Замечаю, что от дороги отходит узкая тропинка и скрывается во тьме леса. Это не должно быть случайно, сворачиваю. Высокие осины нависают надо мной и хоть немного защищают от дождя. Тропинка петляет между стволов и через некоторое время выводит к небольшой полянке, на которой мокнет опустевшая ярмарка. Заляпанные грязью шатры, перевернутые скамейки, покосившиеся, пустые столы торговцев. Небольшой карусели с лошадками особенно досталось - деревянных скакунов где-то наклонили, где-то вырвали с корнем, а где-то и раскололи на части, будто это дрова, а не вырезанные с любовью и расписанные вручную красавцы. Навес весь в дырах и продолговатых порезах, даже деревянная платформа в щербинах, бороздах и дырах, словно ее рубили топорами.
А по центру заброшенной ярмарки - высокий шатер. Единственное, что здесь уцелело. Вымокшая грубая ткань с белыми и красными полосы, висящие неопрятными тряпками флажки перед входом, зато в косом провале входа - свет и, надеюсь, тепло. В предвкушении возможности согреться стараюсь быстрее хлюпать по расползающейся жиже под ногами.
Внутри шатра действительно светло и не так зябко. А еще шумно. Полукругрыми рядами расставлены грубо сбитые скамейки, на которых плотно сидят дети в знакомых монашеских рясах. Их тут человек пятьдесят, со спины не видно лиц. Дети периодически хлопают и дружно охают от происходящего в центре шатра. А там в самом разгаре представление кукольного театра. Невысокий постамент, задрапированный пестрой тканью, за которым прячется кукольник. Залатанные кулисы из видавшего виды, выцветшего красного бархата обрамляют потертую сцену с грубо размалеванным задником, изображающим довольно современную комнату: два стола с компьютерами, кровать, небольшая кухня с электрочайником и микроволновкой. На сцене три деревянные фигурки в одежде, неумело сшитой из лохмотьев и обрезков ткани. Красная крылатая фигурка падшего, белая крылатая фигурка ангела и черная фигурка человека с мечом. Они попеременно трясуться, показывая тем самым, кто из них сейчас произносит свою реплику. Падший говорит низким голосом Геннадия, ангел - высоким голосом Геннадия, а человек - обычным его голосом. Низкий голос получается так себе, ребенку сложно выдавать такие звуки и он периодически дает петуха.
Ангел, высоким голосом:
-Отпусти, молю! Мы любим друг друга и никому не причиним зла!
Человек, обычным голосом:
-Я пришел вас убить!
Падший, низким голосом:
-Иди с миром, человек. Я отказался от насилия и хочу просто жить.
Человек:
-Мне нужны ваши души!
Падший:
-Тогда забери меня, а ее отпусти.
Ангел:
-Я не смогу жить без тебя!
Под утрированное чмоканье две фигурки начинают обниматься. Что-то очень важное мелькает в сознании, когда я вспоминаю, что на самом деле происходило в тот момент. