Изматывающая духота, липкая и жужжащая, не собиралась отступать даже к вечеру. В перелеске березовые тени дарили успокоение, но здесь, на широком поле, ничто более не спасало Следопыта от тяжёлого, раскаленного за неделю воздуха. В конце мая для вышеградских земель такая погода — событие. Слишком рано пришла в этом году жара, воспламенив мир кровью и золотом. На фоне ярко-красного горизонта, лижущего сумерки языками закатного пламени, замок казался далеким маревом, черным и неживым. Вот-вот коснутся его стен ржавые лучи, обуглят камень, превратят во прах, и память о старом аббатстве останется жить в дыму зарождающихся легенд. Огонь доберется и до травы, высушит ее, оставив поле бледно-желтого цвета дожидаться иных, ласковых вёсен.
Мир горел под аккомпанемент усталых сверчков.
- Вот и думай потом, что лучше: мёрзнуть, как Калленберг, или помирать от зноя. Не очень-то погода благоволит едущим сюда, - процедил Следопыт голосом хрустящим и сухим, как трава из фантасмагорических картин, явившихся ему при виде Вистенхофа. - В кровавый закат приходит упырь, каждая старуха это знает.
Высоко над головой ворон догонял двух собратьев. Рандольф понимал язык птиц и различал их голоса. В затихающем карканье слышались ему и усталость, и настороженность, и желание скорее прильнуть к воде. Следопыту и самому хотелось бы окунуться, но на его долю выпало удовольствие иного рода - взмокшее сальмонтское тряпье, липнущее к телу. На пот слетались мухи, Рандольфа тряс перед носом свободной от поводьев рукой, но тщетны были попытки отогнать одуревших тварей, так и норовивших покусать лицо. Чародею приходилось хуже: он фыркал, потряхивал головой и возмущённо махал хвостом. Следопыт как мог помогал, только мухи все равно не отставали, роились и противно жужжали, провожая утомленного всадника и его измученного коня навстречу пылающему зареву. Оставалось терпеть и надеяться, что под крышей обители докучать им станут одни лишь крысы да пауки.
Путь оказался труднее, чем он предполагал изначально. Стоило выехать за ворота, как жара вцепилась мертвой хваткой; конь плелся вялый и недовольный, да и сам всадник трижды проклял момент, когда согласился вырядиться в дрянной костюм, до того неудобный, что сподручнее было бы ехать нагишом. Ткань жала в плечах, затрудняла дыхание, мешала рукам и, в добавок, плохо пропускала воздух, создавая внутри парник. Следопыт обливался потом, его мучила жажда. В поисках ручья они съезжали с дороги, Чародей пил, как в последний раз, Рандольф наполнял флягу, осушал ее залпом, и вскоре все повторялось сызнова.
Изредка мимо них пылили на скрипучих телегах раздевшиеся по пояс мужики, иногда попадались пешеходы, чем дальше от Ланзеца, тем реже. К настырным птахирцам местные жители успели привыкнуть. Относились они к южанам настороженно, но чем-то удивительным такое соседство для вышеградских крестьян не являлась. Другое дело - сальмонтец. Встречные путники глазели на диво, разинув рты, другие отворачивались, нашептывая что-то себе под нос, и украдкой бросая в сторону Следопыта перепуганные взгляды. Он не обращал на них внимания. Неподалеку от деревушки Хютэ одна девица, одетая в грубую домотканую рубаху с перепачканной сажей длинной юбкой, увидав его до того всполошилась, что бросила навьюченного холщовыми мешками осла, которого с великим трудом тащила под уздцы, и побежала прятаться в высокой траве, росшей вдоль дороги. Следопыт видел ее белую косынку, но, в отличии от истинного сальмонтского вильё, не собирался вызволять незнакомку из колких зарослей, куда ей угораздило попасть по его вине. Он с радостью проехал бы мимо, буде вздорный осел не удумал пуститься наутёк, прихватив с собой драгоценную поклажу. Девчонка не шелохнулась, от страха позабыв о наказании за утрату груза. Ему вдруг стало жалко эту молодую пугливую дуру. Досадуя на собственную мягкосердечность, он поспешил за ослом, по дороге посылая тому на голову самые страшные проклятия. Клубы пыли оглашало неистовое ржание и тяжёлое дыхание Чародея. Солнце жарило беспощадно - ни дать ни взять картина. По счастью действо продлилось недолго, и ни один художник не успел его увековечить. Спустя минуту галантный вильё привел брыкающуюся скотину обратно, только девицы к тому моменту уже и след простыл. Пропала белая косынка. Злобно плюнув, он привязал осла к берёзе, напоследок отвесив тому хорошего пинка. В ответ подонок что было сил лягнул его. Ощущая себя набитым дураком, Рандольф потёр ушибленную ногу и подумал, что пора бы успокоиться. Лицедейский наряд впервые за день радовал его - сражаться с ослом от своего имени было бы краем, за которым настойчиво звонили скоморошьи бубенцы.
