочет, чтобы раз — и как по волшебству похудеть — это правильно?
— Ну а девочка та несчастная? Ее-то за что? Она-то вообще ни при чем.
— Красивая… — мечтательно пробасил Мишка. — Нам такие не грозят.
— Если мы так и дальше будем, они перестанут приходить…
— Собачку жалко… — протянула Ирка.
— Болтун прав, — согласился Лешка, молчавший до поры. — Нельзя обижать всех подряд, иначе играть с нами будет некому. Они перестанут верить в ангелов, как мы. Мы их видели, Болтун. Они такие же как мы.
Холодная колючая тьма сгустилась, в черноте вигвама качнулась непропорционально-огромная голова, блеснули слезливой пеленой мелкие глазки. Тьма спросила:
— Ты ведь приведешь еще, да?
И Болтун кивнул. Он был обязан им слишком многим и никогда не мог отказать.
***
Автор — German Shenderov
#6EZDHA
