В свой уличный почтовый ящик я заглядываю нечасто – не чаще одного раза в месяц, когда провожу генеральную уборку в доме и на прилегающей территории. Вся корреспонденция уже давно приходит на электронную почту, поэтому залежи рекламных буклетов я выгребаю в небольшую садовую тачку, в которую собираю обломанные ветки и прочий дворовый мусор, и, не глядя, везу к мусоросжигателю. В тот, последний, раз я поступил в точности так же, поэтому все, что произошло после, считаю ничем иным, как злым роком. Я смирился со своей участью, но иногда в туманных грезах, вызванных голодом и жаждой, я вижу другой исход. В них я поднимаю выпавший по дороге конверт и засовываю его обратно. Не читая. В эти мгновенья спасенье кажется таким близким, что отчаянье вновь охватывает все мое существо, и я начинаю кричать и биться о стены. Впрочем, я быстро успокаиваю себя тем, что выбор мой был иллюзорен. Ведь из вороха бумажного спама выпал отнюдь не купон со скидкой на молоко, и не приглашение в «Книжный Тупичок» на встречу с каким-нибудь мимо проходящим поэтом, а именно то письмо.
Ни яркой упаковки, ни россыпи марок, ни набившего оскомину «Дорогой Мистер» в поле получателя. Грубый конверт из темной бумаги, похожей на ту, что используется для упаковки в мясных лавках. И единственное слово, нацарапанное от руки - «Пьерри».
На этом моя уборка закончилась. Я уронил ручки тележки на землю и некоторое время с тупым изумлением пялился на конверт.
«Пьерри». Этим ласковым имечком меня называла только бабушка, которая давным-давно умерла. Если верить словам матери.
В ногах появилась неприятная дрожь, и, отрывая краешек конверта, я уселся прямо на влажную после полива траву.
«Дорогой крошка Пьерри, мне стоило больших усилий разыскать тебя, и я очень надеюсь, что письмо попадет в твои руки до того, как я упокоюсь навеки. Увы, дни мои сочтены, но я по-прежнему не теряю надежды увидеть своего единственного внука. Приезжай повидать меня напоследок.
С любовью, твоя бабушка Гюллен
P.S. Я не знаю, обзавелся ли ты уже семьей, но, если так, буду счастлива видеть и твою красавицу жену, и драгоценных детишек.
Гюллен.
P.P.S. Если вдруг ты не успеешь, то знай, что завещание находится там же, и ты по-прежнему – мой единственный наследник.
Г.
Озадаченно я повертел листок в руках, надеясь найти адрес отправителя и дату написания, но все послание ограничивалось вышеизложенными строками и чем-то вроде оттиска небольшой тусклой печати в самом низу листа. Примитивный рисунок изображал индейца с оленьими рогами на голове, бьющего в барабан.
Внезапно мне пришло в голову, что это чей-то злой розыгрыш. Ну, конечно же! Это Чарли-предатель решил подшутить напоследок и теперь наблюдает за мной из кустов и давится от смеха! Он – единственный, кому я что-либо рассказывал про мои детство, семью, и то страшное и странное горе, которое постигло нас на берегах заповедного индейского озера больше двадцати лет назад.
Мстительная усмешка, начавшая было растягивать мои губы, увяла. Что бы я ни рассказывал Чарли, когда он будил меня во время моих потных ночных кошмаров, имя «Пьерри» он знать не мог. По той простой причине, что я сам его вспомнил только сейчас, когда оно ударило мне по глазам – с конверта.
Я еще раз пробежался по скупым строкам. Нет, это не он. Почерк был размашистым и косым, не имеющим ничего общего с жеманными округлыми буковками Чарли. Неужели возможно, что бабушка…?!
В глубоком волнении я отправился в дом и, налив себе большой стакан холодного пива, залпом осушил его. Желание немедленно отправиться в путь возникло в ту же секунду, как я осознал, что письмо, быть может, все-таки отправлено бабушкой. К тому моменту, когда был выпит третий стакан, а яркий летний день сменился золотистым мягким вечером, Желание переросло в Решение. И дело было вовсе не в завещании, о котором так многозначительно было упомянуто в письме. Честно говоря, меня это упоминание даже оскорбило. Впрочем, я быстро нашел бабушке оправдание. В последний раз она видела меня на пороге моего шестилетия, и бог ведает, что из меня могло вырасти за эти двадцать лет. Вероятно, она рассудила, что если родственные узы за давностью лет потеряли для меня вес, то хоть наследство побудит откликнуться.
