Я в ужасе от того, что будет, когда родится ребёнок — со дня на день.
Но если вы думаете, что кровосмесительная хитрость и есть роковая суть моей истории, советую не читать дальше. Настоящий ужас куда более извращён и искажён. Как всё дошло до этого, спросите? Я был невероятно тугодумом. И всё.
Для предыстории: я никогда не знал своего отца. Меня растила мать одна, и она была добра; во всяком случае, не менее чем справедлива. В детстве меня не били, что вас может удивить, но это не значит, что моё воспитание было обычным. У мамы имелось, скажем так, своеобразное хобби. Насколько мне известно, матери моих друзей не пропадали по ночам в лесу и не возвращались покрытые грязью, листьями и иногда тонкими полосками коры поверх пижамы.
Мы с матерью жили под Пендлом, и она была глубоко увлечена судебными процессами над ведьмами 1612 года. Даже «увлечена» — неправильное слово; она была одержима, нездорово одержима. Единственный раз, когда моя в целом добрая мама по-настоящему меня пугала, был во время разговора о ведьмах. О ведьме, как она часто меня поправляла. Она всегда была одна.
В тот день, когда я проявил равнодушие к пендлской ведьме, мама не повысила голос. Меня преследовали не крики, а слова, которые она выбрала.
«Ты недостаточно голоден, Лиам».
Она звучала разочарованно.
Я успокаивал себя мыслью, что мама просто хочет, чтобы я пошёл по её стопам — и в переносном, и в буквальном смысле, пожалуй, потому что вскоре она стала уговаривать меня составить ей компанию в полуночных прогулках по лесу. Я всегда отказывался, но часто думаю, что бы я увидел, если бы хоть раз пошёл.
Несмотря на всё это, разочарование матери никогда не было ощутимым; оно всегда тлело под оболочкой сострадания. Я чувствовал это, и мне было страшно. Но всё же она не была ни словесно, ни физически жестока. Назовите это интуицией: я знал, что не оправдал её ожиданий, и что, вероятно, она сердится.
Как я узнаю, всё было куда хуже, чем я боялся.
В конце концов я поступил в университет и встретил девушку по имени Милли. Дальше жизнь пошла по ожидаемому маршруту. Мы получили дипломы, сняли квартиру и поженились. Несмотря на моё странноватое детство, я вырос обычным человеком. Разумеется, я переживал за маму, живущую в одиночестве за городом. Я знал, что о её лесных прогулках судачат; соседи пару раз видели её. Но она была счастлива, и мне этого хватало.
Всё изменилось летом 2024 года.
Мою семидесятичетырёхлетнюю мать, до того удивительно бодрую умом и телом, нашли бродящей по улицам Пендла совершенно голой. С головы до ног она была покрыта лесной грязью и кровью; «животной кровью», заверили нас с Милли полицейские, но я помню их смущённые лица.
Врач быстро поставил диагноз: деменция.
«Но неделю назад, когда мы навещали её, она была совершенно в своём уме», — сказала Милли.
Он кивнул: «Мы считаем, что мог произойти микроинсульт. Он способен спровоцировать очень внезапное начало деменции. Сожалею».
После этого нам с женой пришлось непросто. Думаю, у Милли чуть не разорвалось сердце, глядя, как я теряю единственного живого родственника — причём не смертью, а безжалостной болезнью. Мне было всего тридцать восемь, Господи помилуй. Вскоре после этого это и случилось.
Самое ужасное — я не знаю, когда именно.
Я бы охотно сказал, что жена заметно «изменилась», но я идиот и ничего не заметил. Теперь, оглядываясь назад, конечно, я вижу знаки. Ужасные знаки.
В январе этого года Милли победно размахивала положительным тестом, и начались перемены. Разумеется. Это я заметил. Но сейчас понимаю, что принял часть этих перемен за обычные гормональные. Каждый раз, когда Милли вела себя «не совсем как обычно», я списывал это на беременность.
Я пропустил мимо столько странностей, которые она говорила о нашем ребёнке — или ему.
«Я просто знаю, что он будет очень, очень голоден».
«Почти пора вознестись, крошка».
«Уже недолго. Недолго до того, как ты заменишь папу».
Последнее, конечно, резануло — скорее обидой, чем ужасом. А остальные слова? Я свалил их на недосып. Я сам был выжат. Мы все говорим и делаем странное, когда не спим, и несложно вообразить, что гормоны беременности усиливают это. Этого объяснения хватало мне на месяцы.
Вчера, во время визита к матери в доме престарелых, я наконец узнал правду.
Она стремительно ухудшалась и уже не узнавалась ни во мне, ни в Милли. Моя собственная мать, когда-то мудрая, образованная женщина, с трудом связывала самые простые предложения. С трудом вспоминала события двухминутной давности.
Мои глаза, должно быть, блеснули радостными слезами. Впервые за четыре месяца мать назвала меня по имени.
Я пододвинул стул поближе. Мама почти не была похожа на себя: семьдесят пять, а на вид все девяносто; ступни красные, распухшие, хотя не так, как раздутый живот; белые волосы сыплются, как осенняя листва. Обычно, как ни ужасно это звучит, я отметил бы лишь её измождённый вид.
«Ты и её помнишь? Ничего себе… Милли дома, мам. Ей нужно беречься. Скоро рожать, но…»
Она перебила меня ужаснувшимся вздохом, резко отреагировав на эту новость. Я говорил тысячу раз, что мы с Милли ждём первенца, но впервые мать, похоже, это осознала. Слёзы хлынули густо и поспешно, и моя убитая горем мать замотала головой и схватила меня за руки.
Я удержал снисходительно-мягкую улыбку. «Знаю, мам».
«Нет… Это Милли». Она подняла руку и ткнула большим пальцем в себя. «Милли».
Я нахмурился. С бредом при деменции я был знаком, но такой — впервые: женщина уверяет, что она — жена собственного сына. Мамины связи с реальностью опять лопнули. Было приятно, пока длилось, подумал я.
«Наверное, мне прийти завтра, — сказал я. — Уже поздно, и ты устала, так что…»
Она стиснула мне руку и посмотрела выжженными глазами: «Две тысячи восьмой, Лиам. Ты. Я. Мусорный контейнер за актовым залом. Ты назвал это “счастливым тра… перед вручением дипломов, и…» Её глаза затуманились, как и мой разум, пытавшийся переварить сказанное. «Кто вы, сэр? Выйдите из моей комнаты!»
Нет. Я задрожал. Не мама —
«Ты в своём уме?» — была моей следующей мыслью, когда я вскочил. Может, уже и нет… Но подумай. Никто, кроме нас, не знает о нашей шалости в день выпуска. Разве что Милли рассказала маме, но она бы не сделала этого ни за миллион лет. От стыда обе бы умерли.
Я вышел из палаты, глядя в печальные глаза женщины, разъеденной деменцией, и поймал себя на вере в ужас. В немыслимое.
Милли заперта в том теле.
Её разбирают по частям, пока умирает больной мозг, в котором её переселённый разум теперь вынужденно обитает. Нейроны перерезаются, как швартовые, и душа Милли — тонущая лодка; дрейфует в этом больном, дряхлом океане серого вещества. Моя жена сама застряла в распадающемся теле, то и дело полупонимая, что происходит, и наверняка всегда — в ужасе.
Можно придумать другие объяснения, но я просто знал: я смотрел на Милли. Точно так же, как всегда знал, что в моём детстве, в моей взрослой жизни и в этой беременности что-то не так.
Я мчал домой; стрелка на спидометре выгибалась далеко за ограничение, и от одной мысли о последствиях меня едва не вынесло в берёзовую аллею у дороги.
Моя мать — в теле моей жены?
Когда мы зачали ребёнка, это была Милли или…
Тогда я не знал ответа, и сейчас не знаю.
Но всё это не выходило за пределы правдоподобного, потому что о сверхъестественном я знал давно. Я наблюдал из окна спальни, как мать возвращается из леса в два ночи, принося не только грязь и червей. Принося нечто из чащи; то ли новое знание, то ли чужое присутствие. Что-то не с нашего плана бытия.
Я чувствовал это костями, хотя делал вид, что иначе.
Дело никогда не было в том, что с матерью «что-то не так».
Что-то всегда было не так со мной.
Я окончательно признал это, когда въехал во двор и поднял взгляд на освещённое окно наверху. Страх загремел в мозгу; уколол, ткнул, проткнул череп изнутри. Страх не только «Милли», чёрного силуэта, наблюдающего за мной между приоткрытых штор. Страх воспоминания, вернувшегося ко мне.
Мне четыре года. Я проснулся от шагов матери на верхней площадке. Она с кем-то разговаривала. С чем-то. Я всегда считал, что это просто кошмар. То есть… это и был кошмар.
Не все кошмары — сны, полагаю.
«Мальчик не тот, что ты обещала, Древняя. Он не голоден, хотя я сделала всё правильно…»
Что-то ответило шёпотом, слишком тихо, чтобы расслышать.
«Что? Нет. Я устала ждать. Прошло четыре года, и ничего. НИ-ЧЕ-ГО!»
Ещё шёпот того другого голоса.
«Я преданнее тебе, чем кто-либо! Ты должна выбрать Лиама. Он должен был пожрать меня… Он должен был пожрать всех!»
Я отогнал старую память и остановил машину у дома.
В ту же секунду свет в спальне наверху погас, и Милли растворилась во тьме.
Мне хватило последних капель храбрости, чтобы выбраться из машины и, пошатываясь, дойти до дома, едва не выронив ключи. И когда я открыл дверь, я почти ожидал пустой коридор. Ожидал, что мать-жена сбежит, услышав моё прибытие.
Меня парализовал ужас: вместо пустоты в чёрном проёме стояла она, поглаживая живот.
По-настоящему ужасно то, как легко она могла бы меня успокоить. Продолжать подпитывать ложь, чтобы я забыл странность в доме престарелых. Продолжать изображать Милли. Ей бы только… ну, говорить и вести себя, как прежде; только отмахнуться от моих тревог. Но—
«Тебе надо оставаться спокойным, Лили», — сказала она.
