В тот день я решил, что это будет мое последнее занятие у мудака. Под мудаком я подразумеваю репетитора по игре на электрогитаре. Посудите сами, я ходил к этому с позволенья сказать «учителю» почти два года, два, черт возьми года! и по итогу пришел к выводу, что толком инструмента не освоил.
Занятия наши длились час, из них около получаса я выслушивал бредовые истории об инопланетянцах (да-да, он именно так и говорил: «инопланетянцы»), о планете Нибиру, рептилоидах, о плоской Земеле («Земеле!»), биороботах и вот всей этой коснпирологии. Остальные полчаса занятий он показывал мне какую-нибудь фразу, приемчик, фишку, рисунок («смотри че могу»!), я записывал фишку на телефон, а потом дома честно пытался это исполнить. Так же мною велась тетрадь под руководством «маэстро» в которой с первых же уроков (прошу заметить, что было мне тогда двадцать и до встречи с мудаком я ничего не смыслил в музыке) мы рисовали нотный стан, и наносили на него кружочки, черточки; вычисляли, например, малую септиму путем прибавления к квинте малой терции; конструировали большой мажорный септаккорд (это в первое же занятие!). И вообще нагружал он мои неподготовленные мозги вот этой трихомудией каждый урок, и каждый раз это было что-то совершенно мне неясное, бессмысленное, абсурдное. При этом мудак неподдельно удивлялся: «Ну чего тут неясного? Ну элементарно же, старина, ну… ну… нууу… видно что-то с мозгами у тебя, но ничего, старина, прорвемся, будем делать из тебя хороший такой середнячок. Ты ходи главное, ходи стабильно, старина».
И ходил я стабильно, добросовестно, два раза в неделю несмотря ни на вьюгу, ни на температуру, ни на дела какие-нибудь — вторник, четверг, в 19.00. и платил исправно (по сути за пол часа занятий и пол часа лекций о том, что живем мы в виртуальной реальности).
Позже я понял, что этот дуролом должен был начать наши занятия с элементарных основ, и плавно подводить меня к более сложным вещам — казалось бы простая истина, но нет! он кинул мой неокрепший разум сразу в адовый котел поздней теории, да еще, не удосужившись правильно поставить мне руки и объяснить главное для меня (то ради чего я и решил учиться этому нелегкому делу) — способ правильного держания медиатора для игры металл риффоф и запилов! Оооо! Как же я обожал эти соляки Астенну при работе с Dimmu Borgir или свирепые запилы Пола Аллендера из Cradle of filth! Я просил этого мудака научить меня подобным вещам, но он сказал мне: «Да че там ваш металл, херня, старина, херня! А вот старый добрый блюз… смотри че могу». И он играл этот свой старый добрый блюз, и вешал лапшу, что когда я научусь играть старый добрый блюз то играть металл станет для меня делом плевым. И я как какой-то несмышленыш повелся, проходил два года и видя что чего-то не так (нужная скорость не приходит; при игре металл риффоф быстро устает запястье и медиатор норовит выскочить из пальцев) обратился к другому преподавателю (к сожалению, в нашем Задрипинске учителей по гитаре можно было пересчитать по пальцам и новый преподаватель появился только недавно и был единственный сведущим в вопросах игры металла). Так вот за одно занятие новый учитель объяснил все ошибки (во-первых, не было нормальной синхронизации рук; во-вторых, скорость не получалась из-за того, что во время перехода указательный палец левой руки должен ставиться на соседнюю струну заранее (мать его! заранее! почему мудак не объяснил этой элементарной вещи?); в-третьих медиатор должен держаться жестко под углом около 45 градусов, а по требованиям мудака я держал медиатор между большим и указательным параллельно струнам и так, чтобы он болтался, из-за чего не получались жесткие (в том числе галопирующие) риффы). Короче переучиваться, переучиваться и переучиваться.
В общем пришел я к нему с твердым намерением послать на три буквы и высказать свои претензии. И вот открывает дверь (занятия проводились у мудака дома) этот деятель, имея вид весьма потрепанный.
— О, заходи, заходи, старина.
Его толстое, низкорослое, тучное тело постоянно сморкалось, причмокивало и глядело на меня виновато. Обычно он был бодрячком и такой прием немного обескуражил меня, я вдруг решил, что отзанимаюсь последнее занятие и просто потеряюсь. Ну вот как-то жалко мне его стало. Пока я разувался его жирное туловище быстренько сигануло в соседнюю комнату, судя по звукам для того, чтобы так сказать, разрядить кишечник (хоть бы дверь прикрыл, чепушила).
Как обычно расположились мы на кухне.
— Ох, плохо, плохо-то как, — стонал сорокапятилетний болван.
— Что случилось? — безучастно поинтересовался я.
— Ох, бухал, бухал вчера как не в себя. Вот, старина, прими от меня это… — он поочередно поставил на стол две бутылки пива, — и это.
— Спасибо, Олег Петрович, но я воздержусь, — холодно-презрительно выпалил я.
Красивый солнечный луч осветил, точно благословил, бутылочки, и они, вспотевшие, с шипением открывающиеся испустили запах свеженького. Этот самонадеянный обманщик, олух, одетый в растянутый свитер, выдул залпом одну, причмокнул, покряхтел, обтер губы жирной ладонью, и уже как какое-то морское чудище с выпученными глазами всосал вторую. Отрыгнул, извинился, и побежал в соседнюю комнату высвобождать накопившееся в кишках (не закрывая за собой дверь естественно).
Когда он вернулся кислый запах пива и прели окружали его. Его потряхивало, он зяб несмотря на июльскую жару. Хватаясь за сердце изображал страдание, правда кроме чувства брезгливости никакие другие чувства во мне его состояние не вызывало.
— Я-то, старина, частенько в запойцы ухожу, трёх-четырёхдневные, по мне не всегда бывает видно, но вот такая у меня страсть к этому делу, — проскулил он жалобно, точно стараясь угодить.
На улице, в плохо освещенной глубине березы воробьи уселись на ветви, зачирикали в открытое окно, и судя по довольному лицу этого недопреподавателя ему в эту минуту полегчало.
— Хорошо, поют, воробьи, ик! Угадай какую ноту взял вот этот справа… иик! Ой, прости. А ведь играют они настоящую музыку, как в свитке, — обмолвился он.
И тут он, проигнорировав мой вопрос принялся толковать о масонах.
— Нет, нет, Олег Петрович, погоди, что за свиток-то?
— Скажешь тоже: «свиток», иик! это не свиток, а так, клочок бумажки, а вот масоны, говорят в Антарктиде…
Он так и норовил отойти от темы свитка чем разогрел мой интерес.
— Погоди-ка, Олег Петрович, так, что все-таки за свиток?
— Заладил: «свиток, свиток!», — пробурчал он. — Позабыл я уже о нем, а ты все не угомонишься. — И он задумчиво умолк, вспоминая что-то, хмурясь и краснея от злобы. — Ик!
Спустя минуту тягостного молчания я наконец произнес:
— Может еще пиво, Олег Петрович?
— Это лишнее. Ладно, бог с тобой, расскажу. — Его бессмысленный взгляд уперся в край стола, и он забубнил неприятно, оттопыривая обслюнявленную нижнюю губу. — Бухал, бухал часто я. – На букве «б» рот его извергал фейерверк слюнявых брызг. — Особенно когда мне было как тебе лет. В те годы я учился, постигал всю эту науку игры на электрухе, всякие секреты Пола Гилберта с медиатором. Старые гитаристы учили меня, и на таких занятиях без бухла ну никак нельзя было. И как-то ушел я в дикий запой, недели на три, ну и понимаю выкарабкиваться надо, да и завязал резко. А выходить-то, выходить-то надо постепенно, на понижение, а тут бах! и резко… Первые два дня херого было, уснуть не мог, в простыню кутался, потом желтым изливался, сушняки, брат, оооо! сушняки, воняло от меня как от псины обосранной, а на третий день словил я белочку, делирий по-научному. Он приходит ни тогда, когда пьешь, а когда на выходах. Припоминаю как через окно вижу Петр I стоит возле продуктового, в ботфортах по колено, и треуголкой мне машет, типа подь сюды! Я-то на палево и присел. Еще не сразу вкурил, что это — белка. Сначала подумал кино может снимают. Отошел от окна, а у меня в комнате хвойный лес растет и колит лицо мне иголочками, а из-за деревьев рожи рогатые выглядывают и дразнятся, дразнятся, падлы, и смеются. Я давай по лесу пробираться в коридор, а они все вместе принялись хоровод водить вокруг меня, и хихикают бесы. Тут мне страшно стало, старина, думал сердце остановиться, а они кружатся, и то ущипнут за бок, то щелбан поставят, то шпалу, а один гандон рогами в живот боднул. И не поверишь, реально с синяками я потом ходил. Но появился он.
— Да бог его знает, но черти угомонились. При его появлении потолковали между собой, пошептались чего-то, котелок достали, поставили на огонь, и принялись варить воду, а этот отвел меня в коридор. Хочешь, говорит, тебя под начало возьму? Я молчу в ужасе, не понимаю ни хрена, чего ему надо. Хочешь, говорит, в твою пользу реквизирую сто гитар Gibson и пятьдесят Ibanezов? А хочешь остругаю рога этим вот? Что это все означало я так и не понял, а только стоял как вкопанный, весь бледный и пошевелиться не смел. Думал удар ща хватит. А он такой, грит, сам с собой рассуждает, грит: стоило ли мне беспокоиться, ну положим, что стоило, положим это так. Так, что ж просто так я пришел? За собой тебя не поведу, но прими от меня подарок. И всунул мне в руку бумагу.
Я заметил, что репетитор не икает больше. Видимо воспоминания заставили его собраться.
Он завис взглядом все на том же краешке стола. Потом опомнился, сказал подождать, и выскочил в соседнюю комнату прикрыв на этот раз за собой дверь.
Вернувшись он положил передо мной листик телесного цвета размером чуть меньше А4. На нем была расчерчена табулатура для гитары в стандартном строе. Благодаря мелкому нанесению, на столь маленьком листике уместилось немалое такое произведение. Это было гитарное соло со всеми вибрато, бендами, хаммерами, пулами и тд. и т.п. В углу листка было начерчено С#m т.е. до-диез минор, вероятно соло было в этой тональности.
— Заметил, старина, это до-диез минор. Металюги обычно любят ми-минор, но вся соль, вся суть сокрыта именно в до-диез миноре — это волшебная, магическая нота, недооцененная. Попробуй сыграй этот соляк. — И из-под неосвещенного солнцем угла он вытащил видавший виды Fender Stratocaster, и аккуратно передав мне щелкнул выключатель на комбике в режиме дисторшн.
Обычный размер четыре четверти. Мелодия началась с полутонового возвратного бенда на шестой струне, затем следовал свип от шестой к первой и обратно. Получалось у меня неважно, как я узнал позже из-за того, что толстяк придумал тренировать в одной фразе и свип и переменный штрих, что запутывало мою правую руку. Однако даже эта кривовато играемая мелодия заставила бегать мурашки по коже. Я будто увидел себя посреди покрытого солнечным светом невспаханного поля. Здесь пахло приятными и забытыми запахами, словно до сей минуты я жил в забытье, а теперь вернулся в сознание: бабушкина выпечка в деревне, духи́ матери, аромат клеверного чая, благоухание навощенной пчелиным воском дубовой бочки. Затем пальцы перешли в триольные секвенции на первой и второй струне, и к воспоминаниям примешивались и вкусы, вкусы! Те же благостные ощущения возгорелись во мне, ожили в памяти, ожили впечатления, когда я впервые распробовал клубнику, шоколад, мороженное. А когда последовали одиночные и долгие ноты (правда со сложными для моего понимания интервалами) я затосковал о чем-то, и слезы непроизвольно закапали на нераскрытую тетрадь. Но грустный мотив плавно вышел в скоростной запил с использованием одной открытой струны, и небывалое восхищение жизнью охватило меня. Все стало так прекрасно, восторженно в моих глазах: и этот пыльный комбик, и засохшие следы пива на столе, и этот мудак-преподаватель вдруг стал милый моему сердцу человек… но стоп, стоп, что-то меня уж сильно развезло, разрадовало. Прекращая эффект мелодии я резко заглушил струны правой ладонью.
— Вот видишь, старина, будто вышел из вечной ночи к свету. Да?
Я не мог понять, что случилось. Да я тащился по солякам. Но чтобы вот такая вот реакция? Чтобы погрузить меня в такое… такое блаженство. Колдовство, подумал я, просто колдовство.
— Но как? — спросил я. — Как это возможно? Ты придумал ее, Олег Петрович?
— Увы, старина, ты же видишь в ней нет моих любимых фишек. Она вообще не похожа ни на что ранее мною слышанное. Как это не парадоксально, но мне подарила ее галлюцинация во время белой горячки.
— А эта галлюцинация просила что-нибудь взамен за мелодию?
Он почесал затылок и быстро заморгал тужа мозги.
— Неа, нет-нет. Не было такого, нет, ничего он не просил, если… думаешь он дьявол?
— Я думаю вы написали эту мелодию, не может глюк — вот так просто прийти к вам и подарить шедевр, да еще за так, бесплатно.
— Можешь не верить, старина, но люди сказали…
— А почему вы, гм… почему ты не играешь ее прилюдно, с ней можно было бы прославиться.
— Согласен, старина, но я всегда хотел прославиться именно своим талантом, можешь понять? Вот мне надо, чтобы это была моя музыка, мои стихи, мои вещи, а чужое… как-то неправильно.
Вскоре я покинул его. На улице было свежо, и я поймал себя на том, что подобрел к толстяку. Уж слишком расчувствовала меня волшебная, нездешняя, музыка, а может это летняя свежесть так действовала. Однако на следующий день от моего благодатного состояния и следа не осталось, а от горе-преподавателя я ушел к другому, нормальному, который довольно прилично подтянул меня и в теории, и в технике. Вскоре я уже не злился на Олега Петровича, а просто забыл о нем. Встретиться нам было суждено через три года.
Вы же помните, когда японская фирма ESP впервые провела гитарный турнир весь мир ахнул узнав каков главный приз. Тридцать миллионов долларов, контракт с любой (на выбор победителя) звукозаписывающей компанией, возможность запуска своей линейки… но черт побери, черт возьми, тридцать миллионов долларов! Факт проведения турнира вернул умирающий интерес к электрогитаре. У молодых людей, и людей постарше вдруг родилась мечта, вдруг появился смысл жизни. Думаю, ESP считали, что так привлекут внимание к своей продукции.
На протяжении пяти лет подряд победителем оставался паренек из Южной Кореи, некий Сон Янг Мин. Тут были и скорость, и виртуозность, и техника, и импровизация и все-все было. Переиграть Янг Мина стало прямо-таки маниакальной целью многих, и я не избежал этой участи. Тем более, что второй преподаватель, довольно неплохо поднатаскал меня.
Но… пока Янг Мин удерживал первенство мира я в свою очередь все глубже погружался на дно стакана. Так уж сложилось, что превратился я в пьяницу, и тот самый делирий наведался и ко мне.
