Вышел вот на ночную улицу фонари поглядеть. Красивые фонари: некоторые белым светят, некоторые жёлтым. Мне больше жёлтые нравится — солнце напоминают, без которого мы уже полгода существуем. А ведь уже середина весны, а снег почти не тает, только грязным стал и острым.
Река зато мягкая, совсем от льда отошла, а в ней луна отражается — полная.
Людей вокруг никого, тишина. Не могу понять, слышу ли я шум воды на самом деле, или додумываю его в голове. Хочу ли целиком отдаться реке, или это чужое желание, пришедшее ко мне извне?
Наверное хочу. Да, точно. Это моё желание: прыгнуть, утонуть. Без лишнего пафоса вроде последних записок и разговоров с кем-то о звёздах.
Смотрю на небо: звёзд не видно. А значит, и говорить не о чем.
За спиной шорох заставляет меня вздрогнуть и обернуться.
— А вы, верно, если стоите здесь не просто так, значит, кого-то ждёте, — сипло произносит немолодой человек, доставая сигарету. — А если никого не ждёте, значит, стоите просто так. А если просто так, то сомневаюсь, что мысли ваши светлые при таком-то взгляде на тёмную воду.
“Мужик явно не из двадцать первого века, — думаю, — будто сошёл со страниц старого романа”.
— При каком таком взгляде?
— Отстранённом, — с громким щелчком зажигалки закуривает, — будто вы уже не здесь.
— Видно-видно, — выдыхает дым, волшебным образом проскользнувший ему под линзы очков. — И мысли ваши тёмные видно.
— Я психолог. Нахожу таких как вы, потерявшихся, и возвращаю их на путь.
Вновь вижу сон. Ту самую багровую дверь с замочной скважиной в форме сердца. Путь?
— Пойдёмте лучше в дом. — За пеленой табачного дыма не разглядеть его глаз. — Там сможем подробнее всё обсудить.
Я соглашаюсь, и мы уходим с моста. Узкая мощёная дорога ведёт нас во двор, которого я, кажется, никогда раньше не видел.
Он находится в тени. А в самом дальнем её углу прячется дом. Не ветхий и не скрюченный. Однако заходить туда тревожно: кажется, двери сами за спиной закроются.
Гоню мысли прочь и прохожу в просторный зал. Глаза цепляются за два кожаных кресла в центре комнаты.
— Присаживайтесь, — предлагает психолог, потушив сигарету о пепельницу на подлокотнике, — тут очень удобно.
Я сажусь, и взгляд мой падает на дверь. Багровая, почти слившаяся с кричаще-красными обоями, а рядом нерастопленный камин, над которым висит голова оленя. Чарующе некомфортный для психолога интерьер.
— Итак, — он ставит чайник на огонь и подкуривает от него очередную сигарету, — что вас беспокоит?
— Да, собственно… — вижу, как он возвращается в кресло напротив. — Ничего. Просто люблю постоять на улице.
— Да ладно вам. Вы ведь не просто так согласились прийти. Вас что-то привело, верно?
— Я… Да, — смотрю сквозь доктора. — Наверное.
— Куда… — он на миг оборачивается. — Куда вы всё время смотрите? На дверь?
— Д-да. Мне просто кажется, я видел её раньше.
— А что за ней, если не секрет?
Он пытается сохранить лёгкое выражение лица, но я, видимо, застал его врасплох.
— Никаких секретов. Это комната моей жены, — переводит дыхание. — Сейчас её нет с нами. Она умерла, когда Агни была ещё совсем маленькой.
— Моя дочь. Она сейчас спит на втором этаже.
Я поворачиваю голову и понимаю, что упустил из поля зрения целую лестницу наверх. Снаружи дом казался намного меньше.
— Слишком много места для вас двоих, — замечаю.
— И не говорите, — улыбается он. — Так и потеряться можно.
На удивление быстро свистит чайник. Психолог поднимается с места и выключает конфорку.
— Вам чай или кофе? — спрашивает.