В свете сложившихся обстоятельств ехать в деревню более не казалось ему разумной затеей. Шанс встретить разозленных крестьян, сбежавшихся на вопли страдалицы, рос с каждой минутой. Поразмыслив, Следопыт принял решение объехать злосчастную Хютэ стороной сквозь невозделанные поля. Как и принято в подобных случаях, крюк по незнакомой местности вылился для него в двухчасовые попытки разыскать ближайший брод через речку, преградившую путь в самом конце маршрута. Местные звали ее Крапивицей не с проста - оба берега покрывали густые заросли жгучей травы. Так на долю бедного Чародея выпало новое испытание, заметно усложнившее и без того утомительные поиски переправы.
Когда копыта вконец измотавшегося коня ступили на ровную дорогу в версте от деревни, солнце уже клонилось к закату. Рандольф не сомневался, что нынче же вечером слухи о его упражнениях в дрессировке ослов обрастут небывалыми подробностями, превратив забавную дорожную историю в жуткую сцену встречи девицы с отрядом вражеских фуражиров. От избы к избе поползут предостережения не пускать женщин бродить окрест в одиночку, ибо враг притаился поблизости, ожидая сигнала к атаке. Особо суеверные старухи наверняка додумаются и до того, что никакого авангарда сальмонтской армии здесь, конечно, не проходило, а похититель ослов есть не кто иной, как голодный баргул, поселившийся в теле соседском. Они накрепко запрут двери, захлопнут ставни, и всю ночь будут читать молитвы, освещая избу последними огарками, сыскавшимися в заваленном старым хламом сарае.
- Вот была бы потеха сменить одежду, воротиться в деревню и вызваться поймать баргула. Дело проще некуда, правда, плут? - подмигнул Следопыт Чародею.
Отсветы разгоравшегося костра заплясали на укрытой от посторонних глаз поляне.
- Говорят, баргул овладеет кем-угодно, коли в лесу задержаться. Для них и здесь-то глухомань...Сегодня осла уволок, завтра человека притащит. Староста будет рад заплатить, а дальше тыкай пальцем в кого угодно: вот он - баргул. Взмах рукой, и нет нечистого. Не придерешься! Ослов красть никто не будет, и люди пропадать не станут. Держу пари, Косги не упустил бы шанс. На кону сушеное яблочко, дружок, будешь ставить? - ласково спросил он коня, но Чародей лишь недоверчиво фыркнул и продолжил щипать траву.
- Нет в тебе азарта, старина, но может статься, оно и к лучшему. Не хочешь спорить, а яблочко-то все равно получишь, морда плутовская. Помяни мое слово: вздор шепелявых бабок - подлинная власть в деревнях. Исконная и непререкаемая, - закончил он устало, подперев спиной кряжистую сосну и стягивая с ног сапоги.
На потемневшие небо выплыла полная луна. В ее свете ночные птицы затянули извечный спор: они ухали, граили и тараторили, обсуждая новости об опасном чужаке, забравшемся к ним домой. Следопыт слушал птичье вранье и точил верный нож, придаваясь бестолковым мыслям вместо того, чтобы улечься спать.
- Птицы - те же сплетники и вруны, ничем от нас не отличаются. Пронырливая сорока или купечья женка - обе одного замеса. Только сорока не жрет в три горла и ведёт себя поприличнее. Тем и славно за ними наблюдать, на свою породу глаза разувши.
Ему представилось, как в Хюте перемалывают кости вильё Артуа, и ещё неделю будут поминать того со злобою. В этом птицы у людей выигрывали: каждый день в их жизни происходило что-то новое, и поводы для разговоров бывали разные, и видели они больше, чтобы об этом врать. Наконец, он вообразил, как вечером в таверне вместо мужиков собираются огромные в человеческий рост полуночники: совы садятся поодаль ото всех, в кружок, напоминающий собрание мудрецов, их тихое уханье, никому более не понятное, не несёт в себе тайных знаний, о, нет! Они сплетничают о филине, что украл секрет формулы у родного брата-карлика, серого сыча; соловьи громогласно свистят, развлекая собутыльников пошлыми виршами, а вороны ждут, покуда кому-то вусмерть не подурнеет, дабы поживиться на горе свежим мясом, а после, уже сытые, сипло выкрикивают невпопад пророчества одно другого невероятнее и пьянее.
Люди-птицы получились у него гадкими. И не просто гадкими, а за счёт человечности гадкими. Человечность птичий образ пачкала. Теперь приравнивать сороку к купчихе показалось емуопрометчивым. Пригляделся к деталям, и всего-то общего нашлось - сплетни да серебро. Всё же в пакостях люди поболе толк знают.
Зачем он думал обо всем этом, Следопыт и сам не знал. Так уж ему хотелось: дышать затухающим в ночь костром, разглядывая силуэты ветвей на фоне луны, и воображать отвратительных людей-птиц. Правда, по прошествии часа от последнего пришлось отказаться. Так оно и случилось: уродцы покинули мысли, шелест листвы заполнил все сущее, и Рандольф сам не заметил, как уснул.
Выехали они за час до рассвета. Обыкновенно Следопыт легко просыпался и любил предрассветье за тишину (и за то, что другие это время терпеть не могли), но в то утро глаза его были тяжёлыми, и он тут же пожалел о ночном увлечении прокля́тыми людьми-птицами. Чародей же, напротив, был всем доволен - он получил сушеное яблочко и нетерпеливо перетаптывался на месте, подгоняя хозяина скорее трогаться.
- Окажись мы в Краснолесии, ты бы так не радовался, плут, - буркнул Рандольф, проверяя седло. - Ньёггурова пора - утренние сумерки, а нам в них ехать. Чувствуешь, как все затихло? Хорошо, что он далеко сейчас, плывет сквозь туманы по безымянной реке...По какой? Не узнаешь, пока не попадешься, да уж поздно будет. Поехали, морда. В Краснолесие вернуться успеем.
Выбравшись на большак, Следопыт взял хороший темп и не останавливался до восхода. Сумерки дарили возможность покрыть большое расстояние. Вчера они достаточно намучились, и повторять езду на солнцепёке ему не хотелось. Вокруг витало предчувствие небывалой жары, ощутимое в тяжёлом воздухе, не успевшем охладиться за ночь. Поля межевались полосками леса, все более густыми и широкими; равнинная местность уступала место холмистой. Дорога медленно набирала высоту и так же неспешно сбегала вниз по пологим склонам, поросшим диким разнотравьем, ландышем и одуванчиком. Сверху Следопыт видел, как впереди по левую руку небо окрасилось голубым, и золотисто-оранжевая заря воссияла над верхушками далёких кленов.
Едва расцвело, они миновали последнюю в округе деревню. Два десятка домов неподалеку от сосновой опушки уже пробудились ото сна; их обитатели занимались обычными утренними делами: растапливали печи, доили коров, кормили скотину, но стоило Рандольфу показаться в зоне видимости, как взгляды разом устремлялись на него одного. Подобное внимание Следопыта раздражало, хотя за годы он привык справляться с чувствами, оставаясь невозмутимым. Так и сейчас, покуда за ним наблюдали из окон, Рандольф с непринуждённым видом насвистывал сальмонтскую песенку и поправлял ворот плаща, под которым на груди был спрятан любимый нож. На удачу большак огибал поселение по краю, позволяя путникам без надобности не докучать местным.
На краю деревни, неподалеку от мельницы, он заприметил однорукого лысого мужичка, околачивающегося близ приземистого амбара. Человек этот вел себя необычно: хватал прислоненную к стене лопату, пытался раз-другой копнуть ею землю, вновь ставил лопату на место, отходил шагов на десять в сторону, опасливо озираясь по сторонам, затем возвращался и вновь брался за лопату, после чего все повторялось по кругу. Дело было саженях в пятидесяти от дороги — пустяк для зрения и слуха Следопыта. Будто в трёх шагах от себя видел он округлое туловище в льняной рубахе, морщины на гладком безбородом лице и клеймо в форме двух заключённых в круг точек на лбу незнакомца.
- А вот и следы войны, - шепнул Рандольф Чародею, аккуратно натягивая поводья. - Выдохни, плут. Подождем развязки. Видишь, бабенка спешит на подмогу? Вместе яму копать, поди, сподручнее...
