МОЙ СОН
Она была красива скорее по праву рождения, хотя и мелкие черты, сосредоточенные в самом центре широкого и гладкого лица, и пышные складки её необъятного тела, туго обтянутые блестящими тканями, придавали ей некоторый шарм и несомненно привлекали полные восхищения взгляды, похожих друг на друга как блюдца из её любимого фарфорового сервиза, членов высшего общества. Кроме того, она была так непристойно богата, что каждый уважающий себя торговец драгоценными безделушками или экзотическими сладостями, неизменно ощущал лёгкое головокружение при её приближении, а каждой благовоспитанной молодой даме, привыкшей придерживаться самых строгих правил, всякий раз делалось дурно в её присутствии.
Она подобрала меня у книжной лавки, где я околачивался целыми днями, заглядывая в угрюмые лица прохожих. Сначала она пристально смотрела на меня, затем элегантным жестом своей белой блестящей ручки велела мне повернуться вокруг себя (ей невозможно было отказать), и, видимо, осталась довольна. Она привела меня домой, поселила в уютной крошечной комнатке с круглым окошкам, скошенным потолком и блестящей табличкой с моим именем над дверью, велела портнихе хорошенько измерить меня и изготовить по моим меркам пару дюжин прехорошеньких камзольчиков с блестящими пуговичками, под цвет каждом её вечернему наряду.
Каждое утро она давала подробные указания повару по поводу блюд, которыми надеялась баловать меня в течение дня, и внимательно вглядывалась в мои глаза, пытаясь понять, какое именно угощение доставит мне наибольшее удовольствие. А по вечерам, когда собирались гости, она заходила за мной в крошечную комнатку, чтобы удостовериться, что я одет в нужный камзольчик ( под цвет её вечернему наряду) и, бережно взяв меня под руку, выводила в гостиную, где ласково кивая собравшимся, растекалась наконец по глубокому бархатному креслу и жестом повелевала мне выйти на середину комнаты и говорить...
- Послушайте!
Говорил я.
- С самого детства, сколько я себя помню, мне всегда снился один и тот же сон. Будто бы я стою в саду, возле родительского дома, и вдруг мои ноги отрываются от земли, я начинаю подниматься в воздух. Я поднимаюсь всё выше и выше, а дом и яблони в саду становятся всё меньше и меньше. И я уже вижу всю нашу улицу с домами соседей, книжной лавкой, кондитерской и богадельней. Я уже почти касаюсь облаков. Теперь и дом, и сад с яблонями становятся совсем крошечными и весь город передо мной как на ладони. Весь наш город с общественными садами, озёрами, центральной площадью и колокольней. А я поднимаюсь всё выше и вижу пустырь за городом, старый лес и кукурузные поля. Вижу другие города, деревни, реки и леса. И все дома с крошечными человечками, все яблоневые сады, площади и колокольни сливаются в пёстрый ковёр...
- Вы только взгляните на него! Это ли не искусство!?
Собравшиеся громко аплодируют, смахивают набежавшие от полноты чувств слёзы, а самые осмелевшие в пол голоса поздравляют её с удачной находкой.
Как только в глянцевой беседе возникает пауза, и я набираю воздух, чтобы продолжить, она ловко затыкает меня ароматным пирожным и, игриво подмигивая, утирает мне рот белоснежным платочком.
Это повторялось каждый вечер, но я не терял надежды. В отличие от шныряющих мимо книжной лавки прохожих, её гости слушали меня. Их лица будто озарялись неземным светом, а глаза искрились, как снежинки в свете фонаря, и мне казалось, что ещё немного, и они всё поймут. Но я не учёл в своём заблуждении влияние на них превосходного шипучего шампанского, которое старательные официанты упорно подливали в постепенно пустеющие бокалы.
Так я прожил бы у неё ещё долго, но её томные взгляды и изысканные вздохи становились всё докучливее и навязчивее, пока однажды вечером она не привела меня вместо гостиной в роскошно обставленную просторную комнату с огромной кроватью под бархатным пологом, куда без лишних вопросов и повалила меня и с такой неистовой алчностью расстёгивать мой камзольчик, что блестящие пуговички отлетавшие от него, как пробки от бутылок с шампанским, с отчаянным звоном стукались о хрустальные безделушки, щедро расставленные на полках.
Не столько от неожиданности, сколько из разумного опасения быть раздавленным её обильными чувствами, я выскользнул из её мягких объятий и забился под прогибающуюся под её тяжестью и жалобно поскрипывающую кровать с таким проворством, на которое только был способен. И никакими посулами, никакими угрозами ей не удавалось выманить меня из моего убежища до наступления утро и прихода горничной.
Надо ли говорить, что это неприятное происшествие сильно охладило чувства, которые моя благодетельница питала ко мне прежде, и моё место в крошечной уютной комнатке очень скоро было занято очередным талантливым юношей. Говорят, он виртуозно исполнял похоронный марш на флейте, выструганной из огромной моркови.
А я был лишён всех своих привилегий в виде разноцветных камзольчиков и ароматных пирожных и отправлен на кухню - в помощь её любимому повару, так виртуозно сооружавшему деликатесы, которыми она прежде любила меня потчевать. На кухне я был совершенно бесполезен, только мешался у повара под ногами. Повар хоть и злился на меня, хлопал себя по лбу и сыпал непонятными ругательствами, но всё же был человек хороший, понятливый.
- Послушай!
Говорил я ему, неловко задевая локтем вазу с конфитюром и опрокидывая её в кастрюлю с кипящим черепаховым супом.
- ... А я поднимаюсь всё выше и выше, и уже не различаю ни озёр, ни рек, ни городов. я вижу океаны и материки. Очертания материков становятся размытыми, и я вижу нашу планету целиком, окружённую пушистыми облаками. И продолжаю подниматься...
Он смотрел на меня внимательно, широко открыв рот, и я был уверен, что он всё понял.
Но вдруг откуда-то повалил дым, я обернулся и понял, что увлёкся и нечаянно опрокинул на огонь бутыль с оливковым маслом, вспыхнуло пламя, полетели искры, и повар с диким непонятным криком содрал с себя фартук и начал сбивать пламя, выписывая такие забавные коленца, что меня тоже потянуло в пляс. А когда всё было кончено и опасность миновала, он схватил меня за шкирку и ворча что-то нечленораздельное, вышвырнул меня за дверь, прямо в фойе. Тогда я понял, что повар был иностранцем и не понимал ни слова из того, то я говорил.
В фойе было на редкость шумно и многолюдно. Пожилая дама из соседних апартаментов изволила скончаться нынче ночью, и теперь двери лифта поминутно открывались, то впуская, то выпуская скорбящих, жаждущих продемонстрировать своё почтение к почившей даме её душеприказчику.
Мне ничего не оставалось делать, как покориться судьбе и позволить очередной порции покинувших апартаменты простившихся увлечь меня за собой в лифт, где я, вероятно благодаря цвету камзольчика был благополучно принят за лифтёра.
- Первый этаж. Нельзя ли побыстрее, молодой человек!?
Послышался недовольный скрипучий голос из-под чёрной вуали. Я не растерялся и нажал блестящую кнопку лифта. Двери закрылись, послышался неприятный металлический звук, кабина дрогнула и остановилась. Скорбящие заволновались, и сердито перешёптываясь, уставились на меня, видимо, рассчитывая, что я смогу быстро поправить положение. И я воспользовался этим:
- Послушайте!
Они смотрели на меня так внимательно, будто чего-то ждали.
- ... Я продолжаю подниматься и вижу, что нашу планету окружает множество других небесных тел. Кометы, метеориты, чёрные дыры, звёзды, планеты со спутниками объединяются в галактики разных форм и размеров. Но я всё сильнее отдаляюсь в пространстве от нашей планеты, и вся наша галактика превращается в крошечную, едва заметную точку...
- Клянусь невинностью старой корги, на чьи похороны истрачено больше денег, чем на свадьбу моей дочери, это худший лифтёр из всех, что мне доводилось видеть!
Раздалось из-под чёрной вуали.
— Это просто беспредел! Я буду жаловаться.
И толпа разгневанных скорбящих угрожающе двинулась на меня, но на моё счастье, двери лифта внезапно открылись, и скорбящие, позабыв обо мне, растворились в стеклянных дверях, ведущих на наряженную блестящим снегом улочку.
Я надеялся, что вновь прибывающие причитающие кумушки в траурных нарядах выслушают меня, ведь, говорят, что скорбящее сердце особенно чутко, но моим надеждам не суждено было сбыться: два рослых привратника, отвечающих за порядок в парадной, взяли меня за воротник камзольчика, и без лишних рассуждений, вышвырнули меня сквозь стеклянные двери прямо на заснеженную улицу, в объятия пушистых блестящих комочков, забивающих редким ночным прохожим глаза и носы и роящихся в свете фонарей.
