Маленький храм Брахмы, Вишну и Шивы стоит на краю шумной ярмарки в городке Кальяни, штат Западная Бенгалия. Ради этой ярмарки сюда каждый год на протяжении марта съезжаются сельские жители со всего округа Надиа. Мужики в видавших виды, но чистеньких рубахах и выцветших брюках. Их жены в пестрых выходных сари. Тощие подростки с высокими чубами, в узких вареных джинсах с лейблами «Армани». По-крестьянски темнокожие, они бродят между рядами шатров, что пестрят россыпями нужных в хозяйстве вещей: мотыги, тазы, лопаты, табуретки, худо склеенные детские игрушки из дешевого пластика. В некоторых шатрах за скромную плату продают ярмарочный фастфуд: расфасованные по газетным кулькам гугни из нута, лука и специй. Муглаи-параты, от души сдобренные топленым маслом гхи и скрывающие в слоях жирного теста овощи и жареные яйца. Истекающие сиропом сладкие белые шарики рошагулла целыми горками. Резкий, пропитанный специями аромат еды смешивается в воздухе с пылью, грохотом бенгальской попсы из динамиков, запахами палочек-агарвати, лязгом каруселей, жужжанием машинок в традиционных ярмарочных тату-салонах и ревом мотоциклов, что носятся по внутренностям «стены смерти» — громадной, размером с трехэтажный дом дощатой бочки на металлическом каркасе.
Это не самое уютное место в Кальяни, но всякий вечер мы с бабóй минимум дважды проходим его насквозь, потому что дом бабы́ расположен у одного края ярмарочного поля, а храм Брахмы, Вишну и Шивы — на другом.
И вот там-то, на ежевечерних посиделках в этом храме, я впервые чувствую: всё, омут сельской индийщины, в который я самонадеянно нырнул несколько дней назад, булькнув, проглотил мое русское тело и плотно сошелся над моей головой.
Моих друзей-индийцев, молодых англоговорящих городских ребят, со мной нет, я приехал к бабе́ один. На дворе звездный, густой индийский вечер с темным небом.
В крошечном, с избу величиной, храме, сидя на циновке (та брошена на бетонный пол), я передаю дымящийся глиняный чиллум соседу — водителю тук-тука по имени Дебнатх. Он похож на легенду фанка Джеймса Брауна. Затянувшись, король соула отправляет чиллум дальше, и тот достается электрику Нимаи. Затем — школьному учителю на пенсии Свапану, и еще через пару рук возвращается к бабе́, коренастому невысокому бенгальцу в оранжевом лунги и такой же оранжевой курте. У него окладистая седая борода с усами и длинные волосы, собранные в хвостик — черный, почти без седины (хотя ему 66). Зовут бабу́ Диндайáл Дас Бáул, он странствующий певец и музыкант, йогин и садху, мыслитель и поэт, а со вчерашнего дня — еще и мой учитель, гуру.
Со вчерашнего же дня я живу в его доме, днем обучаюсь мантрам и асанам, вечером хожу с ним в этот храм, где приятели бабы́, обычная сельская публика, собираются ежедневно. Здесь из крестьян, водителей, торговцев они становятся искусными инструменталистами и страстными певцами. Расчехляются гармонии, четырехструнные до́тары, тамбурины-ду́бки, разливается по бумажным стаканчикам масала-чай, набиваются пушки чиллумов — и понеслась. На английском из всех собравшихся говорит один баба́, и тот весьма скудно.
Диндайал Дас Баул и его соседи
В его компании, живя в Кальяни и путешествуя по Западной Бенгалии, мне предстоит провести две недели, переодеться по-кришнаитски в оранжевое, пройти обряд дикши (то есть посвящения в ученики), обрести новую семью, побывать в глухой бенгальской глубинке и попасть в несколько неприятных приключений. Сейчас март 2020-го, и я еще не знаю, что это будут последние недели старой, «доковидной» жизни, без масок и локдаунов.
2
Вообще-то я не собирался в Кальяни. План был совсем другой: покинуть Гоа (где вместе с женой и трехлетней дочкой я обосновался месяц назад, после семи недель в Калькутте и 32 лет в России), пересечь полуостров Индостан с запада на восток и на несколько недель сгонять в Бангладеш — за колоритом, острыми ощущениями и материалом для документалок.
Не планировался и гуру. Я лишь собирал материал для фильма о ба́улах — бенгальских певцах-мистиках, йогинах, философах, садху и странниках. Уже немного покатавшись до переезда в Гоа по Западной Бенгалии, я хотел возобновить экспедицию в Бенгалии Восточной, то есть Бангладеш. Эта территория входила когда-то в состав Индии и населена теми же бенгальцами, но не индуистами, а в основном мусульманами.
Через Мумбаи, автобусом и самолетом, я добрался из Гоа до Калькутты и утром 12 марта намеревался ехать поездом к близкой (всего 50 км) границе с Бангладеш. Пересечь ее (визу за полсотни долларов дают прямо на месте) и двигаться к Дакке, столице.
Вечером накануне выезда, в гостях у калькуттского товарища, я завершал сборы. Заводя будильник на 5 утра, увидел сообщение от жены. В нем новость: идет коронавирус, в связи с чем Индия приостанавливает действие всех турвиз и закрывает границы для туристов. То есть попасть в Бангладеш я, скорее всего, смогу, а вот вернуться в Индию — уже вряд ли. План поездки в момент рассыпался. До обратного рейса на индийский вест-коуст, в Мумбаи, оставалось 10 дней, и нужно было их чем-то занять.
И тогда я вспомнил про Диндайал Дас Баула. Мы познакомились два месяца назад в деревне Джаядев Кендули, что на западном краю Бенгалии, в двухстах километрах от Калькутты. С камерой в руках я бродил по огромному фестивалю под названием Джаядев Кендули мела — это главное событие года для всех певцов-бáулов.
Тихую туманную долину реки Аджой трехдневный фестиваль будоражит каждый январь почти 800 лет подряд — со дня смерти поэта Джаядева, автора «Гитаговинды», одной из важнейших для индуизма поэм.
Древний бенгальский опен-эйр похож ярмарку в духе той, на какой я окажусь позже в Кальяни, только в разы больше и с десятками концертных площадок. Сцены прятались в прямоугольных шатрах, впихнутых, в свою очередь, прямо в ряды торговых палаток.
Островком покоя в хаосе Джаядев мелы был ашрам Монéр Ману́ш, расположенный чуть в стороне. Деревня в деревне, спрятанный в зеленой роще портал в далекое прошлое, бáульский заповедник: глиняные хижины с крышами из соломы, свечи, костры, несколько небольших концертных площадок у алтарей под баньянами — и никакого звукоусиления, только естественная акустика.
Публика на древнем бенгальском опен-эйре
По земляным дорожкам ашрама прогуливались те самые бáулы, знакомые мне до этого лишь по ютубовским видео. Длинные одежды (красные и желтые), длинные бороды (черные либо седые), волосы до плеч (часто заплетенные в дреды), простые тканевые сумки на плечах, бусы, браслеты, пронзительные взгляды из-под черных бровей, такие же пронзительные песни на бенгальском под аккомпанемент причудливых инструментов. Типажи встречались то непосредственно-безумные, с полудикими глазами, то мистически-загадочные и невозмутимые. Почти все певцы говорили только на бенгальском и хинди.
Островок покоя в хаосе Джаядев мелы
Я неприкаянно бродил с камерой, слушал музыкантов и пытался общаться с ними. Через добровольцев-переводчиков мне удалось получить несколько комментариев, но певцы были немногословны — суть, мол, не в болтовне, а в песнях. Моей нежданной удачей стал Диндайал Дас Баул. Накануне я видел его на сцене, а сегодня этот немолодой подвижный мужичок во всем оранжевом, самый настоящий бáул, встретился мне на главной площади Монер Мануш и — джай Махадев! — заговорил со мной на английском. Ломаном, но в целом сносном.
— Чтобы снять документалку о баулах, ты должен понять, что значит баул, — сказал он почти с ходу. — Ты должен получить глубинные знания, найти гуру.
Автор на уроке йоги на фестивале в Джаядев Кендули
Мы проговорили полчаса и еще несколько часов вечером — в хижине, которую ему предоставили на время фестиваля. Расставаясь у чайной при воротах ашрама, обменялись номерами.
