Лига Писателей

Белая керамическая чашка с недопитым кофе всё ещё стояла на столе, пока я увлеченно делал заметки в записной книжке. Лавирующие туда-сюда посетители кафе "La Bonne Franquette", что в переводе с французского означает "откровение", не отвлекали меня - настолько я был поглощён собственными идеями и мыслями.

Легкая и приятная музыка расслабляла еще больше, позволяя окунуться в атмосферу этого маленького французского местечка. Удивительно, но проведя в Париже несколько лет, я не переставал приходить сюда и испытывать все те же ощущения, которые настигли меня, как только я впервые переступил порог этого заведения. Тот уют и некоторое волшебство все еще присутствовали здесь, в месте, где каждый день происходит что-то новое.

Монмартр будто наблюдает каждый раз новую историю и бережно хранит ее, так же как и я берегу свои зарисовки в своей книжке. Тысячи расставаний пронеслись перед моими глазами, когда сидя на террасе "Откровения" я пил любимый кофе и писал свой роман. Миллион признаний в любви было сделано здесь. Каждая история и событие незнакомых мне людей оставляли след в памяти, выливаясь в небольшой текст, обрывки случайных фраз служили катализатором сцен, обрывков и зарисовок.

Именно эта площадь является для меня сердцем Парижа, вопреки возгласам всех, кто превозносит Эйфелеву башню. Жизнь кипит именно здесь. Нет, тут вполне можно попасть на толпу туристов, но их гораздо меньше, чем у железной башни, пользы от которой столько же, сколько от безрукого пианиста.

Наконец-то отложив ручку в сторону и усмехаясь собственным мыслям и шуткам, обхватываю чашку ладонью и делаю глоток, прикрывая глаза, понимая, что это лучшее начало утра. Часы показывают десять - торопиться некуда. Вкус соленой карамели и палящее солнце заставляют улыбнуться еще шире.

Очередной звонок подвесного колокольчика заставляет открыть глаза. Новый гость. На этот раз невысокая девушка в легком чёрном плаще. Несмотря на то, что выдался солнечный день, сегодня было слегка прохладно, поэтому она была одета вполне по погоде, в отличии от меня. Практически всегда я ходил в одной тонкой синей кофте, будь то сильный ливень, снегопад или ураган. Я жил неподалеку и приходил сюда для того, чтобы понаблюдать за людьми и подпитать свою фантазию, чтобы оживить своих героев, поэтому натянув свою любимую кофту, джинсы и кроссовки, я хватал в руки ежедневник и мчался в это место.

Незнакомка оглядывается по сторонам, будто выискивая кого-то взглядом, но лишь спустя несколько секунд я понимаю, что она озирается по другой причине — она здесь впервые.

— Наверное, туристка, — подумал я и слегка улыбнулся, продолжая наблюдать за ней со спины. Не успел разглядеть лицо, но вижу её выпрямленные и темные волосы, судя по-всему — шатенка, только кончики выкрашены в более светлый цвет. Невольно возникают ассоциации с мёдом, что снова заставляет меня улыбнуться.

Краем уха слышу, как на ломанном французском девушка пытается сделать заказ и что-то уточнить у немолодого мужчины стоящего за прилавком. Мой хороший знакомый, по совместительству продавец-кондитер никак не мог взять в толк, чего она просит, а английского, которым так виртуозно владела девушка, он, увы, не знал.

— Да чёрт, как же я объясню, если Вы не понимаете меня, — незнакомка обречённо выдохнула, опустив голову, предпринимая попытку жестами показать, что ей нужно, но тщетно.

Грэг всё время собирался дать ей то, чего она вовсе не просила. Наверное, он совершил ошибок десять, предлагая шатенке то малиновый чизкейк, то кофе, прежде чем я собрался, встал с места и подошёл к ним.

— Девушка хочет классический шоколадный круассан, — тихо проговариваю на французском, после чего Грэг довольно улыбается и забавно причитает о том, что совсем не понимает этих туристов. — И чашечку кофе — соленая карамель.

Добавляю в её заказ свой любимый напиток, просовывая руку в карман кофты, доставая кредитку. Она смотрит на меня и вновь пытается на французском поблагодарить меня, заставляя улыбаться ещё шире.

— Я прекрасно говорю по-русски, — тихо отвечаю, оплачивая её заказ. Она явно находится в замешательстве. То ли от того, что не ожидала увидеть здесь русскоговорящего, то ли от того, что я позволил себе взять оплату её чека на себя.

— Спасибо за то, что помогли, но не стоило платить за меня, — её руки рефлекторно тянутся к небольшой сумочке, висящей на её плече. Вижу, как достает оттуда кошелек, а затем вытягивает пару купюр.

— Перестань, — отрицательно качаю головой и усмехаюсь, не принимая от неё ничего. — Это же Монмартр — место, где нужно уметь принимать всё, в том числе и попытки незнакомца угостить тебя лучшим кофе и наивкуснейшими круассанами.

Она спорит со мной ещё около минуты, но затем сдаётся, широко улыбаясь. Сейчас, когда я стою рядом, вижу ямочку на щеке — смотрится мило и придаёт ей ещё больше обаяния. Несмотря на то, что в кафе всегда стоял стойкий запах свежего кофе, я почувствовал сладкий ягодный запах. Нет, не приторно ужасный, а притягательный и чарующий.

— Так отзываетесь об этом месте, будто оно волшебное, — обращается ко мне слишком официально, хотя по идее я выгляжу на все свои двадцать три. Возможно, небольшая щетина придает мне парочку лет, но что-то мне подсказывает, что вся суть такого официоза заключалась в её правильном воспитании.

— Так и есть, — довольно улыбаюсь, предлагая жестом девушке присесть за мой столик. На удивление, она не отказывается. Мнётся, думает, судя по всему ощущает какую-то неловкость, но не отказывается и садится напротив меня, бегло взглянув на открытый ежедневник. — Один день на Монмартре можно прировнять к восьмому чуду света.

— Верите в чудеса? — она снимает свой плащ, оставаясь в белой легкой кофточке и вешает его на спинку стула; обхватывает чашку обеими руками и преподносит к губам, вдыхая этот пленительный аромат кофе с нотками тягучей сладости. Делает глоток и слегка поджимает губы в попытках распробовать вкус как можно лучше. Судя по тому, что я вновь вижу ямочку — ей нравится.

— Я, конечно, предполагал, что кофе вредит здоровью и несколько портит внешний вид, но я ведь не настолько стар, чтобы обращаться ко мне на Вы, — тихо смеюсь, закатывая по привычке рукава толстовки. — И да, я тот, кто верит в чудеса и видит их каждый день. Сидя прямо здесь, вот на этом месте.

Киваю головой будто в подтверждение собственных слов и наблюдаю за её ловкими движениями. Один мой знакомый поэт как-то сказал, что однажды встретил женщину, которая была переполнена грацией. Стоило ей просто схватиться за веник, чтобы подмести пол, как поэт застывал на месте и молча наблюдал за ней, восхваляя каждое её движение. Вспоминая тот разговор, понимаю, что я смеялся над ним, считая его слова несколько абсурдными, но сейчас испытываю то же самое, глядя на то, как изящные женские руки абсолютно незнакомого мне человека держат в руках керамическую емкость.

— Я не привыкла вести диалог с незнакомым человеком сразу на "ты", — она пожимает плечами слегка улыбаясь, пробуя на вкус классический французский десерт. — И что же чудесного происходит здесь?

Её вопрос заставляет моего внутреннего рассказчика ликовать. Улыбаясь краешком губ, откидываюсь на спинку стула и провожу ладонью по и без того заглаженным светлым волосам.

— Монмартр — это не просто площадь и сплетение маленьких улиц, это сердце Парижа, — чувствую, как внутри мои же слова разливаются теплом. Я никогда не был настолько воодушевлён, как находясь здесь. Это было заметно по моей широкой улыбке, по восторженным возгласам в ходе разговора и слишком активной жестикуляции руками, из-за которой я чуть не снес поднос с рук у официанта.

— Здесь фантастика на каждом шагу. Ты была у Мулен Руж или на площади Тертр? — вопросительно смотрю на неё и вижу растерянный взгляд. Видимо, она не до конца понимает, о чем я говорю и вновь невинно пожимает плечами и отрицательно машет головой. — Тогда что ты делаешь в Париже?

— Навещала подругу, хотела посмотреть город, но что-то после Эйфелевой башни мне не хочется, — слышу её ласковый, но грустный тон, пока она говорит и доедает круассан. — Всё слишком серо. Наверное, я ожидала большего, но эти ожидания не совпали с реальностью.

Пожалуй, на этой фразе меня хватил бы удар, и я слег бы в больницу, будь я еще более чувствителен и сентиментален, но вместо этого — глубокий вдох и по привычке закатывание глаз в знак того, что я в корне не согласен с её словами.

— Дай незнакомцу из кафе два дня, и я открою для тебя всю суть Франции, — игриво улыбаюсь, глядя в её зеленые глаза.

— Не получится, завтра улетаю домой, — вижу улыбку с нотками какой-то небольшой печали, а затем оживленный взгляд, направленный в мою сторону. — Кстати, неплохо бы узнать твоё имя, а то это... как-то странно.

Любуюсь незнакомкой и ловлю себя на мысли, что это вовсе не странно. Будучи фаталистом, я всегда знал и верил, что любые встречи не случайны, собственно говоря, об этом я и писал в своих рассказах.

— Один день, и я покажу тебе, что это волшебное место, — игнорирую её слова и вопросы и загоревшись собственной идей, кладу руки на стол, делая упор на локти и поддаюсь вперёд, пристально взглянув на девушку.

Удивление, немного испуга и в то же какая-то заинтересованность — все эти чувства мешаются внутри неё, и я вижу это по глазам. По загорающемуся пламени спонтанности в этих красивых и зеленых глазах.

— Никаких имён, телефонных номеров, ничего. Просто случайная встреча и незабываемый день с незнакомцем, — продолжаю заговорщически шептать о своем желании, при этом широко улыбаясь. — Ну эй, вся суть и прелесть в жизни в таких вот спонтанных мелочах, в эмоциях.

— Спонтанность — это не для меня. Вся моя жизнь - четкий и выстроенный план, и я так привыкла, — начинает отнекиваться, утирая края своих губ салфеткой.

— Планы - это занудство, — делаю отмашку рукой и кривлюсь в легкой улыбке, снова откидываясь на спинку стула. — Я переехал в Париж одним днем. Просто собрал вещи и... всё. Лишь бы быть здесь, писать и наслаждаться жизнью. И ничего плохого в спонтанности нет.

— Писать? — она делает акцент на самом интересном для неё моменте и снова бросает взгляд в сторону моей записной книжки. — Писатель, значит?

— Почти, — киваю головой и позволяю себе рассмеяться. — Стремлюсь к этому.

Чувствую неподдельный интерес к этой теме и слегка прищурившись, принимаюсь листать ежедневник в поисках последней интересной зарисовки. Кажется, это была история двух влюбленных, воссоединение которых мне пришлось наблюдать. Открыв на нужной странице, я медленно подвинул книжку в сторону незнакомки, которая с улыбкой принялась утолять свое любопытство.

— Это довольно неплохо, — она снова улыбается и принимается медленно пролистывать страничку за страничкой и только спустя секунд тридцать, она поджимает губы и испуганно смотрит на меня. В глаза читается немой вопрос, в ответ на который я начинаю тихо смеяться.

— Если ты хочешь знать, какой бред там понаписан, то я не против, — жму плечами и предоставляю свободу действий шатенке. А она тем временем не долго ждет, читая отрывок за отрывком.

Наверное, за последние пару месяцев она стала единственной, для кого открылись мои рукописи. Вот так вот странно, не банально и спонтанно. Наверное, свою роль сыграл тот факт, что больше мы не увидимся, ну и безусловно её очарование и обаяние, да ещё и сладкий запах, вскруживший мою голову.

— Зря ты так себя недооцениваешь, если, конечно, цену не набиваешь, — вижу её усмешку. — Это правда очень неплохо. Ты где-то публикуешься?

— Да, дома на принтере, — начинаю тихо смеяться, заражая этим и шатенку. — Соглашайся. Ты ничего не потеряешь, если согласишься взглянуть на Париж моими глазами. — снова возвращаюсь к теме прошлого разговора.

Вижу, как она замерла, глядя на меня, а уголки губ слегка дернулись в легкой улыбке. Вижу, что думает и взвешивает все "за" и "против". С одной стороны я прекрасно понимаю, что прогулки с незнакомцем — сомнительное удовольствие, но если вспомнить, что мы находимся в городе любви и хотя бы на секундочку поддаться этой атмосфере, то может получится что-то прекрасное.

— Обычно наивные девушки так и попадают в лапы маньяков, — она кивает головой и смеется, а затем делает глубокий вдох. — Подруга все равно занята, а мне делать особо нечего, разве что возвращаться в отель. Я согласна.

