Сообщество - Лига Писателей

Лига Писателей

4 763 поста 6 809 подписчиков

Популярные теги в сообществе:

2

Готард. История одного дворфа. 1 часть

(Обычно, не пишу в стиле "фэнтези", но этот рассказ (в нескольких частях) написан для победителя викторины, и фэнтези подошло ему больше всего...)

Накалённая сталь изгибалась под ударами тяжёлого молота. В полном одиночестве трудолюбивый дворф творил очередной шедевр. Для дворфа он был довольно высок и чертовски хорош собой. Его обнажённый мускулистый торс, покрытый шрамами, лоснился от жара печей, а сильные руки, привыкшие к ожесточённым сражениям, поднимали огромную кувалду легко, как если бы это было пёрышко.

Дворфа звали Готард. Он был предводителем великого древнего клана «Огненный щит», как и его отец до этого, которому так и не довелось увидеть свершения своего сына...


Всё началось, когда Готард был маленьким мальчиком.

У дворфов наступили тёмные времена, когда дворф по имени Даррак - глава клана «Золотой топор», обезумев от алчности, решил расширить границы своих владений. Ему стало мало своих рудников, и рудники других дворофов внезапно показались ему очень лакомым куском, который должен был, по мнению Даррака, принадлежать лучшему из дворфов - ему, чтобы иметь безграничную власть и несметные богатства.

План в голове хитроумного властолюбивого дворфа созрел простой, но эффективный. Он собрал армию из врагов дворфов - орков, которые были достаточно сильны для битвы, но не слишком умны, чтобы менять оговорённые условия. Сладкими обещаниями оружия от лучших дворфовских мастеров, несметных богатств и земель, прилегающих к рудникам, Даррак заручился поддержкой многих больших племён орков. Дворфам же Даррак предоставил выбор - признать его королём и платить налоги с рудника, который для дворфов был ещё и домом, или умереть. Многие дворфы тогда поступились своими принципами, чтобы остаться в родном доме и избежать кровопролития, но далеко не все.

Клан за кланом непокорных дворфов безжалостно уничтожала армия Даррака.

Дворфы стали объединяться, чтобы дать отпор ненавистным захватчикам. Отец Готарда - великий воин и уважаемый вождь клана, взял на себя смелость и стал предводителем ополчения. К сожалению, надежды на независимость были разбиты, как и строптивые дворфы в ожесточённых боях.

Даррак не был дураком, жизнь дворфов слишком долгая, чтобы позволить тем, кто может отомстить, существовать.

Весь клан Готарда был вырезан, воины Даррака не щадили никого.


Готарда тайно вывезли из рудника и отдали на воспитание семье эльфов, которые были верными друзьями его отца, приобретённые во время странствия молодого дворфа.

Эльфы, чей вклад в становление личности Готарда невозможно переоценить, были голубых кровей, отчего достаток семьи был очень высокий. Они обеспечивали приёмного сына всем необходимым, а к пятнадцати годам Готард получил в подарок собственную кузницу.

Работая в кузнице Готард всегда вспоминал отца. Ему было три года, когда он впервые увидел, как отец ковал меч, с тех пор он мечтал научиться ковать так же.

Стук молота успокаивал Готарда, а в раскалённом железе он ловил видения своих побед и восстановления справедливости, которые позволят ему вернуться в родные пенаты.


Эльфы скрывали Готарда от посторонних глаз, опасаясь за его безопасность, ведь наследник Белеготарда представлял огромную опасность для новоиспечённого самопровозглашённого короля дворфов. Готард никогда не был в городе или на приёмах королей, куда звали его приёмных родителей, но он не сильно переживал по этому поводу, увлечений ему хватало, а иногда компанию ему составляла сводная сестра, что делало вечер ещё более насыщенный.


В семье эльфов было трое своих детей: старший сын - Армас, средний сын - Раерсар и младшая дочь, которая на два года старше Готарда, - Тинтур; для которых Готард стал братом.

Тинтур была очень красивая молодая эльфийка, любившая пробираться в кузницу к Готарду и смотреть, как он работает, а, потом, под покровом ночи, сбегать с ним на опушку лунного леса, смотреть на звёзды. Она вызывала в душе молодого дворфа странные смешанные чувства. С одной стороны они вместе выросли, и она была для него, пусть и не родной, но всё же сестрой, с другой стороны - его безумно манило её женское начало, возбуждали её прикосновения, и преследовали неуёмные эротические фантазии, когда он оставался в одиночестве.


Тинтур изучала магические свитки и книги заклинаний, мечтая когда-нибудь стать одной из сильнейших магов. Часто, её практики в чародействе проходили на братьях, не ставя их в известность, пока что-нибудь не произойдёт. Так было и в один из дней, когда Тинтур заколдовала лук Армаса, и тот, при попытке выстрелить из него, превращал любую стрелу в кабачок. Армас был в ярости, а Тинтур, опасаясь гнева старшего брата и родителей, пряталась в кузнице Готарда, который очень активно делал вид, что не знал, куда сбежала сестра.

Вечером Готард пришёл проведать затаившуюся Тинтур и принёс ей немного еды, убеждая придти к родителям с повинной. Тинтур не хотела идти, они стали спорить, и слово за слово...


Готард и сам не понял, как Тинтур оказалась на нём, впиваясь своими губами в его губы. Он запускал руку в её соломенного цвета волосы, сильнее прижимая её лицо к своему, боясь, что сейчас всё закончится, она вырвется со словами, что всё это - ошибка, и убежит. Но, сестра и не думала убегать, она запустила изящные тонкие пальцы в брюки Готарда, нежно гладя его возбуждённый член, позволяя ему снимать с себя тонкое платье. Её частое горячее дыхание ещё сильнее заводило Готарда, он не мог уже остановится, даже, если бы захотел. Тинтур, сидя на Готарде сверху, своими руками направила его меч в свои влажные, горячие ножны, издав тихий стон вожделения. Она грациозно двигала бёдрами, вызывая у Готарда ощущения, сводившие его с ума и подводившие к неизбежному яркому, взрывному окончанию...


Через пару дней в семье все забыли эксперименты Тинтур с магией, но сексуальные эксперименты с молодым дворфом у эльфийки периодически продолжались, вплоть до его отъезда.

С братьями у Готарда были прекрасные отношения, они старались научить маленького дворфа всему, что знали сами. В основном, конечно, искусству боя. Несмотря на то, что Армас и Раерсар были лучниками, они помогали Готарду овладеть топором, что у него получалось идеально, вероятно, пробуждалась кровь истинного дворфа. Молодой дворф ещё тогда решил, что топор - идеальное оружие, помогающее ему следовать традициям предков.

Готарда обучали наукам и живописи, что приносило ему колоссальное удовольствие.

Конечно, кровь дворфов давала о себе знать, но жизнь среди эльфов повлияла на многие вкусовые предпочтения Готарда. Дворфы всегда предпочитали эль или пиво слабым эльфийским винам, Готард же пил всё, что горит. Готарда сильно привлекали женщины эльфов или людей, но никак не дворфов. Нет, он не был расистом, просто, мускулистые плечи, мужеподобное лицо и борода не давали его чреслам перейти в состояние боевой готовности, по крайней мере, в трезвом виде.


Готард ушёл от приёмной семьи, когда ему было семнадцать, чтобы исполнить своё предназначение. Всю свою сознательную жизнь он готовил план отмщения вероломному Дарраку и мечтал вернуть рудник своего клана. Во снах он видел золотоносный рудник, слышал стук кувалд и песни старых дворфов.

Готард прошёл огромный, тернистый путь поисках выживших дворфов, готовых противостоять Дарраку. Долго искал по всему свету, но всё же нашёл среди дворфов сторонников своего отца, которые с радостью и глубокой надеждой признали его истинным предводителем и главой клана «Огненный щит». Воодушевлённые дворфы пошли за Готардом, который проводил их через ожесточённые бои, отвоёвывая рудник за рудником. Сторонников Готарда становилось больше с каждым днём, многие дворфы, которым пришлось скрываться, спешили присягнуть Готарду и встать под его герб, сражаясь за свои дома, свободу и честь дворфов.


Даррак же был жестоким правителем. Его политический рейтинг был низок даже вначале карьеры тирана, но под конец, ненависть к нему дворфов всех мастей достигла апогея. Причин было много: Даррак сдержал обещание только то, что дал оркам, которые, по мнению дворфов, не стоили и волоса с лобка истинного дворфа, дворфы,же, которым оставили их рудники, задыхались от непомерных налогов и жестокости новоиспечённого правителя, он был скор на расправу, которая коснулась многих его бывших союзников.


Когда Готард прибыл к рудникам Даррака, его войско было значительно больше вражеского. Даррак не смог снова призвать на свою сторону орков, которые и так получили всё, что хотели от этой вражды, но сюрприз напоследок он припас.


Лоснящаяся, крепкая чёрная чешуя, способная выдержать многие смертоносные удары, обрамляла два ярких жёлтых глаза. Раздутые ноздри улавливали запах этого маленького дерзкого существа, осмелившегося придти в священное логово Фароу.

- Глупый маленький гном... - прорычал Фароу.

- Приветствую тебя, о великий Фароу, - начал свою речь Даррак, в надежде, что дракон даст ему договорить, прежде, чем убить, - Прошу выслушай меня...

Даррак в красках рассказал дракону про свой рудник, полный несметных сокровищ, который Фароу мог бы получить, если бы уничтожил Готарда и его воинов. Даррак рассчитывал на сделку, но дракон решил иначе:

- Если у тебя такой богатый рудник, который я и так могу забрать, зачем мне ты? - из приоткрытой пасти, полной острых огромных зубов, Даррака окатила волна огня, настолько сильная, что на месте, где стоял Даррак остался только чёрный маслянистый пепел.


Готард и его дворфы ждали, что у Даррака осталась хоть капля чести, и он выйдет на бой, но время шло, а Даррак с войском не выходил из рудника. Готардом было принято решение идти на штурм, но...


Огромная чёрная тень затмила собой солнце, предвещая беду.

Огненный шквал ворвался в ряды дворфов, поджигая и унося их души за грань материальности. Дворфы бросились в рассыпную, но от огня Фароу не убежать.


Готард решился на отчаянный шаг. Когда дракон опустился на землю и наклонил голову, чтобы снова выдать огненный залп, Готард с разбегу прыгнул ему на голову. Дракон взмыл в небеса, пытаясь стряхнуть сумасшедшего дворфа, но Готард крепко держался за его чешую. Фароу извергал огонь, который доставал до Готарда, оставляя на теле дворфа ожоги. Готард, держась одной рукой за дракона, другой вынул из ножен, привязанных на поясе, кинжал и стал колоть дракону в глаза. Фароу ослеп и обезумел, он упал на землю вместе с дворфом. Готард сильно ушибся, но быстро встал на ноги. Дракон бил по земле хвостом, снося всё, что оказывалось рядом с ним. Готард выхватил топор и из последних сил ринулся на дракона. Удар хвостом от Фароу прилетел в грудь храброму дворфу. Дракон, чуя свою победу и зная теперь, где находится его враг, вонзил свой острый коготь в Готорда, который был не намного больше этого когтя.

Воины Готарда напали на дракона, пока он был занят предводителем. Они слаженно работали молотами и топорами, вырывая из дракона чешую и нанося удары в открывшуюся беззащитную кожу.


Дракон был повержен, а на его когте болталось тело Готарда.


Надежды на выживание предводителя было немного. Когда его сняли с когтя, внутренности были разорваны, частично разбросаны по земле, но он дышал. Лучшие шаманы дворфов трудились без отдыха, чтобы только поддержать в Готарде жизнь. Они сотворили настоящее чудо, боги дворфов сжалились над преданными последователями великого вождя, и Готард выжил.

Долгих два года Готард восстанавливался, но теперь о той жестокой битве напоминают только шрамы...



Продолжение следует...

Anna Divell.

Показать полностью

Последнее приключение Пуха

Щёчки у нас сегодня впалые. Весьма-с! Глазки блестят, а это радует, это мне плюс. Сижу, значит. Накурено тут и как-то уж слишком много зеркал. Зря я в рыжий покрасилась - больно уж вид ****ский. Прямо, как престарелая шлюха. Это мне минус. Хотя...я вроде и ничего, здесь и похуже сидят. Противный бар, одним словом. А я - я вроде как-бы и симпатичная, особенно вон в том угловом зеркале. Курим. Слушаем.Что она сказала? (Она сказала "Ну же, иди к мамочке!" и обняла его, он при этом густо краснеет, досадно ему, молодой ведь совсем ещё). Курим дальше. Бар весь какой-то бритоголовый и достал до невозможности. А этот чего там бубнит? ( Он бубнит, что , мол , не ломайся, поехали покатаемся, только туда и обратно).


Ага, туда и обратно...


Он сидит за стойкой, на нём поганый коричневый костюм. Это ему минус, костюму, что он такой коричневый. А вот содержимое костюма...единственное небритоголовое...интересно. Ну, повернись личиком, маленький, давай же! Зеркало отражает лишь нижнюю часть его лица. Чуть привстаю и вижу его полностью. Хм. Похож на кого-то. Но вполне, вполне... И один. Собственно, сколько я уже не трахалась?


В общем, докуриваю - и вперёд. Нет, хорошо, что тут зеркала, куда не глянь. Смотримся. Чи-и-из( Губку подкрашиваем нижнюю). Как бы это всё сделать? Будем надеяться на здоровый инстинкт. Ну, я пошла... Качает, штормит, пьяная я (врёшь ведь, вовсе и не пьяная). Мимо столиков, цепляясь за разговоры и задевая реплики, к коричневой спине ( "...ты надоела уже, чё не можешь нормально жрать? Тебе что не купишь, всё жрёшь как квашенную капусту, дура, это же икра....два штриха каких-то паслись на входе, я сначала не понял...да что ты, Лысый, у меня самого только на "прожить" осталось...не знаешь, где шмали купить? Обижаете, товарищ майор ...не могу, не сегодня, муж вчера приехал..."). Если протянуть руку, дотронешься до коричневой спины. Протягиваю. Дотрагиваюсь. Оборачивается: шатен, глаза голубые, рубашечка белая, на все пуговки застёгнутая. Ну, сойдёт, правда, лицо туповатое, ладно, посмотрим дальше.


Извини, прикурить можно? Я тут присяду, окей? Что? А, нет, одна.( Что же ты так волнуешься, любенький, может, ты ещё и девственник?) Меня как? Зина. Смешное имя. Нравится? Это тебе плюс. Ну, теперь атакуем по всем флангам... Да, по-малазийски, в две фракции не пробовал? Я вообще-то много способов знаю, а здесь не умеют, помои, а не кофе. А поехали ко мне! Что? Не спросила, разве? Ну и как?( Антон, но друзья называют Винни). А я думала, тебя Славой звать ( шутка, типа). Такси вызвать сейчас? О, только в путь!