Помню, как после недельного запоя лежал одиноким (жил я один) полумертвецом в квартире, и изнывая от жажды пытался отвлечь сознание просмотром телевизионной ахинеи. Хотелось воды, но каждый стакан через минуту выблевывался, а голову точно скручивали веревками, и болела она так, что хотелось кричать. Я выползал из санузла и превозмогая давящее в мозгу чувство плелся, по стеночке, к дивану. На этом одре я обливался смердящим потом, извивался и ворочался от ломоты будто ползучий гад, а через короткое время ощущая дикий сушняк волочился до кухни, и снова все выблевывал. Похмелиться и облегчить страдания не получалось. От одной мысли о бухле выворачивало с удесятерённой силою, и желчь – горькая, ядовито жгучая, клокотала в горле. А ведь я уже сколько-то да не пил? Но сколько? Не помнил, ничего не помнил. Было лишь ощущение стыда, и паника на душе поселилась что вот-вот придут за мною, что натворил делов накануне. И кто был виноват? Только я, я — первопричина всех страданий.
Засыпал урывками на несколько минут, но тут же видел какую-то мразь и просыпался в ужасе, оглядывался, а то и с криками падал с дивана. Мразь была бесполым ребенком лет трех с деформированной головой. Я смотрел на это сверху вниз, а оно любопытно глядело снизу-вверх, широко открывало рот (то ли в улыбке, то ли во злобе) и кричало пронзительно тонким голоском, колющим мою кожу будто бы иголками. Во рту мрази находился бесконечный туннель открывающихся и кричащих ртов. Когда меня начинало затягивать туда я открывал глаза. Я не прошу небеса простить меня, я не прошу у дьявола вечной жизни и наслаждений, я прошу у телевизора избавления от постыдных страданий, прошу силы дабы вновь стать нормальным человеком, чтоб я мог просто пройтись в воскресенье по улицам, глядеть на витрины, на цветы в парке, на лица…
Заорал дверной звонок. Маша, глупая, наивная, все пытающаяся мне помочь Машка — моя сестра. Ненавижу ее в такие моменты. Если впустить в дом начнет мозги полоскать о вреде пьянства и всю эту чушь. Пошла вон Машка! подумал я, прокричал немым голосом. Было слышно как топчется она на пороге, но я был тверд и не открыл. Вроде свалила.
Задремал вновь. Снилась чернота. А потом кто-то тронул за плечо, и я открыл глаза. Никого. И тут в плечо вцепились, стали дергать, и резко все перестало. Я замер. Я хотел накрыться одеялом, что скомкалось в ногах, привстал, но затрудненное страхом дыхание вынудило лечь обратно, только лежа я мог дышать свободно.
Весь в жару, мокрый, в изнеможении покоился я и со страхом ждал новой проделки невидимки. В совковой увенчанной стеклянными пятиугольниками люстре я пытался рассмотреть дьявола. С похмела со мной часто такое: вот увижу какой-нибудь предмет — стакан, книгу, или брюки, или телефон — и пытаюсь рассмотреть дьявола там, и вроде как-то даже кошачий глаз мне показался в ножке стула. Видимо сейчас дьявол смотрел на меня и трогал за плечо. Что ж, эта игра обоюдная. Дьявол всегда ждет во мраке, под защитой стужи, он всезрящий, он знает наши постыдные поступки, и мыслишки, и все записывает, записывает. И после смерти, на суде… на всеобщее обозрение. Что нам делать? Примириться. Ох, голова, голова…
Но тут голос в пустой комнате назвал меня по имени. Это был он. Я не видел его, но сковавший меня трепет будто поработил душу, будто была она теперь во власти этого нечто. Олегу Петровичу он подарил хвойный лес с чертями, я же обнаружил себя на заброшенном кладбище. Прямо в моей квартире — большое, с растрескавшимися надгробиями, с оплетенными вьюном крестами кладбище. Я лежал посреди плит и венков как покойник в гробу. Я принюхался, пахло цветами и водкой. И было холодно как в осеннее, последождливое утро. Солнце сквозь окно освещало этот мрак, возможно потому мне не было так страшно. Как бы само собой разумеющееся с двух сторон ко мне мягко прислонились два контрабаса с человеческими руками, и какими-то затейливыми, словно извиняющимися движениями принялись обворачивать меня бинтами. Несмотря на возражения работали они быстро, и уже руки мои были обвязаны, и на очереди была шея. Но тут они остановились, послышался ни мужской, ни женский голос, и сердце мое захолонуло:
— Такова природа моя, могу приходить в мир людской лишь через то, что вы зовете делирием. Живу я в таких… скажем так диапазонах, которые превосходно синхронизируются с вашими болезненными состояниями мозга.
Зашумевший в венках и ленточках ветер привнес запах мертвечины. Меня подташнивало.
— Что с вами? — спросил он.
— Успокойтесь, зла вам никто не желает. Ох! вас еще познабливает. Закройте окно, — обратился он к контрабасу. — Я прошу прощения за настырность, но не будете-ли вы так любезны сообщить знакомому вашему, Олегу Петровичу, что если он еще раз посмеет показать свиток или публично сыграть мелодию из него, то очень скоро пожалеет об этом.
— Но простите. — Я старался быть таким же учтивым как мой гость. – Простите, я не общаюсь больше с ним.
— Ах вот как. Что ж, жаль, жаль. Полагаю, Олег Петрович не посвятил вас в тайны свитка, когда вы играли с него музыку?
— Я придумал этот этюд, — с нотками хвастовства промяукал голос. — Я назвал его «Свет кипариса». И понимаете ли, в порыве буколического благорасположения к творческой душе подарил свое произведение вашему знакомому, так как потенциал в нем сидит масштабов серьезных, мировых.
— Позвольте не согласится, — не выдержал я. — Олег Петрович скажем так человек такой себе. Вешал мне лапшу своим блюзом, когда я желал играть металл.
— Ну полно вам дуться. — Огорченно сказал голос оформляясь в басовитый мужской баритон. — Человек просто зарабатывал.
— И вы запретили ему открывать мелодию людям?
— Вы когда-нибудь видели, что делается с обезьяной во чреве питона?
— Но почему? — недоумевал я. — Музыка невероятная по силе, и вы дарите ее, и в то же время под страхом смерти требуете скрывать ее. В чем ваш интерес?
— Ха-ха! — засмеялся он. — У вас это зовется «забавой».
— Нет, я другой породы. Хотите увидеть меня?
— Если вы повернете голову вправо, то у поваленного дерева застанете меня с дубовым желудем в руке.
Но я не хотел видеть его. Я хотел, чтобы он ушел. Не говоря ни слова, я отвернул голову в противоположную от дуба сторону.
— Что ж, — вздохнул он. — Но все ж… если вдруг… этот олух царя небесного попадется вам на глаза… позвольте откланяться.
Слава богу он ушел, а с ним и наваждение. Вскоре я уснул и спал без сновидений долго и глубоко. А проснувшись увидел, как за окном, над пятиэтажками, что спускались к причалу, восходила заря.
Позже я узнал кое-что, кое-что такое, что меня рассердило. Моя сестра Маша оказалась в окружении этого шарлатана Олега Петровича. Оказалось, что со времен нашей с ним последний встречи этот дурень сильно изменился. Он не бухал больше, похудел, причем похудел основательно, открыл канал на ютубе (129 тыс. подписчиков) на гитарную тематику, сколотил группу, выступающую по вечерам в местных пивбарах, но главное это то, что он бросил вызов Сон Янг Мину и всячески троллил его на своем канале грозясь переиграть на предстоящем гитарном турнире. Вот куда его занесло! И так он захайпил на своих притязаниях на первое место, что это приносило ему новых и новых подписчиков каждый день. Короче стал этот балбес личностью узнаваемой. Вы даже не представляете какая меня давила жаба! Пока я пробухивал лучшие годы этот мудак возносился до уровня мировых знаменитостей. Кстати стоит отметить — его техника игры на гитаре выросла в разы. Он играл практически все жанры, комбинируя их, моделируя, и перековывая в нечто удивительное, экзотическое, а главное новое.