В этот момент я даже не полагал, что этот день станет для меня лучшим за всё время, а позже это воспоминание войдёт в основу сюжета одной из книг, которую я посвящу человеку, с которым больше не пересекусь.

— Но учти, что мы договорились без имён и без телефонов, — она поднимает вверх указательный палец и вновь начинает смеяться, вставая со своего места, последовав моему примеру.

— Ты боишься, что я буду слишком навязчив после этого? — выгибаю одну бровь и вопросительно смотрю в ее сторону, когда подхожу и помогаю надеть плащ.

— Это были твои условия, и я их приняла, — она улыбается, а я снова любуюсь ямочкой на щеке, запоминая шатенку именно такой. Простой, но в то же время безумно красивой и притягательной. Мой внутренний эстет и романтик были в бешеном восторге.

Первое место, куда я привёл её — была стена любви. Как бы банально это ни было, но ей пришлось по нраву. Во всяком случае я видел этот заинтересованный взгляд. Наблюдал за тем, как она подходит и прикасается своими тонкими пальцами к каждому кирпичику, на которых фраза "я тебя люблю" написана почти на двухстах языках.

— Это место даёт понять, что интернациональной любви мешают только языки, — поправив рукава своей толстовки, рассматривал каждую надпись, улыбаясь от того, что чувствую атмосферу этого места.

— Кто всё это писал? — она оборачивается ко мне, при этом не отрывая руки от стены и вопросительно смотрит.

— Байрон и Кито — два здешних художника-активиста, — довольно улыбаюсь, всматриваясь в знакомое "Je t'aime", которое нашел буквально за несколько секунд.

Удивительно, но всю свою сознательную жизнь я не питал любви к Парижу и Франции в целом, никогда не рвался сюда и не хотел даже изучать язык, но что-то пошло не по плану два года назад и теперь я обожаю всё, что связано с Францией и с охотой делюсь всеми своими эмоциями с другими.

Мы простояли там минут сорок, поскольку девушка подловила меня на фразе: "Я знаю эту стенку вдоль и поперек", в принципе, за это я и поплатился. Я стоял в плотную к стене и указывал ей пальцем фразу, соответствующую тому языку, который она мне называла. Даже несмотря на мой высокий рост, мне пришлось прыгать, чтобы достать до верхушки кирпичного строения и дотронуться указательным пальцем до фразы на испанском.

— Ты такой забавный, — она смотрел на меня и смеялась, пока я в это время стоял весь раскрасневшийся и взъерошенный.

— Это не смешно, — корчу рожицу, но сам не замечаю, как начинаю смеяться, одергивая свою кофту вниз. — Что ж, следующая остановка — Человек, проходящий сквозь стену.

Видел, что название ей ни о чем не говорит, но она явно была заинтригована и кажется, немного расслаблена. Надеюсь, она не думала, что я маньяк, а просто наслаждалась этим днем так же, как и я.

Мы не торопясь шли по вымощенным улицам Парижа, пока она внимательно слушала меня. Чего только не было рассказано ей: и легенды Монмартра, и история происхождения, и история храмов. Казалось, она была готова слушать меня часами, и ей в самом деле было интересно.

— Этот памятник был выполнен по заказу друга одного писателя, чье произведение называется: "Человек,проходящий сквозь стену", — выдал я, как только мы подошли к дому, из стены которого выглядывала часть бронзового "человека". Его руки тянулись вперед, голова была поднята вверх, взгляд устремлен куда-то вдаль, а часть остального "тела" была внутри дома.

— У тебя был отрывок с названием "горящий склеп", — она хмыкает и касается бронзовых рук. — Было бы забавно, если бы кто-то из твоих друзей соорудил что-то подобное.

Она была именно тем человеком, который не просто молча смотрит в одну точку, а той, кто наблюдает за всем, за каждой мелочью и каждым изгибом, и я понимал, что чем-то мы с ней похожи. Во всяком случае, она не делала вид, что ей было интересно, она в самом деле наслаждалась тем, что происходит.

В районе двух часов дня мы были уже около Сакре — Кер — в том самом месте, которое распаляло во мне огонь и заставляло мою кровь закипать от восторга. Поднявшись на одну из самых высоких точек Монмартра, я показал ей ту часть Парижа, от которой захватывало дух каждый раз, как в первый. Даже Эйфелева башня, которая с этой точки не казалась такой ущербной.

Далее по расписанию — "корабль" Лавуар, место, в котором жил Пикассо. Не знаю, как она не уснула пока я рассказывал о жизни шизофренического художника, но судя по тому, что он задает море вопросов - её это интересовало. Едва уловимые прикосновения, аромат её духов, запах волос и безумно красивые зеленые глаза — то, что отпечаталось в моем сознании надолго, поэтому каждый раз прогуливаясь по этим местам после ее отъезда, я всегда вспоминал о ней.

Время пролетело слишком быстро, я даже не успел заметить, как на улице начало темнеть. Часы показывали уже одиннадцать вечера, когда мы подошли к Мулен Руж. В ходе своей экскурсии по Монмартру, мы успели заскочить в еще одну кофейню, немного перекусить и снова отправиться гулять. Спустя почти двенадцать часов, девушка окончательно расслабилась, сейчас вовсе не ощущалось никаких барьеров между нами и кажется, её страх совсем отступил назад.

Завороженная видом красной мельницы, шатенка схватила меня за предплечье и слегка сжала его. Прикусив губу, она довольно улыбнулась, прислушиваясь к звукам мелодии, которые доносились из открытых дверей "мельницы".

— Ты хочешь зайти и посмотреть, как длинноногие девицы отплясывают кан-кан? — вопросительно поднял одну бровь, при этом широко улыбаясь.

— Я не знаю, но думаю, что это выглядит не плохо, — она смотрит на меня и не перестает улыбаться, поправляя воротник своего плаща.

— Это выглядит примерно так, — не особо стесняясь, принялся танцевать жалкое подобие кан-кана, замахиваясь ногами поочередно в разные стороны, чем несомненно рассмешил всех, кто сидел снаружи бара и свою незнакомку, которая заливалась смехом и просила меня прекратить.

Видел на её глазах слёзы, но не от тоски и печали, которая её могла съедать, а от смеха, который был вызван моим дурацким (я предпочитаю - раскрепощенным) поведением.

— На самом деле мы пришли сюда, потому что здесь безумно красиво. Я люблю красный цвет и пожалуй, это единственное яркое место на всем Монмартре. Я бы сказал - броское пятно, как символ того, что даже в самом сером и в самом пасмурном городе есть место чему-то яркому, необычному и живому. То же самое и в нашей жизни. Последние мои пара месяцев, проведенных здесь — как Монмартр. А встреча с тобой — Мулен Руж.

Она широко улыбается и подходит чуть ближе, делая пару шагов мне навстречу и кладет обе ладони на мою грудь. Так осторожно, будто бы боится спугнуть. Улыбается и опускает голову вниз от того, что смущается, слышу это по тихим и сдавленным смешкам.

— Вынуждена признать, что моё отношение к этому городу немного изменилось, — девушка не поднимает голову и смотрит вниз, ощущая ладонью, как быстро колотится моё сердце.

— А я тебе говорил, — шумно выдыхаю и позволяю себе так же рассмеяться, положив свою ладонь на её руку. — Пойдём, у нас впереди ещё одно место.

Она даже не спрашивает, куда мы идем, просто молча следует за мной, изредка поглядывая на часы. Прекрасно помню, что рейс у неё в районе трех часов ночи, но почему-то сейчас не хочется об этом думать. Она любит слушать, а я люблю рассказывать — идеальное сочетание, это я понял за весь сегодняшний день, проведенный с человеком, которого не знаю. Хотя по ощущения казалось иначе. Она понимала меня с полуслова и смеялась после моих шуток.

Когда до двенадцати ночи оставалось всего пять минут, мы дошли до небольшого сквера, где на мое счастье не было никого вокруг. Только двое в окружении деревьев и небольшой фонтанчик.

— Если загадать желание и бросить монетку туда, то оно обязательно сбудется, — улыбаюсь, доставая из кармана джинсов пару центовых монет, протягивая одну из них ей.

— Разве монетки бросают не для того, чтобы вернуться? — снова этот ласковый тон, к которому я уже успел привыкнуть.

— Не обязательно, по крайней мере стоя на это месте, ты можешь загадать всё, что угодно, — улыбка так и не сходит с моего лица, когда я беру за руку девушку и подвожу её чуть ближе к фонтану, вставая спиной к нему. — Желательно сделать это в двенадцать часов. Чтобы наверняка.

— А сколько сейчас? — она поворачивает голову в мою сторону, стоя непростительно близко ко мне.

— Полночь, — отвечаю тихо и глядя прямо ей в глаза.

— Я хочу прожить ещё один такой день на Монмартре, — небольшой замах и спустя пару секунд слышу плеск, как сигнал о том, что цент пошел ко дну, бережно храня это желание на окраине Монмартра.

1. Аномалия

.

Давным-давно, в незапамятных девяностых годах прошлого века, во времена смутные и тревожные, в большом южном городе произошла одна невероятная история.

В городских хрониках тех лет упоминается, что город по чьей-то жалобе посетил большой московский начальник, потом по телевизору ругал местного - буквально в трех шагах от администрации расположен квартал с запущенным кладбищем, замаскированный с проезжих улиц жилой застройкой убогих хат станичного вида с курятниками и садами-огородами чуть ли не на погосте. Следом набежали всякие комиссии, установили, что действительно обнаружено заброшенное эмигрировавшими инородцами кладбище и имеет место форменное безобразие с самозахватом земли - хотя хаты и зарегистрированы за своими хозяевами, но участки под сады-огороды никто никому никогда не выделял. В газетах под шумок расписали, что среди могил будто бы кто-то даже видал хрюшку, да этого факта объективная комиссия не подтвердила, справедливо посчитав информацию газетной уткой. Но, как известно, дыма без огня не бывает - сплошь и рядом на задах подворий впритык к погосту были налеплены курятники с всамделишными утками и курами, а еще у одной старушки была обнаружена коза, время от времени действительно устраивающая сама себе выпас в зарослях кладбища. С населением комиссия провела профилактическую беседу о соблюдении санитарных правил и надлежащем содержании домашних животных, аномалию с нарушением цивилизованного облика города было решено устранить - хаты с курятниками снести, людей переселить в нормальные квартиры, а также оформить необходимые документы на перенос кладбища за пределы города.

Жил да был в том самом месте одинокий пенсионер, звали его все Михалычем. Жил-поживал он в своем маленьком домике, построенном еще в 19 веке. Домик свой Михалыч по станичному называл «хатой», она была еще крепкой, но требующей капитального ремонта, ну или хотя бы косметического. Половиной хаты он вообще не пользовался, там только сквозняки гуляли по пустым комнатам. Михалыч туда лет 15 вообще не заходил, две комнаты с мебелью просто приходили в разрушение, а жил он в основном на кухне. Да еще в одной большой комнате, которая ему служила «спальней, залой, кабинетом». И земельный участочек позади хаты располагался приличный, хотя и заросший бурьяном, старыми деревьями и одичавшим кустарником. В конце участка за полуразвалившимся деревянным забором пребывало в полном запустении то самое маленькое старинное кладбище, где уже лет 50 никого не хоронили, людей посторонних там не ходило, только псы бродячие взвывали от голода по ночам да вороны орали и носились тучами над сухими деревьями и заброшенными могилками.

Жил Михалыч одиноко, жена давным-давно померла, дети разъехались бесследно, и одна радость была – выпить вечерком бутылочку и мысли поразмышлять. Нет, сильно он не пил, под заборами, как говорится, не валялся, не дебоширил, просто выпивал поболе медицинской нормы, никого своим поведением не беспокоя, кроме собственной печени. И вообще, человек он был незлобный и неглупый, просто потерялся в каких-то лабиринтах житейских неурядиц однажды, а выбраться не смог. Или не захотел.

.

2. Братки

.

Как-то осенью начали к Михалычу захаживать очень приятные молодые ребята, крепкие такие, бритые, в кожаных курточках, общительные. Они всегда приносили с собой выпить и закусить богато. Ну нравился им Михалыч и рассказы его многочисленные о долгой жизни, о семье, о родне и знакомых. И выпить приносили они все больше и больше, а употреблять уговаривали Михалыча посолиднее, чтоб их , значит, не обижать.