Улица, такси. Вспоминаю - дома бардак. Кошка, наверное, насрала повсюду. Ручкой мы его за коленку, значит. Нравится. А мы и не за коленку могём. Очень это просто делается... Ну, вот, приобнял, знамо, это любовь. Кем работаю? Да, никем. Тоже? Как говорится, рыбак рыбака... Музыку? Очень люблю. Кого? Макаревича? Этого повара еврейского? Нет, почему, нравится... Я сама слегка, по бабушке. Да-да, сейчас направо и ко второму подъезду... Мёд? Нет, мёда у меня нету. Шоколадка. В лифте целуемся. Пять этажей подряд. У него встаёт, топорщится плащ, тоже коричневый. Может, точно девственник, тем интереснее - и опять же - темперамент, понимаешь, энергия... Кошка насрала посреди прихожей... Скотина... Что делать будем? Трахаться! Просто трахаться. Кофе? А кофе потом.


Зина идёт в ванную, по ходу переодеваясь в халат и кричит в комнату, мол, не скучай, я сейчас. Когда через пару минут она входит в комнату, то с удивлением и удовлетворением одновременно видит, что он раздет догола и лежит на кровати лицом вниз. Улыбаясь, она подходит к нему и садится рядом, положив руки на плечи. Он молчит, не шелохнётся. Она целует его в затылок, плечи, шею и вдруг замечает между лопаток замок-молнию. Заинтригованная, она расстёгивает молнию до самого конца и видит, что всё его тело набито ватой, опилками, каким-то тряпьём. Зине становится весело от такого открытия, она опорожняет Антона-Винни, растаскивая набивку по всей комнате. Подбрасывает причудливое нутро ногами, всячески смеясь и похихикивая.


За этим занятием её застаёт рассвет.

Показать полностью
16

Семь-семь

В полынье поплавком и ужом в петле, встретил тридцати- сорока- пятидесятилетия. Жил, будто меня убили ещё в 19. Жал на жизнь собственным праздным весом. И так как-то всё крутится, как-то само. Крутилось, вернее.


Когда мы играли в войнушку, у нас был Гитлер, его нельзя было убить, он был нарисован на ржавом гараже. Если кого-то из "немцев" убивали, убитый мог воскреснуть, дотронувшись до вождя. Палка-палка огуречик, с усами и чёлкой, детский божок, воскрешающий своё воинство. А на другой стороне гаража была нарисована звезда. Там воскрешались наши. Потом звезду обвели редкими тогда цветными мелками. Красными и жёлтыми. Не жалея.


Несколько лет назад я снова приехал в Новогрудок. Всё те же гаражи, совершенно другое небо. Там, под высоченной бетонной стеной, на ржавом гараже - "палка-палка огуречик" еле заметный, будто рисунок из старого скифского кургана.

И звезда. Полинявшая, мутная, совсем уже древняя.


Я дотронулся.

Ударило солнцем в затылок и тысячью вкуснейших запахов в опешивший нос. Где-то на балконе слушали Моцарта. Кто-то пел мантру мантр - "Денииис! Ну-ка, домой! Дениииис!"


Я улыбнулся и мальчишечьим голосом крикнул в нарождающееся утро своего детства:

- Семь-семь! Я вышел насовсем!

Семь-семь
Показать полностью 1
98

Зелёный свитер

У меня тогда был зелёный свитер. Я вообще плохо помню прошлое, но этот зелёный свитер и растянутые рукава, то, как я снимал его через голову и как наэлектризованные волосы топорщились и пятно от вишеневого варенья, что никак не отмывалось - это я хорошо помню. И ещё помню, как мой кот Кузя оставлял на нём затяжки и как это бесило маму и как я впервые в этом свитере слушал Gloomy Sunday и было именно воскресенье и именно мрачное и как моя подруга потом отмывала этот свитер от крови и штопала его в какой-то общаге, после того, как нас побили в центре за то, что мы были волосатые и одевались не как все.

Но откуда он у меня тогда взялся я не помню. И куда он потом задевался, я тоже не помню.

Я потом увидел похожий зелёный свитер, много лет спустя в Италии, в Римини и, конечно, купил у улыбающегося африканца за какие-то немыслимые евро. И я сидел ночью в-этом-не-этом свитере на пляже и смотрел на море, но не было варенья и был какой-то вторник, условно даже хороший и успешный вторник и подруга моя давно вышла замуж за другого и даже кота у меня не было. И никто меня больше не хотел избить и я уже начинал лысеть и выглядел как все.

И я разделся и пошёл в море. И в море была и подруга и варенье и воскресенье и мои длинные волосы и мама и кот Кузя и миллион всего ещё, я уже не помню чего, я ведь плохо помню прошлое. И я не помню, сколько я там плавал, в этом море. Может, сто лет, а может и тысячу.

Но куда этот-не-этот, второй свитер делся, я помню.

Я его так и оставил лежать на белом песке на ночном пляже в Римини.

Показать полностью

Беспамятка

Если долго-долго-долго...


Если долго-долго-долго следовать по лесной тропинке на север от Ольховки...


Если долго-долго-долго следовать по лесной тропинке на север от Ольховки и при этом не прыгать, не ехать, не бежать, но сомкнуть большой и указательный пальцы правой руки на жёлтой головке одуванчика и медленно разминать эту влажную жёлтую башку - дважды вправо и трижды влево и при этом слегка прихрамывать на левую ногу и четырежды кланяться каждому встреченному на пути кусту можжевельника и трижды оборачиваться вокруг себя, каждый раз, как услышишь кукушку и не здороваться с сутулым мёртвым Теслой, сидящим на муравейнике и скрестить пальцы, проходя мимо огромного дуба в ветвях которого спит, свернувшись калачиком почерневший, но вечно живой Ленин и подмигнуть также вечно живому,но посветлевшему Дэйвиду Боуи и не отскакивать от полупрозрачного чёрно-белого паровоза, но дать ему промчаться сквозь тебя, выхватывая и унося с собой все фантомные, ненастоящие атомы и на развилках поворачивать туда, куда подует ветерок и спрятаться от первого дождя, но не прятаться от второго и третьего и запевать по дороге все песни мира и пропевать каждую из них до конца, пока она не превратится в пепел на губах.


И вот если беспрекословно следовать и сомкнуть и разминать и прихрамывать, если кланяться и оборачиваться, скрестить, не здороваться, подмигнуть и не отскакивать, поворачивать и сначала спрятаться, а потом уже не прятаться и запевать и пропевать, и ни разу при этом не ошибиться, то в конце концов ты вернёшься в самый-пресамый назад.


И вырастет шерсть и проступят запахи, которых ты никогда не знал и остановится волнение цифр и жужжанье эпитетов. И все звери, цветы и созвездия потеряют названья, а ты - своё имя, но это будет прекрасно и вовсе не страшно.

Нос по ветру, палка-копалка в сильном кулаке, подобное в подобном.

Ты найдёшь на опушке леса гнездо куропатки и поужинаешь тёплыми яйцами и закусишь пригоршней ежевики.


И уснёшь под кустом во мху, а в далёкой-далёкой-далёкой-далёкой Ольховке тебя уже никогда не дождутся.

Показать полностью
2

У/вы-ход (рассказ)

Я нежно накрыл её руку своей, взглядом прося, умоляя дождаться поезда, который умчит нас в светлое будущее. Элис не верила в такие маршруты, поэтому одернула руку и посмотрела на меня с укором. Держу пари, над головой у неё как мухи жужжали мысли — сколько ещё я вынуждена торчать на этом грязном перроне в ожидании чуда? Может быть, это были мои мысли. Я резко встал, не в силах собладать с собственным отчаянием. Металлические ножки стула царапнули по полу, издав болезненный вскрик. С таким звуком кричала моя душа. 
Всю следующую неделю мы с переменным успехом делали вид, что наша жизнь в полном порядке. Иллюзия, которая должна была пролонгировать наши с Элис отношения — таблетка, которую заботливая медсестра приносит, чтобы избавить пациента от сиюминутной боли, до тех пор, пока не придет врач и не назначит настоящее лечение. Мы оба понимали, что настоящее лечение было где-то вне наших с ней отношений — в объятиях чужих людей, случайных встреч и новых открытий. Мы потеряли всю квалификацию, и теперь не могли спасти ни друг друга, ни себя. Вечерами Элис сидела в кресле, которое два года назад мы купили на барахолке, — розовый бегемот, вальяжно развалившийся посреди крохотный гостиной, самая безбашенная наша ней с покупка, — читала книги, или скорее жадно поглощала их одну на одной. Её растрепанные волосы цвета спелой пшеницы колыхались над тонкими страницами Стендаля. За кухонным столом, отрешенно глядя в окно, я представлял себе, что внутри Элис разрастается чёрная дыра, которая поглощает всю новую и новую материю, а самое главное — чувства. Посреди меня была точно такая же, но если она знала, чем можно её заполнить, то я и представления не имел. Моя чёрная дыра была прихотлива и не принимала ни бумагу, ни алкоголь, ни клубы табачного дыма, — я оказался за кухонном столом нашей убогой обители на самом краю мира, не готовый к самым главным своим открытиям. Элис читала, периодически всхлипывая — последние дни её чтение сопровождалось этими судорожными переживаниями, которые выгрызали себе путь наружу, через гортань и плотно сжатые зубы. Она не хотела показывать этого, но, видимо, в какой-то момент сочла, что не должна скрывать от меня хотя бы тех минимальных эмоций, что вырабатывает её организм на холостых оборотах, — из жалости то ли ко мне, то ли к себе. 
Я проводил целые дни с красным карандашом в руках и в окружении мятых газет, пародируя заинтересованность в поиске работы. Всё казалось слишком недостойным меня —дурацкие вакансии и она тоже. Меня бросало в лихорадочном желании в разные стороны: стать официантом или укладчиком труб, устроиться продавцом в модный магазин или пойти учиться на юриста. Прижать её к себе с нежностью или выгнать из дома. Но я не решался ни на что из этого. Всё, что я делал, это красным карандашом выводил ровные линии вокруг хаотичных вакансий, делая вид, что настолько озабочен своим будущим, что могу игнорировать настоящее. 
Она ушла спустя 19 дней. 19 дней сухого молчания, раздельных завтраков и неразделённых чувств. Ушла, оставив это ужасное розовое кресло одиноко стоять посреди гостиной. Я потратил пол дня, чтобы вытащить его на задний двор и сжечь. Попытаться сжечь. Оно полыхало так ярко, а я смеялся в ответ так громко, что соседи долго не могли решить — вызывать полицию или пожарных. Впрочем, тронутые моим горем, — они единственные видели, как ранним утром Элис толкала полупустой чемодан по нашей дорожке, — они остановились на пожарных. До того, как приехали бравые парни в шлемах, я уже сам залил кресло водой из лейки, и был готов покаяться. 
Когда с формальностями было покончено, и соседка, подарив извиняющуюся улыбку и тыквенный пирог пожарной бригаде, компенсировала мою глупость сомнительной подачкой, я вернулся в гостиную, рухнув на пол. Туда, где стояло дурацкое кресло. Туда, где Элис провела последние 19 дней нашей совместной жизни. На холодном полу, прошибаемый сквозняками, я почувствовал себя этим самым креслом — несуразным, громоздким и точно не определившимся до конца, хочу ли быть диваном или креслом, застрявшим между двумя состояниями. Теперь, вдобавок ко всему, меня подожгли и даже не дали догореть до конца. 
Я проспал три дня, изредка в состоянии вялой сомнамбулы переползая из одной комнаты в другую, меняя место сна, точно нахождение в одной локации было опасно для всего моего существа. Где-то в лабиринтах собственных сновидений я также путешествовал по целому миру, не способный запечатлеть себя ни в одном конкретном месте и состоянии. Я знал, что могу проснуться и сбежать — из этого дома, в Ойдахо или Гватемалу, в Сибирь или Колорадо. 
Мне паталогически сильно хотелось раствориться в новом месте в надежде на то, что оно поглотит меня без остатка, выжмет все соки и не оставит права на сомнения. 
На третий день, наконец оправившись от своего тягучего сна, я снова сидел за кухонным столом с красным карандашом в руках. Перед глазами плыла все та же стопка газет с вакансиями, но на нашем празднике увядающей жизни объявился и новый гость — карта Штатов, которую Элис притащила с работы. Передо мной стоял мучительный выбор — остепениться или броситься вон из самого себя. Карта манила как рождественский подарок: разверни и будешь счастлив, точно тебе говорю. Ткни карандашом в любой город в любом штате, мчись туда, беги, торопись. Можешь повторить не единожды, благо, городов на карте тысячи. Моих сбережений едва бы хватило на дорогие перелёты, хорошие отели и свободные нравы заядлого путешественника, но если продать дом, если избавиться от балласта собственных воспоминаний, я вполне могу позволить себе уехать, жить в мотелях и надеяться, что будущее само сложится в моей голове как пазл. Расклад оказался ещё более заманчивым, чем я мог ожидать. Тронутый этим волнением, я уже не мог сидеть за столом, как голодный волк я метался по комнате. В один момент жался головой к оконному стеклу в припадке глубоких (как казалось тогда) раздумий, в следующее мгновение уже выворачивал