Подоспев к однорукому, дерганая женщина схватила его за шиворот и, не переставая ругаться, потащила за собой, подальше от лопаты и амбара. Тот и не думал сопротивляться, покорно следуя в указанном направлении. На фоне пения птиц брань крестьянки была особенно неприятна.
- Опять! Опять за старое, Гронн! - в тихой ярости выговаривала она пленнику, попутно ускоряя шаг. - Клянусь, однажды я придушу тебя подушкой! Мочи нет терпеть! Ты - посмешище, приди уже, наконец, в себя!
- Клара, тише, они могут услышать нас! - еле поспевая за мучительницей, скулил однорукий высоким, хныкающим голоском. - Пусти...нужно скорее закопать знамя...
- Какое знамя, болван? Сколько раз тебе повторять, нет никакого знамени.
- Оно дома, говорю тебе, оно там! Если его найдут - нам конец, а у амбара никто искать не будет...
- Тише, Клара, молю тебя! Я все придумал. В амбаре зерно, пусть выгребают...от жадности у себя под носом не заметят...
- Господь милосердный, да за что же нам такое горе? Столько лет срама... Шевелись, дурак, там человек на дороге, не хватало, чтобы сюда поехал, - шипела Клара, оглядываясь на большак, по которому, в лучах раннего солнца ехал в сторону пустошей всадник на черной лошади.
- Это они! Скорее, скорее, нужно спрятать знамя! - в ужасе завопил Гронн, но в тот же миг Клара уволокла его за угол соседской избы, и голоса их умолкли.
Убедившись, что представление завершено, Рандольф поторопил коня. Мельница осталась за спиной, в полуверсте впереди начинался лес, и стайка воробьев, подняв возбужденный свист, неслась туда, разнося известия по округе. Ему показалось, что птицы жалеют однорукого скопца Гронна, до того пронзительными были их крики.
- А сестрица только и знает кричать. Мало ей прока от калеки, да и соседи потешаются, кто за глаза, а кто и в лицо. Такие судьбы у вышеградских героев: одного сын зарезал, другого сестра в могилу сведёт.
В годы Реставрации южные земли Вышеграда превратились в арену кровопролитных боев между рыцарями Черного Ордена и союзными короне войсками Великого Наместника. Разбив силы Гоффмарка, исхигианцы удерживали Южный тракт, замедляя ход птахирских подкреплений к столице. Иные деревни вырезались под корень, буде герру Ульво Стордэ становилось известно про сношения поселян с вражескими солдатами. Некоторым везло отделаться свиным пятачком — клеймом вышеградского сообщника; набравшимся наглости роптать рубили руки, в насмешку кастрируя, женщинам - ломали колени.
"Гронн выглядит стариком, - думал Следопыт, - но ему не больше тридцати пяти. Лет в двенадцать мальчишку словили. Может за дело, а может и случайно. Кто бы разбирался. Так и спятил от боли."
Вскоре их ждал развилок. Большак сворачивал правее, тогда как дорога в аббатство вела прямо, к очередному перелеску.
После привала у верстового столба они пересекли наполовину пересохший ручей, погрузившись в тенистую тишину утреннего бора. В распутицу преодоление такого препятствия стало бы для них делом долгим и трудным, но жара, как бы Рандольф к ней не относился, успела позаботиться о гостях малолюдной дороги.
После войны люди не часто пользовались этим маршрутом. Они, глядишь, и рады бы, сыщись кто живой по ту сторону перелеска, да никого там не осталось на многие версты. Одни бежали к замку графа, другие - в Вышеград. Многих предали мечу, пожгли деревни. Пережившие власть Ордена ушли за расторопными предшественниками, и никто не желал возвращаться назад, где раньше был их дом. Потому наезженная колея густо заросла сорняком, молодая поросль вдвое сузила дорогу, а волки почувствовали себя свободно.
Конь - не телега, везде пройдет. А Чародей - не чета обычному коню, нет в нем страха перед волками, шагает себе вперёд и будет идти, покуда хозяин не остановит. Чуть что случится, убежит легко, только бы жарить не начало, вот тогда постараться придется. Тяжело Чародею на жаре, и Следопыту не весело. Но утро на то и утро, что тени в бору длинные, а в них - прохлада; воздух свежий, хвойный, не тот, что на полях; дышится легко глубоко и сладко; солнечные лучи пробиваются меж стройных деревьев, поблескивают в каплях росы, на паутинках, на траве; и только скрип стволов да стук дятла - единственные звуки, отличные от переливающейся гармонии певчих птиц, слагающих баллады о людях и нелюдях, любви и жестокости...О весне.
Так и ехали они, углубляясь в заброшенные земли. Дикие поля, холмы, березы - пышная природа быстро отвоевала свое, расцвела на пожарищах трижды против прежнего, заиграла красками ромашек и васильков, ароматами душицы, зверобоя и полыни. У росшего в глубине луга раскидистого ясеня глаз Рандольфа видел косулю, вышедшую из леса пощипать траву. Охотнику ничего не стоило подстрелить зазевавшегося оленя, но Следопыт предпочитал наблюдать за живыми. Убитые звери не доставляли ему радости.
Месяцем ранее Калленберг мок здесь под дождем, замерзал на ветру и поминал одержимых. Согласно легендам друидов, каждый пейзаж - есть особенный ключ к вратам духов, близость коих ощущается тем сильнее, чем больше бродит их вокруг по пустынным лесным дорогам, залитым светом лугам, у заледенелых рек и заснеженных лощин. У каждого сезона, у каждого часа, у каждой погоды - свои ключи, свои врата и свои духи. Приближаясь к человеку, они воздействуют на душу: одни рождают в ней мечтания, другие - порывы, третьи - страх и тревогу. Закрыв глаза, прислушайся к биению сердца. Участилось оно, побежали мурашки — берегись! Беги отсюда, ибо где-то рядом бродит нечто, коему нет имени, кроме кошмара. Возможно, и не дух вовсе, а то, чего духи боятся.
Безымянный создатель "Плоти Рода" - отшельник, годы напролет слушавший листопады Краснолесия, на страницах труда своего отважился намекать о сущностях, называемых Нъйулле - Старейшинами, чью природу понять немыслимо, а представить облик невозможно, ибо нет у них ни природы ни облика в человеческом понимании. Неизвестно, откуда являются они, алчущие пожрать пространство, подменив его собой, стать привычным ландшафтом — лесами, озерами, горами, и одновременно ключом и вратами, сквозь которые духи попадают в их страшные утробы. Не стоит рисковать, блуждая по дебрям, ибо может статься - идешь не по земле, но по телу Нъйулле, принявшего вид оной земли, и вглядываешься не в чащу, но в глаза враждебной силы, а вскоре и вовсе сгинешь, ибо душу человечью Старейшины высасывают с особенным наслаждением.
В свое время Рандольфу довелось прочесть подлинную "Плоть Рода", столетиями оберегаемую Кланом Вяза в Черном Чертоге Адауэль. Все известные ее копии содержали ошибки, в некоторых отсутствовали главы, а рисунки мало походили на жуткие картины, сотворенные рукою автора. Посему прикосновение к подлиннику стало для Следопыта событием. Будучи памятником первобытных верований, книга описывала невыполнимые обряды противоестественных форм, требуя от заклинателя воссоздания законов глубины, исторгнувшей Старейшин из лона — океана Нъяфх.
"Плоть Рода" - странная и малопонятная, производила впечатление, но не воспринималась всерьез из-за сложности формул, выдуманных как будто для другого мира с иными законами. То же касалось и Старейшин. Друиды не думали о них в отрыве остального, называя образами стихии. Нигде, кроме "Плоти Рода" упоминаний о Нъйулле более не встречалось.
- Скоро, плут, жара нас доконает. Давай-ка поищем тень, чтобы как вчера не вышло. Тут у графа мест хватает, и везде будет лучше, чем на дороге, - сказал Рандольф Чародею, когда время перевалило за полдень, и солнце, поднявшись в зенит, напомнило о давешних злоключениях. Они проделали немалый путь и теперь могли позволить себе передышку. До Вистенхофа оставалось не более двадцати верст. В вечерних сумерках аббатство встретит их тишиной, спокойствием и смиренными молитвами. К посетителю возникнут вопросы, но, если верить Калленбергу, брат Орхио — дурак дураком. С ним проблемы не возникнет. Аббат Тибо - дело другое, но и на него управа найдется, если быстро перейти к сути.
- Проберемся у них под носом, да так, что кланяться станут. Не все боголюбивым отцам шутки шутить, правда, дружок? Найдется, кому и над ними посмеяться. Бряцать именем Тюреля и золотом Калленберга - скорейший путь в восточное крыло.
Чародей одобрительно фыркнул.
- Вижу, тебе задумка в пору пришлась, - смеясь, погладил Рандольф черную холку. - Ты только не скучай, пока меня не будет. За голод не тревожься, на хлеб и воду никто не посадит. Нет в тебе духа, считают монахи, а значит, закалять ничего не надо. Это удобно. - Он призадумался. - Еще имя сменить придется. Чародей в аббатстве - плутовские штучки. А чей конь такой плут? Всем известно чей. Так и разоблачат нас, морда. Раз конь, что смолой облили, зваться должен подобающе. Грешник или Скитник - не лучше Чародея, а вот Смо́лушка подошло бы. По сальмонтски - Нирси́н. Запомнил? Смотри не перепутай!
Повернув голову, конь посмотрел на седока большим влажным глазом, шевельнул ухом, пытаясь отогнать приставучую осу, стукнул копытом и что было мочи заржал. Так он смеялся, и Следопыт смеялся вместе с ним посреди безлюдной дороги на заросшем севере Гоффмаркского графства, в поисках лучшего места для спасения от палящего солнца.
Вскоре они нашли тихий березняк, остановившись на привал перед вечерним переходом, должным вывести их к назначенному месту.
Когда он уснул, ему приснилось поле полынь-травы. Ненормальное поле, бесконечное, казавшееся порождением воспоминаний о прожитых жизнях, апофеозом тоски по ним. Едва ли у поля могли существовать границы за пределами грез, но стоило сновидцу сделать несколько шагов, как впереди появился обрыв, а за ним восхищающая могуществом река всех рек. Широкая и полноводная, она мерно несла свои воды с золотого запада на вечный восток, покуда с севера приточной линией в нее вливались сами горизонты, вытекающие из неба молочного цвета, неба без солнца, луны и звёзд, без туч и облаков, будто задернутого вуалью безвременья в моменте.
Сновидец ступил снова, и полынь-трава заволновалась, одуряя тяжёлым ароматом посмертия. Шагать было нелегко, ноги не слушались, не хотели идти к реке и дальше, к молочному небу, за которым было что-то, чего увидеть он не мог. Прислушиваясь к тишине, он научился различать в ее гармонии тонкие, едва уловимые колебания непонятного, неземного шепота. То шептала полынь-трава, зазывавшая отринуть сиюминутные сомнения и двинуться дальше.
Нужно из последних сил постараться, подойти поближе, и тогда он все увидит и все поймет…
Поколебавшись, сновидец сделал ещё один шаг. Все различимые цвета поблекли. Огромное, величественное небо от края до края мира покрылось рябью, заколыхалось, подобно портьере на ветру, как будто нечто чудовищное дышало на нее с той стороны. Ничего похожего наблюдать сновидцу не приходилось, и ему стало страшно, невыносимо страшно от осознания собственной ничтожности и размеров того, что скрывалось за небом, вот-вот готовое явить себя. Некуда бежать. Никто не спасётся. Полынь-трава не соврала, теперь он понял: сто́ит пасть вуали - их мир обречён. В подтверждение по ту сторону пространства взревел громогласный, оглушающий, нестерпимый звук, и поддаваясь ему, молочное небо затрепетало сильнее, колоссальное в своей безграничности, но абсолютно немощное в сравнении с тем, что обитало за ним. Страх сковал сновидца, сжал мертвой хваткой. Лопнули барабанные перепонки, кровь потекла из прокушенного языка, но он ничего не замечал. Сердце бешено колотилось, подступала тошнота.
"Нет, пожалуйста! - закрыл он лицо руками, хныкая, подобно беззащитному ребенку. - Я не хочу видеть это. Лучше смерть, чем такая участь"
Но жестокая, заманившая невесть куда полынь-трава тотчас потребовала у него открыть глаза и приветствовать правду мира. Трясясь, сновидец подчинился, ибо не мог больше противиться королевским повелениям, и когда пред взором его на мгновение промелькнуло разорванное, как ветхая тряпица, молочное небо и вырывающийся из недр небытия черный всеобъемлющий кошмар, он закричал, в надежде навсегда позабыть увиденное.
Закричал и лишился чувств.
О том, какие еще невзгоды ждут Рандольфа по дороге в аббатство можно будет узнать в следующей части уже в субботу. Кто не хочет ждать, книга выходит вперед на АТ - Краснолесие. Небосвод Лебедя
Телеграм канал с подробностями о вселенной - https://t.me/nordic_poetry