— Хорошо… — отвечает он, помешивая ложкой, — Надеюсь вы пьёте с сахаром, потому что я вам уже добавил.
Он любезно передаёт мне кружку и садится на место.
— Итак, я рассказал о себе больше вашего, — закидывает ногу на ногу. — А ведь это вы мой клиент. Как так получилось?
— Не знаю, — отвечаю я, пригубив чай. Стоит ли упоминать, что зелёный не пьют с сахаром? — Мне показалось, что вам больше хочется выговориться, чем мне.
— Правда? — он нисколько не удивляется. — Может быть, может быть.
— И, честно сказать, вы совсем не похожи на психолога.
Сквозь дым не видно, но готов поклясться, что он нахмурился.
— Да, мне время от времени приходится такое слышать. Вижу, вы проницательный молодой человек, поэтому не вижу смысла темнить.
Он со скрипом откидывается на спинку кресла и говорит:
— Я хочу исполнить одно ваше желание в обмен на вашу жизнь.
Слова его звучат обыденно. Он уже не один десяток раз их произносил. И произнесёт, видимо, ещё.
— Любопытно, — безуспешно пытаюсь разглядеть его лицо, будто это что-то мне даст. — И много кто соглашается?
— Весьма. Обычно здесь оказываются отчаявшиеся люди, которые просят обеспечить их семьи.
— У меня никого нет, — отрезаю я. — Раньше мама была. Теперь нет.
Почему-то в глазах теперь рябит. Пространство смешивается в коктейль: стены красные, пол красный, дверь…
— Это печально, — продолжает психолог. — Вы разбиты, поэтому я и нашёл вас.
Я не могу дышать. Везде мерещится кровь. Стиснув зубы, спрашиваю:
— И зачем вам жизнь разбитого человека?
Он как-то задумчиво на меня смотрит:
— С вами всё хорошо? Вы как-то сильно покраснели.
Я стараюсь выровнять дыхание, и вытираю рукавом лоб:
— Под стать вашему интерьеру, — говорю.
А доктор лишь посмеивается:
— Прошу прощения. Облачить всё в красный было идеей жены. Она очень любила этот цвет.
— А у дочери вашей голова не кружится?
— Она привыкла. И к тому же, — он выдерживает паузу, — цвет крови для неё не чужд.
Доктор, докуривая последнюю, сиплым голосом прорезает тишину:
— Однажды, будучи в детском возрасте, когда она ещё ходила в садик, с ней приключилась беда. Во время ужина Агния, представляете, откусила маме палец.
Психолог рассказывает историю холодно, безучастно. Не делая никаких акцентов на важных, как мне кажется, моментах. Я слушаю спокойно, не перебивая.
— Там потом начались такие крики… Я даже не знал, как реагировать поначалу. Думал, может, это просто помутнение рассудка у неё, или что-то такое. Малышка ведь даже не капризничала никогда, а тут такое...
Руки его заметно дрожат. Взгляд устремляется в прошлое:
— Палец, к слову, так и не пришили, а аппетит у Агнии только рос. Обычную еду она отвергала, просила нечто другое, чего сама пока не знала. Я не придумал ничего лучше, чем запирать её на втором этаже каждое полнолуние, когда голод особенно сильный. Не знаю, с чем это связано, она ведь не оборотень никакой. Но это не помогло, ей нужны были люди, и я решил: буду искать тех, кто сам хочет покончить с собой. Благо, добровольцев с каждым годом только прибавляется. Немыслимая эпидемия депрессивных расстройств.
С этими словами он делает очередной глоток чая. Глядит на меня, ожидая реакции.
— Неплохая идея, — всерьёз отмечаю я, — и никто не в обиде, получается.
— И я в долгу не остаюсь, прошу заметить. Какое, вот, у вас желание?
Желание? Я невольно задумываюсь, о чём мог мечтать всю свою жизнь. Да наверное, просто свободным хотел быть.
— Не знаю, — говорю, — мне ничего не нужно. Я готов умереть без всяких желаний.
Дым перед лицом психолога наконец рассеивается.
