Лига Писателей

Шел по городу палач. Шел как есть -- в красном капироте с узкими прорезями для глаз, в белой, забрызганной кровью рубахе с обрезаными по плечи рукавами, в кожанных штанах( с которых кровь легко смывается, да в кованных сапогах. На плече его покоилась огромная кувалда с длинной деревянной рукояткой с многочисленными зарубками. Боек кувалды, все еще был покрыт запекшейся кровью и ошметками плоти.

Хозяйки, завидев его, спешно захлопывали оконные ставни; мамаши, сгребали детей в охапку, и убегали с глаз долой; мужики отходили в сторону, и опускали глаза.

Утром того же дня, все эти горожане присутствовали на Бап - рамбле -- площади для казней Ладаминфариса...все они ликовали , когда палач дробил колени осужденным разбойникам...визжали от восторга, когда он вспарывал бедалагам животы серпом...истошно вопили, когда вершитель правосудия наматывал кишки несчастных на рукоять кувалды(их обрывки, все еще свисали с нее)...удовлетворенно ахали, когда боек чудовищного молота вминал лица преступников в черепа, завершая их земные страдания навсегда.

Но вот, "подельник смерти" идет по улице, и купается в страхе и недоумении людей. Никогда еще жители столицы не видели праздно разгуливающего по городу палача в полной зловещей аммуниции.

Он спускался в самый бандитский квартал Ладаминфариса -- Оплону.  Встречные мужики удивлялись этому :" Зачем он прется в пристанище воров и разбойников, неужели он думает выйти оттуда живым?"

Уже в Оплоне, его обступила дюжина ухмыляющихся прощелыг, вооруженными ножами и палками. Палач остановился, спустил с плеча кувалду, поставив боек на утоптанную землю, и оперся могучими руками на конец рукояти.

-- Верно переулком ошибся, дядя, выход показать? -- спросил главарь шайки -- Венегред, выступивший навстречу гостю на пол шага ближе остальных.

-- Хмм, -- хмыкнул палач, -- больше человеческого страха не ощущаю, отчего так?

-- Оттого, что в Оплоне таких как ты не жалуют, и оттого, что нас много, а ты один. -- засмеялся Венегред, и приблизился к человеку в капироте еще на пол шага. Его банда, приняла устойчивве позы, и выставила оружие перед собой.

-- Не жалуют, -- задумчиво повторил палач, -- значит я улавливаю запах ненависти? Хм, у меня сегодня в планах, этим вечером, было только изучение вкуса страха.

-- И как, много наизучал? -- злобно спросил главарь, и сделал еще пол шага вперед.

-- Пока добирался сюда-- много, -- тоном лектора ответил пришлый, -- и знаете, я открыл для себя интересную вещь -- эманации страха, излучаемые людьми, невозможно ни с чем спутать, и легче всего подстроить "Слово" под их волну, разложить на ментальные и эмоциональные составляющие, перестроить с точностью до наоборот, так, чтобы не излучать "Словом" страх, а вселять его в сердца...

-- Чоо? -- обескураженно переспросил главарь, явно не ожидавший столь странного и непонятного ответа, и вынужденный остановить напор, смущенный нестандартным развитием ситуации. Его подельники, также опешили, и уставились на главного.

-- Страх -- сентенция импликативная, то есть излучается от источника, и улавливается объектом в одностороннем порядке. Но, если выпустить ментальную эманацию страха наборот -- это как слово задом наперед прочесть, только вы так не умеете..., то получается эманация не излучающая страх, а внушающая его..-- охотно объяснил палач, как-будто даже обрадованный, что нашел тех, с кем можно поделиться открытием.

Венегред, долго молчал, силясь понять из услышанного хоть слово, а потом спросил:

-- Ты чего нам зубы заговариваешь, дядя, время тянешь? Хорошая попытка, но, я уж давно зазнобе обещал бусы из зубов палача..

С этими словами, головорез продолжил наступление...

-- Стоять! Бояться! -- прогремел палач неожиданно густым басом. Воздух вокруг него, будто заколыхался, и вся бандитская шайка мигом остановилась..у всех задрожали колени, у нескольких подкосились ноги.

-- Д-д-дядя! Т-ты чо?

-- Молчать! -- снова пробасил палач, -- вижу, что выбрался на скудную почву -- не способную прорастить зерна моего знания. Болтовня с вами мне наскучила...теперь буду говорить только я. Сегодня утром я, кхм, устранил городского палача, и явился вершить казнь в его одеянии, дабы понять -- как смерть может доставить убийце удовольствие. Честно говоря, ни хрена не понял, видно не мое это, но, меня раздражают незавершенные дела. Пускай, сегодня я примерил неподходящую для себя личину, но я должен понять радость убийц. Так что, утренний экперимент придется повторить...