Из странного чувства, смешанного из любопытства, презрения и зависти я упросил сестрицу ввести меня в этот круг близких знакомых Олега Петровича.
Почти каждый вечер большая компания собиралась в просторном помещении городского стадиона — репетиционной студии. И в один из таких вечеров в набившимся толпою зале, в клубах сигаретного дыма, возле барабанной установки я наконец увидел его. Он настраивал гитару, поглаживая ступней педаль эффектов. Не сразу я узнал Олега Петровича, он словно стал моложе, выше ростом, морда из опухшей, обрюзглой массы преобразилась в утонченное, аристократическое, очерченное аккуратной бородкой лицо, а фигура стала стройной, спортивной. По моим подсчетам было ему теперь где-то 48-49 годков, но выглядел он максимум на 30. Возле него крутились, вертя хвостами, молоденькие девчата, с каждой он заигрывал, и было видно, как девчата стараются перетянуть его внимание каждая на себя. Но что больше всего не понравилось мне, так это Машка. Она все вертелась и визжала около человека, которого я считал мудаком. Будучи и так болтуньей от природы, она, с широко открытыми большими влажными глазами, вспыхивала румянцем, хватала его за рукав и прыгая как лягушка без умолку спрашивала и переспрашивала об оборудовании или просила показать пару аккордов. Своим поведением она нервировала меня, с каждой минутой я все больше и больше чувствовал себя не в своей тарелке.
Помнил ли он меня? Однако барабаны задали ритм; точно из глубинной бездны заиграл бас, и Олег Петрович принялся за дело. Он и пел, и играл, и талант его вызвал во мне завистливую черную злобу. Как этот мудак стал таким… таким… иным?
Время музицирования истекло. Народ захлопал в ладоши, Машка-лягушка — восемнадцатилетняя девушка с мозгами ребенка, полная впечатлений восторженно носилась по залу, громко восхищаясь музыкой, и прося всех не расходиться для общей фотографии. Я так понял, что в команде Олега Петровича сестра моя была кем-то вроде арт-директора на минималках. В общем не мог я не воспользоваться случаем, чтобы не перекинуться парой слов с Олег Петровичем. Не то, что я хотел втереться в доверие, и быть причастным к становлению группы-легенды, вовсе нет… хотя… может и да, я и сам не мог объяснить себе, чего делаю здесь. В какой-то момент Машка схватила меня за руку и потащила к Олегу Петровичу. Как-то нехотя я поплелся за нею. Я считал, что давно потерял его расположение из-за своего ухода от него, и потому что в последнюю нашу встречу говорил через губу. «Тебе не на что рассчитывать, – твердил я себе. – Небось в группу хотишь? Лицемер. Чем ты лучше его? Примазаться захотел к тусовке». И тут же я отвечал себе: «Бред не неси. Я из любопытства. Я честь сестры защищаю. Приглядываю за ней».
— О-хо-хо! — Радостно взорвался он дедоморозовским восторгом. — Старина, ты ли? Рад, рад. Какими судьбами?
— Слыхал ты в группе играл, еще название такое…
— «Понюшка табаку». — Опозорила меня сестрица. — «Понюшка табаку» они назывались.
— В другом коллективе ты теперь?
— Да выперли его, — оборвала Маша. — Бухает братец.
— Ты это, брат, завязывай. Я завязал и гляди как наладилось.
— Олег Петрович! Олег Петрович! — запрыгала Маша. — Ваш гитарист на совсем улетает, может… — Она принялась кривляться, раскачиваться и показывать на меня глазами. Мне сделалось стыдно, но деваться было некуда.
Он задумчиво взял себя за подбородок, оглядел меня с головы до ног и с осторожным прищуром, словно действовал на свой страх и риск изложил:
— Хорошо. Но дай мне слово, что пока ты в нашем коллективе — не будешь прикладываться к бутылке.
И тут вся моя ненависть к нему в миг пожухла. В душе я ликовал и благодарил Машку за чуткость. Теперь я был при деле.