Я уныло побрёл по улице, снова вглядываясь в лица прохожих, но все только щурились от мороза и кутались поглубже в шарфы меховые воротники. Я долго шёл куда-то наугад, пока мой взгляд вдруг не встретился с таким же цепким, внимательным взглядом. Передо мной стоя человек неопределённого возраста, спасавшийся от холода скорее своей спутанной бородой, чем ветхими остатками одежды. Он протягивал руку в дырявой рукавице каждому редкому прохожему и задавал им всем один и тот же вопрос:
- Не будет ли у вас немного мелочи для бедного больного старика?
Но вместо ответа все только плотнее кутались и ускоряли шаг. А я остановился и долго вглядывался в его глаза, с каждым мгновением всё сильнее ощущая родство наших душ, и словно предчувствуя, что этот человек точно поймёт меня.
- Послушай!
Он внимательно смотрел на меня, всё решительнее подсовывая мне под нос мелко дрожащую руку.
- …А я продолжаю отдаляться. И наша галактика уже не больше пылинки, я даже не уверен, что всё ещё вижу её. И другие галактики становятся крошечными и сливаются в блестящую звёздную массу, а вокруг необъятная, непроглядная чернота…
Ты понимаешь, что это значит? Ни что, ни что происходящее здесь, на этой крошечной планетке, не важно! Все мы, весь наш мир, не имеет никакого значения в масштабах вселенной, понимаешь? Если бы каждый хоть на секунду увидел то, что видел я, все бы поняли, как бессмысленно и ничтожно всё…
Но человек не дал мне договорить. Он стянул с посиневшей руки драную рукавицу, засунул два пальца в рот и так громко свистнул, что в соседних домах задрожали стёкла. Ото всюду повалили похожие на него оборванные люди с длинными бородами и хищными оскалами на обветренных лицах и принялись с такой яростью сдирать с меня камзольчик, что оставшиеся ещё на нём блестящие пуговички мгновенно разлетелись в разные стороны и некоторые товарищи моего нового знакомого отделились от общей группы, чтобы разыскать их в снегу.
- Бессмысленно и ничтожно! Не имеет значения! Хорошо же тебе расхаживать в шёлковом камзоле с золотой строчкой и рассуждать о том, как всё ничтожно!
- Зажравшиеся богатеи!!!
- Глядите, да у него часы в кармане!
- Золотые!?
Кричали товарищи, распихивая по дырявым карманам клочья моей одежды. Однако, раздев меня догола, мои новые знакомые не почувствовали себя удовлетворёнными, и, убедившись, что больше у меня отбирать нечего, повалили меня на снег и принялись восстанавливать справедливость всеми доступными им средствами – кто ногой в дырявом сапоге, кто рукой в рваной рукавице, а кто – крючковатой палкой.
Когда я пришёл в себя и мне наконец удалось приоткрыть глаза, я увидел тысячи блестящих снежинок, снующих на фоне чёрного звёздного неба. Я уже не чувствовал холода, не чувствовал своих рук и ног. Но это совершенно не важно. С самого детства я видел один и тот же сон…
— Вот тебе и раз! Откуда это ты такой взялся? С луны что ли свалился?
Раздался звонкий девичий голос. Я собрал последние силы и повернул голову, чтобы посмотреть, кто это со мной говорит. И первое, что я увидел – это меховые пушистые сапожки, затем длинные стройные ножки в белых шерстяных чулочках, потом коротенькую шубку, и наконец, закутанное в пуховую шаль приятное румяное лицо.
Она подняла меня, привела домой, согрела и напоила чаем. Вскоре я устроился на хорошую должность, мы поженились, починили крышу, построили сарай на заднем дворе, развели яблоневый сад, у нас родились дети…
Прошло много лет. Был тихий летний вечер, и я вышел на веранду, где играли мои внуки, сел в плетёное кресло, набил трубочку и неспешно закурил. Мне нравилось наблюдать за тем, как внуки бегают друг за другом, хохочут, строят башенки из деревянных кубиков. Один из них стоял посреди двора и смотрел на небо. Я наблюдал за ним. Он простоял так весь вечер. А потом повернулся и посмотрел на меня.
- Дедушка, послушай!..
Я бросился к нему, одной рукой зажал ему рот, а другой – сдавил горло и сжимал всё сильнее и сильнее, пока в его широко открытых глазах отражалось звёздное небо.