С этими словами, "палач" поднял свою кувалду, и неспешно размозжил головы всем остолбеневшим членам шайки. После, стряхнул куски мозгов с рубахи и штанов, и спустился к реке -- искупаться.

Ночью, он лежал в объятьях любимой, и осмысливал новый опыт.

-- Зачем тебе знать все о страхе? -- недоуменно спросила Люба своего учителя и возлюбленного, прижимая его голову к своей груди, и наматывая его локон на палец, -- неужели тебе мало нашего простого человеческого счастья?

-- Счастье -- это приятно, но оно никогда не было для меня целью....страх же, заставляет человека слушать и внимать. Я появился в этом мире, чтобы поведать ему нечто, и крайне заинтересован в том, чтобы мои старания не прошли даром...

-- Но ведь ты талантливый учитель, вполне справляющийся с призванием и без такого кошмарного чувства как страх.

-- Глупо не владеть столь могущественным оружием, даже если способен обойтись и без него..

Сей текст -- дополнение к роману "Жизнь Лжепророка".

Начну с традиционного: я писатель не настоящий, ручку и бумагу в библиотеке нашел. Но люди считают, что у меня получается, и вот уже второй раз как-то спонтанно я доживаю до бумажного тиража. Но я сейчас не хвастаться пришел, а поделиться ситуацией, которая для меня стала неожиданной, а для тех, кто читает, еще и неприятной.

Вполне вероятно, кому-то из вас мой опыт поможет уберечь доброе отношение к вам  ваших читателей.

Понятное дело, пишущая братия в большинстве своём миллионы на счетах не держит и самый оптимальный вариант донести бумажную версию до читателя, это объявить сбор средств на тираж. Те, кто изъявил желание, переводят тебе деньги, сообщают адрес, а ты внимательно записываешь всё в отдельный файлик: кто, сколько, когда и куда отсылать.

Прошлый раз я подключал к сбору средств знакомого. А сейчас, когда занялся этим сам, не ожидал, что сразу после публикации объявления у себя в группе, что, мол,

«"Трое, которых пятеро" готовы лететь в типографию и объявляется предварительный заказ»

народ стал отписываться в комментах: «Я бы купил», «занимаю очередь» и т.д.

Тут же появилась некая особа, которая назвалась моим представителем и позвала всех обсуждать вопрос отправки в ЛС.
Надо объяснять, что было дальше?
Немного скринов, их диалога после приглашения в ЛС:

Здесь, видимо, парень пропустил пару скринов. Потом:

Тут бы уже в пору насторожиться второй раз, но, положа руку на сердце, не все и не всегда включают мозги в нужную минуту.

Скрины не подряд, к сожалению, но видимо, в конце концов к нему пришло озарение.
Деньги ушли, а озарение пришло.

К чему я это? К тому, что когда-то вы задумаетесь о бумажном тираже. Попробуете "Ридеро" и всякие "ЛитРесы", поймете, что обещанная ими прибыль совсем не прибыль (вы ж не Лукьяненки с Донцовыми пока что) и решите делать всё своими руками: искать типографию, собирать деньги и т.д.
Это действительно в конце концов обходится дешевле и не кормит армию консультантов/дизайнеров/менеджеров и прочих ненужных в печатном процессе звеньев.

Так вот, когда объявите сбор, ПЕРВЫМ ДЕЛОМ(!) описывайте способы оплаты и аршинными буквами предупреждайте потенциальных покупателей о том, кто за это всё отвечает.
А главное, указывайте, что других ответственных за это попросту нет.

Иначе рискуете испортить кому-то настроение, а попутно и произвести негативное впечатление на уйму народу.

Копите любой опыт. Он обязательно когда-нибудь пригодится.
Удачи, начинающие Стивены Кинги и Викторы Пелевины))))

У меня, пока, всё.

P.S не судите строго. Не писал почти 10 лет. Решил вспомнить, что такое фантазия.

Бортовая запись. Сутки 1095.

Самый лучший день (хотя я уже запутался).

Приборы в норме, не считая чертовой радиации вокруг. Скафандр почти цел, если не замечать смачной дырки в районе колена (привет той глыбе, что слева от входа в комплекс). Еды хватит на пару дней, но не уверен. С тех пор, как Солнце погасло, я стал есть больше. Наверное, из-за недостатка витамина Д.

Ах да, у меня выпал первый зуб. Ну как выпал – я подавился им во сне. Галактическое излучение и протонные выбросы делают свое дело. Зато теперь я похож на пирата. Осталось только потерять ногу и завести попугая.

Хотя какой попугай... Земля молчит уже третий месяц. Вместо той, лучезарной планеты с голубоватой атмосферой, из иллюминатора на меня смотрит безжизненный большой серый шар, похожий на катышку. Катышку, которая затерялась в бесконечной тьме, без права на что-либо.

Вы спросите меня, а как так получилось?

Так вот.

Первый в истории межзвёздный объект, размером, кажется, с Юпитер, вошел в Солнечную систему, аккурат, когда на Солнце возобновились гравитационные возмущения. Находясь слишком долго в этой области, наш объект, не сумел преодолеть этого самого возмущения и со скоростью, без малого, сто тысяч километров в секунду, решил судьбу всех населяющих сию систему.

А если по-человечески говорить – то просто упал. Прямо на Солнце.

Сначала никто ничего не понял. Яркие вспышки света, в тысячу раз сильнее обычного, заставили людей вздрогнуть. На небе наблюдалась яркая, пронзительно белая полоса, которая изгибалась и меркла, приобретая сероватый оттенок. Через 8 минут 19 секунд температура на поверхности Земли начала расти и это было последним, что мне удалось услышать по приборам. Газ, раскаленный и неугомонный, прошелся по всему, что мы считали домом. Все что не находилось в тени, мгновенно вспыхнуло. Вода начала испаряться. И в воздух начал подниматься пепел. Цунами тоже не заставили себя ждать.

Астрофизики как-то говорили, что Солнце не может перегреться и взорваться, так как звезды работают с «постоянной» температурой. Но ха-ха. Теперь некому смеяться. Скорость ядерных реакций внутри солнца создала огромную по своим масштабам волну, уничтожившую все на своем пути. Выжигавшую всё и всех.

Есть надежда, что кто-то находился в крепких каменных или подземных зданиях, подальше от побережья (вспомним про цунами) ...

Сейчас же поверхность нашей Земли постепенно затягивают тяжелые свинцовые тучи. Кажется, природа погибла полностью...

Так. Хватит на сегодня.

К юной Любе -- дочке купца первой гильдии Вирсана Гердта, привели нового учителя словесности. Девушка оглядела его с ног до головы: монах в драной серой хламиде, лет двадцати пяти от роду, взгляд серых глаз будто у старика, умудреного опытом, широкоплеч и мускулист...совсем не по монашески.

-- Это тебя папка так вырядил, чтобы ненароком не влюбилась? -- кокетливо поинтересовалась Люба.

-- Это я так сам облачился, против воли твоего отца, чтобы ты в меня влюбилась. -- сухо и отстраненно ответил монах, небрежно бросая на стол какую- то книгу, -- итак, барышня, сегодня я научу тебя вязать морские узлы.

Девушка задумалась на мгновение -- какой ответ ее обескуражил более -- про одежду или узлы?

-- Одежда, это шматок замысловато сплетенных в хитрые узлы нитей, потому нечего тут долго размышлять -- спроси об одном, получишь ответ и на второе. -- догадавшись о причине замешательства ученицы добавил монах.

-- Причем здесь словесность?

-- Наука о сплетании нитей односложных предложений в смысловые узлы, главные и второстепенные, очевидные и с тонкими намеками -- все это -- одежда для твоего разума, скрывающая его наготу от посторонних глаз, и обнажающая сокровенные мысли собеседника при должном умении. Ты -- дочь первостатейного купца, обязана владеть Словом искуссно, используя всю его силу...

-- Не слишком серьезно для первого урока? -- зевнув, спросила Люба.

Монах сел на стул, напротив учебного стола, за которым сидела девушка, и изучающе заглянул ей в глаза, промолвил:

-- В общении с женщинами у меня мало опыта, это ты хорошо подметила. Попроси меня о чем-нибудь, недолго думая, я хочу понять тебя по твоим желаниям.

-- Встань на руки ногами вверх...прямо на столе.

Монах мгновенно повиновался --  поднялся, зашел сбоку стола ухватился обеими руками по краям стола, приподнял туловище на них и распрямил ноги, уперевшись пятками в потолочную балку. Жалкое одеяние его сползло вниз, полностью оголив ноги, пах, живот и часть груди.

Люба смущенно залилась краской при виде мужского достоинства учителя, между тем, тот сказал:

-- Ты готова заверить меня, что не ожидала такого вида, но это ложь...искусство владения Словом тогда действенно, когда врешь собеседнику, но не себе. Теперь, не отводя от меня взгляда, сгони краску с лица.

-- Как? Ты издеваешься?

-- Издеваюсь я, когда медленно сажаю на кол разбойника с большой дороги...сгоняй краску.

-- Да ты, кхм, возбудился! Теперь я до вечера с розовым лицом ходить буду!

Монах продолжал стоять на руках.

Люба помешкала, да и обмазав ручки мелом вытерла их о лицо:

-- Так сойдет?

Странный учитель вернулся в нормальное положение, оправил одежду, и заявил:

-- Тоже вариант.

-- И что же ты понял, когда исполнил мое желание?

-- Созревшая девица, до предела изнуренная необходимостью хранить девственность до замужества. -- последовал холодный и деловитый ответ, -- Плотские желания полностью затуманивают разум, делая любое обучение пустым.

Красные пятна на лице Любы проступили сквозь мел.

-- И что же тогда делать?

Монах улыбнулся:

-- Учиться, как папка наказал, а когда поймешь, что твоя тупость надоела тебе больше девственности, попроси меня тебя трахнуть...

Люба, хитро сощурившись, сказала:

-- Старшие подружки говаривали, что если мужчина обнаружил свое желание прежде, чем женщина дала согласие на соитие, то, стоит немного потомить его, и тогда из него можно будет веревки вить...

-- Ну вот мы и вернулись к тому, с чего начали, -- ответил монах, вынимая из-за пазухи несколько шнурков...теперь ты сама пришла к мысли, что надо учиться вязать морские узлы...

Учитель и ученица стали вязать узлы. Люба в тот день узнала как перекрещивать смыслы предложений, как разводить их в стороны от образовавшегося узелка, и вести к новым запутанным ситуациям. К концу урока, Люба поняла, что странный монах, открывает ей ключи к собственному сердцу, ведая все новые и новые смысловые трюки, наглядно являя их на шнурках. Руки учителя и ученицы, многократно переплетались, закладывая концы шнурков в нужные петли, спокойный голос мужчины ласкал слух девушке, и оттого, сердце ее начинало биться чаще.

Когда первый урок был окончен, Люба спросила учителя:

-- Что же ты станешь делать, если так и не сумеешь добраться до моего тела, монах?

-- Схожу в бордель -- выпущу пар. -- просто ответил тот, -- Соитие -- штука приятная, но гораздо интереснее ощущать, как ты используешь свои женские чары, держа меня на коротком поводке. Но, есть риск, что ты передержишь мое томление, и я унесу твое разбитое сердце с собой туда, откуда явился.

-- Ты коллекционируешь разбитые сердца?

-- Такой цели не имею, я коллекционирую сердца...и если какое-нибудь из них окажется разбитым, то я, наконец узнаю, умею ли я испытывать сожаление.

-- По потерянной возможности перепиха?

-- По утраченной любви.

Этот текст -- дополнение к роману "Жизнь Лжепророка".

Некто по имени Y как раз начинает играть. Давайте-ка приглядимся к нему – сначала с высоты птичьего полёта, чтобы увидеть всё, так сказать, в полной перспективе. Высота птичьего полёта часто используется писателями для того, чтобы на что-нибудь взглянуть. Так и норовят. Большинству городских голубей и воробьёв было бы, видимо, весьма лестно узнать о том, что высота их полёта, в представлении современных прозаиков и публицистов несколько выше, чем на самом деле, однако, птицы если что-то и читают, то почему-то упорно избегают современной прозы и публицистики, потому сей любопытный факт остаётся за пределами их птичьего разума.

Итак, мы, уподобившись среднестатистическому голубю (разумеется, голубю в представлении современных прозаиков и публицистов), наблюдаем с огромной, непривычной для нас высоты, некую местность. Предполагается, что эта местность содержит Y. Мы близоруко щуримся, исследуя пространство под собой, но Y не видно. Стоит спуститься чуть ниже. И что теперь? Теперь мы кое-что видим – мы видим красную точку, с неистовой скоростью перемещающуюся в буро-зелёном ландшафте. Предполагается, что красная точка, это и есть Y. Вот, значит он какой... Ландшафт равномерен и спокоен, однороден и величав, но он неохотно терпит в себе красное стремительное присутствие Y, на линии движения красной точки ландшафт насторожен и зол, на линии движения красной точки ландшафт раздражён и воспалён. Кажется, если бы Y не двигался с такой нечеловеческой скоростью, ландшафт выпил бы его одним коротким изумрудным глотком, он сомкнулся бы над Y, навсегда поглощая и растворяя его в себе. Но красная точка несётся вперёд, вперёд, вперёд... Это, в конце концов, выглядит подозрительно. Не может человек быть таким красным, даже если предположить, что Y – ультрагипертоник и делавар по бабушке, а по дедушке – коммунист. И не может человек быть таким быстрым, даже если его родителями были бэтмама и бэтпапа. Странно это всё, странно и не совсем понятно, поэтому, чтобы не погрязнуть в неразрешимых на такой высоте вопросах, необходимо спуститься ниже.