Нет, завещание меня совершенно не интересовало. Важно было лишь то, что я не совсем один в этом мире, и где-то там – за лесами и скалами, возможно, до сих пор бьется родное сердце. Но и это не главная, хоть и без сомнения радостная новость. Главное для меня - если бабушка жива, значит, остался еще человек, который может пролить свет на страшную гибель моих брата и отца тем последним летом на озере.
…
Мое раннее детство прошло в районе Великих Озер. За давностью лет мало, что сохранилось в памяти, но и само озеро, окруженное со всех сторон светлыми скалами, и нашу просторную одноэтажную виллу, прилепившуюся на скальных выступах над водой, и индейскую деревеньку, расположенную чуть дальше по берегу, я помнил очень хорошо. Помнил, что вилла всегда полнилась народом – многочисленные родственники, друзья родителей, приехавшие погостить, какие-то посторонние люди с фотоаппаратами и камерами, снимающие на лето свободные комнаты. Шумная ватага ребятни, как белой, так и «краснокожей», снующая по дому и вокруг. Помнил жаркие ночи у огромного костра и заставляющие отчаянно скакать сердце ритуальные танцы под звуки дудок и барабанов…
Семья моего отца была из канадских французов, к коим я себя всегда и причислял, но, если верить моей бабушке, в венах наших плескалась и капля настоящей индейской крови. Давным-давно, когда мы с братом укладывались спать на широкой веранде на сваях, бабушка садилась в скрипучее кресло-качалку между нашими постелями, и положив прохладные ладони нам на головы, тихонько рассказывала, что далекий прадед нашего прадеда был настоящим индейским вождем - грозным воителем и защитником племени, в головном уборе из перьев и с ожерельем из медвежьих зубов на бронзовой груди. Быть может, та самая капля и заставляла мое сердце подпрыгивать с тревожным восторгом, пока я глядел на мускулистые полированные тела индейских мужчин, танцующих и поющих у ночного костра.
Это было счастливое детство. Даже маленьким я это понимал. Понимал, что я получал от детства гораздо больше моих американских сверстников с их штампованными жизнями. Но внезапно все оборвалось.
Единственное, что мне запомнилось из того дня – это встревоженное лицо отца, отталкивающего от берега лодку и говорящего куда-то в пространство поверх моей головы: «Немедленно выводи машину, а я пока заберу Анри». Позади отца я вижу Озеро – но оно совсем не такое, к которому я привык и которое любил всем своим маленьким сердечком. Какое-то неправильное, искаженное, пугающее…
А потом мы оказались с мамой вдвоем, вдали от родных мест. Мама не перенесла тяжкой утраты и повредилась рассудком. У нее развились истеричность, которую она глушила алкоголем, и паранойя, из-за чего мы без конца переезжали, нигде не задерживаясь дольше, чем на год. Я пытался узнать у нее, что же тогда случилось, но для нее эти разговоры были табу. Она не только отказывалась рассказать, но и жестко пресекала любые мои расспросы о том времени и месте. Вероятно, она надеялась, что со временем я потеряю интерес и все забуду. Возможно, так и случилось бы, если бы не мои кошмары. С тех пор, как мы покинули озеро, они посещали меня если не каждую ночь, то несколько раз в неделю – точно. Лицо отца, его встревоженный взгляд поверх моей головы, и озеро позади него – неправильное, искаженное, словно вывернутое наизнанку. А еще гулкий монотонный бой барабана.
«Они утонули» - вот и все, что я когда-либо мог добиться от нее. Другого источника информации у меня не было, и постепенно я смирился с тем, что трагедия на озере останется для меня тайной за семью печатями. Смирился – да, но само наличие в моей жизни этой тайны отзывалось ночными кошмарами на протяжении двадцати лет.
- Слушай, ну ты же не первый человек на Земле, потерявший родных! – воскликнул как-то Чарли, в очередной раз разбуженный моими дикими воплями. Это было еще в те времена, когда вместо того, чтобы в молчаливом раздражении забрать одеяло и уйти досыпать на диван в гостиной, он приносил мне стакан воды с лимоном и сахаром, чтобы успокоить, и сухое полотенце, чтобы обтереть пот, - Почему бы тебе просто не принять это как данность?