— Пусть так, — отвечает он, изменившись в голосе, — тогда не будем терять времени.
Я делаю напоследок ещё пару глотков сладкого чая и успокаиваюсь. Кажется, в кружке успокоительное, или, чего лучше, снотворное.
Иду за доктором и провожаю взглядом красную дверь…
— Хотя, — останавливаюсь на полпути, — я кое-что хотел бы напоследок.
Доктор оглядывается в сторону моего взора и качает головой:
— Простите, но этого я позволить не могу. Комната под запретом. Даже Агния туда не заходит.
Я смиряюсь. Значит, не суждено: сон это сон, а явь это явь.
Мы поднимаемся наверх и идём по стройному коридору, украшенному крайне неумелыми картинами — рисовал, видимо, ребёнок.
Только успеваю подумать о них, как передо мной уже оказываются покои Агнии.
— Как в старом замке, правда?
Психолог с громким скрежетом отпирает дверь и, пропуская меня вперёд, заверяет:
— Не волнуйтесь, она сделает всё сама.
С этими словами он запирает меня наедине со своей дочерью.
В комнате тихо. На стенах моргают синие отблески моря: аквариум в центре комнаты заменяет ночник. Сам он небольшой, всего пара рыбок, но выглядит эффектно, как в океанариуме.
Кроме него тут шкаф, письменный стол и окно. Ничего лишнего.
Агнии нигде нет. Ещё раз осматриваюсь и понимаю, что она может прятаться только в шкафу для одежды. Я набираюсь смелости, задерживаю дыхание и открываю его. Вижу Агнию. Закрываю.
Рыжая, примерно моего возраста. Сидит и печатает что-то на ноутбуке. Странно, что я не услышал стука клавиш сразу как зашёл в комнату. Теперь они раздаются особенно громко, под стать пульсу в висках.
Открыть, что ли, ещё раз? Нет. Вдруг она на меня бросится? Глупо. Очень глупо так думать. Я ведь ради этого сюда и пришёл.
Пока думал, дверь внезапно бьёт меня по голове. Сквозь помутневший взор слышу недовольное бормотание, прям как у мамы, пока та была жива.
— О чём вы все думаете, когда приходите сюда, а? — кричит она. — Настолько жить надоело?
Агния выходит из шкафа и садится за стол. Молча начинает раскрашивать картину, делая вид, что меня не существует.
— Я не буду тебя есть, — говорит в пустоту. — Собираюсь сидеть и умирать от голода. Так отцу и передай.
— Боюсь, — я побеждённо растекаюсь от стены до пола, — путь назад мне отрезан.
— А кто же тебя смиренного сюда за руку тащил, а?
— Не знаю, — говорю, — Безысходность?
— Безысходность… — смеётся. — Нет ничего безысходного, пока сердце бьётся.
Отвечает она излишне литературно. Сразу видно, что росла исключительно среди книг и в реальном мире почти не бывала.
— Ты после садика целиком на домашнем обучении, да?
— Отец уже всё рассказал? Никогда не думала, что его чрезмерная честность даст свои плоды, но как видишь… Никого даже заманивать сюда не надо.
— У меня, если тебя это утешит, жизнь не лучше была. С детства без отца за больной матерью ухаживал. Учёба-дом, и так по кругу. Студентом ещё и на работу потом вышел.
— Сочувствую, — говорит Агния, оторвавшись от рисования, и смотрит на меня долго. — Может, мы… Познакомимся?
— Вряд ли мы вместе надолго.
— Просто я сочиняю стихи про каждого, кто здесь был, — спешит пояснить. — Уже на целый сборник набралось.
Я называю своё имя. Она улыбается:
— Красивое имя. Только рифмуется плохо. Ты настоящая беда для поэта.
— Ну не знаю. Ты не хотел бы, чтобы о тебе писали?
— Нет, я… Просто хочу, чтобы всё закончилось.