Мы снижаемся... буро-зелёное плоское вдруг стреляет вверх корабельными соснами и исполинскими берёзами, а красная точка увеличивается и оказывается, в конце концов, стареньким, но не по годам резвым „Рено„ c проржавевшей крышей. В этом замечательном автомобиле за рулём сидит Y. Его лицо не брито, под глазами тёмные мешки, его изрядный бугристый нос нависает над неаккуратными бледно-розовыми губами, эти губы находятся в медленном непрерывном движении, словно две ленивые пиявки. Ямочка на заросшем подбородке Y в точности повторяет бороздку на кончике его носа и непонятно, то ли это раздвоенный нос передразнивает подбородок, то ли наоборот. Глаза Y – голубые и усталые – не представляют собой ничего особенного, они влажно мерцают, следя за дорогой из-под воспалённых складчатых век.

Пока мы разглядывали Y, он достал из нагрудного кармана мятную сигарету, втиснул её между розовыми пиявками и прикурил от кичеватой зажигалочки. Y курит, в салоне тихо, не слышно больше почти никаких звуков, кроме урчания мотора. Время от времени Y выдыхает сигаретный дым, выдыхает помалу, неохотно, словно жалеет, выдохи эти сопровождает тихое глухое клокотание, кажется, будто где-то в грудной клетке Y лениво лопаются большие серые пузыри. Только теперь, прислушавшись к этим странным звукам, мы понимаем, что Y плачет. Собственно, на этом этапе игры многие плачут, но делают это иначе, более демонстративно. Y плачет всухую, без слёз, без всхлипываний, почти незаметно и именно потому становится страшно, мы чувствуем, как велико напряжение, переполняющее Y, оно, как магнитное поле, отталкивает нас и нам стоит многих сил оставаться возле Y.

На лобовое стекло беспрерывно наступает ландшафт, здесь, внизу, ещё более агрессивный и хищный, каждый его атом исполнен презрительной враждебностью, настолько явной, что волей-неволей чувствуешь свою чужеродность и связанную с этим неясную первобытную угрозу. Некто по имени Y принимает эту угрозу близко к сердцу, он согласен с тем, что здесь он чужой, более того, он берёт на себя смелость утверждать, что он здесь вообще везде чужой. Самим своим присутствием в этом мире, он опошляет его. Бяка эдакая. Однако если бы за этим бравым самоуничижением не была скрыта своеобразная хитрость, игра бы не стоила свеч. В чём же заключается хитрость? Грубо говоря, в том, что игрок в определённый момент должен сказать себе, что “незаменимых миров не бывает”. Что кроме „здесь” есть ещё и „там”. И тогда игра продолжается, а к игроку возвращается уверенность в победе и хорошее настроение, ведь как хорошо пройтись по какому-нибудь вонючему захолустному предместью, разглядывая каждую гадкую мелочь, отмечая каждую мерзкую деталь, как замечательно не спеша пройтись по безнадёжным чужим кварталам, зная, что тебя ждёт просторная чистая квартира в престижном и всегда солнечном микрорайоне. И как приятно держать синицу в руках, когда все журавли в небе – твоя лицензированная собственность.

Игра Y теперь вступает в новую стадию. Розовые пиявки вытянулись к ушам, образуя улыбку. Это улыбка победителя. А глаза Y! Если раньше это были невыразительные ледяные линзы, то теперь это два неугасимых солнца, они излучают светлую непобедимую силу, они излучают надежду и веру. Y достал следующую сигарету и смачно курит, щедро выдыхая дым и улыбаясь своему отражении в зеркале. Вот он озорно щёлкнул пальцами и громко засмеялся. Вот он включил магнитолу и зазвучала весёлая полька. Вот У – счастливый человек, вступает в последнюю стадию этой занимательной игры. Конечно же, просто турист, прохожий! Вроде просто же, а каково преображение! Теперь пейзаж за окном не пугает, пусть и оставаясь враждебным, У чувствует в себе такую силу, что не обращает на это ни малейшего внимания. Он чувствует вернувшуюся к нему силу веры и надежды.