— Приезжай как-нибудь ко мне в Кальяни, округ Надиа. Это на берегу Ганги, ты сможешь остановиться в моем доме.
Если честно, о подобном я мечтал. Мой родной отец умер три года назад. Вскоре мне исполнилось 30, примерно тогда же я стал мужем и отцом. С тех пор начался долгий и болезненный вход вчерашнего раздолбая и тусовщика (и иногда журналиста) во взрослую жизнь. Вопросов к ней у новоявленного семьянина и редактора одного из федеральных телеканалов было множество, и часто хотелось совета от кого-то взрослого и опытного, желательно мужчины. Но спросить было некого. Когда московский лайфстайл окончательно опротивел и я отправился вместе с семьей зимовать в Индию, где-то в уголке сознания (хоть я и был всю жизнь далек от религии) мелькала мысль: «Прикольно было бы найти там себе гуру, какого-нибудь монаха-садху, познавшего суть вещей, отшельничающего в лесах или скитающегося без имущества, стать его учеником».
И вот меня приглашает к себе Диндайал.
«Но когда я поеду? После фестиваля я возвращаюсь в Калькутту, там семья и фриланс, надо работать, а через две недели летим в Гоа, потом Бангладеш, снова Гоа — и домой в Москву. Эх…», — с такими мыслями я записывал в телефон его номер.
Как же я обрадовался спустя два месяца, узнав в Калькутте об отмене Бангладеш-трипа, что этот номер не потерялся. И что странствующий певец оказался у себя дома, в Кальяни.
— Сегодня днем? Окей, приезжай, — ответил на ломаном английском знакомый баритон из трубки. — Тебе нужна электричка от вокзала Сеáлда до станции Кальяни Гошпáра. Ехать полтора часа. На станции возьми рикшу и проси, чтоб вез тебя к храму Шоти Мата Мандир.
3
Веками странствовали баулы по Бенгалии и всей Индии, исполняя философские песни-аллегории для пассажиров поездов, заключенных, крестьян и вельмож. Что знать, что низшие касты — все были для них равны. Не признавали баулы и привязки человека к одному месту. Самые принципиальные, как тот самый поэт Джаядева, не останавливались под одним деревом дольше, чем на три ночи. И всё же некая баульская география существовала — со своими важными локациями. Например, деревня Джаядев Кендули, созданный Рабиндранатом Тагором городок Шантиникетан или Куштия в Бангладеш.
Платформа электрички в Кальяни
Городок Кальяни (100 тысяч человек населения) в этот список не входил — хотя бы потому, что образован был лишь в середине XX века на месте американской военной авиабазы (ее ликвидировали в 1947-м вскоре после обретения Индией независимости). Вектор развития новому городу власти сразу задали интеллигентный: бывший аэродром застроили корпусами университета, а само поселение возводили по строгому плану — меридианы и параллели прямых улиц, квадратные кварталы между ними. Сегодня Кальяни напоминает сонные американские пригороды: частные дома, газончики, мидл-класс-семьи, скука и тишина. Из индийщины — лишь бродящие по скучно-прямым улицам коровы.
К счастью, Диндайал жил хоть и в Кальяни, но не здесь, а в старом районе, представляющим собой что-то типа села, интегрированного в новый город. В центре — несколько больших и очень старых индуистских храмов, а также квадратное озеро с крутыми, засыпанными мусором берегами. С одного из берегов в воду вели широкие каменные ступени-гхаты. На них местные женщины стирали белье и совершали по праздникам связанные с водой ритуалы. К озеру прилегало небольшое поле, занятое в мой приезд той самой ярмаркой. Вдоль озера и поля тесно жались друг к другу разноцветные домики под пыльными пальмами — целый квартал. Кирпичные, в один-два этажа, штукатурка кислотных цветов. При каждом крошечный дворик, размером с комнату, с утоптанной глиной под ногами. Часто — с пристройкой из гофрированной жести, в которой располагается кухня (готовят исключительно сидя на корточках и на костре, хотя во многих домах имелись и современные кухни).
Район Гошпара — по пути к дому Диндайала
Совершенно иноземный, непонятно откуда здесь взявшийся, в шортах и с двумя рюкзаками (камеры, лэптоп, немного шмоток), в очках, с ирокезом и трехдневной щетиной, под какофонию болливудских мелодий с ярмарки, я шел вдоль квартала, собирая десять взглядов прохожих из десяти возможных.
Один из домов, двухэтажный, бело-желтый, принадлежал семье Дайала Саркара (мирское имя Диндайала). Я остановился у металлической двери и постучал.
Открыла жена — небольшая, круглая, улыбчивая, в сари, лет пятидесяти. Из-за ее спины появился Диндайал — и, кажется, узнал меня не сразу. И всё же любезно — «харе Кришна, харе Кришна» — пригласил пройти, бросить вещи в его комнате и разместиться в холле на маленькой циновке. Я протянул его жене пакет фруктов, купленных на станции, и уселся на коврик. В большой металлической тарелке стоял мой обед: горка риса, кучка тушеных огненно-острых овощей и кусочек вареной рыбы. Рядом — плошечка дала, чечевичной похлебки. Вместе с овощами ее следовало вывалить на рис, размять, правой пятерней перемешать и пятерней же, горсть за горстью, отправлять в рот.
Саркары в доме представлены тремя поколениями: старшим — баба с женой, средним — их взрослый сын и молодая невестка, и младшим — в лице пятилетней внучки Дебашми́ты. Дедушкина любимица, коротко стриженная, длинная и худенькая, она вертелась на большой высокой кровати в диндайловской комнате, пока тот, уже после обеда, за чашкой черного сладкого чая с печеньем демонстрировал мне коллекцию газетных вырезок (с публикациями о себе), тетради с текстами своих песен и фотографии: вот молодой Диндайал, черноволосый и смеющийся, на Эйфелевой башне во время европейских гастролей в 90-х. Вот он же в 80-х со своим гуру Хари Гошайном. Вот баулы под баньяном, это Джаядев мела — 1995. Потом похвастался и я, включив видео моей группы, снятые в России: «Ооо, так ты тоже музыкант!»
Трейлер фильма автора про Индию
За окном вечерело, мы сидели на циновках у кровати втроем: я, Диндайал и пожилой полуседой мужчина с большой курчавой бородой, в таких же одеждах, как и хозяин дома, с простым добрым лицом (оказалось, он приехал сюда лишь вчера — за духовными знаниями).
— Тебе нужно выучить бенгальский, — Диндайал говорил немолодым, но всё еще мягким и певучим голосом. — Со мной ты бы за четыре года усвоил 16-летний курс и смог бы отлично рассказать о баулах в своем фильме людям в России и Европе. Но для этого потребуется еще кое-что — принять аскезу. Начать путь са́дханы. Для начала ты должен получить дикша-мантру от гуру, посвящение в ученики. Каждый день заниматься духовными практиками. Медитация, йога — и понемногу ты начнешь меняться. Изменив разум и восприятие, ты наполнишься энергией. За четыре года первого этапа садханы ты обретешь достойное тело, достойную жизнь. И все эти знания тебе могу дать я.
Скульптура баула в Кальяни
Комната была маленькой, но светлой — за счет двух окон и белых стен. На них висели инструменты Диндайала (пара дотар, эктары, тамбурины-дубки) и его фотоснимки в компании коллег и духовных братьев. Из мебели, кроме кровати, имелся шкаф и несколько тумбочек. Пить чай, курить папироски биди и общаться здесь было принято сидя на полу. Нескончаемый вой Болливуда с ярмарки просачивался сквозь прикрытые окна. Даже на своем ломаном английском Диндайал изъяснялся цветисто:
— Сáдхана — это океан, в который надо войти. Просто скажи своей жене: «Мне требуются четыре года на обучение и путешествия с гуру». Я не сижу на месте, почти всегда в дороге, и ты тоже должен отправиться со мной — чтобы понять и прочувствовать то, что покажешь в своем фильме.
Я пытался одновременно прихлебывать чай, поддерживать беседу и снимать ее на видео — Диндайал дал мне добро фиксировать всё, что захочу (кроме моментов, когда у него в руках биди либо чиллум).
— Ти́кхаче. Чало! Окей, идем, — скомандовал хозяин дома спустя час. И мы вышли в теплый мартовский вечер, отправившись через ярмарку в храм Брахмы, Вишну и Шивы петь и курить.
4
Я засыпаю на полу, на матрасе, укрывшись спальником. Почти полночь. Ярмарка наконец затихла, и в ночном эфире района Кальяни Гошпара — лишь уличные собаки да сверчки. В полутора метрах от меня лежит на кровати Диндайал. Он уже погасил свет, снял очки для чтения, отложил в сторону смартфон, но, кажется, еще не спит. Спустя несколько минут он вдруг откидывает простыню, садится (ночью, как и днем, на нем оранжевое полотно лунги, обернутое вокруг бедер) и обращается ко мне:
— Включи свет и сядь напротив меня. Я должен сказать тебе кое-что.
Один из принципов баульского образа жизни — спонтанность. Бенгальские философы-трубадуры следуют зову не разума, но сердца. Хотя садхана традиционно делится на этапы по четыре года, через каждый из которых тебя ведет новый учитель (то есть какие-то формальности всё же соблюдаются), никакой учебной программы и методичек у гуру нет. Учебный процесс может начаться в любой момент, в любом месте, и дважды гуру не повторяют. А Диндайал — сейчас это стало ясно окончательно — теперь мой гуру. Он вздохнул — «харе Кришна, харе Кришна» — и продолжил.
— Я люблю тебя. Я уважаю тебя. Называй меня баба́, это значит отец. Ты мой че́ле, сын.
Стандартный обед в бенгальской семье
Я никогда не ввязывался в религиозные или эзотерические дела. Более того, считал себя атеистом. К баулам приехал за культурой, философией и материалом для фильма — не за верой. Но в этом доме никто и не спрашивал, верю ли я. Меня лишь приняли как родного, накормили, познакомили с округой, уложили спать и сказали, что любят. Выбравшись из спальника и сидя напротив бабы в одних трусах, ловлю себя на мысли: о проповедниках и сектантах всех мастей ходит много грязных историй. Что ждет меня дальше? Сексуальные приставания? Вымогательство денег? «Будь что будет», — отвечаю сам себе.
— Первым делом ты должен начать медитировать. Три раза в день, утром, днем и вечером — с мантрой, которую я дам тебе позже. Кроме того, ты должен знать асаны. Сейчас я покажу тебе несколько. Повторяй за мной. Ом. Намах. Шивайа. Ом. Намах. Шивайа. Это Шива-мантра, самая главная.
Пожилой баба ловко складывает ноги в простые на вид (на самом деле нет) фигуры асан. В одной из них мы замираем и начинаем медитировать. Мои ноги, тренированные лыжами и бегом, кажутся тугими, негнущимися окороками. Спина, которую вот уже пять минут я пытаюсь держать прямой и без опоры, начинает гудеть, вслед за ней и шея. Над шеей, внутри черепа, тоже полный раздрай: меня давно преследуют стыд, страх, зависимости, тревоги — но с ними и желание излечить себя. Я приехал в Индию три месяца назад совершенно разрушенным — и пока еще не собрал себя. Я забываю об опасениях насчет проповедников. Ощущаю лишь, насколько слаб, и думаю об одном: работа предстоит большая.
— Когда почувствуешь, что по твоему телу бежит огонь, просто повторяй в такт дыханию: оом! Оом! Оом!
Рисовое поле в окрестностях Кальяни
Наверное, та боль и тревога — они и есть огонь, и я следую указанию бабы:
Минут через 20 занятие заканчивается, и какое-то время мы просто беседуем.
— Так как ты музыкант, то каждое утро в качестве практики должен еще и петь. А теперь давай спать, — подытоживает баба.
Так мы и зажили. Днем — обучение мантрам и асанам, прогулки вдоль рисовых полей и Ганги, что течет чуть в стороне от города. Река тихая, серебристо-туманная и полноводная. Противоположный берег с тонущими в дымке силуэтами заводов настолько далек, что едва различим. Вечером — прогулки по городу и песни в храме. На завтрак, обед и ужин — приготовленный женой бабы рис с овощами и подливками. Очень остро, очень вкусно, но крайне однообразно. К фруктам моим Саркары (очень милые и приветливые, но совсем не англоговорящие) почти не притрагиваются, лишь склевывают немного винограда в первый вечер. Апельсины, яблоки и бананы в итоге ем я сам.