- Понимаешь…., - ответил я тогда, стуча зубами о край стакана, - Все дело, наверное, в том, что я не видел, как они утонули. И не запомнил ничего, что как-то бы подтвердило этот факт. Ни поисковой операции с вертолетами и водолазами, ни поминок, ни скорбного возложения цветов на холмики могил, ни слов соболезнования. Вот он говорит, что заберет Анри, и это страшное озеро за его спиной, а следующее, что помню – это темное шоссе с мелькающими в свете фар указателями, залитое дождем лобовое стекло машины и мамино окаменевшее лицо.
- Так, может это… стресс там, и твой мозг, как это там… выключил эти воспоминания? – предположил Чарли, зевая.
Я видел, что ему уже порядком опротивели мои ночные концерты, поэтому лишь пожал плечами и не стал делиться самым сокровенным. Меня не оставляли в покое мысли, что, быть может, они и не утонули вовсе, раз я не помнил этого. Отец плавал превосходно, да и в тот день у него была лодка. Анри же по мастерству нырять и задерживать под водой дыхание превосходил даже индейских мальчишек. В то лето ему уже исполнилось десять, и он частенько оставлял меня с секундомером на скальном выступе, а сам рыбкой нырял в озеро, цеплялся за водоросли на дне и выныривал только тогда, когда я уже вовсю заливался слезами и звал маму, уверенный, что брат утонул. Что если… они не утонули? Что если в тот день у мамы просто поехала крыша, и она сбежала, прихватив меня? Что если у них с папой были какие-то проблемы, в которые мы с братом не были посвещены? Что если это от папы мама скрывалась всю жизнь? Мою заветную теорию нарушало лишь то, что оставался еще брат, которого она в этом случае тоже должна была забрать, но… Мама ведь была сумасшедшей, не так ли?..
Солнце за окном село, я включил свет и снова взял конверт в руки. Мой почтовый ящик отнюдь не герметичен, а пару дней назад прошла череда гроз с проливными дождями, которые обязательно размочили бы его, и чернила расплылись. Ничего такого я не заметил (даже оттиск печати, который смазывался и от легкого прикосновения пальца, был цел), а потому пришел к выводу, что письмо было (подброшено) доставлено совсем недавно – может быть, только вчера. Значит, даже если бабушка совсем плоха, время еще есть. Знать бы только, куда ехать! Название озера я совершенно не помнил, а мать скрывала его от меня, как и все остальное. Сейчас я прекрасно понимаю и ее странное поведение, и тягу к бутылке, и мотивы, побуждавшие ее долгие годы скитаться по стране, как перекати-поле. Но тогда я испытывал только злость и раздражение. Если бы была такая возможность, я бы тут же вытряс из нее нужный мне маршрут, отбросив насаждаемую годами «сыновнюю покорность». Но трясти, увы, было некого. Мама уже четыре года как покоилась на местном кладбище под чахлым орешником. Сейчас я понимаю, что косвенно в ее смерти виноват именно я! Когда она стала совсем плоха, я определил ее в психиатрическую клинику. Лечение не помогало, мамина паранойя в закрытом учреждении возросла многократно, но я стал взрослым, я устал бегать и устал потакать ее безумию, поэтому оставался глух к ее мольбам. В конечном итоге, она все-таки сбежала. На тот свет.
Я изо всех сил напряг память. Что-то было в названии озера связано с оленями! Открыв на ноутбуке карты, я внимательно изучил всю территорию Великих Озер, но ничего подходящего не приметил. Была «Оленья тропка» - речушка на границе, был «Олений Дол» - город далеко за территорией Великих Озер - и это все. Фотографии со спутников так же ничего не затронули в душе. Вскоре, утомленный, я отправился спать, а песнь ночных сосен, как обычно быстро убаюкала меня.
Мне снилось то самое Озеро, окруженное со всех сторон скалами. Солнце, садящееся за гребнем одной из них, ложилось теплыми полосами на его воды и каменистый берег. Снилась деревушка, расположившаяся у самой воды – ладные деревянные и глинобитные домики - и красивый веселый народ, проживающий в ней. Снился бабушкин дом – просторная вилла, задним краем цепляющаяся за скалы, а передним - выпирающая далеко вперед над поверхностью воды и подпертая множеством массивных, покрытых тиной и ракушками свай. Я видел Анри, убегающего по берегу прочь с ватагой местных ребятишек. Видел совершенно непохожую на себя – спокойную и счастливую – маму, собирающую в широкополую соломенную шляпу ягоды ежевики. Видел и бабушку – высокую и худую, в длинном темном старомодном платье с белым кружевным воротничком вокруг жилистой шеи. Бабушка во сне сидела на широкой террасе в лучах заходящего красного солнца и держала на коленях обтянутый кожей массивный барабан.
«Хочешь ударить в него, крошка Пьерри? Беги тогда за молотком».
Последнее, что явилось мне – это обычный мой кошмар. Встревоженное лицо отца и его слова, направленные поверх моей головы: «Немедленно выводи машину, а я заберу Анри». За спиной отца простиралось Озеро. Но непонятным образом искаженное, неправильное, растерзанное, внушающее ужас.
Я резко сел на кровати, крича по своему обыкновению и хватая ртом воздух. Обычно этот кошмар на весь день выводил меня из равновесия, и я не мог ни работать, ни думать, ни есть. Но на этот раз, как только сердцебиение утихло, а дыхание выровнялось, я торопливо поднялся и почти бегом направился к ноутбуку.
Я кое-что вспомнил, и зацепку дал мне мой собственный спящий мозг – бабушка с барабаном на коленях! Я не мог вспомнить название Озера, потому что это было индейское название! Дословно «Барабан из шкуры оленя», и найти ничего оленьего я накануне не смог, потому что искал на карте английские слова!
Через полчаса маршрут до озера был проложен, и я его распечатал, не надеясь, что в тех дебрях, через которые мне предстояло пробираться, GPS будет работать. Озеро Канахкон располагалось в нескольких десятках миль к северо-востоку вглубь от канадской границы. На карте оно выглядело крошечной капелькой по сравнению с Эри и Мичиганом, но далеко не самой маленькой каплей из имеющихся. Фотографии не вызвали никаких ассоциаций – обычная круглая скальная чаша, наполненная водой, посреди бескрайних лесов. Я так же выяснил, что в том районе располагаются резервации нескольких индейских народов – Могавков, Гуронов и Инну – в настоящее время крайне малочисленных и в скором времени грозящих полным исчезновением. «Канахкон» - это было слово из языка индейцев Могавк, которые сами себя называли – Каниенкехака или Люди Кремня. Разглядывая в интернете старые фото их суровых гордых лиц, я внезапно испытал нечто вроде тоски по Родине. Наверное, это заговорила во мне та самая, доставшаяся от далекого предка, капля крови.
Я не стал мешкать и, торопливо позавтракав, покидал в рюкзак несколько комплектов белья, термос с кофе, пару больших бутылок воды и увесистый пакет с бутербродами. Открывая дверь, я в нерешительности остановился на пороге. Обстоятельства требовали оставить какую-то записку, мол, не теряйте, я уехал навестить бабушку, буду дома, когда вернусь… Но понял, что написать даже такую ерунду мне некому. Всю жизнь мы с мамой постоянно переезжали, поэтому друзей я так и не завел. Лишь после ее смерти я осел здесь, рядом с ее могилой, в крошечном городишке на границе с Канадой, но друзья у меня так и не появились. Думаю, потому что этому надо учиться смолоду, у родителей. Жил я на мамины сбережения и на небольшой, но стабильный доход от написания статей в местную газетенку. Ничего острого – чисто наблюдения за погодой, животными и составление объявлений (свадьбы, поминки, юбилеи) на заказ. Соседи вряд ли заметят мое отсутствие даже через год, а единственный друг – Чарли – ушел месяц назад, хлопнув дверью и визгливо заявив, что жизнь со мной та же, что и секс со мной – вяло, пресно и однообразно. Что ж, искренне желаю ему найти более веселое пристанище.
Запирая дверь и усаживаясь в свой старый «жук», я впервые задумался о том, что мама почему-то всегда с ярым фанатизмом изживала тех редких девушек, которые переступали наш порог, и никогда не протестовала против парней, даже таких, как Чарли-предатель. Что ж, теперь я знаю, что и это было не случайно.
Не имеет смысла долго задерживаться на подробностях моего путешествия. Продолжу сразу с того места, когда не только шоссе, но и грунтовки закончились, и я углубился в дебри канадской тайги. Некоторое время я опасался, что случись на моем пути встречная машина, то кому-то придется долго пятиться задом до места, где можно будет разминуться. Но мне так никто и не попался. Иногда деревья обступали дорогу так тесно, что я боялся, что дорога – если можно назвать дорогой две густо заросшие травой колеи – вовсе исчезнет, и тогда мне не останется ничего иного, как поворачивать назад и искать другой путь, или вовсе бросить машину и топать пешком. GPS мой давно уже сел, и я без устали нахваливал себя за распечатку карты. По дороге мне встретились несколько индейских поселков. Местные, выходящие из хижин, не пытались преградить мне путь, но глядели настолько хмуро и неприветливо, что я не то, что не притормозил, а даже прибавил газу и заблокировал все двери.
Последнее поселение, которое я встретил, оказалось запущенной деревушкой на пару десятков наполовину вросших в землю хибар. Ее я бы тоже предпочел объехать, но у меня закончились припасы, поэтому я притормозил у покосившейся ветхой лавки и пополнил запасы воды. Хотелось взять что-то и из еды, но я поостерегся, ибо то вяленое мясо, что лежало на прилавке, было неясного происхождения, явно несвежее, и пахло соответственно. Я попробовал завести разговор с апатичной девушкой-продавцом, но разговора не вышло. Некоторое время она абсолютно пустыми глазами наблюдала за моей активной жестикуляцией и отчаянными потугами вспомнить что-то из мохаукского, а потом молча удалилась в каморку за прилавком. В поисках еды я попробовал обратиться к нескольким пожилым женщинам, сидящим у своих хижин и плетущих циновки, но они так же молча вставали и уходили. В конечном итоге я оставил свою затею, а сверившись с картой, заключил, что голодная смерть мне в любом случае не грозит. Оставалось около дня пути, а если дорога улучшится, то и того меньше.
Она не улучшилась, но и хуже не стала, поэтому, несмотря на усталость и недосып, к следующему утру я был на месте. Так ярко помню последний этап моего путешествия – я как раз подъехал к узкому проезду между двух скал, густо поросших древними соснами, и невольно насторожился. Скалы, серые и мрачные в предрассветных сумерках, таили неясную угрозу. Мне это напомнило жуткую легенду про Сциллу и Харибду. Я заглушил двигатель и вышел из машины размяться. Внутренний голос настойчиво советовал бросить все и ехать обратно, увещевал воспользоваться последним шансом, отметая все мои робкие мысленные протесты. Я уже почти ему поддался, но позади меня вдруг взошло солнце, осветив и узкий путь между скал, и сами скалы в такие радушные желто-розовые тона, что захватило дух. Мрачные тени рассеялись, а вместе с ними, как по сигналу, на меня хлынули ароматы моего детства – чистой озёрной воды и жарящегося на углях жирного лосося.
Я понял, что до моей цели осталось всего лишь проехать мимо этих скальных выступов, и я получу все, что хочу – и встречу с единственной оставшейся у меня родной душой, и ответы на все вопросы, и глоток чистой воды, и вкусный завтрак из свежайших рыбных деликатесов. Желудок ворчливо поддержал меня, словно подтверждая, что все мои страхи – лишь отголоски материнской паранойи, и я решительно вернулся в машину.
Через несколько минут я оказался на побережье. От красоты открывшегося вида у меня покрылось мурашками все тело! Озеро сверкало синевой в лучах восходящего солнца. Над водой стояла невесомая паутинка утреннего сизого тумана. Прибрежные кустарники низко клонились к тихим водам, в которых то и дело слышался сонный всплеск утренней рыбы. Высоко в небе неторопливо кружила какая-то крупная птица. Я перевел взгляд направо, и мои глаза тут же наполнились слезами радости. Бабушкино поместье стояло на прежнем месте. Оно казалось мне одновременно и больше, и меньше, чем в детстве. Я жадно отыскал глазами ту самую веранду на сваях, где мы с братом когда-то проводили наши беззаботные летние ночи…
Вилла все еще находилась в глубокой тени, и я решил, что будет верхом неприличия заявиться с визитом (хоть и долгожданным) в такую рань, а потому решил дождаться более удобного времени на берегу. Припарковав «жук» на некотором удалении от подъездной дороги, я прошествовал на берег, скинул туфли и с трепетом вошел по щиколотку в воду. Оглядывая живописные окрестности и наслаждаясь прохладным шелком, окутавшим мои затекшие ноги, я отметил, что и деревенька осталась на прежнем месте – по левую руку - аккуратные хижины с курящимися дымками коптилен и сохнущими на распорках рыболовными снастями. Я не помнил, сколько этих домиков было во времена моего детства, но мой благостный взгляд не заметил ни одного запущенного или заброшенного. Значит, что бы ни происходило там, в безумном мире за пределами этой скальной чаши, здесь все по-прежнему – тихо, мирно и счастливо. Это наполнило меня чувством тоски по упущенному времени. Ведь все это время, вместо того чтобы скитаться по городам и весям, повсюду чужой, ненужный и лишний, я мог бы спокойно жить на родной земле!
Ноздрей вновь достиг аппетитный запах, и мне пришло в голову, что какие-то ранние пташки обязательно должны присматривать за коптильнями. Мозг воскресил давнее воспоминание – толстый, красный, истекающий соком и маслом кусок жареного лосося на лоснящемся зеленом терпко пахнущем листе. А к нему - свежая горячая лепешка, густо нашпигованная диким чесноком. Желудок отреагировал новым всплеском эмоций, и я по кромке воды двинулся в деревню. Если и не добуду завтрак, так хоть скоротаю время.
Когда до домов оставалась лишь пара десятков шагов я заметил впереди девушку, вышедшую к воде. Я пошел быстрее, намереваясь завести с ней разговор, но что-то в ее облике вскоре заставило меня замедлить шаг. Я плохо помнил свое детство, но даже тогда местные одевались в национальные одежды только по особым случаям. В повседневной жизни они обходились джинсами или ситцевыми юбками, рубашками и майками, и только во время ритуалов доставали из сундуков расшитые вышивкой одежды, роучи и другие украшения из дерева, косточек и перьев. Женщина же, идущая мне наперерез, была одета в ритуальный наряд из белого домотканого полотна, украшенного яркими вышивками и длинной бахромой на рукавах и подоле. В тугие черные косы были вплетены пестрые перья. Шла она, торжественно прямя спину и держа на вытянутых руках небольшую корзинку, накрытую сверху тканью. Я остановился в нерешительности, когда она, напевая что-то низким гортанным голосом, встала у кромки воды на колени, опустила свою ношу на воду, замерла на несколько секунд, а потом оттолкнула ее. Легкий ветерок почти сразу подхватил корзинку и направил ее прочь от берега.
Я страшно смутился, понимая, что стал невольным свидетелем какого-то исключительно интимного момента, и хотел незаметно ретироваться, но женщина вдруг повернула голову и уставилась на меня. Несколько секунд она переводила взгляд с меня на виднеющуюся далеко за моей спиной машину, и целая вереница эмоций сменялась на ее лице, подобно свету и тени в облачный день – вялое любопытство, подозрение, неверие, внезапное озарение, отчаянье, ярость, и, наконец, надежда. Внезапно она дико закричала, вскочила и ринулась в озеро, широко загребая ногами воду в стремительной попытке догнать уплывающую корзинку.
На ее крик из деревни выбежали несколько мужчин, кинулись было за ней, но заметили меня и в нерешительности остановились, натыкаясь друг на друга, словно увидели привидение. Не знаю, чем бы тогда закончилась эта странная сцена, но на берег вышел рослый старик с длинными седыми косами и несколькими резкими фразами навел порядок. Мужчины сбросили оцепенение и вытащили обратно упирающуюся деву, которая отчаянно кричала и тянула руки в сторону исчезающей вдали корзинки. Мужчины успокаивали ее ласковыми словами, подоспевшие женщины накрыли ее теплым вязанным пледом и гладили по голове. Один я стоял, как болван, переминаясь с ноги на ногу и мечтая провалиться сквозь землю.
Женщина, наконец, успокоилась и вновь взглянула на меня. Никогда не забуду, какой сталью и ненавистью полнился этот взгляд! Она скинула с себя успокаивающие руки, запахнулась покрепче в плед и ткнула в мою сторону пальцем, словно прокляла.
«Атетшенсера!» – крикнула она мне вибрирующим от ярости звонким голосом, и с отвращением сплюнула, - «Ватаеннерас каконса онейда. Сенека?!»
В глубоком молчании, все хмуро смотрели на меня. Старик, мужчины, женщины, ребятишки, сбежавшиеся на шум. Неприятный это был взгляд. А я, в ответ, мог только развести руками, ведь из всей этой обвинительной речи я с трудом разобрал лишь пару слов.
Старик пошевелился первым.
- Онейда, - тихо произнес он и мягко похлопал девушку по плечу, - Сонквиатисон.