Однако, пейзаж за лобовым стеклом, как и весь ландшафт, в котором перемещается У, не знает о посетившей его силе, для ландшафта У остаётся досадным назойливым паразитом, блохой, презренной вошью, которую следовало бы раздавить. Силы, которой полон У, и от которой его преисполняет блаженная радость, ландшафт не чувствует, он не понимает, что тут надо бы упасть на колени и молить о пощаде, он вообще ни о чём не знает, настолько эта сила для него мизерна и неощутима. Так танку неведом сверчок, бросившийся на него с зелёными кулачками, так океану неведома какая-нибудь взбеленившаяся ставрида, задумавшая со злости выпить его, так неведома истории горстка варваров, вставшая на пути легионов Римской Империи на защиту своей деревушки. И, как собака, ищущая блоху, ландшафт залязгал зубами:

- Клац!

(за несколько километров перед У серый „форд” обогнал грузовик и выехал на встречную)

- Клац!

(девушка за рулём серого „форда”, вдруг вспоминает о чём-то, может, ей вспомнился кадр из какого-нибудь фильма, может то, что завтра зарплата, а может и слова злого человека, когда-то любимого и ненавистного теперь, никто не знает, даже мы, во всяком случае, подумав о чём-то, она до предела давит на газ)

- Клац!

( „Рено„ и „форд” приближаются друг к другу с невообразимой скоростью, вот поворот, серый „форд” влетает в него на встречной, в тот же поворот вписывается и автомобиль У, он только сейчас замечает опасность, но уже поздно, от столкновения их разделяют доли секунды, У успевает заметить чудовищные груди-поросята девушки за рулём „форда” и увидеть её выпученные, полные ужаса глаза, как вдруг...)

- Клац!

(обе машины сталкиваются лоб в лоб)

...наступает тишина, такая тишина, из которой могло бы родится много интересных историй, много событий – вовсе не тихих и стремительных, это тишина необычная, это оплодотворённая смертью мать-тишина и нарушить такую тишину может только что-то, что родится в ней...

Ландшафту уже совершенно наплевать на судьбу У и девушки из серого „форда”, разбитые машины становятся теперь его частью и он потихоньку осваивает их, несмело, как безногий - протез, как беззубый – вставную челюсть, он поигрывает солнечными зайчиками на белом колене, торчащем из обломков „форд”а, он исследует измятую поверхность бампера цепочкой отважных муравьёв, он невозмутимо заселяет остывающее раздавленное тело У, а на смятую проржавевшую крышу „Рено„ водружает глазастую стрекозу, он смешивает шелест придорожной травы с судорожным кашляющим дыханием, доносящимся из искорёженного „форда”. Вскоре и это дыхание утихает и слышно только, как живёт ландшафт вокруг места катастрофы.

...тишина, оглушающая и брутальная, напряжена по всей своей поверхности, она натянута до предела, она вот-вот лопнет, потому что события, бушующие внутри неё настолько значимы, что долго их не удержать...

...и вот, почти неуловимо, красивым тонким росчерком из разбитых машин ускользнули ввысь две голубые искорки, мы чуть было не прозевали этот знаменательный момент и с некоторым опозданием устремляемся вслед за ними, в самое небо, у нас уже голова кружиться от этих постоянных снижений и взмываний, но что же поделать, интересно ведь...

Наткнувшись на пяток воробьёв и напугав парочку влюблённых уток, мы всё-таки находим обе искорки зависшими неподвижно под небольшой тучкой. Чёрт побери, они так похожи, эти искорки, как две капли воды и ху из ху не понять. Искорки застыли в воздухе, наблюдая сверху за занимающимися уже высоким пламенем машинами.

И по-прежнему неотличимы эти голубые огонёчки, но мы не сдаёмся, мы всматриваемся в них, не мигая, не отвлекаясь, внимательно. Мы-то знаем, как оно бывает, мы – болельщики со стажем и правила игры изучили вдоль и поперёк. И вот вроде висят себе под тучкой и висят, две клонированные звёздочки, два глаза, но вот та, что левее начинает двигаться по кругу – радостно так двигаться, словно танцуя. А та, что справа – не шелохнётся, не присоединится к танцу, будто бы грустно ей, будто бы она провожает кого-то, прощаясь навсегда. И радостный задор и страшная эта тоска так интенсивны, так сильны и пронизывающи, что начинают действовать даже на нас. Мы то улыбаемся и хохочем, глядя куда-то вверх, за облака, чувствуя непонятную блаженную весёлость, то вдруг рыдаем и стонем, обращая свой взор вниз, на дорогу и нестерпимая скорбь охватывает нас.

И так нам нехорошо от всего этого, так нам не нравится оставаться здесь, что хочется бежать с этой пресловутой высоты, и мы уже почти решаемся, как вдруг искорки начинают двигаться, та, что справа – вниз, а та, что слева – вверх - по тоннелю, спустившемуся из-за облаков, чёрному и, казалось бы, бесконечному, похожему на смерч. Поскольку внизу мы сегодня уже побывали, нам не остаётся ничего другого, как последовать вверх, влетая за голубым огоньком в трубу тоннеля.