Синие отблески по комнате. Они успокаивают. Почему на первом этаже не могло быть так уютно? Несмотря на мягкое кресло, сидеть там было непростительно жёстко. Гораздо жёстче, чем здесь на полу.
— Все вы такие, — она отбрасывает кисть в сторону и смотрит мне в глаза, — без желаний, амбиций. Неужели жизнь в городе до того опустошает?
— Конечно. Просто посмотри в окно. Видишь всю эту серость?
Она встаёт из-за стола и реально подходит к окну. Смотрит около минуты на город, будто там что-то можно увидеть со второго этажа.
— Вижу! — отвечает она с невероятным вдохновением в голосе. — Вижу, что серость, но всё равно хочу выйти!
Она шагает по комнате, и, словно на конкурсе поэтов, начинает декларировать мне свои чувства:
— Хочу пройтись по ночной улице! Увидеть фонарь, аптеку… Впитать эхо прокуренных подъездов, пропустить через себя мрак бесконечных многоэтажек, стоящих над тобой, словно монстры. Пройти сквозь коммунальный ад, замшелые квартирники, прочувствовать тот самый вайб из фильмов Балабанова, или не прочувствовать ничего. Дышать вечерним воздухом, слышать голоса людей, которые знакомятся, ссорятся, мирятся. Осознать себя той, кто я есть, или той, кого никогда не было. Стать неотъемлемой частью дома, двора, района, города, а потом обратиться в труп и перегнить к чёртовой матери!
С последними словами она переходит на крик, а потом с переменным успехом пытается отдышаться.
— Мне уже двадцать лет, а я всё не могу выйти из комнаты, — садится рядом со мной и дрожит, обхватив колени, — А порой так хочется совершить ошибку.
Трудно сказать, что меня привлекло в ней больше всего, несмотря на литературные припадки: мнимая опасность, исходящая от её тела, в симбиозе с девичьим невинным взглядом, или просто милое лицо с милым голосом?
— Почему тебя не выпускают? — спрашиваю я. — Отец боится, что съешь кого-нибудь ненароком?
— Можно и так сказать. Он называет меня бомбой замедленного действия. Говорит, могу большую беду принести, если выйду.
— А если бы ты могла выйти, то куда бы сразу пошла?
Она призадумывается, и в глазах её искры пускаются в пляс.
— В центр, — улыбается. — Туда, где бьёт жизнь.
Она вдруг встаёт, не в силах угомонить их, и подходит к зеркалу. Расчесывается, будто мы вот-вот выйдем в люди.
— Прости за неловкий вопрос, — пытаюсь вернуть её с небес на землю, — но как это произойдёт?
— А, ты об этом? — она не перестаёт прихорашиваться. — Я, честно говоря, не знаю. Это просто происходит, а потом я просыпаюсь, когда в комнате уже прибрано. Так моя человеческая часть защищает мою психику. Когда во мне просыпается монстр, человек спешит баиньки, уловил?
— То есть ты не помнишь, чтобы кого-то убивала и ела?
На окне у Агнии синие занавески. Даже потолок синий. Мы и правда как в аквариуме или как в море. Под водой на верхнем этаже, и в пламени крови на первом. Но людей едят именно здесь…
Чувствую на языке противный привкус, будто правда снотворного выпил. И я, получается, сейчас заснуть должен? Для своего же блага? Жаль, отцу Агни невдомёк, что на меня оно не действует совсем.
— А откуда тебе вообще знать, что ты ешь людей? — выпаливаю я.
— Так… — расчёска застывает над волосами. — Это же очевидно.
— Ну конечно. Говорю же, мой отец самый честный человек в мире.
— А почему я вообще прихожу к тебе живым? Не легче притащить к тебе сразу мой труп?
— Не легче, — вздыхает она. — Мой папа не убийца. Убийца во мне. И я не могу его контролировать. И мне жаль, что тебе суждено его увидеть.
— Но пока его нет. Да и… Что с тобой может произойти? Когти вырастут? Зубы?
— Ты не веришь, что я могу тебя съесть? — спрашивает она.
— Не знаю. Просто… Когда люди приходят к тебе, они наверняка рассказывают, что жизнь за пределами стен серая и убогая.
— Да. Прямо как ты рассказывал мне пять минут назад.
— Потому что к тебе приходят только отчаявшиеся люди. Ты слушаешь мрачные истории, и это оказывается на руку твоему отцу.
— Ничего не понимаю. То есть ты хочешь сказать, что отец не хочет меня выпускать не потому, что я монстр, а потому что… Просто так?
Она вопросительно склоняет голову набок, как это обычно делают собаки. Я спешу объясниться:
— Я был в похожей ситуации, поэтому понимаю тебя.
Кажется, я впервые рассказываю эту историю вслух. Лучше бы меня, блин, сожрали, чем это… Однако пазл в голове начинает складываться, поэтому я уже не могу отступить.
— Моя мама, чтобы задержать меня у себя на всю жизнь, постоянно притворялась больной: кричала, что я плохой сын, раз не помогаю ей; клялась, что будь у неё выбор, она бы не стала меня рожать. А я слушал всё это и оставался рядом. Оставался, пока не понял, что все её болезни — сплошная ложь и манипуляции.
Агния слушает, и переступает с ноги на ногу. История будто причиняет ей физический дискомфорт.
— А потом, когда я уже уехал, она заболела по-настоящему. Я поначалу не верил, и из-за этого потерял много времени. Слишком поздно начал собирать деньги на лечение, а потом она скончалась. Я это к чему всё говорю… Мысли ведь материальны. Мать считала себя больной и заболела по-настоящему. И если тебя всю жизнь называют монстром, то рано или поздно ты тоже начнёшь считать себя им.
В глазах Агнии виднеется просвет, но спустя всего пару секунд она качает головой.
— Если всё так, то куда деваются люди, которые приходят сюда?
— Всё очень просто, — отвечаю, — они уходят за красную дверь. Ты ведь там ни разу не бывала?
— Там мамин кабинет, куда мне запрещено заходить. Она давно умерла, а отец старается сохранить комнату в том виде, в каком она была при её жизни.
— А ты знаешь, как она умерла?
— Нет, я… Я откусила ей палец, а потом… Не помню. Это было давно, не хочу об этом вспоминать.
— А ты точно помнишь про палец? Или это отец тебе рассказал? Может, ты…
Сквозь шумное биение собственного сердца, договариваю:
Агния замолкает и сверлит меня взглядом. Я боюсь дышать, вдруг она вот-вот набросится. Но съест ли? Я почти уверен, что она не монстр.
— Я тебя не понимаю, — всхлипывает, готовая удариться в слёзы. — Хочешь сказать, что отец мне всю жизнь лгал?
Она находится на грани. По глазам вижу, как её картина мира плывёт перед глазами, но я не останавливаюсь. Играю свой последний аккорд:
— Я не до конца понимаю, как он всё это устроил, но ему удалось убедить тебя, что ты угроза для внешнего мира. Вся эта комната, откусанный палец и люди, что приходят к тебе, а потом куда-то исчезают — всё это один большой план твоего отца, который не принимает ту, кто ты есть, и не позволяет тебе стать тем, кем ты хочешь…
Меня прерывает оглушительный стук в дверь.
Я вздрагиваю. И Агния вздрагивает.
Ключ царапает полость замка, и я думаю, что доктор услышал меня. Пусть так — выскажусь теперь ему в лицо.
— Довольно! — строго бросает психолог, не переступая порог. — Что ты тут устроил? Разве для этого я тебя любезно сюда пригласил?
— Папа! — кричит Агни, не смея приблизиться к нему. — Уведи его, пожалуйста, отсюда. Пусть он будет жить!
Я разочарованно смотрю в пол. Кажется, она мне так и не поверила.
— Милая, — говорит ей, словно маленькому ребёнку, — никто ведь никого не принуждает. Молодой человек сам выбрал свой путь.
Меня буквально выбешивают эти слова, вся эта ложь. Я выбегаю за порог и хватаю доктора за воротник:
— Отвечай, зачем ты всё это делаешь? Зачем держишь её взаперти? Для чего?