И вот как раз в то время, когда Михалыч спал ночью тяжелым сном после очередного обильного застолья, почувствовал он во сне удушье… Будто навалилось что-то огромное, тяжелое на грудь и душит его, душит, и запах такой мерзкий стоит, будто рядом смесь гнилой рыбы и мокрой вонючей шерсти… Проснулся Михалыч в ужасе, заорал, вскочил… А потом засмеялся… Кот, оказывается, бродячий залез в разбитое окно и на грудь Михалычу улегся, чтоб согреться. Здоровый такой котяра, шерсть могучая, бурая какая-то с блеском, глаза злые, пронзительные, прямо тебе натурально дикий зверь, а не бездомный кот. Пожалел Михалыч бродягу. Другой бы на его месте сапогом в хвостатого запустил или еще чего похуже, а Михалыч, наоборот, позвал кота «кис-кис» и поплелся в холодильник поглядеть, что там завалялось и чем с гостем поделиться можно.

В общем, остался котяра разделять с Михалычем его неразнообразный быт да скудный стол. Хотя стол последнее время, чего Бога гневить, стал куда богаче благодаря новым симпатичным знакомым, не скупившимся на водочку и закуски заморские, которые до этого видал Михалыч только в новомодной рекламе по телевизору, когда тот еще работал. Нельзя сказать, что Михалыч не задумывался порой – отчего такие молодые да видные люди с ним компанию водят. И напрямую спросил как-то. Тот, что постарше, с небольшим шрамом под глазом, сразу пояснил, что жены у них троих дюже лютые, не дают им дома выпить-погулять, а оставлять денежки в кабаках-ресторанах неохота - на те же деньги, что в ресторане приходится за разок погулять – веселиться неделю можно. Вот они и пользуются его, Михалычевым, гостеприимством, к обоюдному удовольствие и веселию. Объяснение это вполне Михалыча устроило и больше глупых вопросов добрым молодцам он не задавал. А вот кот гостей невзлюбил. Как только они на порог – исчезал лохматый, будто его ветром сносило. Но когда уходила компания в ночь, появлялся, словно призрак, ложился рядом с пьяным Михалычем на тумбочку у кровати и гипнотизировал злыми прищуренными глазами, и рокотал громко, даже не поймешь, то ли мурчит, то ли рык издает звериный. Как-то так потихонечку пить с новыми знакомцами Михалыч стал больше и больше, ночевать они оставались все чаше, а с утра похмелиться протягивали, да так напористо и по-доброму, что к обеду Михалыч уже спал мертвецким сном, чего ранее с ним никогда не водилось – не пил с утра он, правило было такое. Но… было да сплыло, с такой-то замечательной душевной компанией…

И вот как-то раз поздним зимним вечером проснулся Михалыч и ничего не помнит… Ни какой сегодня день, ни вообще – сколько дней подряд прошли со дня последнего просветления рассудка. То ли три? А то ли пять… Оглядел он с прискорбием окружающий его бардак, кучу объедков, грязной посуды, поискал среди пустых бутылок остатки, чтоб мозги прояснить, только отхлебнул, а на пороге его новые знакомые появились. Только на сей раз не было на лицах улыбок, в руках - пакетов с едой и выпивкой, а глаза у них были какие-то… недобрые. Тут и узнал Михалыч, что буквально вчера, а точнее 13 января, продал он новым знакомым свой дом с участком самым что ни на есть законным образом. И будет теперь дом снесен, а на его месте воздвигнут элитный салон нижнего белья, который украсит деловую жизнь всего города. А потому прямо сейчас следует ему, Михалычу, собрать свои пожитки и валить отсель, пока неприятностей всяких дальнейших себе не нажил… И благодарить их, добрых молодцев, до скончания века, что они решили вопрос мирно, без человекоубийства, а то ведь могли его просто- напросто придушить! Но люди они порядочные и богобоязненные, да и святки сейчас, к тому же... Понял, сразу понял Михалыч всю горькую картину - что это были за добры молодцы, что за посиделки устраивали, зачем эти братки его кормили-поили, ублажали беседами все это время…

.

3. Страшный вечер

.

Не успел Михалыч ужаснуться от осознания происшедшего, как вдруг заметил, что лицо одного из добрых молодцев испуганно вытянулось, глаза округлились, он вытянув вперед дрожащую руку с огромным золотым перстнем на указательном пальце и дико вопросил Михалыча: «Что… Что ЭТО??? Что ЭТО такое…». А другой браток вскрикнул перепуганно… Оглянулся Михалыч за спину - туда, куда в ужасе глядели его «гости» - и ничего такого не увидел… Из коридора вошел в комнату его кот… Михалыч удивился - они что, совсем рехнулись, это же просто его кот… Но тут Михалыч прищурился (а надо сказать, что зрение у него не очень было, да и возлияния последних месяцев на четкость зрения не влияли положительно) и обомлел… А НИКАКОЙ ЭТО БЫЛ ВОВСЕ НЕ КОТ!!! Тело вроде кошачье, ушки кошачьи, глаза тоже, а вот пасть - вовсе и не пасть, а настоящий человеческий рот с губами… Да и размерчик у кота стал явно поболе, чем был… Зашевелились эти губы и ощерились… А во рту зубы - огромные, желтые, но почти человеческие!!! Как заорали все в голос - и «добры молодцы», и сам Михалыч - и к двери ломанулись! Да не тут то было – дверь бабах! И захлопнулась, как от внезапного порыва ветра! Начали добры молодцы в дверь эту биться, но дверь старинная, добротная, ее плечом, как современную фанерку, не выбьешь! А «кот» тем временем начал надуваться словно шар, башку пригнул угрожающе, лапы вперед вытянул, а там не когти кошачьи, а ручки маленькие как человеческие, дрожащие, только в волосах все... И такая тут страшная вонь пошла по дому, будто грузовик дохлой полуразложившейся рыбы в одно мгновение в комнате выгрузили… И как одолела всех рвота надрывная от этой вонищи, казалось, все кишки сейчас горлом выйдут, катаются все они по полу в конвульсиях, кричат, стонут... А тут зарычал «кот» страшным, утробным басом, раззявив свой похожий на человеческий рот с черным блестящим языком. И явственно все услышали в этом рыке хриплое утробное слово: «ИЗ-ВЕ-ДУ!!! ИЗВЕДУ!!! ИЗВЕДУУУУУУ!!!». И начало чудище с рычанием приближаться медленно, с каждым шагом раздуваясь все больше и больше… Тут дверь сама по себе раскрылась, и уползли на карачках злодеи прочь с такой скоростью, какой Михалыч никогда не видел… Только задницы, обтянутые модными джинсами, в свете полной луны сверкнули. И бумажки свои с подписями и нотариальными печатями о покупке дома побросали… Лежит Михалыч на полу, крестится отчаянно, хотя никогда не веровал ни во что такое... А чудище нечистое подошло к нему, наклонилось своей вонючей пастью и прохрипело с подвыванием, заглядывая прямо в глаза: «Я тут сто лет живу-у-у… И еще сто проживу-у-у… И жилье свое снести никому не позволю и тебя в обиду не да-а-ам-м! А ты больше ПИТЬ НЕ СМЕЙ!!! А не то-о-о… – страшная пасть приблизилась к его, Михалычеву, лицу совсем близко, затряслась жутко и оглушающе взревела – ИЗВЕДУ-У-У-У!!!!!!!!!!!!!!!!!!».

.

Двадцать лет уже прошло с тех пор, Михалыч и по сей день живет в своей старой хате, и кладбище стоит на своем месте, и всё вокруг в их квартале по-прежнему, разве что нет уж бабульки с ее козой да курятники изничтожены... Согласование всяких разрешений по переносу могил в другое место - понятное дело, долгая песня, но уж слишком долгой она оказалась... Многие теряются в догадках - почему, а Михалыч точно знает. Да никому про то не распространяется...

Сегодня все шумно отмечают старый новый год. На центральной городской площади запускают красочные фейерверки, ярко освещающие их квартальчик с заброшенным кладбищем, а также вплотную подступающие к нему новостройки торгово-развлекательных центров... Михалыч спокойно рассматривает из окна родную улицу, удовлетворенно прислушивается к шумному гулянью соседской молодежи за окнами - живут здесь наши сто лет и еще сто лет жить будут! Потом радостно оглядывает свою старую, но теперь ухоженную хату, праздничный стол с подарками для внуков...

Вдруг ему показалось, что скрипнула половица. Насторожился Михалыч, встрепенулся, опасливо покосился в угол комнаты, где на полу только что поставил блюдо, щедро наполненное праздничными угощениями... Нет, вы ничего такого не подумайте — просто Михалыч с некоторых пор всерьез увлекся народным фольклором... Да и про обычаи предков забывать не стоит!

Рассказ Ольги Неподобы, источник: https://vk.com/wall347726017_50

Глава  12  Мужчина (часть 1)

Витя, вздрогнув, судорожно схватился ладошкой за грудь – и пальцы сразу ощутили палочку во внутреннем кармане.

«Значит, она и правда умеет взрывать?!» – искрой сверкнула мысль. И виденное им у реки – было настоящим?!

А секундой позже пришло осознание сказанных Георгием слов: не показывать в деревне палочку! Никому! И Витя почувствовал, как по спине скользнула ледяная змейка.

Он вспомнил, что когда проснулся утром, палочка лежала на столе, возле фотографии отца. А это значит – мама её видела, и даже брала в руки!

Кроме того, ночью к ним приходил староста с дровами! А возможно, и его жена – тётя Пелагея – пока Витя метался в постели в бреду. И вероятно, кто-нибудь ещё из деревенских – проведать: как, да что – и сколько их могло перебывать в доме за прошедшее время, чувствуя вину за собой!

Да – вряд ли старики, конечно, придали значение обычной короткой палке. А может, и не заметили её вообще.

Но, если тот офицер с чёрным жезлом – Фарбаутр, начнёт давить вопросами, или пытать, кто знает – что они вспомнят с перепугу? Какие детали, виденные мельком, вдруг, всплывут в уме?

Витю окатило холодной ветреной волной. Пространство вокруг потемнело, сгустившись огромной сумрачной тенью.

– Смотри-ка, даже природа нам помогает! – услышал он натянуто-бодрый возглас Георгия. – До последнего удерживала дождь, пока мы убежище не отыскали!

Вскинув голову, Витя увидел, что солнце действительно померкло. Голубое небо заволакивал однотонный серый слой перистых облаков. Лесной воздух набухал тяжёлой влагой.

– Поспеши, Виктор, чтоб самому не намокнуть – сказал Георгий. – И пока будет лить, сиди дома, не нервируй маму.

Витя в растерянности посмотрел на него:

– А если будет лить до утра?

– Значит, жди до утра! – твёрдо ответил Георгий. – Я потерплю, сил ещё хватает.

И улыбнулся ободряюще-тепло – на дорожку.

Но, Витя никак не мог заставить себя сдвинуться с места, весь переполненный массой кричащих вопросов.

Сказать ли Георгию про маму, старосту и – возможных остальных? А может и палочку, тогда, отдать? Вот только почему он сам её не забирает, оставшись безоружным? Или уверен, что здесь ему ничто не угрожает?

«Ну, конечно! – мысленно воскликнул Витя. – Если уж медведя тут не нашли, то чего опасаться человеку? Георгий, наверняка, это понимает! А палочку вернуть не просит потому, что доверяет, обижать не хочет! Использовать её я всё равно не смогу, не знаю как. Но, он ведь покажет?! Потом!»

– Беги, Виктор. Будет у нас ещё время на разговоры, много часов – словно угадал Георгий его мысли. – Если сейчас почём зря не растратим секунды.

Витя сглотнул; кивнул, как клюнул, и не найдя нужных слов напоследок, молча бросился к ручью. Но, на полпути, не утерпев, обернулся.

– А если у меня уже видели эту палочку в деревне? – замирая, с дрожью в голосе, крикнул он. – Ну… случайно!

Георгий задумался на пару мгновений, глядя в землю. И легко пожал плечами, усмехнувшись.

– Значит, не повтори этот случай.

И у Вити тотчас отлегло от сердца. Невольно подражая Георгию, он резво поскакал по мокрым камням через ручей. На середине вновь провалился в воду всё тем же ботинком. Но, только с досадой крякнул, и мгновенно вернулся к своим мыслям. Палочка! Оружие!

Продравшись сквозь кустарник в гущу леса, он оглянулся: тот берег и берлога пропали из виду за плотным скоплением сосновых и еловых стволов. Раздёрнув пуговицы полупальто, Витя выхватил на бегу палочку из-за пазухи. Перед глазами сразу же мелькнула джутовая нить на рукоятке. Витя едва сдержался, чтобы не треснуть кулаком себя по лбу: за слепоту, за тупость!

Не увидеть, не заметить явного – оборванной петли! И додуматься самовнушением, что эта палочка служила Георгию лишь для подачи знаков!

А зачем тогда цеплять её к руке, как нечто ценное и дорогое? Не всё ли равно, чем сигналить? Любой деревяшкой – вон, сколько их валяется вокруг, корявых и грязных!