Женщина отвернулась, кинула последний взгляд на озеро и, не оглядываясь, скрылась меж хижин. Растерянная толпа последовала за ней, и вскоре на берегу остались только мы со стариком. Слегка прихрамывая, он подошел ко мне и оглядел с ног до головы. Прочитать что-либо по его словно высеченному из древнего камня лицу было невозможно.
- Ну, здравствуй, Шонноункоретси, Человек-с-Длинной-Косой, - произнес он и улыбнулся. Несмотря на то, что улыбка совершенно не коснулась его глаз, облегчение мое было столь велико, что я прижал руку к груди и вымученно рассмеялся.
- Вы говорите по-английски?! Слава Богу! Эта женщина… Я совершенно не хотел обидеть ее, поверьте! Я просто шел в деревню, когда она вышла на берег. Если я виноват в том, что вторгся… Вы не могли бы передать ей мои извинения?
Губы старика дрогнули.
- Меня зовут Пьер, - неловко представился я и протянул руку. Тот нехотя пожал ее.
- Мое имя – Ватерасво, - ответил он, - Но, если тебе будет проще, зови меня Ватер. Даже моя жена меня так зовет. Она, знаешь ли, из Чикаго.
- Рад встрече, Ватер, - пробормотал я, отпуская его руку, - Я приехал в гости к моей бабушке. Она живет на старой вилле. Так получилось, что я приехал на рассвете, а потому решил прогуляться. Если бы я знал…
Старик молчал, явно не стремясь поддержать разговор.
- Что ж… Она уже наверняка проснулась и… Я, наверное, пойду обратно.
- Я провожу тебя, - отозвался он, наконец, и, прихрамывая, двинулся по берегу. Некоторое время мы шли молча. Я чувствовал, что для старого индейца это нормальное состояние, но мне было неловко от молчания.
- Вы как-то назвали меня… там… – спросил я, неопределенно взмахнув рукой.
- Это твое имя. Шонноункоретси, - ответил он мне таким тоном, словно говорил очевидное, и вдруг улыбнулся по-настоящему, так, что россыпь морщинок окружила его темные глаза, - Мальчишкой ты ненавидел стричь волосы. Смотрю, и по сей день не изменил себе.
- Вы… помните меня? – от изумления я остановился. Старик остановился тоже и, протянув сухую жилистую руку, провел ладонью по моим волосам, собранным в длинный кудрявый хвост – предмету моей регулярной заботы и гордости.
- Конечно, я тебя помню. Мы все тебя помним, - вздохнул он и двинулся дальше, - Бабушка будет очень рада повидать тебя перед тем, как…
- Она так плоха? – спросил я, понизив голос, - честно говоря, я немного боюсь…
С озера вдруг послышался какой-то странный звук, похожий не то на птичий крик, не то на мяуканье. Звук, отражаясь от скал, усиливался и искажался, все больше напоминая детский плач. С нехорошим подозрением я попытался разглядеть в озерной дали корзинку, но она давно ушла из поля зрения или затонула.
- Что…, - я сглотнул, - Что было в той корзинке?
- Всего лишь старый индейский долг, - ответил Ватерасво после небольшой паузы.
- А-а… Ритуальные приношения…, - я попытался отогнать подозрения, но (плач) звук все усиливался, и волосы на моих предплечьях встали дыбом.
- Это всего лишь пума. На том берегу, - произнес Ватер, наблюдая за мной, - Они обычно поют в марте, но эта, видать, припозднилась. Надеюсь, она не найдет самца.
- Почему? – рассеянно спросил я, изо всех сил напрягая слух.
- Потому что зимы здесь суровы, и она не сохранит котят, - старик остановился у моей машины, уже покрытой капельками утренней росы, - Дальше я не пойду. Передавай привет своей Аксота.
Я хотел переспросить, но внезапно вспомнил, что Аксота на мохаукском означает бабушка, а потому просто кивнул. Ватер кивнул в ответ, отвернулся и отправился в обратный путь. Я некоторое время глядел ему вслед – странная фигура в длинных шортах цвета хаки, черной безрукавке, с седыми жидкими косами, спадающими до поясницы и металлическим обручем на голове. Внезапно мне вспомнилось кое-что еще из мохаукского. Слово «Онейда», которое несколько раз было произнесено во время недавней сцены на берегу. Оно означало «Уже поздно».
Развернувшись к дому, я увидел на террасе бабушкин силуэт. Мозг тут же очистился до пустого звона, и я преодолел остаток пути бегом.