Я изверг содержимое желудка на ковёр; рвота заглушила мой беззвучный вопль отвращения и нечеловеческого ужаса.
В теле Милли была моя мать.
Мама называла меня Лили, когда я был маленьким. Знала ли это Милли? Возможно. Но были ещё и манеры. Улыбка на лице жены — мамина улыбка. К тому же не существует мира, где моя мать с деменцией и любящая жена разыграли бы подобную шутку.
«Когда маленький Лиам-младший появится на свет, всё закончится, — сказала мать, шагая ко мне. — Разве ты этого не хочешь, сын? Разве тебе не надоела полужизнь?»
Я попытался заговорить, но мозг отключился; ноги — тоже. Я лишь споткнулся назад, вывалился за порог и попятился по дорожке, а за мной — мать в коже моей жены.
Когда она вышла под фонарь, заливавший лужайку и тропинку, меня накрыл более глубокий ужас. Что бы мать ни сделала с собой, перенося души из одного тела в другое, она стала менее чем человеком. Я видел это в её глазах. Чувствовал в голосе. Настоящий ужас — то, чем сделала её Древняя; или чем не сделала.
Я всхлипнул, когда её плоть пошевелилась волной — вместе с выпуклостью живота сквозь тонкую кофту.
Кто ты? — хотел спросить, но был слишком ужаснут, чтобы говорить.
Это нечто быстро сокращало дистанцию, идя широким шагом, пока я беспомощно пятился и спотыкался.
«Ты ведь не хочешь вознестись, да?» — спросила она, протягивая руку к моей груди.
Лёгким толчком — но неестественной силой — мать-жена свалила меня. Голова и ладони стукнулись о плитку, содрав кожу и размазав по ней кровавые полосы.
Губы дёрнулись; открывались и закрывались, но получилась лишь новая порция рвоты, будто я больная золотая рыбка.
«Ты всё ещё можешь вознестись, Лиам, — сказала она, приближаясь, а я превращался в мальчика, отползая на руках и коленях. — Всё, что нужно, — пожрать меня. Всё, что нужно, — стать тем, кем она всегда хотела тебя видеть. Сила всегда была в твоих руках, мой мальчик».
Я сумел повернуть голову к машине, и это нелюдское нечто не помешало мне поползти к ней на четвереньках — слишком тошно и страшно, чтобы встать.
Мать-жена продолжала: «Избранный возносится лишь тогда, когда пожирает обоих родителей. Понимаешь? Наш маленький Лиам-младший пожрёт нас, а потом — весь мир».
Я нащупал кнопку разблокировки на ключах, просунул пальцы под ручку двери и, наконец, рывком поднялся — как раз вовремя, чтобы закричать.
В отражении бокового окна я увидел, что мать-жена бесшумно оказалась прямо за моей спиной.
Следом — жгучая боль: её пальцы вонзились мне в шею, вырвали новую кровь, и она развернула меня лицом к себе.
«Древняя внутри тебя!» — прорычала она голосом, не похожим ни на её, ни на Милли, ни на человеческий. — «Ты же чувствовал, как она шарит в твоей голове с детства? Впусти её. Позволь ей подняться вновь».
Я рыдал, а она рычала, прижимая меня к двери стальной хваткой. Что бы это за сверхъестественное чудовище ни было — уже не моя мать и не моя жена, — это был ужас вне миров и вне сравнения.
«Ты слаб. Был слаб с тех пор, как пожрал отца младенцем».
Не правда. Не может быть правдой. Я до сих пор отказываюсь в это верить.
«Я умоляла тебя довершить начатое. Пожрать и меня. Оленёнок возносится лишь когда съедает и оленя-самца, и лань. Но ты не смог… Я молюсь, чтобы Лиам-младший справился там, где ты провалился. Он близко, сын… Он…»
Мать-жена застонала, отпустила моё горло и схватилась за живот, и мы одновременно посмотрели вниз. На её живот. Ниже.
Вода залила штаны моей жены.
А мерзкая улыбка — её лицо.
Наконец вырвавшись из её хватки, я рванул боковую дверь, захлопнул её, переполз на водительское сиденье. Несколько раз промахнувшись, нащупал кнопку центрального замка и всё же нажал её. И хуже всего — мать-жена не дёрнула ручку пассажирской двери. Она просто стояла, смотрела и смеялась, пока я суетился, сдавал назад и выкатывался с подъезда.
Она дала мне уйти. Как бы далеко я ни уехал — она меня найдёт. А я уже уехал очень далеко. Потом станет молиться Древней, чтобы наш ребёнок пожрал нас обоих. Чтобы он вознёсся. И тогда настоящий апокалиптический ужас, каков бы он ни был, придёт за всеми нами. Боже, спаси нас.
Я помолюсь о своём: пусть Лиам-младший окажется таким же слабым, как его отец.
Чтобы не пропускать интересные истории подпишись на ТГ канал https://t.me/bayki_reddit