тумбочку в поисках визитки знакомого риэлтора. Разноцветные клочки бумаги летели в стороны, салютуя мне — стопки счетов, яркие флаеры и красочные буклеты. Откопав визитку, я точно знал, что удача благоволит мне, будто риэлторов не сыскать на всем белом свете. Но я ликовал. Это судьба! Я крутил кусочек картона в руках, и теперь мой красный карандаш был волен плясать по всей карте. Я и сам не раз пускался в пляс по комнате, одержимый этим сиюминутным восторгом. Я буду танцевать на обрыве Гранд-Каньона, станцую под кантри в сердце Нэшвилла, буду вальсировать на берегу Мичигана. Я буду плясать по всему миру, озабоченный исключительно миром. Официант, встречающий унылых работяг ласковой улыбкой, лесоруб, несущий тепло в каждый промерзлый дом. Наконец я буду полезен и может быть буду собой, наконец определюсь, быть мне роскошным диваном или задрипанным розовым креслом. А может быть, буду диваном в Теннесси, а креслом в Вашингтоне, столешницей в Миссисипи, а стулом в Калифорнии. Передо мной открыт целый мир, напевающий мне на ухо "Wanted Man" Джонни Кэша. 
Сердце бешено подпрыгивало в груди, лёгкие как тугие меха качали воздух, чтобы с каждым новом вздохом насыщать меня свободой.
На кончиках моих пальцев были искры, статическое электричество прошибало меня насквозь.
А потом, сам того не желая, я бросил взгляд на газету. Смятая, никчемная, в красных кругах она была призывно разложена передо мной, вывернута наизнанку перед моей внутренней горячкой. Сумбурные мысли толкались в черепной коробке, ожесточенно пихая друг друга локтями. Я ещё раз перечитал всё, что выделял. Посудомойщик. Туроператор. Разнорабочий.  
Мысль о том, что я ничтожен, ударила меня током. То же напряжение, тот же источник, что у приливной волны энергии минутами ранее - только теперь это был болезненный удар под дых, мучительно откровение на самой кромке сознания. 
Я ничтожен. Я 19 дней вырисовывал красные круги на газете, не способный провести одну единственную линию между собой и своей любовью. Элис 19 дней не собиралась с духом - она ждала, когда с духом соберусь я. Когда я подойду, докажу ей, что поезд не нужно ждать — поезд уже здесь, и мы зайдём в него вместе. Она ушла, потому что 19 дней я сидел за кухонным столом, чиркая карандашом вокруг телефонных номеров, которые не наберу никогда. И она знала это лучше меня, знала, но 19 дней снабжала себя надеждами.
Она уехала к матери или к друзьям, покинула город или пропала без вести — я не мог знать наверняка ничего из этого. Я не был уверен ни в чем в этом мире. 
Жалкий и немощный, я разрыдался посреди гостиной. Горючая желчь поперла наружу, не давая мне продохнуть. Я боялся задохнуться, но воздух проникал внутрь между всхлипами, громкими криками, в которых, к удивлению, я узнавал свой собственный голос. Я рыдал как отличница, не справившаяся с простецкой контрольной, рыдал как испуганный мальчишка, оставшийся дома один, рыдал как мужчина, который разочарован в себе каждой клеточкой тела. И все из этого было правдой. 
Когда я закончил, полуночная мгла уже заползла в дом, сырой сквозняк теребил занавески. Неожиданно я почувствовал себя куском этой цветастой ткани, который точно также колышется на ветру. 
Я встал и закрыл окно. 
Заварил себе кофе. 
Разглядел в окнах соседки свет и зашёл сказать "Спасибо". 
На следующее утро я поехал к матери Элис, обзвонил всех её друзей. Я нашёл её в крохотном мотеле на окраине города, она сидела на своём полупустом чемодане, сжав колени, и слушала меня. Её волосы цвета спелой пшеницы едва заметно трепетали в такт дыханию. Я выливался как водопад, но вода моя была профильтрована и чиста. Впервые в жизни я точно знал, что делаю что-то правильное. Элис слушала с тем же выражением, с каким читала свои лучшие книги — Диккенс, Толстой, я точно помню её восторженное, одновременно обеспокоенное лицо, пока её глаза бегают по строчкам. Восторженная, но обеспокоенная, она обняла меня молча, оставив на щеке тёплый влажный поцелуй. 
Больше с Элис мы не виделись. Я пожелал ей замечательной жизни и всего замечательного, что только мог пожелать. Я признался, что сжёг её кресло, она рассмеялась и сказала, что оно было ужасно. Мы попрощались, и я ушёл. 
В последнем её взгляде я заметил благодарные облегчение. Я был её чёрной дырой в грудине. 
В течение следующих пары недель я выкрасил стены гостиной в цвет слоновой кости, сменил прическу, приобрел себе велосипед и придумал ему имя — "Мартовский ветер". Стоя в очереди в магазине спорттоваров и предвосхищая свою первую поездку, я ненароком подслушал чужой разговор. Сухой старик с иронической улыбкой сетовал, что сын предпочел семейному делу учебу и уехал в Нью-Йорк, оставив отца один на один с 10 заказами. Я аккуратно спросил, не нужен ли ему помощник. В этот же день мы поехали в мастерскую, он в своем старом Вольво, я на Мартовском ветру.
Я стал реставрировать мебель вместе с мистером Арчером. Мы сдирали старые обивки, набивали диваны поролоном, заботливо штопали дыры. Я обнаружил в себе странный интерес к воскрешению вещей, которых потрепало время: большие обеденные столы для целой семьи, плетеные стулья, расписные комоды. Все они изживали свой век, а я получил возможность вдохнуть в них свежие силы, былую роскошь в новом обличии. Теперь красный карандаш порхал над деревом, отмечая, где подшлифовать, где сделать пропитку, а куда крепить новую ткань. Мои руки пустились в танец, способность к которому была для меня неожиданна. Я проводил в мастерской целые дни, уходил с грустью уже в глухую ночь, а по возвращению с нежным трепетом вдыхал дух времени и перемен.
Спустя пару месяцев я понял, что розовое кресло вполне можно было спасти, но уже не испытывал к нему пагубной жалости. Из дубового бруса, вставок из бука и мягкого велюра я собрал себе новое кресло, и восторженно ликовал каждый раз, когда садился в него. Вслед за креслом я собрал стол, шкаф и замечательную кровать. 
Собирать по частям себя оказалось не менее захватывающе.

Показать полностью

Моя рында

Поэзия без моряцкой рынды як манда без сахару. Одному достаточно, прочему пресновато

И.С. Шкловски

⠀⠀⠀корабельная рында всегда непременно заимствованный кусочек церковного лона. И как та церковь, что пуста и суха и безжизненна без хозяйствующего попа, так и рында солонеет, изнемогает без крепкого кока.


⠀⠀⠀Через рынду приходят к обеду корабельные дети и через нее же уходят на бунт судовые игроки. Брошенные и обманутые рынды становятся темным приютом для пьяной нечисти. Умело управляемые - будят вахтенных, отпугивают злых духов и вызволяют застрявших сушей матросов. Путь каждого из спасенных к собственной рынде поистине уникален. Кто-то скользит пустыней поскрипывающих солью китовых складок, кто-то пробирается сквозь заросистую кудрявую чащобу, пахнущую утренней майской верандой, к своей я бреду далекой степной равниной, недавно пробившейся из-под вековечного снега, но еще не ощипанной дерзкими молодыми козлами. У каждого есть своя рында, но эта рында - моя и ритуал утреннего трогания моей рынды священен.


⠀⠀⠀Нежные оборки ее колокола напрягаются под мягкими мышиными касаниями, входят с мерными потрагиваниями в резонанс, наполняют окружающий утренний вакуум звенящим напряжением. Пульсация ищет, отползает в закоулки, возвращается к поверхности и наконец найдя ключ раздражения нарастает словно летящщая на тебя мкадом сирена госслужащего. Разокованная из оков, то веселая, то искрящаяся, то, потеряв питание, гаснущая, то вновь восполыхающая - Сирена мечущаяся между властным криком командования к молчаливой, молельной любви служения и обратно в витальную будуарную. От коитусного с алостью "Это чтобы тебя лучше видеть", "Я хочу тебя лучше слышать" до синей, венозной униформы платонического служения "... и торжественно клянусь дергать вам каждую встреченную веревочку" данного еще сопровождающему комиссару в подвозящем их автобысе.


⠀⠀⠀В этом автобысе вся суть замирания между пиками. Ровно перед тем как с посиневшими ладошками и лицом разгоряченным с мороза они войдут в питерскую комнату к раскрасневшемуся Рокко, звонкая их стайка выпрыгивает с транспортера, поддергивая непослушные юбки и брючины над подавтобысной слякотью. Высыпаются чиновничьей организацией в размеры автобысной остановки, той самой, на которой граждане ждут только из собственного желания. Помогают себе спуститься подхватывая друг друга под локотки, а сытую уезжающую бабулю подсаживают за ее помнящий еще сильные прикосновения зад.


⠀⠀⠀До рабочей рынды минут пятнадцать и пока остальные мягкими взаимными улыбками приводят себя в порядок - расправляют складку на юбке слева и убирают пылинку с погонного плеча справа, и тут же заметив случайно первую на сегодня снежинку ловят ее на язык - самая молода министерка загребает в варежку скверистого вчерашнего снега лепит из него кулич и швыряет абы в кого. Лишь бы швырнув ответили, попали и можно было бы теперь честно завалиться на не вытоптанную еще белоснежную поляну сквера, и чтобы поднимали потом всем гуртом и сами падали, и барахтаясь взметали вверх из-под лохмотьев тронутого уже человеком сукна сквера жемчуга белоснежных комочков, бриллианты морозистых иголок, потирая одну замершую руку о другую, может и не свою, а мужскую, но теплую.

⠀⠀⠀

⠀⠀⠀И взмывший от этого скверистого гама голубь прихватив масляную повесточку в клюв несется волнами бушующей рынды на островок осреди какой-нибудь бескрайней пермь одезной да комь цугешной автономии. Падает плавуном на опесоченный подоконник спящего на мягкой послеобеденной сиесте попа. А тот, взволнованный рындыним зовом, сквозь сон тянется привычным жестом и слюнявыми пальцами потеребонькать ее тонкую спрятынную под капюшоном колокола головку языка. Всхрапывает каждый раз слыша звяк склянок - по удару за каждую битую - попадьей, когда та неаккуратно ворует пастилу с накренившегося чердака свекрови.


⠀⠀⠀Попадья рынду не любит, та уж слишком громко подрывает общественный устой и тогда вместо тихого уютного чавканья и хлюпания жеваемой пастилой попадья падает с устоев теряя пастилу из под мышек, не находит традиционного хомута для ухвата. В мире обострившихся рынд, где появляются вещи на порядок мыши, попадье не за чей гуж ухватиться, не за чем более держаться, не на что устойчиво сесть.


⠀⠀⠀Переливный звон "Падающего - камни" от глубоких недр рынды (и непременно с большим саадаком) возбуждает в моей попадье желание преследовать меня и желание настаивать что рында моя не является прозаическим текстом. В отличие от слюнявистового попа, схватившая кочергой от свекрови, растерявшая пастильные листики и теперь беззащитная попадья клокочет изнутри исковерканной временем молитвой

- я тебе не друг

- ⠀⠀⠀и не брат,

- ⠀⠀⠀⠀⠀⠀и не сыворотка,

- ⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀и не обрат.

Галя, производи возврат.

норовя таким образом злобно покусать меня в рынду и отчетливо не понимая еще, что кусание - всегда акт присвоения, причастия и причащения и каждый кусающий и кусающийка не ждет "делитесь и множьте", а делит сам и расшаривает сам, превращая репостнутым текстом любовь темного низа в осемезированную эмоцию, обращенную наконец в смысл.

Показать полностью
Отличная работа, все прочитано!