Эта же – полированная, гладкая, холёная, лощёная! Ну, вот где были его глаза и мозги час назад?! Витя фыркнул сердито, и смахнул со щеки первые дождевые крапинки, глянув вверх. Сквозь листву и ветви прорывались мириады капель – лес наполнялся шелестящим шумом.

Витя прибавил ходу, петляя меж кустов и деревьев. И сунув палочку обратно во внутренний карман, принял твёрдое, непреклонное решение: отныне и всегда искать ответы, а не выдумывать их! Размышлять – пускай мучительно и сложно, заходя в тупик – но, никогда не заниматься самообманом! И конечно же – верить своим глазам! Не подвергать сомнению увиденное, сколь фантастическим бы это зрелище не казалось!

Сейчас Витя недоумевал: как у него вообще получилось убедить себя, будто волшебная сила палочки ему померещилась – после алатырь-камня?! После тех чудес, которые он творил, сжимая колдовской янтарь в собственных руках?! Можно ли, единожды уже видев магию – уверять свой разум, что её не существует?! Да ещё и упорно искать очевидному какие-то успокоительные объяснения!

«Но, стоп! – запнулся Витя. – Кто же тогда Георгий? Маг? Однако, он сказал, что нет… Соврал? А палочку зачем раскрыл? Молчал бы и дальше, не подавая виду…»

Витя нахмурился, не понимая, как сложить два эти факта воедино. Не маг – с волшебной вещью… И вдруг, его осенило! Ведь у самого же – дома, под подушкой – лежит магический камень, подаренный бабой Сейдой! Разве это делает Витю колдуном? Собственно, как и палочка за пазухой!

«Значит… значит – размышлял он на бегу, не реагируя на дождь и ручейки за ворот. – Значит, палочку Георгий мог тоже получить в подарок от мага! Или заслужить, заработать!»

Следом же прошибла фейерверком догадка: а сам Георгий решил передать её теперь мне – за мою помощь! Потому, и оставил! И научит, что с ней делать! Как обращаться!

«И я смогу взрывать! Валить деревья! Швырять их, как спички, и наверно, многое другое! Будто, сказочный герой!» – счастливым мотыльком трепыхалась радость в голове.

А прибавить к этой палочке ещё алатырь-камень, то Витя станет пусть и не волшебником, то – во всяком случае, очень похожим на такового! Среди обычных людей уж точно!

Но, восторженный подъём вновь сменился загвоздкой: если Георгий связан с колдунами, то почему за эти три дня не обратился к бабе Сейде? Не представился ей и не попросил помощи. Не знал, кто она такая?

Да на бабу Сейду достаточно бросить один взгляд! Витя, по приезду в деревню, сразу понял – это ведьма! Мама тоже, едва увидев соседку, поёжилась и шепнула папе:

– Лучше не ссориться. А то, чего доброго и проклянёт…

Тогда возможно, и Георгий решил, что она злая старуха. Немудрено, при её-то виде.

Остальные жители деревни, наверно, и тем более надежды ему не внушили. Усталые измученные старики, которым и самим нужна помощь. Да и в лес они почти не ходят. А пробраться к чьей-либо избе, пусть даже ночью, Георгий не рискнул. Ибо, тотчас залаяли бы собаки, переполошив, подняв на ноги десятки незнакомых Георгию людей, от которых ещё и неизвестно чего ждать.

«Особенно, от угрюмой бабы Сейды! – усмехнулся Витя. – Надо будет рассказать Георгию о ней подробно. Она ему точно поможет! Тем более, когда узнает, что он побил полицаев!»

Ведьмино жилище как раз и показалось первым, на краю леса вдалеке. А за ним и другие караваевские избы.

Дождь пошёл сильнее, деревня будто вымерла, совершенно обезлюдев. Упругие, косые штрихи бесперебойно, дротиками молотили по скатам крыш – вода потоками скользила вниз, стекая в жестяные желоба. А оттуда водопадом извергалась на землю. И ручьями мчалась к заборам, где прорывалась меж штакетин, убегая дальше – по деревне, на свободу. Заливая тропинки, пополняя лужи, и гоняя мелкую сель по канавам.

Витя прислонился к сосне, укрывшись под её ароматной кроной. И быстро обшарил взглядом собственный, затопленный двор. Мама, разумеется, тоже дома. И в ближайшее время, конечно, никуда не уйдёт – в такой-то ливень.

На горизонте слабо, едва слышно громыхнуло – не иначе надвигалась гроза, усугубляя положение! Дождь действительно мог зарядить до утра. А столько ждать было смерти подобно, безо всякого преувеличения. Хоть Георгий и крепился, но не прочищенная рана обернётся ночью лихорадкой. И сбить потом жар в одиночку Вите вряд ли удастся.

А если и сумеет, то – дальше дело может обернуться ампутацией ноги!

Вот только как собрать лекарства, марлю, свечи, еду и остальное, чтоб не увидела мама? Тайком? Но, вся изба – две комнаты и кухня – от маминых глаз не укрыться. Особенно теперь, когда Витя вернётся после недавней ссоры.

Мама и сейчас, поди, плачет. Может даже не одна, а в кругу сердобольных соседей – тёти Пелагеи, бабы Авдотьи и других селян.

«Впрочем, нет… – вспомнил Витя. – Она ж переругалась со всеми…»

Значит, наверно, мечется по дому, смотрит по окнам. И вот-вот бросится на поиски – в лес.

Щелчком возникла идея: дождаться маминого ухода и быстро похватав необходимое, бежать опять к берлоге!

Но, гром в небесах пророкотал, как рычание – ближе, ниже, тяжелее, и Витя словно очнулся: ведь это будет свинство. А Георгий скажет – подлость! Причём, мерзкая! Особенно, если мама простудится под дождём, и сляжет.

Да и вообще, он велел навести в семье порядок! Чтоб дома был покой и мир.

Витя тряхнул головой. Тогда, придётся войти в избу с понурым видом. Раскаяться, повиниться. Безропотно выслушать маму. Не спорить, и не возражать.

«И согласиться с тем, что я ребёнок?! – сразу мысленно взвился он на дыбы.

Да, если так нужно для дела… – прозвучал в уме заметно повзрослевший, собственный голос – И вытерпеть все мамины объятия, и десятки поцелуев по щекам, глазам, лбу и носу.

«И ещё её слезы, рыдания!» – передёрнувшись, скривился Витя. Вот это будет каторга, мучение! Успокаивать битый час и раздражаться, стараясь не показывать виду. Деревянными руками гладить по трясущимся плечам; укутывать кофтой, или шалью; совать кружку с холодной водой. А главное – что дальше?

А дальше… – напрягся Витя – А дальше, наплакавшись, мама заснёт… Она всегда так возвращается в норму.

В острой форме это проявилось, когда пришла похоронка на отца… Именно тяжёлая дрёма после истошных рыданий не лишала маму сил в те дни. И не дала иссохнуть, позволила выжить…

Витя задумчиво замер.

И вдруг понял, что кажется, вот оно, решение проблемы!

Дать маме выплеснуть свои эмоции и чувства! Лучше всего – через край! Ну, ещё помочь валерьянкой, и уложить в кровать.

И со всех сторон будет польза! Мама выговорится, наступит примирение. А тех нескольких часов, проведённых ею во сне, вполне хватит, чтобы собрать всё нужное, отнести Георгию, и успеть вернуться!

Витя кивнул себе с довольным видом.

В хмуром, пасмурном небе по-прежнему громыхало – гроза приближалась, но – как-то не так, необычно. Витя только сейчас сообразил, что грохот звучит совершенно непрерывно, перерастая в чудовищный гул, от которого дрожит земля, и тихонько дребезжат стёкла в окнах.

«Это не гром!» – внезапно осознал он.

Из серых туч и дождевой завесы вырвался огромный немецкий самолёт – Витя увидел чёрные кресты на хвосте и крыльях снизу. Будто Змей Горыныч – длинный и мощный – он с рёвом пронёсся над ветхими избами тёмной громадой. Винты кромсали в клочья пелену облаков, хвост оставлял за собой глубокую борозду в колышущейся хмари.

Миновав деревню, самолёт помчался дальше, в бреющем полёте над лесом – очевидно, к полю на той стороне, где немцы оборудовали аэродром.

«Значит, грозы не будет!» – восторженно отметил Витя, глядя ему вслед.

Да и дождь пошёл на убыль, словно самолёт поволок его за собой. Нахохлившись, Витя вынырнул из-под сосны, и помчался пулей к дому.

Пересекая двор, метнул взгляд на окна, выходящие к лесу, но мамы нигде не увидел. И скользнул в чёрный проём дощатого сарая, примыкавшего к избе с тыла. Под ногами сразу чавкнула вода. Витя сперва решил, что это в ботинке, которым он черпанул из ручья. И тут же увидел на земляном полу лужу, накапавшую с прохудившейся крыши. Чуть дальше блеснула ещё одна, побольше. Огибая её, Витя направился к открытой двери, обратившись в слух, ожидая уловить мамины всхлипы из комнат. Однако, в избе было тихо.

Может, она сама уже уснула? – подумалось с надеждой – Это хорошо бы…

«Нет! – возразил себе Витя. – Мама никогда не успокаивалась, если меня нет дома!»

Он просочился через ведущую из сарая в избу открытую дверь. Машинально потянул её за собой, чтоб затворить – но, не смог сдвинуть с места. Дверь намертво застряла. Витя оглянулся: нижний край двери притёрся к полу – видимо, просели петли. Он дёрнул дверную ручку раз, другой – всё бесполезно. Толкнул назад, но дверь и тут не стронулась с места.

Витя размахнулся ногой, пнуть по двери со всей силы, и застыл. Насторожился, не понимая почему. Что случилось, что смутило? Нечто странное, неосязаемое, но вселившее тревогу…

Он медленно поворотился к дому, и вновь резко замер, едва вдохнув. И глаза его – помимо воли – расширились от страха. Оцепенелой судорогой сковались мышцы.

Ибо, в воздухе витал ужас. Он сочился из дома, вместе с запахом, который – Витя был уверен – он будет помнить всю оставшуюся жизнь! Дух сырого леса, сухих нор, грубой шерсти, свежей плоти и горячей крови. Волчий запах!

Как взрыв, мелькнула мысль: те самые! Проникли через незапертую дверь!

Старики в последнее время часто говорили, что грядущая зима будет голодной для всех. Немцы ведь не только урожай забрали, но и истребили живность в лесу. А значит, жди волков в деревне – их брюху тоже станет туго. Да только ни поросят, ни овец им на добычу теперь здесь нет. Одни тощие собаки, да измождённые люди…

– Мама…! – прохрипел сдавленно Витя, и рванул в избу.

Он влетел на кухню, готовый ко всему, чему угодно. Но, мама – невредимая – спокойно стояла к нему спиной, перед столом у окна, и что-то замешивала в большом тазу.

«Тесто, что ли…? – оторопело подумал Витя. – Так муки же нету… А хлеб для деревни всегда печёт тёть Пелагея…»

Взгляд беспокойно заметался во все стороны. И запнулся за нечто белое, распластанное в углу. Какая-то высокая, широкая фигура, накрытая старой простынёй – из-за чего казалось, будто там стоит большое привидение.

«Чёрный волк на крестовине! – чуть не крикнул Витя. – Вот откуда запах! Как же я забыл-то?!»

Мама явно не решилась прикоснуться к Витиному трофею, лишь боязливо его укрыла.

Витя обречённо сник: ну, сейчас начнутся причитания. В том числе и из-за шкуры, которой провонял весь дом.

Однако, мама не оставила своё занятие, по-прежнему продолжая месить – напористо, жёстко и сильно. Будто ничего и не случилось. Лишь глухо бросила Вите вполоборота:

– Закрой дверь в сарае. Дует.

Витя глянул назад, машинально ответив:

– Её заклинило там.

– Да? – мамин голос прозвучал, вдруг как-то непривычно едко. – А мужчина в доме зачем? Чтоб дверью только хлопать?

Витя вздрогнул, глядя на худую мамину фигуру, и ощутил, как полыхнули щёки.

«Ведь действительно! Отец бы это так не оставил… – словно обухом огрела мысль. – А я и не подумал даже…»

Внезапный стыд горячей краской залил теперь всё лицо, и растёкся дальше – по затылку, огнём охватывая уши. Мама деловито работала: мяла и толкла непонятное месиво в тазу.

– Я… я починю… – услышал Витя своё бормотание.

– И крыльцо! – сразу отозвалась мама. – На нём ногу сломать уже можно! А разделительный забор? Будем ждать, когда упадёт? Или, что его баба Сейда укрепит?

Витя заморгал, не зная куда деваться. Чувствуя себя растерянно и глупо, будто схваченный за шкирку. Нет, мама говорила справедливые и правильные вещи, строго всё по делу. Но, как неожиданно! Ломая Витину стратегию, расчёты, да и планы в целом! И ведь не возразишь! Да и нельзя!