Внутри тоннеля темно и тихо. Хотя мы летим вверх с огромной скоростью, кажется, будто мы стоим на месте. Перед нами маячит голубое, можно подумать, что это – выход из тоннеля, но на самом деле это знакомая нам искорка, впрочем, с ней всё время происходят какие-то метаморфозы, поэтому искоркой её назвать можно только условно. Голубое пламя разгорается всё ярче, пульсируя, становясь больше. Сначала оно напоминает шаровую молнию, но затем его округлая форма нарушается и постепенно его очертания вырисовываются в человеческую фигуру – видны руки, ноги, туловище и голова. Мы догоняем эту фигуру, теперь мы совсем близко к ней, прямо у неё за спиной. Мы заглядываем ей в лицо и узнаём У. Он улыбается всё той же улыбкой победителя, его глаза ясны и светлы, его мысли мелькают в прозрачной черепной коробке, чистые и стремительные:

“Оно теперь так близко! Так, как предсказано, так, как должно быть, так, как всегда бывает. Я знал, я ведь всегда знал, и как глуп был я в моменты, когда терял надежду! Как беспросветно туп был я, когда не верил, но вот же Оно – светом в конце тоннеля, ждёт меня, верит в меня. Эй! Я иду, слышишь, я иду туда, к Тебе!”

И, выглядывая вперёд, из-за левого плеча У, мы теперь тоже видим “это”, яркий тёплый свет в конце тоннеля, спокойное сильное солнце, излучающее свет, увидев который, понимаешь, что никогда прежде по-настоящему не видел, что “это” – единственный свет, а то, что было прежде, всего лишь оттенки чёрного и серого, это свет веры и надежды, материнский и отцовский свет, это спасение и исход. Вперёд же, вперёд, вслед за У к свету, прочь из темноты тоннеля, айда, навстречу счастью, во имя веры и надежды! Вперёд, забывая всё, что было прежде, всё, что случалось – никчемно и впустую, изо всех сил – вперёд, оставляя в памяти только то хорошее, что мелькало порой слабыми отблесками в мрачных миазмах прошлого, пророча этот чудесный, любящий свет!

Но что это?! Почему мы вдруг остановились? Перед нами встал неподвижно У, он смотрит перед собой, туда, где свет, но не идёт дальше. Мы нетерпеливо выглядываем у него из-за левого плеча, пытаясь разглядеть, в чём же дело и, хоть знаем наперёд, что сейчас произойдёт, не теряем интереса и надежды – авось, хотя бы на этот раз игра закончится как-то по-другому. Наконец нам удаётся понять, в чём дело – перед нами тупик. Ну, вот, как всегда... Каждый раз, в каждой отдельной игре этот момент выглядит иначе, но суть его сводится к одному – в конце обязательно ждёт тупик. Да.... но откуда же этот свет, откуда он? Может всё-таки?... Мы становимся на цыпочки и видим У и своё собственное отражение в огромном зеркале, а источником света оказываются глаза У. Он уже не улыбается, его лицо не выражает ничего – ни страха, ни разочарования, ни грусти. Видно только, что У ужасно сосредоточен, глаза его все еще пылают светом веры и надежды и это на их отражении в зеркале он так сосредоточился. Еще бы, ведь он знает, прекрасно знает, что назад из туннеля для него дороги нет и что стоит ему моргнуть и в то же мгновение не станет больше ни У, ни Y, ни А, ни В, ни М, вообще ничего. Будет только темнота туннеля, да и то не про него и не про кого, это ведь хитрая темнота, это ведь сама себе темнота.

Мы потихонечку отступаем и удаляемся от У, осторожно, на кончиках пальцев, чтобы он не испугался ненароком и не моргнул. Может, выдержит ещё с часок.

Может дольше.

Вирсан Герт -- купец первой гильдии Ладаминфариса, искал учителя словесности для шестадцатилетней дочери -- красавицы Любы.

В гильдии ему подсказали, что учит грамоте купеческих юношей один монах...справно учит -- парни в восторге.

Попросил тогда Вирсан передать монаху, дабы явился к нему в особняк в ближайшее воскресенье, и чтобы был в белом.

Монах пришел в серой хламиде, сплошь в заплатах.

-- Ты ослушался меня! -- сердито воскликнул купец, когда увидел его в таком виде, -- не пристало нищеброду учить мою дочь уму-разуму.

-- Ты просил меня прийти -- вот он я, велел явиться в белом облачении -- я в белом. -- возразил монах.

Вирсан аж икнул от такой невиданной дерзости:

-- Твое белое одеяние, ближе к черному...

-- Прекрасный белый цвет, на который легла густая тень, и не пожелала более сходить с него, -- пожал плечами гость, -- более белый, чем ты -- богатый.

-- Наглец, как смеешь?

-- Живу, как смею...учу, как умею...решил взвесить твое терпение супротив моей наглости. Ты позвал меня, стало быть, я нужен тебе больше, чем ты мне...

Вирсан совсем растерялся: от монаха разило той самой уверенностью в себе, каковой обладают наиболее успешные торговые переговорщики. Купцам, сие качество весьма по вкусу, но терпеть дерзости от незнакомца небогатого сословия Вирсан не желал:

-- Велю моей охране выпороть тебя. -- наконец объявил он, -- Наглость перевесила терпение.

-- Вот как! -- улыбнулся монах, -- значит моя наглость выиграла...

-- Да-да, честно заработала багровые полосы на спине.

-- По мне, так ценный товар приобрел, -- усмехнулся незнакомец, -- эту боль я выменяю на твою дочь.

Вирсан, ошеломленно разинул рот:

-- Странный разговор у нас приключился, однако, а ведь действительно -- похитишь мою дочь, и так перевалишь боль со своих плеч мне на голову, но я обменяю эту боль на отмщение тебе, не боишься?

Монах расхохотался:

-- Всю жизнь торги ведешь, а так и не понял, что надо постоянно расширять свою деловую деятельность... Что ж мы, годами станем менять боль на месть между собой? Да я поболее купец, нежели ты, коль смекаю, что на боль можно найти и иного покупателя, чтобы расширить свои интересы.

Вирсан совсем отторопел -- он даже дал знак отойти в сторону подоспевшим охранникам. Всегда, старый купец полагал, что вся жизнь -- это торговля, но поговорив с этим странным монахом с минуту, вдруг понял, что бравировал этим принципом для красного словца, но сейчас перед ним тот, кто действительно пользуется этим правилом:

-- Боль, можно измерить деньгами? -- неожиданно для себя задал вопрос Вирсан.

-- Ну разумеется, -- кивнул монах, -- к примеру, десяток ударов плетьми по моей спине, причинят боль, равную огорчению от потери десяти флоринов...на эти деньги я могу нанять ловкачей, которые похитят твою дочь, и за ее свободу, думаю, ты без колебаний выложишь уже сотню флоринов...

-- Могу и тысячу.

-- Не сомневаюсь, но сотня монет будет чистым доходом, а остальные девятьсот, пойдут на меры, предупреждающие твою неминуемую месть. Иными словами, за девятьсот флоринов, ты выкупишь у меня право мести за похищение... С сотней проще -- ты лишь взодхнешь в облегчением, по случаю вызволения дочери, поворчишь о необходимости отомщения, да и забудешь вскоре об этом...

Вирсан Герт слушал монаха, и поражался сам себе: пока тот говорил, в его голове вспыхивали яркие образы -- вот, он уже знает истинную цену таким туманным понятиям как боль и месть; вот, Вирсан уже запускает их в оборот, ловко манипулируя всем и вся, превращая в предмет торга даже собственную наивность, каковую в себе обнаружил только что, ибо слушая несуразицу, исходящую из уст незнакомца, все больше и больше преисполняется доверием к его словам...

"Загадочный монах...такой и дьяволу его собственные рога продаст" -- подумал Вирсан, и от этой мысли ему сделалось хорошо на душе: "Вот оно -- воплощение торговой жилки в живом существе! Не тот ли знаменитый Лжепророк явился к нему в дом собственной персоной? Ходят упорные слухи, что он навестил столицу. А хоть бы и он, что с того? Мне по нраву его речи. Конечно, известно, что Лжепророк способен своими необъяснимыми способностями втюхать любой бред в голову слушателя, выдав его за истину. И что с того? Мне и самому не помешает обучиться у него этим премудростям."

-- Будешь моим управляющим, и Любу похищать не потребуется, станешь обучать ее грамоте в свободное от основной работы время...-- предложил купец, -- моя охрана позаботится о сохранности чести и достоинства дочери, денно и нощно надзирая за таким ушлым малым, как ты.

Монах согласился. Когда он вышел из особняка Вирсана, забрать пожитки с постоялого двора, он улыбался, и думал:"Немного наглых речей в развесистые уши папаши -- не слишком ли малая плата за то, чтобы получить возможность спокойно перебирать ключи к сердцу невинной девы, обретая при этом бесценный опыт?"

Сей текст -- дополнение к роману "Жизнь Лжепророка".