— Я же вам, — беспомощно кряхтит, — всё объяснял. Отпу-стите…
Он вырывается, и горделиво поправляет рубашку:
— Так и быть. Если вам угодно, я покажу, что скрывается за красной дверью. Это ведь было вашим желанием? Но после этого, вы немедленно вернётесь в комнату Агнии!
— Нет! — кричит она. — Не надо!
Я в последний раз обмениваюсь с Агнией взглядами. Понимаю — нужно что-то сказать, но мыслей нет. Доктор будто спугнул их своим присутствием.
Видно, что это решение даётся ему тяжело — он весь на нервах, трясётся. Забывает даже закрыть комнату, когда мы отправляемся вниз. Агния смотрела напоследок испуганно. Наверное, испугалась ещё больше, когда не услышала привычного замочного щелчка.
Скрипят ступеньки, красные обои обволакивают гладкие стены гостиной, мягкие кожаные кресла стоят в центре комнаты с пустыми кружками на подлокотниках.
А вот и красная дверь. Замочная скважина в форме сердца. Всё в точности как во сне. Тянусь к её ручке, но меня останавливает рука, сжимающая нечто металлическое.
— Ключ, — подаёт мне психолог.
Тот самый. Будто сам заскальзывает в отверстие под ручкой. Поворачиваю и толкаю дверь.
В комнате темно. Длинный ковёр ведёт меня к алтарю — тумбочка с фотографией красивой женщины в чёрной рамке и затухшей свечой. Наверняка мама Агни. Я подхожу ближе и вижу кое-что ещё…
Лежит рядом с фотографией. Серый и обескровленный.
— Вы правильно думаете, — заявляет за спиной доктор. — Я, может, слегка недорассказал историю…
— Агния правда откусила палец своей матери? — я оборачиваюсь.
— ...а почувствовав вкус крови, утратила в себе человека. В ту ночь было полнолуние, она откусила матери палец, а потом…
Лицо доктора сводит судорогой.
Хруст, словно кто-то наступил на ветку. Артерия рвётся, кровь хлещет на пол — красное на красном — заливая гостиную.
Психолог больше не в силах произнести ни слова. Бьётся в конвульсиях, беспорядочно шевеля губами.
Я, не решаясь выйти на свет, стою за порогом тёмной комнаты и с ужасом наблюдаю, как человека съедает его собственная дочь.
Просыпается Агния только на следующий день — белые стены сменяют красный пейзаж. Как я и думал, она совсем ничего не помнит:
— Что произошло? — зевает спросонок. — Где мы?
Она встаёт с кровати, и обнаруживает себя в новой пижаме — окровавленную одежду я давно сжёг — и выглядывает в окно: c пятнадцатого этажа вид будет получше, чем в её дворце. Серость промозглого города во всём его величии. Ей нравится.
Я завариваю кофе, — оказывается, она его никогда не пила — и рассказываю всю правду об отце: о том, как он обманом держал её в своей комнате.
Сначала она долго слушает, а потом на глазах появляются слёзы. Я успокаиваю её, обнимаю, и наконец нахожу свой путь. Всё в точности, как говорил её отец, встретивший меня на мосту, чьё лицо было окутано табачным дымом, как багровая дверь, скрывающая страшную семейную тайну.
Я почти верю, что всё делаю правильно. Не жить же ей теперь монстром? Это неправильно. Это виноваты родители. Это всё их вина. Не моя.
У нас впереди ещё целая жизнь. У нас всё будет по-другому.
— А я правда… — захлёбывается слезами, не в силах поверить, — ...самый обычный человек?
— Правда, — подходит ком к горлу. — Самый обычный.
— Не врёшь мне? — всхлипывает она. — Клянёшься?
Я наклоняюсь к щеке и целую её в то место, где засохла маленькая капелька крови. Аккуратно стираю её большим пальцем, и, словно это самое важное слово в моей жизни, горячо произношу:
