Сообщество фантастов

Так я просидел весь вечер, медленно погружаясь в алкогольный туман, который затягивал раны души густым, обманчивым бальзамом. Когда в голове зашумело достаточно громко, чтобы заглушить внутренние голоса, я подошёл к стойке и положил на неё смятую купюру. Бармен потянулся за деньгами, но я наклонился ближе и тихо, шепотом, проговорил:
— Выйдем. На минутку. Нельзя, чтобы видели.

Он кивнул, без тени удивления, и мы вышли на прохладную, пропитанную ночными запахами улицу. Я огляделся, убедился, что мы одни в тусклом свете фонаря, и пожал ему руку. В крепком, коротком рукопожатии осталась обещанная, толстая пачка денег. Он быстрым, отработанным движением сунул её в глубокий карман своего фартука.

— Обнаружили тех... эльфов только к вечеру, — так же тихо сказал он, избегая моего взгляда. — Днём тут был целый кортеж их семей, чёрные лимузины. Я, конечно, ничего не рассказал. Но молчать совсем не мог — сказал, что видел какого-то типчика из Нижних кварталов. Полуэльфа, полугоблина... Кто их разберёт в этой грязи? Они, кажется, поверили.

Я кивнул, коротко поблагодарил и, пошатываясь от выпитого и усталости, побрел прочь, оставляя за спиной островок относительного спокойствия. Снова чувствовал внутри себя эту... пустоту. Я шёл по той самой серой, ничейной зоне, которую местные завсегдатаи называли «Сумерки». Лично для меня сумерками был весь этот дрянной, двуличный город. Здесь пахло особенно остро — дорогими сигарами и кожей, доносившимися с одной стороны улицы, и угольной гарью, перегоревшим маслом — с другой. Это была буферная зона, где патрули из Верхнего города сменялись бандитами из Нижнего по какому-то негласному, тщательно соблюдаемому графику, который, я был уверен, их главари согласовывали за бокалом вина.

То ли алкоголь так влиял, размягчая внутренние барьеры, то ли я наконец перестал обманывать себя, но мысли текли ясно, горько и безжалостно. Домой? А есть ли теперь дом? Та пустая квартира с призраками несбывшихся надежд?

Я хмыкнул, и звук этот был похож на лай раненой собаки. Поймал ещё один экипаж, на этот раз с хмурым орком за рулём, от которого пахло дешёвым табаком и потом.
— «Грех Неона», в Изумрудном квартале, — бросил я, плюхаясь на жёсткое сиденье.

Мы тронулись в путь. Сквозь туманную пелену запотевших стёкол я наблюдал, как серые сумеречные улицы постепенно растворялись, уступая место сверкающему, вылизанному миру избранных. Мир тех, кто считал себя вершиной жизненной пирамиды, чей успех зависел лишь от счастливого случая рождения в правильной семье. Их власть питалась чужими слезами и кровью, напрасно прожитыми годами труда. Люди, чьи кошачьи глаза скользили мимо тебя, даже не удостоив взглядом; те, кто проматывал твой годовой заработок за один пьяный миг в дорогом ночном клубе. А ты оставался здесь, по другую сторону окна, чужак среди блеска и лжи, брошенный среди пепла вчерашнего дня.

С такими чёрными, как смоль, мыслями мы подъехали к клубу. Я расплатился, вышел и глубоко вдохнул ночной воздух Изумрудного квартала. Он пах дорогими духами, запретными удовольствиями, деньгами и… моим следующим, смертельно опасным приключением. Хмель в голове прошёл, сменившись холодной, стальной, абсолютно ясной решимостью. Страх отступил, уступив место ледяной пустоте, которую теперь предстояло заполнить делом.

Яркая, неоновая вывеска клуба «Грех Неона» отливала ядовитыми розовыми и синими цветами, которые даже в моём приглушённом, монохромном восприятии резали глаза агрессивным мерцанием. От толпы, состоявшей из нарядных людей, изысканных эльфов и прочей разномастной, но однозначно богатой публики, исходила плотная волна пьяной, развязной эйфории, смешанная с дорогим парфюмом. А от некоторых тянулся тот самый знакомый, химический и маслянистый шлейф чего-то более тяжёлого и опасного, который висел в воздухе словно миазмы. Жаль, я не умею чувствовать предметы на расстоянии — найти дилера в такой толпе оказалось бы куда проще.

На входе меня остановила охрана — двое громил с квадратными челюстями, чьи взгляды сканировали меня с головы до ног с явным неодобрением, задерживаясь на моей неприметной, но простой куртке.

— Ты куда, дружок? — буркнул один, его голос был низким, словно скрежет камней.

— Отдохнуть, как все, — ответил я, стараясь говорить развязно. — Могу заплатить за вход.

Я небрежно достал из кармана пачку денег. Взгляды сразу смягчились, жадность на миг затмила подозрительность, и меня молча пропустили, отодвигая бархатный канат.

Внутри было тесно, шумно и душно. Грохочущий бит пробивался сквозь тела, воздух был густым от смеси духов, пота и дыма. Я протиснулся к бару, заказал тёмного — этот горький напиток стал моим верным спутником в этом падении. Стоя у стойки с холодным бокалом в руке, я закрыл глаза на секунду, отсекая внешний шум и настраивая свои внутренние «антенны». Я искал не просто общий фон наркотиков. Я искал конкретного человека — Крокодила. Чем дольше всматривался в этот хаос из сотен переплетённых аур, тем яснее осознавал тщетность затеи: они торговали этой дрянью прямо здесь, открыто, и ни у кого из охраны или посетителей это не вызывало даже малейшей тревоги. Система работала как идеально отлаженный, хорошо смазанный механизм, а я был всего лишь песчинкой в её шестерёнках.

Первый бокал кончился быстро, горьковатая жидкость почти не оставила следа. Я заказал второй и, пока бармен наливал, наклонился и спросил вполголоса, перекрывая грохот музыки:
— У кого тут можно… подсластить вечер? Знаешь, для остроты ощущений.

Фраза, подслушанная в трущобах, сработала. Бармен, не глядя на меня и продолжая вытирать бокал, пробурчал себе под нос:
— Не знаю, о чём ты. Но если уж приспичило, сходи в туалет. Там всё само найдётся. Ищи того, кто не танцует.

Я кивнул, допил пиво залпом и направился к туалетам, расположенным в глубине зала. Пока стоял у писсуара, из дальней кабинки доносились чавкающие, животные звуки и сдавленные стоны.

«Будто у себя дома...» — мысленно поморщился я с неприятным чувством.

Выйдя из туалета, я сразу попал в лапы какой-то размалеванной красотки в блестящем, обтягивающем платье. Она тут же подхватила меня под руку — её пальцы были липкими от коктейля — и потащила на танцпол, лепеча пьяным, заплетающимся языком что-то насчёт моего долгого отсутствия. Видимо, спутала с кем-то другим. Я решил воспользоваться моментом и приобнял её за талию.

— Искал тебя, — прошептал ей на ухо, ощущая, как её тело податливо прижалось ко мне.

Решил забросить удочку, повторив кодовую фразу:
— Ты одна здесь сияешь ярче всех этих дурацких фонарей. Я бы тоже не прочь немного… посиять. Осветить этот вечер.

Она лукаво посмотрела на меня сквозь густую тушь на ресницах, ее глаза были стеклянными.
— Часто нельзя, милый, а то сгоришь, как мотылек.

Не знаю, было ли это метафорой или прямым указанием на наркотик, но в этот момент она, видимо, наконец разглядела моё лицо и поняла, что я не тот, кого ждала. Её лицо исказилось на миг разочарованием и злостью, но я просто притянул её ближе и продолжил танец, грубо и настойчиво ведя в такт музыке. Сначала она попыталась вырваться, потом рассмеялась — пьяный, бесшабашный, почти истерический смех — и забылась, отдавшись движению. Похоже, ей было всё равно. Через минут двадцать она уже начинала выдыхаться, обвисая на моей руке, а я чувствовал себя… странно нормально. Слишком нормально для выпитого количества алкоголя. Хмель будто выветривался из крови, а усталость отступала, уступая место какой-то странной, неестественной выносливости, которой у остальных посетителей, валившихся с ног, явно не было.

Она заметила, что я не выдохся, как обычный смертный, после двадцати минут бешеного танца под оглушительный бит, и её взгляд из пьяного и рассеянного сделался хищным, заинтересованным, изучающим.

— А во всём ты такой выносливый? — прошептала она, обвивая мою шею руками. Её дыхание пахло дорогим коктейлем и чем-то химически сладким.

Решив, что могу получить от неё куда больше, чем просто информацию, я нагло притянул её к себе, чувствуя, как блестящая ткань платья скользит под пальцами, и поцеловал. Грубо, без лишних нежностей, захватывая инициативу. Она ответила с пьяной, жадной страстью, а когда я оторвался и посмотрел в её затуманенные, осоловелые глаза и сказал:
— Выносливей меня ты вряд ли встречала, —
на её губах расплылась довольная, хитрая улыбка, полная обещаний.

— Хочу познакомить тебя с друзьями, — выдохнула она, её голос стал томным, и потянула меня за собой, протискиваясь сквозь толпу к ряду зарезервированных VIP-лож.

Там, в клубах густого, ароматного дыма дорогих сигар, сидели люди, эльфы и — что стало неожиданностью — пара гномов в богатой, но практичной одежде. Большинство из них живёт в подземных городах-кузницах, но некоторые селятся и "наверху". Она пьяно выпалила их имена, я даже не пытался запомнить этот винегрет из титулов и фамилий, а потом запнулась, осознав, что не знает моего.

— Зейн, — коротко представился я и плюхнулся на свободное кресло, демонстративно развалившись, изображая раскованность, которой не чувствовал.

Она тут же устроилась у меня под боком, бросив вызывающий, победный взгляд на свою подругу, которая явно метила на это место. Один из эльфов что-то вещал о финансовых успехах своего нового предприятия, а моя новая «подруга» полезла в свою крошечную, блестящую сумочку.

В этот момент раздался гневный, надтреснутый крик, перекрывший музыку. К ложу, игнорируя попытки охраны его остановить, шёл молодой парень. Лицо его было искажено обидой и яростью, дорогой костюм помят. Охрана не двигалась с места, лишь беспомощно переглядывалась — значит, свой, сынок какого-то важного олигарха.

Он подскочил и попытался вытянуть девушку с дивана. Я встал перед ним, преграждая путь, чувствуя, как напрягаются мышцы спины. Сзади раздавался весёлый, возбуждённый смех и одобрительные возгласы компании — им явно хотелось кровавого шоу, развлечения за чужой счёт.

— Ты знаешь, кто я?! — зашипел парень, трясясь от гнева, его глаза были пусты от злобы. — Ты знаешь, кто мой отец?!

— Отвали, — спокойно, почти лениво сказал я, глядя ему прямо в глаза. — Сегодня она занята. Ищи себе другую. Тут желающих хватает.

Спиной я чувствовал яркий, пёстрый коктейль эмоций девушки — страх, возбуждение, пьяное любопытство. По его позе было видно, что парень открыто драться не решался, боялся испортить дорогую одежду или репутацию. Затем он зло взглянул на неё, на меня, на смеющуюся публику и прошипел так, что мелкие брызги слюны долетели до моего лица:
— Сегодня ты нажил себе очень серьёзные неприятности, ублюдок. Очень серьёзные.

Он развернулся и ушёл, отталкивая окружающих. Зал сотряс новый взрыв хохота и восторженных криков. Кто-то даже крикнул: «Надо было врезать ему, жалко!»
Одна из девушек в шутливой, игривой манере возмутилась: «Ой, ну тогда бы клуб закрыли! У папочки связи везде!»

Я сел на место, стараясь сохранить маску безразличия. Девушка тут же игриво закинула свою тонкую, изящную ногу мне на колено и, наконец, достала из сумочки маленький, переливающийся всеми цветами радуги, словно крыло экзотической бабочки, пакетик.

— Ну что, сияющий рыцарь, хочешь немного… настоящего света? Того, что делает ночь ярче дня?

Она протянула мне «Сияние». Тот самый элитный наркотик, который был дороже и, судя по всему, в разы сильнее дешёвых «Осколков неба». Искушение лежало на её ладони, блестящее и смертельно опасное.

Я усмехнулся, стараясь, чтобы усмешка получилась лёгкой и циничной:
— Ты же сама сказала: можно сгореть, как мотылёк. Я не готов к такому героическому подвигу. Сегодня хватит огня и попроще.

Вместо этого я подхватил со столика первую попавшуюся тяжёлую хрустальную бутылку какого-то крепкого эльфийского ликёра, пахнущего травами и мёдом, и сделал большой, обжигающий глоток. Огонь распространился по горлу, приглушив внутренние тревожные предостережения, смыв остатки совести.

Она же, недолго думая, с привычной практичностью высыпала щепотку радужного порошка на тыльную сторону ладони и резко, с характерным шумом, втянула его носом. Я видел, как её зрачки мгновенно расширились, поглотили радужку, стали чёрными безднами, а по всему телу разлилась та самая знакомая, маслянистая, чужая аура химической эйфории, которую я научился ненавидеть и выслеживать. Физически меня пронзило ощущение мерзкого дискомфорта, словно кишки свернулись тугим узлом от одной лишь мысли о том, какие чудовищные процессы разыгрываются прямо сейчас глубоко в её клетках. Но спиртное уже вязким туманом окутало разум, медленно растворяя остатки ясности сознания. А душащий аромат густых, дорогих духов, пульсирующая близость её тела, нежданно ставшего послушным орудием моего желания, и опьяняющее чувство вседозволенности превращали омерзение в сладостное покалывание... Всё глубже погружаясь в мутный омут похоти и самодовольства.

Я приложился к бутылке снова, осушив её почти до половины. Горло горело, но голова оставалась подозрительно ясной.
— Поехали куда-нибудь, — прошептала она, её голос был хриплым, томным и властным. — Где потише.

— Поедем, — почти тут же согласился я, чувствуя, как пьяный азарт закипает в крови. — Только давай возьмём ещё «Сияние». Про запас. Чтобы на всю ночь хватило.

Она молча притянула меня за воротник, её пальцы были холодными, и поцеловала — долгим, влажным поцелуем, полным обещаний, а потом повела через шумный танцпол, рассекая толпу, словно корабль волны. Богачи из ложи провожали нас пьяными выкриками и пожеланиями удачи. Мы подошли к другой VIP-зоне, более закрытой, отгороженной глухой ширмой. Внутри, в клубах дыма, сидели одни гномы.
«Вот она, главная лавка», — мелькнуло у меня чётко и холодно. «Не в грязных углах, а прямо здесь, в сердце роскоши».

Моя спутница обратилась к самому старшему и суровому из них, с седой, заплетённой в сложные косы бородой:
— Дайте нам немного… посиять сегодня. Чтобы хватило надолго.

Она потянулась за сумочкой, но я остановил её руку.
— Что же я за рыцарь, если моя принцесса сама платит? — с напускной, пьяной галантностью сказал я и шагнул к гному, чувствуя на себе его тяжёлый, оценивающий взгляд.

На столе лежал аккуратный, переливающийся, как опал, пакетик. Я спросил, сколько должен. Гном-телохранитель, не моргнув глазом, назвал сумму. У меня перехватило дыхание. Цифра оказалась астрономической. К счастью, с собой была целая пачка банкнот, отобранных у эльфов. Этих денег хватило бы на аренду той самой квартиры на целых два месяца. Тихо, стараясь скрыть волнение, я медленно отсчитывал толстые хрустящие банкноты, заранее понимая, что сдачи ждать бесполезно. Казалось, сама жизнь вытряхивает из меня последние иллюзии.

Но когда я уже разворачивался, гном хрипло, будто скрипя камнями, произнёс:
— Эй, человечишка. Сдача. Наш принцип — честная сделка.

И протянул мне ещё один, меньший пакетик с парой тускло-синих таблеток — «Осколки неба». Жалкая подачка на фоне купленного «Сияния».

Я поблагодарил, изображая пьяную, неловкую благодарность, забрал смертоносный «улов» и вместе с девушкой вышел из клуба в спящую, прохладную ночь.

«Кто бы мог подумать», — с горькой, едкой иронией подумал я, шатаясь по мостовой, блестящей от влаги.
«Гордость Академии Справедливости. Подававший надежды офицер Управления Правопорядка. Покупает наркотики у гномов в ночном клубе, тратя на них деньги, отобранные у других наркоманов».

Циничная, отполированная мысль мелькнула в голове:
«Чего не сделаешь ради блага города и раскрытия крупных преступлений. Все средства хороши».

Но в глубине души, на самом дне, я понимал, что это уже не прикрытие и не легенда. Это — самооправдание. И с каждым шагом по пустынному тротуару, под руку с девушкой, от которой пахло дорогими духами и смертью, оно звучало всё тише, пока не превратилось в жалкий, неслышный шепот.

Читать далее

Она охнула, перекрестила меня сухими пальцами и вдруг сунула в руки старую, но чистую твидовую кепку.

— На, прикрой свои волосы, слишком уж они... яркие. Словно сигнальный флаг.

Я с благодарностью принял подарок. Она была права — каштановые, с рыжиной волосы действительно были плохой маскировкой в сером мире теней.

Вернувшись к бару, я вновь ощутил витающий в воздухе липкий, сладковатый шлейф «сладкой» дряни. Однако само заведение, на удивление, оказалось вполне приличным. Ни запаха мочи, ни оглушающей музыки. Аромат недорогого, но качественного табака приятно щекотал ноздри, смешиваясь с запахом жареного мяса.

Я прошёл к стойке, заказал порцию рёбрышек и газировки, стараясь говорить низким, спокойным голосом. Бармен — пожилой человек с умными, всё понимающими глазами — предложил чего-нибудь покрепче.

— Спасибо, но нет, — отказался я, делая вид, что смотрю на часы. — Иду устраиваться на работу, нужно быть с ясной головой.

Я чувствовал — «щенки» где-то близко. Но не в основном зале. Их ядовитый след вёл куда-то за стену, вглубь. Я спросил, где туалет. Бармен кивнул на узкую, невзрачную дверь в глубине зала. Именно оттуда и исходил самый сильный, концентрированный шлейф.

Ребрышкам предстояло подождать минут десять. Идеальное окно. Я сдвинул кепку ниже, притенив лицо, и зашёл в туалет. Сразу отошёл к писсуару, изображая озабоченность делами. Двое находились в дальней кабинке. Доносился приглушённый торопливый шепоток и шорох фольги — делили дозу.

Я дождался, когда они выйдут, и в тот момент, когда они поравнялись со мной, сделал вид, будто поскользнулся на мокром полу, и врезался в них плечом.

— Эй, свинья, смотри куда прешь... — начал возмущаться первый, его голос был тонким и раздраженным.

Я не дал ему договорить. Короткий, хлёсткий удар снизу в подбородок отсёк его слова. Второй даже рта раскрыть не успел — мой локоть, движимый инстинктом, врезался ему в висок с глухим, костяным щелчком. Оба рухнули на липкий, прохладный кафельный пол, словно мешки с крупой. Тихо, без лишнего шума. Если бы не мои чувства, предугадавшие их движение за секунду до начала, и не возросшая, почти звериная скорость, всё могло закончиться куда хуже.

Быстро, на автомате, обыскал карманы. Нашёл приличный запас — граммов пятьдесят той самой радужной, переливающейся пыльцы в маленьких пакетиках и штук тридцать синих, мертвенно блестящих таблеток. И, что важнее, пачку наличных, довольно толстую. Всё забрал, сунув во внутренний карман куртки.

Руки слегка тряслись от выброса адреналина, но разум оставался холоден и ясен. Дело еще не было закончено. Подперев дверь тяжёлым металлическим мусорным ведром, я стянул с пленников модные куртки, связал рукава и закрепил им руки за спиной. Затем перевернул их на грязный, заплёванный пол, прижался коленом к сопротивляющимся лицам, заставляя уткнуться в холодный кафель, и привел в чувство резкими, звонкими пощёчинами.

Когда они застонали, приходя в себя, я наклонился так низко, что моё лицо оказалось в сантиметрах от их ушей, и заговорил хриплым, грубым голосом, копируя уличный говор Нижнего Города:

— Ну что, барские детки, есть ещё? Где остальное-то припрятали? Хочу ещё. Главное — где берёте? Шёпотом скажите на ухо, быстро. А то так и будете здесь гнить, и никто ваших чистых косточек не найдёт.

— Ты не знаешь, с кем связался! — захрипел один из них, пытаясь вырваться; его голос был полон панической ярости. — Нас найдут! И тебя найдут, и сдерут с тебя кожу!

Я сильнее вдавил его лицо в липкий, холодный кафель, чувствуя, как хрящ носа уступает под давлением.
— А я вас прирежу прямо сейчас, как поросят, если не скажете, где достать ещё. Быстро, сукины дети!

— Ладно, ладно! — запищал второй, его голос сорвался на истеричный плач. — Отдай нам «Сияние»! «Осколки» забирай, от них и так одни отходняки и потом голова раскалывается!

«Сияние»? Значит, это нечто покруче «Пыльцы пикси», элитное.
Я приподнял первого за волосы, ощущая пальцами шелковистую структуру, и с размаху ударил его лицом об кафель. Хруст был приглушённым, но влажным и мерзким. Парень взвыл высоким, пронзительным визгом, и из его разбитого носа хлынула алая, горячая кровь, растекаясь по плитке.
— АДРЕС! — прошипел я прямо ему в ухо, звериным инстинктом осознавая, что надо бить, пока они шокированы и не очухались.

— В клубе! — захлебнулся второй, заливаясь слезами и соплями, его тело билось в конвульсиях страха. — «Грех Неона»! В Изумрудном квартале! Спросишь Крокодила! Только отпусти, пожалуйста, мы ничего не скажем!

В этот момент ручка двери дрогнула, и дверь подалась на сантиметр, упершись в мусорное ведро. Кто-то пытался войти. Оставлять свидетелей нельзя. Второй эльф, заметив просвет, раскрыл рот, чтобы закричать. Коротким, точным ударом костяшек в висок я вырубил его. Затем добил первого, оглушив тем же способом. Быстро, почти не задумываясь, оторвал по рукаву от их дорогих тонких шелковых рубашек с характерным хрустом, свернул тряпки в плотные комки и затолкал им в рты, заглушая даже стоны. Оба бесчувственных тела затащил в дальнюю кабинку, заблокировав её изнутри защёлкой, после чего перелез через тонкую перегородку, едва не зацепившись сверху.

Сердце колотилось как бешеное, выпрыгивая из груди. Подошёл к двери, отодвинув мусорное ведро с глухим скрежетом, и распахнул её с возмущённым, натянутым видом.

— Эй, ты там каши что ли мало ел? Сам дверь открыть не мог? Думал, я тут навечно засел? — бросил я в сторону смутившегося, пьяного посетителя и прошёл к стойке, стараясь идти ровно.

Бармен уже выставил мои рёбрышки на тарелке и стакан газировки. Я, стараясь держать голову низко, чтобы тень от кепки скрывала лицо, пробормотал:
— Заверните, пожалуйста. С собой. И перелейте в бумажный стакан.

Достал из пачки наличных первую попавшуюся купюру. Она оказалась крупной, хрустящей. Расплатился и достал вторую такую же, сунул её бармену в руку.
— Это чтобы ты меня не запомнил. Чтобы здесь сегодня ничего не видел и не слышал. Хочешь ещё? Молчи.

Он молча кивнул, его глаза были пустыми, как у рыбы, но пальцы сжали купюру. Я схватил пакет с едой и бумажный стаканчик и почти выбежал на улицу, чувствуя, как спина горит под воображаемыми взглядами.

Адреналин ещё долго не отпускал, окрашивая мир в кислотные, резкие тона. Казалось, что из каждой тени, из-за каждого угла на меня смотрят, что вот-вот из темноты протянется рука и схватит за плечо. И не просто отнимут деньги и наркотики, а предъявят счёт за сломанные носы и унижения, который я никогда не смогу оплатить. Чёрт, так оно и будет. Но главное — я получил имя. Какой-то Крокодил. И клуб «Грех Неона». Дорога в ад была вымощена конкретными указателями.

Только спустя полчаса бесцельного блуждания по тёмным улицам, когда мясо в пакете окончательно остыло и отдавало жиром, я немного успокоился. Аппетита не было ни капли, во рту стоял горький привкус страха и насилия, но я шёл к Микки. Домой с такой суммой и таким «уловом» возвращаться было нельзя. Хотя на оплату квартиры теперь бы хватило на многие месяцы вперёд...

Микки открыл не сразу. Я почувствовал его нежелание подходить к двери, его настороженность, исходящую сквозь дерево. Но когда он всё-таки открыл, я просто ввалился внутрь его крошечной квартирки и жарко, сдавленно выдохнул:
— Микки, чёрт... Ты даже представить себе не можешь, что я сейчас сделал... — И начал беспорядочно выпаливать, как забрал наркотики и деньги, как выбил у них имя и название клуба.

Микки выслушал, его глаза постепенно расширялись от нарастающего ужаса и невероятного удивления.
— Тихо, тихо, академик, успокойся, дыши, — сказал он, хватая меня за плечо и усаживая на шаткий стул.

Я сунул ему в руки пакет с едой.

— Угощайся. Наш ужин. — Сделал большой глоток из стакана, сладкая жидкость обожгла горло, и начал жадно, почти не жуя, есть остывшее, жилистое мясо, запивая газировкой. Микки медленно, с опаской последовал моему примеру.

— Теперь надо думать головами, а не кулаками, — сказал он, пережевывая. — Ты уверен, что тебя не запомнили? Никто не видел?

— Надеюсь, нет. Но бармена я купил. Кстати… — Я достал из внутреннего кармана толстую, пахнущую чужим потом пачку купюр и положил на стол с глухим стуком. — Вот. Делим пополам. Как партнёры.

Мы смотрели на эти деньги — кровные, грязные, опасные. Они пахли страхом, болью и возможностью хоть на время забыть о бедности. Это был поворотный момент. И мы оба это понимали, стоя по разные стороны стола, заваленного крошащимися рёбрышками и деньгами, пахнущими чужим страхом.

Мы молча разделили деньги поровну, пересчитывая хрустящие купюры. Я сразу отложил из своей доли на оплату квартиры и отдельно для бармена — «на лапу» на всякий случай, чтобы язык его не развязался. Микки хотел добавить из своих, но я резко, почти грубо отказался:
— Даже не думай о таких глупостях. Ты своё уже отработал, прикрывая меня все эти годы. Это твоё.

Потом мы уставились на солидный запас наркоты, разложенный на столе, словно на странный, смертоносный клад.

— Что с этим делать? — спросил я, ощущая тяжесть этих маленьких пакетиков. — Вещественные доказательства? Или просто смыть в унитаз, чтобы никто больше не травился?

Продавать этот яд не рассматривалось даже на секунду — ни мной, ни им. Это была бы черта, за которую мы не смогли бы переступить, даже опустившись на самое дно.

Деньги решили положить каждому на свой банковский счёт. Хранить такую сумму наличностью под матрасом было смертельно опасно — обыски могли нагрянуть в любой момент к кому угодно из нас, и тогда вопросы возникли бы уже не к нашей профессиональной репутации.

Микки спросил, почему я сегодня не дома, а болтаюсь у него.
— Поругались? — уточнил он, его умные глазки-бусинки смотрели на меня с пониманием.
— Типа того, — коротко бросил я, отворачиваясь. — Именно эти ушастики тогда- нам жизнь подпортили. Теперь счёт закрыт… Хотя вышло своеобразно, конечно. Пусть носами своими помнят, Микки.

Гремлин удовлетворённо кивнул, и в его глазах читались не только радость, но и глубокая, невысказанная благодарность. От него исходила настолько мощная тёплая волна признательности, что я понял — он привык всё держать в себе, годами проглатывая обиды, и этот жест, эта месть за него, значил для него очень многое.

— Ладно, — вздохнул я, вставая. — Скоро Элис вернется с репетиции. Мне ещё в банк зайти да за квартиру заплатить. В тот бар загляну через пару дней, не раньше. Пусть страсти улягутся.

Микки с этим согласился, проводив меня до двери взглядом, полным незнакомой прежде братской теплоты.

Счёт в банке прилично пополнился. Сумма была действительно солидной — хватило бы на несколько лет безбедной жизни, если бы не обязательства. Я оплатил квартиру на три месяца вперёд и, чувствуя странную, гнетущую смесь облегчения и вины за источник этих денег, пошёл домой, сжимая в кармане квитанцию.

Я снова опоздал. Но на этот раз Элис вернулась раньше. Зайдя в квартиру с пышным букетом дорогих цветов и коробкой изысканных конфет, я сразу почувствовал что-то неладное. Из гостиной веяло не привычным волнением или обидой, а холодным, чуждым чувством — не эмоцией, а решением. Тяжёлым и бесповоротным. А рядом с Элис стоял ещё кто-то, чьё присутствие ощущалось как ледяной сквозняк. Раньше я старался не замечать этого, отмахивался, но теперь оно чувствовалось с пугающей, кристальной ясностью.

Я прошёл в гостиную. Элис сидела на диване, скрестив руки, а рядом с ней, выпрямившись, как королева, — её мать, миссис Уайлд. Я вежливо поздоровался, и мой голос прозвучал неестественно громко в тишине комнаты. Элис молчала, уставившись в узор на ковре. Миссис Уайлд ответила ледяной, отточенной, безупречной вежливостью, от которой кровь стыла в жилах.

— Присаживайтесь, Зейн. Нам нужно кое-что обсудить.

Я поставил цветы в вазу, где они выглядели чужеродно и ярко, конфеты положил на столик, как неуместное подношение, и сел напротив них, чувствуя себя словно на офицерском суде чести.

— В чём дело? Что случилось? — спросил я, уже зная ответ.

Элис попыталась что-то сказать, её губы дрогнули, но мать мягко, но неумолимо положила руку ей на запястье, прервав:
— Мы слышали о ваших… последних проблемах в Управлении, Зейн. И о затруднениях с заработком. Элис волновалась, поэтому я здесь.

— Я только что оплатил жильё на три месяца вперёд! — поспешил я заявить, вынимая квитанцию и чувствуя себя ребёнком, тычащим пальцем в своё творение. — Вот, смотрите!

Миссис Уайлд посмотрела на бумажку со снисходительной, почти жалостной улыбкой.

— Всего лишь на три? Милый мальчик, Элис привыкла к другому уровню жизни. Она хочет собственный дом с садом, а не чужую съёмную квартиру, пахнущую чужими обедами. Она хочет стабильности, а не жизнь в долг, ожидая, когда её мужу… восстановят доверие.

— Я только начал работать! — голос мой дрогнул от обиды и бессилия. — Каждый офицер по выслуге лет получает хорошее казённое жильё! А потом мы купим дом! Я обещаю! Я сделаю всё для неё!

Они выслушали меня с одинаковыми, вежливыми, непроницаемыми масками на красивых лицах. Затем миссис Уайлд плавно поднялась, взяла за руку и дочь.

— Мы искренне рады вашим будущим успехам, Зейн. Как только вы действительно встанете на ноги… Когда всё это останется позади… Конечно, мы продолжим этот разговор.

Они вышли из гостиной. Я остался сидеть один, глядя на яркие, бесполезные цветы, которые уже казались траурными, и на дорогие конфеты, которые теперь никто не станет есть. Холодная, бездонная пустота в груди говорила мне громче любых слов, что этот «разговор» уже закончен. И он завершился безоговорочной капитуляцией. Не на поле боя с бандитами, а здесь, в уютной гостиной, проигранный безупречными манерами и холодным расчётом.

Даже тех денег, что теперь лежали на счету, не хватило бы и на первый взнос за приличный дом в том квартале, где выросла Элис. А ждать казённой квартиры по выслуге лет… Я мог бы дождаться седых волос и сгорбленной спины, да и то без всяких гарантий. Система любила обманывать наивных.

Едва дверь захлопнулась, я уловил характерный звук — лёгкое, но совершенно бесповоротное звяканье ключей, брошенных Элис на маленький столик возле входа. По мраморным ступеням подъезда застучали колёсики её дорогой кожаной сумки — видно, успела собрать самое необходимое. Проверять, что она оставила, а что забрала, не было ни сил, ни желания. Пустота была полной, гулкой и тяжёлой, словно свинцовый колокол, накрывший меня с головой.

Я просидел в темнеющей гостиной до тех пор, пока отдельные тени не слились в одну сплошную, серую, безликую массу. Хотелось забыться, провалиться в небытие. Или, наоборот, остро, до боли ощутить что-нибудь — пусть даже физическую боль или смертельную опасность. Мысль вернуться в тот бар, который уже мог стать засадой, из разряда безумных и самоубийственных плавно перешла в разряд заманчивых и почти логичных.

Я встал, кости ныли после долгого сидения. Взял заранее отложенные деньги для бармена, прихватив немного наличности себе, и вышел из квартиры, даже не взглянув на дверь, переставшую быть моим домом. Поймал первое попавшееся такси — старый, видавший виды паровой экипаж, скрипящий на ходу. За рулём сидел угрюмый однорукий водитель с единственным глазом. Вторая рука у него была сложным механическим протезом, из суставов которого иногда со свистом вырывался горячий пар, пахнущий машинным маслом. Молча кивнув, услышав название бара, он резко тронулся с места, словно участвовал в гонке.

Солнце почти село, окрашивая дымный город в грязно-багровые, угасающие тона, давно уже слившиеся для моего зрения в однородную серость. Я вышел у «Смятой покрышки», постоял несколько минут в глубокой тени арок, сканируя окрестности обострившимися чувствами. Искал затаённую злость, ледяную западню, пристальное наблюдение. Но ничего. Лишь привычная равнодушная вечерняя суета обитателей этой границы. Похоже, они действительно решили, что грабитель эльфийских детёнышей вряд ли окажется достаточно безумным, чтобы вернуться сюда вечером того же дня.

Или они просто недооценили глубину моего отчаяния. Ту пропасть, в которую я смотрел и которая теперь смотрела в ответ.

Сделав глубокий вдох, наполненный запахами перегара и жареного жира, я толкнул тяжёлую дверь и вошёл внутрь, в гулкий полумрак, пахнущий табаком и чужими тайнами.

Читать далее

Один из них, более шустрый, резким движением швырнул мне в лицо пригоршню жидкой, холодной грязи. Я инстинктивно отвел голову, и в тот же миг почувствовал, а не увидел, движение второго. Он рванулся вперёд, зажатая в кулаке заточка блеснула в моём монохромном мире мутной сталью — ярким, агрессивным пятном. Я не просто увернулся — я знал, куда он пырнёт, ещё до того, как его мышцы сократились. Лезвие всё же зацепило бедро, острое, жгучее жжение пронзило ногу. Но его импульс, его инерция уже были мною использованы.

Я не стал бить его кулаком. Поймал руку с ножом, провернул её вокруг оси с такой силой, что хруст костей прозвучал оглушительно громко, словно выстрел в тишине переулка. Парень взвыл высоким, почти женским голосом. Руки я не отпускал. Второй, ошарашенный моей звериной скоростью, бросился на помощь. Я пошёл навстречу, вошёл в его пространство и нанёс короткий, точный, мощный удар ребром ладони в основание шеи. Тот захрипел, будто ему в глотку насыпали песка, и рухнул ничком прямо в лужу.

Первый всё ещё скулил от боли, пытаясь подняться на колени. Вся накопленная за день ярость — унижение в баре, потеря денег, липкая грязь, удушающая несправедливость — вырвалась наружу единым чёрным потоком. Я не бил его. Я навалился всей своей массой, вдавливая его лицо в битый, скользкий асфальт, прямо в ту самую грязь, которой он бросил в меня. Я не кричал, не ругался. Просто молча, с ледяной, безэмоциональной жестокостью втаптывал его в землю, ощущая, как хрустит гравий под его щекой, пока слабое сопротивление не прекратилось, и он не обмяк.

Микки застыл в немом шоке, его тень замерла. В тусклом, призрачном ночном свете глаза казались огромными, испуганными кругами.

— Чёрт возьми, Арчер… — шепнул он, и в голосе звучало не столько чувство страха, сколько потрясение. — Я никак не ждал… такой… ледяной жестокости…

Я тяжело дышал, отойдя от обоих тел. Проверил пульс у каждого. Живы. Просто вырублены.
— Пошли, — хрипло сказал я, и голос мой звучал чужим. — Пока ещё никто не появился.

Мы двинулись дальше, стараясь держаться в глубокой тени и инстинктивно отворачиваясь от фар редких проезжающих машин. Я чувствовал внутри себя некую дрожь... Я никогда не доходил до такой агрессии. Нога ныла и сочилась кровью, пятно на штанине расплывалось тёмным пятном. Рану нужно было срочно обработать — подхватить заражение крови в этих трущобах было проще простого. Звёзд на небе видно не было, их скрывала плотная, ядовитая пелена смога.

Микки всю дорогу молчал, но я кожей чувствовал его тяжёлый, изучающий, почти незнакомый взгляд. И только у подъезда какого-то старого, обшарпанного дома, больше похожего на развалины, я запоздало понял, в чём дело. Он пропустил меня вперёд. Я вошёл в абсолютно тёмный, как печь, подъезд, уверенно переступил через разбитый порог и так же уверенно, не спотыкаясь, поднялся по полуразрушенным, заваленным хламом ступенькам.

Микки остановился внизу, посмотрел на меня, потом поводил рукой перед своим лицом, словно проверял, не обманывают ли его глаза. Затем его голос прозвучал тихо, но чётко, без тени пьянства или шуток:
— Я это, конечно, оставлю в тайне, Арчер. Но вообще-то… Люди в полной, кромешной темноте так хорошо не видят. Так уверенно не ступают.

И точно. Он же гремлин. У них от природы острое ночное зрение. А я… Я вёл себя так, словно здесь светло днём. Словно читал контуры мира пальцами в кромешной тьме.

Я смутился, ощутив, как горячая кровь приливает к щекам, смывая ледяную маску.
— Прости, я… — запнулся я, не зная, что сказать, чувствуя себя уличным фокусником, пойманным за руку.

Микки поднялся ко мне, и его похлопывание по плечу было твёрдым, братским.

— Всё нормально. Перед тобой никто не требует оправданий. Но вообще… Держать такие секреты от друзей — не самая лучшая политика. Рано или поздно всё равно закончится плохо.

В этот момент дверь на площадке скрипнула и открылась, тёплый жёлтый свет из квартиры осветил подъезд, вернув миру краски. А я запомнил этот урок на будущее. Крепко запомнил.

На пороге стоял старый, весь в морщинах гоблин в засаленном халате. Микки пьяно, но радостно поприветствовал его:
— Робби, старина! Выручай!

Тот хмуро, недовольно оглядел нас с ног до головы.

— Чего ты приперся в такую рань, Микки? И это кто? — он кивнул на меня своим длинным носом.

— Обстоятельства, Робби, пусти переночевать. Дело случилось.

— Я… я хотел бы вернуться домой сегодня, ночёвка не была в моих планах, — тихо, смущённо сказал я. — У меня там невеста дома, волнуется, наверное.

Робби махнул рукой, полной старческого презрения и усталости.
— Ладно, заходи. Только тихо. И ноги вытрите, а то пол мыть потом.

Квартирка оказалась маленькой однушкой, метров тридцать, не больше. Старая, пропахшая вековой пылью, дешёвым едким табаком и вчерашним скудным ужином — капустой и чем-то мясным, чад от которого тянулся из крохотной закопчённой кухни. Я тщательно вытер ноги о рваный истёртый половичок, остро ощущая неловкость оттого, что принёс в этот бедный, но чистый дом уличную грязь.

— Нас там немного... поваляли по грязи, — пояснил я, снимая грязные ботинки, — и ногу порезали. Я Зейн.

Робби, хмурый гоблин, молча, без лишних слов сходил на кухню, принёс какую-то чистую, но до дыр застиранную тряпку и ткнул ею в мою сторону.
— Ванна там, за углом. Мойся. Грязищи на тебе — на огород хватит.

Я вошел в тесную, совмещённую с туалетом ванную, где ржавые потёки украшали эмаль раковины. Через минуту Робби постучал в дверь и протянул пузырёк зеленки, почти полную бутылку спирта, пахнущего аптекой, и старый, но чистый жёсткий бинт. Я быстро обработал порез, скрипя зубами от неприятного жжения, словно вспоминая наставления преподавателей академии, после чего уверенно наложил плотную повязку. Снял грязную, пропахшую потом и пивом одежду и забросил её в маленькую гудящую стиральную машину-автомат, предварительно переложив пакетик с таблетками в карман выданного мне застиранного до мягкости халата. Микки проделал то же самое, молча передав мне свой «Осколок неба»: дескать, храни у себя — надёжнее. Душ был крошечный, но всё же удалось кое-как смыть с себя всю накопившуюся грязь и въевшийся запах, будто впитавшийся глубоко в поры.

Впервые я увидел торс Микки без мешковатой одежды. Он был покрыт настоящей сетью старых, белых шрамов и свежих, сине-багровых синяков — летопись тяжёлой жизни в Нижнем городе, выжженная на коже. Стараясь не пялиться, я быстро накинул халат и вышел в гостиную, где трещал старенький ламповый телевизор, показывая заснеженную картинку.

Робби, не глядя на нас, махнул рукой в сторону кухни:
— Накладывайте сами, если голодные. Кастрюля на плите.

Микки искренне, почти подобострастно поблагодарил нас и навалил в потертые эмалированные миски огромные порции какой-то густой каши с мелкими кусочками дешёвого, жилистого мяса. Чай оказался крепким, горьким и дешёвым, отдающим железом. Ел я без особого аппетита, потому, устроившись в кресле, Робби спросил, что стряслось. И именно мне пришлось рассказать обо всём — про бар, про ограбление, про нападение в переулке.

Гоблин слушал, кивая своим морщинистым, как печёное яблоко, лицом.

— Шляться тут днём опасно, не то что по вечерам, — пробурчал он со вздохом, в котором была вся усталость и горечь этого мира. — Дуракам закон не писан.

Он постелил на голый пол два тонких, колючих одеяла, дал по жёсткой, плоской подушке и простыне, пахнущей нафталином. Спалось мне плохо — пол был твёрдый и холодный, одеяло почти не грело, а в голове бесконечно прокручивались события дня, перемешиваясь в кашу из боли, злости и стыда. Микки же, судя по его ровному, громкому храпу, был ко всему этому привычен, как к родной постели.

Утром Робби разбудил нас на рассвете, когда за окном ещё висел сизый туман, — ему нужно было идти на смену. Мы выпили по кружке терпкого чая, заели бутербродами с тонко нарезанной, пахнущей специями колбасой, поблагодарили хозяина и оделись в уже сухие, хотя и мятые, но чистые вещи. Я в ванной снова переложил таблетки в карман штанов, чувствуя их зловещую прохладу.

Выходя, я смущённо спросил:
— Робби, а нет ли у вас иголки с ниткой? Куртку порвал. Сейчас купить не на что, все деньги отобрали.

Гоблин, уже одетый в промасленную рабочую робу, молча, не глядя, сунул мне большую иглу и моток грубых, словно бечёва, ниток.
— Будете зашиваться на улице. Здесь тесно, не развернёшься, да и на работу пора.

— Ну, главное, что есть чем, — кивнул я, снова благодаря его. — Спасибо за всё. Выручили.

Мы втроём вышли на улицу. Робби коротко кивнул на прощание и побрёл, сгорбившись, в сторону дымящих фабричных труб. Мы с Микки остались одни в сером, неприветливом утре. Воздух был таким же густым, сладковато-едким и грязным, как и вечером, только пьяных стало меньше, а те, кто попадался, шли на работу с угрюмым, сосредоточенным видом обречённых.

Мы нашли скамейку у какого-то заброшенного завода, ржавые каркасы которого упирались в грязное небо. Я снял куртку и принялся её зашивать, стараясь делать стежки аккуратно, как учила когда-то мать, давным-давно, в другой жизни. Затем пришёл черёд штанов. Сидя на холодной, обледенелой металлической скамейке, под присмотром слепых, мрачных окон, я чувствовал себя не полицейским, а всего лишь одним из многих обитателей этого дна, пытающимся грубыми, неровными стежками залатать свою такую же рваную жизнь.

Пока я зашивался на той ледяной, продуваемой всеми ветрами скамейке, я промёрз до самых костей. Дрожь, мелкая и неконтролируемая, не проходила, даже когда я натянул свою залатанную, но сухую одежду, которая всё равно пахла сыростью и чужим домом.

— Пора домой, Микки, — выдохнул я, стуча зубами, выбивавшими дробь усталости и холода. — Больше нет никаких сил. Надо выспаться в нормальной кровати.

Идти пришлось несколько часов, и каждый шаг отдавался ноющей болью в забинтованной ноге. Мы шли по самой границе между Нижним и Верхним городом, по этой невидимой, но ощутимой линии. Физически ощущал, как воздух с каждой сотней метров становится чуть чище, менее едким, а здания — чуть опрятнее, фасады теряют слой копоти и граффити. Было похоже на медленное, мучительное всплытие со дна на поверхность, переход между двумя разными, враждебными друг другу вселенными.

— Сегодня мне придется отдуваться перед Элис по полной программе, — горько вздохнул я, представляя её лицо. — Так что делаем выходной. Завтра встретимся где-нибудь здесь же.

Микки кивнул, его лицо было серым от усталости, и вдруг ткнул пальцем в один из домов, стоящих прямо у невидимой черты, у самой таблички с названием престижного района, словно издеваясь над таким соседством.

— Вот мой дворец, — он назвал номер квартиры на последнем этаже. — Ты ведь решил спасать Нижний Город от его собственных жителей? Встречаемся теперь у меня. Так удобнее... да и дешевле.

Я согласился, передал ему пакетик с таблетками на хранение — «Держи, у тебя надёжнее» — и попрощался. Пошёл дальше один, чувствуя, как одиночество наваливается тяжелее усталости.

Вот что значит быть грязным и помятым в Верхнем городе. На меня смотрели с брезгливым недоумением, как на насекомое, забравшееся не туда. Некоторые делали громкие, пафосные «вежливые» замечания, не скрывая насмешки: «Не пора ли на работу, молодой человек? Заработаете — сможете снять угол и у нас!»
Я молча шёл, сжимая кулаки в карманах и мысленно отвечая: «Да-да, милостивый государь. Примите работягу с вежливой улыбкой, но в глазах у вас будет то же холодное, циничное равнодушие, что и у вышибалы из "Смеха Теней". Просто здесь оно прикрыто тонким слоем позолоты и хорошими манерами».

Меня дважды останавливали патрульные. Они не верили, что я — их коллега, смотрели на мою помятую, заштопанную одежду с откровенным подозрением. Обшаривали с той же грубостью, унижающей тщательностью, что и вчерашние бандиты. Прикосновения были столь же чужие и враждебные.

Дома я был только к обеду. Элис не спала, я чувствовал её тревожное, колотящееся присутствие ещё за дверью. Она открыла сама — мои ключи тоже пропали вместе с деньгами. Стояла на пороге — бледная, злая, невыспавшаяся, с тёмными кругами под глазами. От неё исходила такая плотная, тяжёлая волна обиды, разочарования и страха, что её можно было потрогать, словно влажную, холодную ткань.

Я переступил порог, пытаясь её обнять, жаждая хоть каплю тепла.
— Прости, я не мог вернуться раньше… Случилось…

Она резко отстранилась, её лицо исказилось от брезгливости, словно от прикосновения чего-то ядовитого.

— Переоденься и помойся. Сейчас же. От тебя воняет... Нижним городом.

Эти слова кольнули больнее любого лезвия, острее пинков бандитов. Они вонзились прямо в душу. Я промолчал, прошёл в ванную, чувствуя, как горит щека от невысказанных слов. Когда я вышел — чистый и в свежевыглаженном халате, — она даже не дала мне начать объяснения, уже стояла одетая у выхода.

— Я опаздываю на репетицию, — бросила она, избегая моего взгляда. Её голос был острым и холодным. — Мы поговорим вечером. Если ты будешь в состоянии.

Дверь захлопнулась с тихим, но окончательным щелчком. Я остался в гнетущей тишине пустой квартиры, с давящим чувством невысказанного, с горечью и обидой, подступающими к горлу. Я был виноват? В том, что делал свою работу? В том, что пытался бороться?

Я не мог сидеть в этих четырёх стенах, накручивая себя, чувствуя, как они сжимаются. Надел форму — ту самую, чистую, отутюженную, синюю ткань, которая когда-то была символом гордости и службы, а теперь, кажется, стала символом моего падения. Пристегнул кобуру с тяжёлым, холодным «Стражем-5». Дом превратился в тюрьму. Улица — хоть какое-то, пусть и враждебное, отвлечение.

Я вышел, взяв запасные ключи. Просто бродил по чистым, бездушным улицам, пытаясь привести в порядок разбегающиеся мысли. И невольно, помимо моей воли, мои новые, обострившиеся чувства начали сканировать прохожих. Искал я не просто преступников. Я искал тех, от кого исходил тот самый, знакомый уже сладкий химический, приторный запах «Осколка неба». Быть может, именно здесь, наверху, среди блеска и лоска, удастся найти ту самую ниточку, ведущую к стоящим за всем этим. К тем, кто превратил мой город, мою жизнь и мой собственный дом в поле боя, где нет ни правых, ни виноватых, есть лишь победители и побеждённые.

Проходя мимо того самого кафе на Парковой, где мы с Элис когда-то отмечали мой выпуск, я вдруг почувствовал это — резкий, как удар хлыста. Тот самый липкий, химический шлейф, что витал в «Смехе Теней», пропитывал стены того подпольного ада. Только здесь, среди утончённых ароматов дорогого кофе, свежей сдобной выпечки и дорогого парфюма прохожих, он казался ещё более чуждым, похабным и отвратительным. И исходил он не из переулка, а прямо из-за стеклянной двери фешенебельного заведения.

Сердце учащённо забилось, сжимаясь в комок. Я вошёл внутрь, и знакомый когда-то уютный интерьер теперь будто покрылся невидимой сажей. Та же улыбчивая полуэльфийка-официантка встретила меня профессиональной, сияющей улыбкой, которая на миг дрогнула и потускнела, едва девушка узнала моё измождённое лицо.

— Чёрный кофе, пожалуйста. И газету, если есть свежая.

Она принесла фарфоровую чашку с дымящимся напитком и свежий, пахнущий типографской краской номер «Курьера Ностра-Виктории». Я поблагодарил, отодвинул газету в сторону и сделал вид, будто рассеянно смотрю в окно на размеренную жизнь улицы, пока всё моё существо, все мои внутренние «антенны» напряглись, выискивая источник этого ядовитого запаха. И нашли. Почти физически. За моей спиной, за столиком у глухой стены. Те самые два эльфа-аристократа, те самые «щенки», которых мы тогда с Микки пытались задержать. Они сидели спиной ко мне, и их фигуры излучали непринуждённую лёгкость. Да уж, вряд ли кто-то смог бы разглядеть в этом постаревшем, замученном парне с потухшим взглядом, облачённом в аккуратно выглаженную, но всё же помятую форму, того наивняка-выпускника с горящими от восторга глазами.

Я взял газету, чтобы занять руки, скрыть их возможную дрожь. Заголовки пестрели сообщениями о финансовых успехах элиты, балах и «успешной борьбе» с преступностью в престижных районах. Дальше я не читал. Та же сладкая, упакованная в глянец ложь, призванная усыпить бдительность.

Эльфы расплатились звонкими монетами и вышли, их лёгкая, уверенная, почти парящая походка резко контрастировала с моей усталой, придавливающей к земле поступью. Я отпил последний, уже остывший глоток кофе, оставил на столе монету и вышел следом, стараясь не делать резких движений.

Они шли неспешно, погружённые в свой разговор, их смех был тихим и самодовольным. Они не подозревали, что за ними тенью следует не призрак прошлого, а живой, полный решимости полицейский. Интересно, куда они направляются? В другой модный бар, где можно продолжать гробить себя этой дрянью? В закрытый клуб для избранных? Или, может, эта тонкая, почти неощутимая ниточка наконец приведёт меня к чему-то большему — к голове гидры, а не просто к щупальцам в виде завсегдатаев грязных переулков?

Я держался на почтительной дистанции, сливаясь с безликой толпой прохожих, но не выпуская их из поля своего «шестого чувства». Их маслянистый, ядовитый след был для меня ярче любой неоновой вывески, проводником в самое сердце тьмы, отравляющей город. Каждый их шаг отдавался в моём сознании тихим, зловещим эхом.

Читать продолжение