В голове металось – что ответить? Будто были варианты, кроме как вновь пролепетать:

– Я всё отремонтирую… Я понял…

Мама тотчас обернулась, и посмотрела на него в упор.

– Хотелось бы верить. Что понял.

Взгляд её, буквально, пронзал насквозь и Витя быстро опустил глаза. Он не узнавал сейчас маму – всегда такую тихую, печальную после гибели папы. Теперь же, перед ним стояла дама: строгая, уверенная в себе. Которая вовсе не собиралась плакать.

«Как графиня…» – Вите вспомнился рисунок из старинной книги, изображавший суровую леди в тёмном платье до горла, и в тонких перчатках.

Удивительно – но у мамы на руках они тоже были! Вот только облепленные какой-то мерзкой, склизкой грязью с комьями и – то ли перьями, то ли волосами вперемежку! Витя выпучил глаза.

– Мам, что это?!

Мама лишь мельком бросила взгляд на свои руки.

– Замазка из глины и пакли. Нужно щели конопатить в окнах и стенах. Кстати, тоже мужская работа!

И повернулась к тазу на столе, погрузив в него ладони, надавив на месиво всем телом.

– Сам же чувствуешь, как холодно дома! – работая, с натугой, добавила она. – Особенно, под утро. А впереди зима.

«Дрова ещё нужно готовить…» – продолжил Витя в мыслях, со вздохом.

Да и без них, если развивать тему, мужских обязанностей по хозяйству наберётся – месяц со двора не выйдешь…

– А ты думал, мужчина делает лишь то, что хочет, и когда захочет? – сухо сказала мама, услышав его вздох. – Да ещё и сам себя назначает мужчиной? Потому, что нос по возрасту дорос?

Встряхнув руками, мама сбросила глину в таз, и снова развернулась к Вите.

– Или просто решив в один прекрасный день, что теперь он мужчина? – словно припечатал вердикт её звонкий голос. – Что достаточно об этом только заявить?

Витю обожгло изнутри, он резко вскинул голову. И даже почувствовал, как сверкнули его глаза. Детский ум – пусть и не мог сформулировать точно – но ясно понял: мама перегнула палку!

Да, Витя считал себя отныне мужчиной. Так ведь не на пустом же месте! Хотелось крикнуть про грибы, волков! Но… Разве это будет по-мужски?

Витя плотно сомкнул губы, и весь сжался, подтянулся, загоняя возмущение вглубь.

– Я всё буду делать по дому – негромко, но твёрдо сказал он. – Всё, что должен. Отремонтирую крыльцо. Поправлю дверь. Поставлю забор. Залатаю крышу в сарае… – вспомнил про лужи в пристройке – И вообще, всю тяжёлую работу. Всегда. Без напоминаний.

Мама смотрела на него молча несколько секунд – пытливо, словно оценивая на прочность и самого, и данное им обещание.

Витя не отвёл взгляд. Он искренне сказал свои слова.

Однако, в голове, в висках, тревожно застучали молоточками мысли: ведь я загнал себя в ловушку! Как уходить теперь в лес? А собирать лекарства и продукты? И не только сейчас, но и завтра! И послезавтра! Может, по ночам? Или утром, очень рано?

Одна отрада, что мама осталась довольна, таки победив.

Явно понимая это, она кивнула, и снисходительно оборонила, вновь принимаясь за глину:

– Ладно, на крышу не лезь только.

И Витя дёрнулся, как от удара, покоробленный её тоном.

– Почему? – сразу ощетинился он. – Потому, что думаешь не справлюсь? Или упаду? Потому, что тут я снова ребёнок?

Мама вздохнула, привычно-скучливо:

– На крыше доски гнилые.

– Там не высоко! – с горячностью воскликнул Витя. – А упаду, так снова встану!

– Витя, я запрещаю! – мама раздражённо обернулась.

И Витя вдруг, остыл в один миг.

– А папа стал бы слушать? – спросил он спокойно.

Мама вспылила, хотев столь же горячо возразить, но – будто поперхнувшись, сбилась, замешкалась. Смутилась, не найдя сходу ответа.

– Папа поступил бы, как нужно – продолжил Витя. – Не дожидаясь разрешений. И тем более, не спрашивая их.

Мама смотрела на испачканные перчатки – отстранённо пошевелила пальцами, сжала-разжала кулачки.

– Отец и не повышал бы на меня голос… – произнесла она тихо. – А если бы и крикнул, то нашёл бы силы извиниться. Как и подобает мужчине.

Витя отвёл взгляд – это был явный намёк на утреннюю ссору. Мама била по больному в самый неожиданный момент – случайно, или нарочно, но однозначно, точно в цель. Витя переступил с ноги на ногу, собираясь с духом – ведь даже не успел подыскать соответствующих фраз, и выражений. А уж боязнь показаться слабым – и вовсе главный враг извинений.

С трудом расцепив зубы, Витя глухо произнёс:

– Прости, мама… Мне стыдно…

На удивление, получилось не вымученно, и не притворно.

Слова шли, как и должно при истинном, честном раскаянии от души – просто и весомо:

– Я думал тогда только о себе… Но, и ты тоже должна извиниться.

Мама ошарашенно уставилась на него.

– Это за что?! – грянула она в изумлённом возмущении.

(продолжение - 15  января)

Всем привет, я продолжаю упражняться

(первую часть найдете по ссылке Упражнения на развитие писательского воображения (1 из 10))

Задание состоит в том, чтобы написать стих, начинающийся на последнюю строчку твоего любимого стихотворения.

Я однажды уже выполняла такое упражнение, но это было давно и неправда. Новое десятилетие, новая версия упражнения.

За основу возьму последнюю строчку стихотворения Анны Сеничевой «Это лето звенело звёздами». Автора очень рекомендую.

Приведу строфу целиком, чтобы сильно не вырывать из контекста:

«Это лето звенело звёздами —
Миллионом небесных стрел.
Из него выходили взрослыми
В мир, который не повзрослел.»

★★★

В мир, который не повзрослел
Мы приходим без подготовки.
Первый вздох, первый смех и снег,
Следом санки, сугробы, горки.

Папа в маске Деда Мороза.
Сказка мамина перед сном.
На экране поёт «Глюкоза».
Брат играет со мной вдвоём.

Чтоб общаться, творить умела—
Садик, церковь, в ДК кружок.
По слогам я читаю смело.
Появляется дома кот.

На пятерки закончена школа,
Завожу себе много друзей.
Да мечту о работе психолога.
Новый город, встречай гостей!

Много знаний, событий разных
И одна среди тысяч встреч...
Развернулась я вспять напрасно
И не знаю придется ль жалеть?

Взрослым быть, означает храбро
Верить, что напрасно жив.
Избегать проторённых граблей
На песочнице злых обид.

P.S Что скажете о результате?

С тёплышками,
lady6ug

12 января 1949года родился японский писатель - легенда современной литературы - Харуки Мураками,  чья писательская деятельность началась по его выражению с того, что:  «Я просто понял это и все».

Харуки Мураками, автор многих произведений о своей родине, одним из первых открыл глаза западным читателям на современную Японию.
Первая публикация  его повести состоялась в 1979г, и его творчество продолжается в наше время.
В произведениях Мураками прослеживается влияние традиционной японской философии.
Романы Харуки Мураками:

«Слушай песню ветра» (1979)

«Пинбол 1973» (1980)

«Охота на овец» (1982)

«Страна Чудес без тормозов и Конец Света» (1985)

«Норвежский лес» (1987)

«Дэнс, Дэнс, Дэнс» (1988)

«К югу от границы, на запад от солнца» (1992)

«Хроники Заводной Птицы» (1994-1995)

«Мой любимый sputnik» (1999)

«Кафка на пляже» (2002)

«Послемрак» (2004)

«1Q84» (2009-2010)

Четыре романа писателя экранизированы.

Помимо написания собственных книг Харуки Мураками переводит на японский язык произведения американских прозаиков.

(18+ содержит сцены насилия)

Неназванная территория.

Местность где-то восточнее Уральских гор, февраль 1959 года.

Он рассмотрел ее во всех деталях – точеная фигурка, соблазнительные изгибы, пушистые рыжие волосы под шапочкой. С кошачьей грациозностью она передвигалась по заснеженной земле, совершенно не боясь упасть вниз, в пропасть. Девушка притягивала взгляд своей красотой и молодостью – в иных обстоятельствах майор бы на мгновение забыл о роде своих занятий, но, без колебаний и сожалений он оборвал чужую жизнь. Ему все равно пришлось бы так поступить, даже если бы она его не увидела, но случилось обратное – так что угрызений совести не возникло. Девушка даже не успела толком понять, что она увидела перед собой, когда Ланге выпустил отравленный дротик в ее шею. Он выбрался из своей расселины-укрытия, чтобы воочию увидеть действие нейротоксина, когда над его головой объявился еще один участник выслеживаемого отряда. И в этот раз Ланге снова убедился, что имеет дело с какими-то любителями – имперский клинок легко пробил зимние одежды молодого паренька, как выяснилось, при его падении вниз. Юноша был еще жив, когда майор склонился над ним. Из его рта потекла алая пенистая кровь – нож прошел почти всю грудную клетки и пробил легкое. Широко раскрытые глаза, наполненные испугом, смотрели на своего убийцу. Молодой человек явно не был готов к тому, что его жизнь прервется так неожиданно – он словно забыл о погибшей спутнице и рассматривал майора.

-Was glotzest du? – Что уставился? – Ланге неожиданно сообразил, что его лицо до сих пор спрятано под очками и шлемом, поэтому он больше похож на оживший музейный экспонат средневекового рыцаря, чем на человека. Которого каким-то ветром занесло в Арктику.

-Кто? Кто ты? – слова вместе с кровью выходят изо рта раненого.

Ланге задумался. Он идентифицировал русский язык, но никак не мог понять, почему именно на нем говорят эти несчастные. Что девушка, что юноша, они оба были безоружными. Придется найти то, что выронила и искала первая жертва – ряд слов оставался для майора загадкой, а их майор не любил. Слишком много странных событий, из которых будет сложена картина прожитого дня. Меланхолично Ланге отнял руку с ножом от шеи жертвы. В глазах юноши мелькнули сомнение и надежда. Напрасно. В последний раз глядя в глаза жертве майор вспомнил слова одного из своих учителей по военной школе, старого офицера, стяжавшего себе военную славу еще в до-имперскую эпоху: «Лишь Тысячелетняя Империя отличается обманом и беспощадностью по отношению к своим врагам» - под эти философские размышления рукоять клинка пробила висок юноши и тот навеки замер, глядя в проклятое серое небо.

- Ты все равно не знаешь, собачий сын – майор наконец нашелся, чтоб ответить.

Ланге встал. Его сердце билось ровно – он давно привык к тому, что видели его глаза – собственноручно убитые люди. Их осталось еще семеро – майор повернулся к горному откосу и подпрыгнул. Вытянутые в прыжке руки зацепились за верхний край и, опершись ногами в породу, майор выбрался с нижней площадки. Дорога уходила в сторону, но на повороте стоял третий член отряда – резко упав на одно колено, майор снова выстрелил дротиком – и вновь, схватившись за горло, жертва беззвучно, извиваясь так, словно ее душат, подошла к краю и сорвалась вниз. В два счета преодолев расстояние, Ланге острожно выглянул из-за края горной поверхности, чтобы увидеть оставшуюся шестерку лыжников. Они растерянно смотрели вниз ущелья, еще не до конца понимая, что их товарищ погиб. Сейчас все закончится, подумал майор, когда еще одна девушка из отряда увидела его и испуганно закричала.

Неназванная территория.

Местность где-то восточнее Уральских гор, февраль 1959 года.

Несколько минут спустя.

Девушка истошно кричала, показывая рукой куда-то в сторону. Кто-то смотрел то на нее, то в том направлении, куда она показывала, а Ланге оборвал еще одну жизнь. Стоявший ближе всех к нему молодой человек даже не понял, что произошло, когда перед его лицом возник угловатый контур майора и кроваво-красный прямоугольник защитных очков, а спустя секунду кости лицевого черепа сломались от удара офицерского кулака. Машинально разум майора зафиксировал глубину удара – клиновидная кость раскололась от столкновения с бронесталью, внутренние структуры мозга оказались задеты ее кусками – смерть была мгновенной. Ланге вытянул кулак, а труп упал на колени и завалился набок. На высоте крика девушка внезапно замолчала. Рот ее так и остался открытым. Расширенные от ужаса глаза смотрели на погибшего, а убийца тем временем извлек из своих одежд трубку и поднес ее к своей голове – из нее что-то вылетело прямиком в эту девушку. Она все неподвижно стояла – Ланге заметил, что жертва пытается пошевелить губами, но не может – яд начал действовать. Девушка еще не понимает, что умирает. Какой у нее красивый рот – ей бы песни петь – его защитные очки приближали изображение, и Ланге увидел, как мелкие сосудики ротовой полости лопаются, выплескивая содержимое наружу. Рот стал наполняться кровью, тело девушки начало неестественно дергаться, словно ей было холодно или ее тошнило, лишь ее глаза продолжали смотреть на него – вдруг она упала на четвереньки, залив снег кровью. Она подняла голову и майор увидел, как начал чернеть белок ее глаз. Руки несчастной разошлись в стороны, и она застыла в этой неестественной позе, глядя на своего убийцу черными глазами.

А он, тем временем, продолжал свою кровавую жатву.

Осталось еще четверо. За считанные минуты Герхард Ланге оборвал жизни пяти молодых людей. В том, что у них нет оружия, он уже не сомневался. Правда, и это побоище тоже было спонтанным, но выбирать не приходилось. Он подбежал к еще одному лыжнику, на бегу группируясь для боевой стойки. Пытаясь защититься, оппонент майора выставил перед собой руки, его ладони уперлись в поломанный нагрудник доспеха. Майор ответил ответным выпадом, почувствовав под руками плечевые суставы. Даже внятное подобие мышц отсутствовало. Отклонившись назад, майор захватил левую руку противника, открывая ее кнаружи и ударяя по его локтю кулаком своей правой руки. Раздался хруст и лицо юноши исказила гримаса боли, а спустя секунду он едва не потерял сознание от болевого шока – продолжая атаку, майор снова ударил, но теперь по плечу. Продолжая выворачивать левую руку врага, Ланге дважды ударил его своей свободной рукой, но теперь по груди справа. Сквозь ткань и бронесталь майор почувстовал, как ломаются ребра оппонента. Последний удар последовал по лицу молодого человека и Ланге отпустил его, тот упал на землю, как раз на сломанную левую руку. Казалось, что глаза сейчас вылезут из орбит, рот судорожно дергались, пытаясь вдохнуть побольше воздуха – значит майорский удар угодил в проекцию сердца. Готовясь к решающему удару по катавшемуся в снегу избитому лыжнику, Ланге пришлось уклоняться от следующего дуэлянта, который попытался ударить его железной дугообразной трубой от каркаса палатки. Псевдо-мушкетер удивленно уставился на свое оружие, которое поломалось надвое, встретившись с вытянутой рукой майора. Ланге в свою очередь, перешел в атаку, мимолетом посмотрев на зону удара – бронесталь пошла трещинами, но выдержала. Серебристые блестки на черно-матовой поверхности напоминали алюминий. Заминка противника вышла боком – своей ногой он ударил оппонента по колену, ломая их, и то упал на землю, как раз на колени, и теперь майор просто подошел к нему и пробил горло ножом. Осталось двое уцелевших и один раненый. Еще один просто сидел среди разбросанных вещей, частей палатки, обняв рюкзак одной рукой и пряча другую под ним – Ланге просто потратил еще один отравленный дротик. Тот, избитый, с поломанной рукой затих. Убийца вернулся к нему, не желая неожиданных атак со стороны спины. Вглядываясь в его лицо, майор пришел к выводу, что сердце юноши остановилось. Еще один удар кулаком в висок и Ланге один на один остался с последним выжившим. Вокруг царила тишина. Если минуту назад они что-то кричали, размахивали руками, то теперь он один возвышался, словно восставший из мертвых. Стало ощутимо жарко. Майор почувствовал, как тяжелеют руки. Майор снял шарф, прикрывавший рот – на язык упали снежинки, снял очки, шлем, который не удержал и уронил на землю. Холодный ветер по почти лысой голове в таких условиях гарантировал простуду, но Ланге было все равно. Внезапная навалившаяся усталость давила на него, мешала вздохнуть. Сжав в руке нож, он смотрел на убитых им людей.

-Где ты прячешься? – говорить почему-то было трудно.

Ответом ему была тишина. Прошло еще несколько минут.

Наконец, скомканный тент палатки зашевелился. Ланге подошел к прятавшейся жертве, лезвием ножа разрезав ткань. Там пытался спрятаться последний из выживших. Он лежал на снегу, сжавшись как эмбрион, одновременно пытаясь прижать руками к груди и ноги, и коробку походной рации.

Выдохнув почти весь воздух из легких, майор с удовлетворением рассматривал находку – реально существующую рацию, не плод его уставшего воображения, но продукт рук человеческих. Вот она, он нашел ее. Наконец, он посмотрел на последнего выжившего. Того трясло от страха, он лежал в той же позе, в которой его нашли, лишь голова его двигалась, словно пленник пытался посмотреть то куда-то вдаль, то за спину Ланге. Майор, преклонив одно колено, подвел нож под щеку молодого человека, лезвием поворачивая его голову по направлению к себе. Маленькие надрезы на щеке, возникшие при этом, обагрили кровью клинок.

- Что? Что? Что тебе надо? Кто ты такой? За что ты всех убил? Убей и меня! – Офицер не винил юношу в истерике, но кроме него допрашивать было некого, а ситуация запуталась окончательно. Нечто подобное уже однажды случалось – как-то однажды, в самый разгар танкового сражения, ему пришлось пробираться среди горящих машин и допрашивать пленника прямо посреди танкового вальса. В этом была даже доля иронии – все вокруг горит, взрывается, умирает, а Герхард Ланге ведет допрос.

Пощечина, как плеть, подействовала немного отрезвляюще. Выжить шансов немного, имея такой характер.

Однако, из всех чувств, в данную минуту самым обостренным стало любопытство.

Майор убрал нож от лица, но держал наготове, заведя руку с оружием немного за голову, замахнувшись, но, не нанося удар. Ткань на груди потянулась и порвалась, обнажая сломанную нагрудную пластину. Глаза жертвы затравленно смотрели на него.

- Кто ты такой? – едва слышно, прошептал узник.

Впервые в своей жизни, майор не знал, с какого вопроса начать допрос. Он даже задумался на минуту. Пленник все также лежал, теперь не шевелясь, и ждал ответ.

- Почему… Почему ты говоришь со мной по-русски? – Ланге если и смог вспомнить слова, то построить из них внятное предложение уже было задачкой потяжелее. Можно было поклясться всеми высшими ценностями, но от майора не укрылось удивление в его глазах. Или даже усмешка. Пленник смотрел на майора, как на идиота. Ситуация окончательно запуталась – машинально, про себя, еще раз повторил Ланге. Видимо, это был самый неожиданный вопрос.

- А как? А на каком языке надо? – губы пленника дрожали, зрачки глаз расширялись и сужались, но он не врал.

Ровно одну секунду занял перевод на немецкий.

- Например, по – немецки. Кannst du deutsch? – Ты знаешь немецкий? – мысли, словно змеи в клубке, роились в голове майора, мешая трезво думать. Внутреннее напряжение росло, грозя выплеснуться наружу и покончить с этой нелепой комедией. Ланге пока удавалось держать себя в руках.

- Д-да, то есть, то есть нет, нет, знаю, немного знаю – пар изо рта вырывался, словно дым из вулкана.

- Тогда почему ты говоришь по-русски, когда должен говорить со мной по-немецки? – Любопытство распирало изнутри, но внешне майор был невозмутим, словно обледеневшая скала.

- Почему я должен? Я даже не знаю, кто ты такой – закричал пленник, когда нож в руке качнулся и снова замер, а жертва содрогнулась, но во взгляде испуга нет.

Это тупик. Надо играть ва-банк, иначе ничего не выйдет. Офицеру начал надоедать этот бессмысленный диалог, в котором он отвлекся от основной темы. Но все же что-то внутри, какое-то странное ощущение, подтачивало, не давало покоя.

Одним ударом майор выбил рацию из объятий и схватил пленника за шею. Почти параллельно руке, нож придвинулся к шее, словно собираясь кончиком ножа выполнить трахеостомию.

- Где остальные? Почему вас так мало? Куда вы спрятали свое оружие? Что случилось с подлодкой? Где капитан? Или нет, я знаю кто ты – ты из «Асано», да? Что, ваш Император так беден, что вербует детей в солдаты? – пленник затрясся, но не от страха, а от того, что у его мучителя начали сдавать нервы. Майор знал, что не только Тысячелетняя Империя содержит аборигенов на военной службе.

Несмотря на боль и ужас, лицо человека впервые с момента нападения выразило комическую гримасу.

- Ты что, сдурел? Какое оружие? Какое оружие?! Мы обычные туристы! Туристы! Турпоход! Откуда нам было знать, что мы забредем на военный полигон. Ты же военный? – пленник внезапно заморгал глазами, разглядывая майора – Я все понял! Ты шпион! Вражина! Диверсант! Палач американский! – поток слов внезапно прервался от кашля, когда под острием ножа показалась струя крови. От рыка майора где-то в горах должен быть упасть снег, но, стиснув зубы, Ланге наклонился поближе к лицу. Что-то в пленнике неуловимо переменилось.

Каков храбрец, даже не смотрит на клинок, не боится – в приступе злобы последовал удар по челюсти, голова юноши отвернулась вбок, он зашелся кашлем, забрызгивая снег кровью и обломками зубов. С его головы слетела шапка. Майор хотел еще раз ударить дерзкого юнца, как вдруг его кулак замер в сантиметре от лица пленника – надпись на черной тканевой подкладке головного убора гласила, что сделана она в СССР. Белая пятиконечная звезда и 1959 год происхождения удивили не меньше, чем показания пленника.

Между тем, юноша откашлялся и снова смотрел на убийцу. Теперь страха в его глазах не было. Ланге почувствовал, что ничего полезного разузнать не сможет, но стоит на пороге неприятного личного открытия.

- Вогулланд?

- Что???

- Во-гул-ланд!!! Как далеко отсюда Вогулланд?

- Я не знаю никакого Вогулланда – пленник, который своим видом, всего минуту назад, показывал полный отказ от сотрудничества, теперь был сбит с толку, он явно не врал. Офицер внезапно понял, что невероятно устал от этой трагикомедии. Схватив за ворот куртки майор резко бросил узника на снег, ударил его по лицу правой рукой, затем левой. Целый каскад ударов превратил лицо в кровавое месиво. Вспышки ярости начали угасать, когда пелена бешенства отступила.

- А где, по твоему мнению, мы с тобой сейчас находимся? Где? Отвечай мне!

- Что? – даже шевеление губ отзывалось болью в глазах замученного пленника. Ланге вместо ответа прислонил нож к шее.

- В Советском Союзе!

- Гдее???

- СССР! Советский Союз! Свердловская область Советского Союза!

С ног на голову все встало внутри Герхарда Ланге. Пленник погиб слишком быстро, что майор даже не сразу осознал факт убийства.

Он еле смог встать. Пошатываясь, поднял рацию. На задней поверхности железная табличка, кроме технических характеристик, вторила и дополняла последние слова пленника – СССР, 1959 год, город

Горький.

- Что это чушь? Ланге отшвырнул рацию и она разбилась на несколько кусков, ударившись о металлический камень. Майор растерянно оглядывался по сторонам – в стороне, метрах в десяти, в окружении сумок и других вещей все еще сидел в той же позе, в какой его застал Ланге, убитый дротиком, лыжник. Офицер вытащил из рук трупа заплечную сумку, которую он сжимал в момент гибели. Среди барахла, внутри, в картонной папке, лежали документы погибшего отряда – сплошь красные книжечки, со звездами, серпом и молотом на обложке, на страницах внутри. Это не подделка – фотокарточки соответствовали лицам погибших. Словно в лихорадке, убийца судорожно перелистывал документы, пока не наткнулся на карту. На ней, кричащими буквами, не оставляя сомнений, было написано: Союз Советских Социалистических Республик. Остолбенело разглядывая карту, Ланге видел ту страну, которую когда-то сокрушила его Тысячелетняя Империя. Ланге казалось, что он попал в какую-то фантазию сумасшедшего. Сложив обратно в папку бумаги, майор повесил сумку себе на спину. Вокруг него, словно по кругу циферблата, лежали погибшие. Подняв голову к небу, убийца нарушил тишину вокруг нервным смехом – прямо перед ним возвышалась цвета стали грибоподобная скала, до боли похожая на точно такую же в Фихтельгебирге. Ланге подошел поближе, перчаткой смел снег с ее поверхности – прохлада металла проникала на кожу сквозь ткань. Сам не зная зачем, ножом прочертил на породе прямую линию – клинок жалобно звякнул и сломался надвое, когда рисунок под прямым углом пошел к земле. Майор отбросил сломанную часть в сторону и прислонился к скале.

Ровно через один удар сердца Герхард Ланге понял, что ошибся. Словно магнит, стальная скала притягивала его к себе. Попавшие на нее капли крови начали испаряться, когда второй раз за день судороги вывернули его мышцы, в ушах стоял грохот, словно били кузнечным молотом – голову резко прижало к камню, что майор едва не поцеловал камень, но сплюнул на него кровь и исчез во вспышке света. Вскоре она рассеялась, когда снег начал засыпать тела погибших лыжников. Герхарда Ланге там уже не было.

Глава  11  Письмо (часть 4)

Едва Фарбаутр взял трубку, отец велел ещё раз, и – подробно, описать бойню в лесу. Голос его был тревожным, беспокойным.

Днём он обсуждал проблему Фарбаутра с начальником отдела Аненербе – Зондеркоманда «h». И тот, услышав о десятках взрывов без осколков; о переломленных пополам стволах сосен; о дереве, с полсотни метров заброшенном в реку – показал бригадефюреру папку: донесение из Чехословакии.

– Неделю назад похожее случилось в Чески-Крумлове! – говорил теперь Фарбаутру отец. – Напали на наш конвой, который вёз захваченную ведьму. Тоже были вырваны деревья с корнями. И гремели взрывы как от гранат! И никаких осколков, и следов от взрывчатки! А вчера там на контакт вышел маг, пообещавший передать нам это оружие.

И прозвучало имя – Томаш Горак.

У Фарбаутра бешено заколотилось сердце – значит, Аненербе его опередило, получив тот таинственный, мощный артефакт?

Но, через минуту сердцебиение пошло ровнее. Ибо, отец сообщил, что маг-перебежчик оказался бесполезен ввиду произошедшего на него покушения. Видимо, собратья-колдуны пытались ликвидировать отступника, как и ранее других.

– Пытались? – уцепился Фарбаутр за слово. – То есть, он ещё живой?!

– Живой… – глухо ответил отец. – Но, ничего не помнит, и не соображает.

– Скрой его от всех! – перебил Фарбаутр. – Убери даже фотографии из агентурного дела! Наложи секретность! Высшую степень! И пришли ко мне! Транспорт я обеспечу!

Отец на том конце провода умолк ненадолго, а затем, с осторожностью спросил, понизив голос:

– Сын… ты что-то знаешь?

– Узнаю! – рубанул Фарбаутр и оглянувшись по пустому помещению узла связи, тоже тихо добавил. – Это нужно для нашего ближнего круга.

В трубке раздался прерывистый выдох. Видимо отец там, в Берлине, тоже кинул взгляд по сторонам.

– Чеха привезёт твой брат – придушенно сказал он.

Не теряя времени, Фарбаутр нанёс визит начальнику отделения гестапо. И поставив на стол пузырёк мёртвой воды, договорился надавить на командира полка – дабы тот выделил транспортный самолёт в распоряжение СС.

Ещё через час с полевого аэродрома взлетел «Юнкерс», взяв курс на Берлин. Вместе с ним Фарбаутр отправил в штаб-квартиру Аненербе копии рапортов и свой отчёт о событиях сегодняшнего, сумасшедше длинного дня. Полным завершением которого стал доклад командира роты СС: беглец к реке не возвращался! Во всяком случае, разведчики не обнаружили свежих следов. Но, заняв позиции, остались на месте. Может, русский задумал наведаться, когда стемнеет. А сейчас – отлёживается где-то в гуще Котельского леса.

Либо, раненый, обратился за помощью к кому-то из тех четверых магов в деревнях! Возможно, имеет смысл провести там обыски. Но, Фарбаутр сразу же отмёл эту идею. Беглец в первую очередь должен предусмотреть такой вариант, и вряд ли сидит в чьём-то подвале.

В крайнем случае, колдуны могут спрятать его у соседей, или поблизости в лесу.

А если и так, то нужно точно знать, в какую деревню ехать. Или, нагрянуть ко всем четверым магам сразу. Если проверять поочерёдно, они успеют предупредить друг друга и перепрячут курьера. У Фарбаутра же нет возможности накрыть и обыскать все три селения разом, включая окружающий их лес. Начальник штаба второй раз навстречу не пойдёт, не выделит людей – ни батальон, ни роту.

Конечно, через Бородача Фарбаутр приказал деревенским осведомителям наблюдать за ведьмами и колдуном. Но не особо надеялся на результат – беглец, всё же, крепкий орешек, чтоб попасться так просто.

Полночи Фарбаутр осматривал его сброшенную в лесу телогрейку, распотрошив вдоль и поперёк, прощупав все швы, перебрав ватный наполнитель. И ничего не нашёл – хоть, в общем-то, того и ожидая. Будь в ней что ценное, русский вряд ли бы её скинул.

Да впрочем, у курьера не оказалось и вещей, совсем уж обязательных для выхода на задание. Тем более – в лес. Ни ножа, ни часов. Как он ориентировался во времени? Особенно, если назначал кому-то встречи в чащобе.

С другой стороны, часы способны многое рассказать о своём владельце. Поэтому, не исключено, что русский швырнул их в ручей – там, где снял телогрейку…

Утром от отца пришло сообщение: самолёт прибыл в Берлин, и брат вылетел на нём в район Чески-Крумлова.

Русский же у реки так и не появился. Ни за эти, ни за следующие сутки.

Однако, Фарбаутр продолжал держать засаду, допуская, что беглец мог разгадать ход его мыслей. И вполне вероятно, сейчас просто берёт на измор. Ждёт, когда наблюдение рано или поздно, всё же снимут.

Но, Фарбаутра устраивала эта тактика. Нужно было, чтоб русский не обшарил берег до того, как привезут чеха. У которого Фарбаутр намеревался любым способом вытянуть сведения о таинственном оружии.

Он перевёл взгляд на подставку для жезла, где лежал тонкий обломок указки. Теперь, когда план удался, можно ехать к реке. И проводить там обыск со знанием дела.

Фон Зефельд поднялся с дивана, плюхнул стопку рапортов ему на стол, кивнул на верхний лист – отчёт самого Фарбаутра о деле:

– А этот твой оперативный источник не может сообщить про русского ещё раз? Или, хотя бы дать наводку.

У Фарбаутра перед глазами – на миг – возникла записка, превратившаяся в чернильную кашу. И раздражённый выдох прорвался сам собой. Фон Зефельд иронично кивнул.

– Ясно, понятно. Информатор анонимный, и у тебя с ним односторонняя связь.

Фарбаутр сгрёб рапорты, и жирно зачеркнув последнего «Густава», протянул брату мамино письмо.

– Отдашь обратно.

Фон Зефельд взял листки, обильно усеянные чёрными кирпичиками закрашенных слов.

– Твой обычный ответ?

Игнорируя укоризненный взгляд фон Зефельда, Фарбаутр снял телефонную трубку – прямая линия с дежурным – кратко бросив:

– Ко мне!

Фон Зефельд плавно помахал в воздухе письмом, чтоб подсохли чернильные прямоугольники среди текста.

– Мама всё равно не станет звать тебя иначе. Ты её знаешь – заметил он.

«Значит, и мои ответы будут неизменны!» – в мыслях припечатал Фарбаутр.

Вошёл дежурный, замерев в проходе.

– Оповестить оберштурмфюрера Шенка и русских! Завтра поисковая операция в лесу! Выезд в семь часов утра! – распорядился Фарбаутр.

Дежурный кивнул – быстро и чётко. Фарбаутр мотнул головой на фон Зефельда.

– Разместить унтерштурмфюрера на отдых. Подать ему ужин.

– Будет сделано, господин Фарбаутр! – отрапортовал дежурный, и оживившись, повернулся к фон Зефельду: – Есть медвежатина! Хотите попробовать?

– Отведать в России русского медведя?! – воскликнул тот. – Конечно!

И посмотрел на Фарбаутра.

– А ты? Так по-прежнему на ночь ничего и не ешь?

Фарбаутр, не удостоив его взглядом, перебирал бумаги

на столе – сортировал рапорты, сложенные фон Зефельдом в стопке как попало.

– Господин унтерштурмфюрер! – дежурный распахнул дверь, приглашая фон Зефельда следовать за ним.

И слегка отшатнулся – на пороге стоял связист.

– Господин Фарбаутр! Сообщение из Чески-Крумлова! – доложил он.

Фарбаутр за столом резко подался вперёд. Фон Зефельд тоже весь подобрался. Связист оглянулся на дежурного, и тот по знаку Фарбаутра покинул кабинет.

– В трактире пусто – процитировал связист. – Хозяева и прислуга скрылись за полчаса до приезда бригады.

– Как?! – вскочил Фарбаутр, опрокинув стул.

– Я не знаю… Всё, что передали… Я записал… – связист протянул ему клочок бумажки. – Там неразборчиво, мой почерк…

Фон Зефельд выхватил у него листок, пробежал глазами.

– Это что ж… Три дня сидели спокойно, а тут – вдруг? Перед самым нашим носом…? – пролепетал он в недоумении.

Фарбаутр яростно стиснул зубы, по скулам прокатились рельефные желваки, грозя лопнуть. Ведь получается, хозяева трактира и обслуга – тоже колдуны, маги, как Горак! И вот – их так бездарно, нелепо, по-дурацки упустили! А возможно, что и Карел был в числе работников пивоварни!

– Кому ты говорил про трактир? – рыкнул он брату. – Кто ещё был с тобой при передаче сообщения?!

И не дожидаясь ответа, жёстко посмотрел на связиста. Тот попятился, испуганно мотая головой.

– Господин унтерштурмфюрер велел мне выйти!

– Я был в комнате один! – подтвердил фон Зефельд.

– Я даже не знаю, о каком трактире речь! – дрожащим голосом добавил связист, чуть не плача.

«Верно…» – вспомнил Фарбаутр. Про «Хмельной трактир» и Чески-Крумлов во всём полку было известно лишь двоим: ему – Фарбаутру, и брату.

Даже будь у колдунов повсюду уши – через животных и птиц, как говорил агенту чех – название города и трактира меж собой Фарбаутр и фон Зефельд вслух не произносили.

– Но, если кто и узнал! Как он успел бы так быстро передать в Чески-Крумлов?! – фон Зефельд нервно скомкал бумажку с текстом в кулаке. – По рации если только…

– Мы бы запеленговали её выход в эфир! – тут же возразил связист.

«У магов есть и другие способы!» – с тяжёлой злобой подумал Фарбаутр, вспомнив фарфорового голубя.

Хотя, птица, конечно, тоже не смогла бы так быстро долететь – буквально, за несколько часов! Но, колдуны, наверняка, располагают и иными каналами связи. В том числе и сверхъестественными, магическими…

Другое дело, что деталей и подробностей они знать не могли. А значит, утечка информации из этого кабинета – маловероятна.

– Кто принял у тебя сообщение в штаб-квартире? – резко перевёл Фарбаутр взгляд на фон Зефельда.

– Отец, лично – удивлённо ответил тот. – Только, он ведь передал потом кому-то дальше. Когда планировал обыск в трактире.

Фарбаутр, будто сдувшись, заторможено поставил стул, и сел, уставясь на ворох бумаг перед собой.

– Ты думаешь, у колдунов в Берлине шпион? – тихо произнёс фон Зефельд, шагнув к столу.

Фарбаутр сделал знак рукой, велев связисту выйти.

Связист тотчас скрылся за дверью. Фон Зефельд же подошёл ещё ближе, тревожно глядя Фарбаутру в лицо.

– Прямо у нас в штаб-квартире?! – прохрипел он.

Фарбаутр поднял на него глаза – холодные, стальные.

– Передай в Чески-Крумлов: осмотреть в трактире каждую бумажку! Каждый кирпич! Всё их пиво на экспертизу! У всех солдат, которые там пили, взять анализы крови!

Фон Зефельд беззащитно заморгал, как ребёнок.

– Иди! – глухо рявкнул Фарбаутр с нажимом.

Помявшись секунду, брат – неловко, деревянно – развернулся, и покинул кабинет, забрав портфель с дивана.

«Вряд ли там конечно, найдут что-то серьёзное – устало размышлял Фарбаутр. – А информатор вообще может быть где угодно. Как в самом сердце Аненербе, на вилле Вурмбах, так и в её чешском отделении…»

Открыв ящик стола, он сбросил туда стопку рапортов.

Пускай шпиона выявляют на месте – в Берлине, или в Праге. Это их упущение, им и разгребать проблему.

Фарбаутру же целесообразнее будет заняться созданием своего собственного оперативного отряда. С полномочиями выезжать в любую точку света, не ставя штаб-квартиру в известность. По-другому провалов, подобных сегодняшнему, не избежать…

Утро выдалось свинцово-мрачным и холодным. Десятки человек – рота СС и полицаи – загружались в три тентовых грузовика на плацу, бряцая оружием, и выпуская морозный пар. Машины бодро урчали в предвкушении дороги. Напротив грузовиков, как командир перед подчинёнными, стоял холёный, породистый «Вандерер».

Фарбаутр стремительно шагал к автомобилю-красавцу, натягивая чёрные перчатки, когда сбоку появился хирург. В белом халате, с кровавыми пятнами на рукавах.

– Я закончил исследование тела – доложил он. – Всё чисто.

Фарбаутр остановился, повернувшись к нему.

– Ни в крови, ни в тканях нет следов какого бы то ни было препарата – сказал хирург. – Там вообще ничего нет, кроме последствий хронического пивного пьянства.

– Кожа на лице? – напористо спросил Фарбаутр.

– Кожа на лице, дыхательные пути – без изменений. Без признаков воздействия чего-либо извне! – чётко и уверенно ответил хирург.

Фарбаутр жёстко сомкнул губы, с резиновым хлопком надев вторую перчатку. Хирург смотрел на него с каким-то странным выражением, смесью брезгливости и осуждения.

– А вот ваша инъекция ему в шею… – покачал он головой. – У него выжжен мозг. Обуглен, как запечённая в золе картошка!

Фарбаутр отвернулся, и последовал дальше, оставив хирурга позади.

Возле «Вандерера» стоял фон Зефельд в чёрном плаще нараспашку. Тень от козырька его фуражки скрывала верхнюю часть лица тёмным провалом, как вуалью.

– Я тоже с вами! – заявил он со звонким азартом.

Через сорок минут машины прибыли на место – изрытый, истерзанный взрывными воронками, лесной берег реки.

За минувшие трое суток, однако, природа постаралась скрыть варварство бойни. Почву густо усеивала золотая листва клёна, берёзы и липы. Сотни ярко-жёлтых чешуек трепетали и на чёрных ветвях, беспрестанно осыпаясь крупным, шелестящим дождём, словно банкноты из щедрого кошелька. Толстые стволы ясеня казались колоннами, поддерживавшими свод гигантской сокровищницы. У их подножья сияли груды золота, ослепляя взор.

На миг возникло ощущение, что сейчас, во мраке дальних сосен вспыхнут рубиновые глаза дракона, охраняющего всю эту сказочную роскошь.

Фон Зефельд вертел головой, осматривая местность.

Солдаты и полицаи, откинув борта грузовиков, спрыгивали наземь. Пока они строились в два ряда, Фарбаутр принял краткий доклад разведчиков: русский не объявлялся.

«Хорошо!» – отметил он в мыслях, и повернувшись к длинной шеренге роты СС и полицаев, воздел в руке тонкий штырь – обломок указки.

– Искать похожее! – Фарбаутр двинулся вдоль строя, чтобы палочку увидел каждый. – Поднимать пласты земли и мха! Раскапывать муравейники и кротовые норы! Смотреть в дуплах, под корнями, и на ветвях! Любой предмет, идентичный этому хоть минимально, немедленно предоставить мне! Выполняйте!

Командир роты СС разбил участок поисков на сектора.

Солдаты и полицаи, с малыми пехотными лопатками, врассыпную разошлись по всем сторонам. Лесное пространство наполнилось шорохом листьев, треском хвороста, и гулким гомоном озадаченных голосов.

Золотой слой лимонных лепестков через полчаса стал вывернутым наизнанку, безобразно грязно-бурым. Вперемежку с разбросанной чёрной землёй и гнилыми сучьями. Среди каковых, однако, не попадалось ничего и близко напоминающего гладкую палочку, или сломанные её половинки.

Оберштурмфюрер Шенк увеличил поисковый круг. Полицаи, в излишнем рвении, и вовсе попёрлись вглубь леса.

Фон Зефельд, поначалу активно включившийся в процесс, очень скоро потерял к нему интерес. И как мальчишка, теперь лазил по взрывным воронкам.

Фарбаутр же, всё чаще посматривал на реку. Неужели русский швырнул своё оружие туда, в поток и омут? Выкинул, словно, обычную палку – насовсем?

Такое не укладывалось в голове. Фарбаутр скосил взгляд на жезл, пристёгнутый к кобуре. Взять его – этот артефакт не может взрывать. И швырять деревья. А ресурс и сила в нём ограничены зарядом батареи. В сущности, он вообще легко заменим, являясь пусть и тонким, но всё же конструкторским механизмом.

Однако бросить жезл в воду было б равнозначно, что утопить самого себя!

Он неосознанно провёл пальцем, точно погладил, по тонкому полированному корпусу чёрного металла. Неужели та убойная палочка имеет гораздо меньшую ценность, что русский так легко пожертвовал ею…?

Со стороны реки раздался лёгкий всплеск – словно бултыхнулась рыба. И одновременно с ним, позади Фарбаутра прозвучал весёлый возглас брата:

– Ух ты! Это кто? Ондатра?!

Фарбаутр обернулся. Из воды, почти у берега, торчала гладкая, сверкающе мокрая голова выдры. Восторженный фон Зефельд торопливо подошёл ближе, встав рядом.

Зверёк чуть вздрогнул, но не исчез – остался, глядя живыми глазками-угольками на братьев. И кажется даже слегка удивлялся, какие они одинаково стройные, высокие, в красиво ушитой форме, с маленькими серебряными черепами в фуражках.

Перед взором Фарбаутра же, возникло видение длинного, прямоугольного пруда на фоне темнеющего замка в туманной дымке. В воде шумно барахтался – грёб к берегу – смоляной ризеншнауцер, со старым потрёпанным ботинком в зубах.

– На нашу Хильду похожа… – произнёс фон Зефельд. – Как мы учили её команде апорт в пруду, помнишь?

И Фарбаутр понял, что брат думает о том же.

– С Хильдой занимался только я! – жёстко сказал он. – Ты в ней видел лишь игрушку!

И рывком развернувшись, направился обратно в лес.

Фон Зефельд легкомысленно пожал плечами с насмешкой. И не сводя с выдры глаз, тихо потянулся к кобуре, отодвигая полу плаща. Но, едва он отщёлкнул застёжку, зверёк юркнул под воду.

– Ах ты ж! – вскрикнул фон Зефельд, быстро выхватив пистолет, и кинулся к речной кромке.

Фарбаутр мельком оглянулся, услышав топот и плещущее чавканье под сапогами – фон Зефельд, влетев по щиколотку в прибрежную грязь, крутил головой влево-вправо.

– Куда делась…? – выдохнул он в охотничьем запале, и побежал по течению, вломившись в папортниковую поросль.

К Фарбаутру, меж тем, уже шёл оберштурмфюрер Шенк, с безнадёжным, убитым видом. Бойцы СС – по одному, по двое – сходились в общую группу поодаль, за его спиной.

«Значит, палка потеряна безвозвратно… – резюмировал Фарбаутр. – Придётся работать с обломком указки. Показывать колдунам. Четверым, что есть в распоряжении. Вырывать у них ответы. И принимать меры личной безопасности, помня судьбу чеха из пивного трактира. А так же, подготовить ловушки, если кто-то явится с тем зельем, стирать мне память…»

И в этот момент – со стороны реки – звеняще громко прокричал фон Зефельд:

– Опа!

Фарбаутр крутанулся на месте. Брат стоял в хвощовых зарослях по пояс, и тыкал пистолетом на нечто у своих ног.

– Господин Фарбаутр, смотри-ка! Иди сюда!

Фарбаутра будто передёрнуло током. Сделав всем знак стоять на месте, сам ринулся к фон Зефельду, свирепо исказившись. Намереваясь жёстко одёрнуть – дабы впредь не смел глумиться при людях.

Но, едва он ворвался в гущу папоротника, фон Зефельд вскинул ладонь, веля не двигаться дальше.

Среди сплошной и плотной широкой листвы зияло пятно смятых и сломанных стеблей. Фон Зефельд стоял на самом его краю.

– Кто-то лежал тут! – кивнул он на зелёную проплешь в высоких кущах. – И совсем недавно!

Фарбаутр опустился на корточки, поднял продолговатый, веерный как пальма, пожухлый лист. Если судить по степени увядания – он был поврежден как раз, примерно, трое суток назад!

Фарбаутр вскочил на ноги. Значит – русский шёл встречаться с кем-то вне деревни! Сюда, в условленное место!

И этому же человеку перекинул своё оружие! За миг до того, как попасть в плен!

Рука в перчатке с резиновым хрустом сжалась в кулак.

Всего-то и требовалось обыскать тогда берег! И получился бы двойной улов!

А теперь, выходит, и засада тут торчала совершенно напрасно! Русский, едва сбежав, наверняка, сразу встретился с тем своим контактом, забрал оружие, и сейчас уже далеко.

«Но, тот, кто его тут ждал, скорее всего, наоборот, живёт очень близко! – тут же возразил себе Фарбаутр. – Зачем бы двум абсолютным чужакам встречаться именно здесь, возле населённых пунктов? А значит, лежавший в кустах – это, явно, кто-то из местных!»

Он лихорадочно осмотрел лежбище, надеясь найти хоть нитку, а ещё лучше оборванную пуговицу. Да и вообще любую деталь, которая поможет вычислить подозреваемого среди жителей ближайших деревень.

Из леса донёсся задыхающийся оклик по-русски:

– Господин Фарбаутр! Нашли зарубку на стволе!

Фарбаутр быстро повернул голову – к реке торопливо семенил Бородач, и с ним пара щуплых полицаев. Один, рябой, махал рукой назад, в дремучую чащу:

– Я, на сосне, гляжу, издалека, светлеет что-то! Ну, подбежал, а там и затесь! Недавняя совсем!

Фарбаутр исподлобья глянул в сторону разведчиков СС.

– Им был приказ ждать в засаде тут, на берегу! – вступился оберштурмфюрер Шенк за подчинённых. – Поэтому, так глубоко они не забирались.

Фарбаутр молча устремился к полицаям. А те суетливо кинулись обратно, указывая дорогу. Фон Зефельд и солдаты толпой двинулись за Фарбаутром следом.

Сосна, крупная и основательная, как монумент, росла метрах в десяти от реки, распластавшись толстыми корнями по земле. Небольшой древесный скол белел на ней будто вскрытая под кожей гигантская кость.

Фарбаутр посмотрел на дальние деревья. Тут и там, вразброс – через два ствола на третьем мерцали такие же мелкие белые пятна, выстраиваясь в неровную цепочку. Словно путеводные звёздочки, прокладывавшие курс в недра лесной чащи.

Меж сосен и елей смутно мелькали другие полицаи. Эхом доносились их голоса:

– Вот ещё одна зарубка!

– И у меня тут тоже!

Рябой полицай хлопнул ладошкой по сосновому стволу.

– Кто-то помечал себе дорогу. Чтоб не заблудиться. Аккурат, небось, от самой деревни.

– А какая там у нас деревня? – спросил у него другой полицай.

– Так Караваево! – прикинул рябой по зарубкам. – Где ведьма та живёт, что Шнурка прокляла.

«Сейда Лопарёва – моментально зарегистрировал в уме Фарбаутр. – Одна из четверых!»

Но, вряд ли она бы оставляла зарубки – маги отлично знают свой лес. Да и маловероятно, что приземистая, грузная старуха лежала в папоротниковых зарослях. Фарбаутр видел её, как и остальных, посетив каждую деревню.

Зато, могла послать на встречу кого-то вместо себя. Любого деревенского – помощника ли, должника. А уж тот, отправляясь в незнакомый для себя лесной район, логично делал на стволах пометки для возврата домой. Куда и унёс оружие беглеца.

В тот же миг, в чащобе раздался радостный крик полицая:

– Глядите!!!

Фарбаутр и остальные разом обернулись. Меж густых елей и сосен чуть не вприпрыжку мчался совсем молодой парнишка с винтовкой за плечом. В одной руке он тащил две здоровенные корзины. В другой – не менее увесистый грубый нож.

– Кто-то бросил! Когда удирал, наверно! И грибы там рассыпаны кучей! – подбежав, мотнул он головой назад, и в восторженном возбуждении рывком протянул Фарбаутру нож.

Бородач отбил его руку в сторону.

– Ну, куда ты суёшь-то?!

Фарбаутр нож не взял, но накрыл его цепким взглядом.

Примитивная крестьянская поделка: заточенный кусок толстого железа с чёрной резиновой обмоткой вместо рукояти. Фон Зефельд забрал его у полицая, и с тяжёлым свистом рассёк воздух, как мечом.

Столь же неказистыми были и плетёнки, сотканные, будто из толстых канатов и узлов.

Но, теперь всё точно вставало на свои места. Посланник ведьмы заодно грибов решил набрать. Увидя же, что курьер из «Фемады» схвачен – естественно, кинулся в деревню сообщать, бросив нож и корзины. По которым его гарантированно можно найти. И заставить говорить, если ведьма будет упорствовать. Кто знает, может, и раненый беглец ещё прячется там же.

Фарбаутр выдохнул резко, шумно, и обернулся к роте СС.

– Выдвигаемся в Караваево!

(следующая  глава - 14 января)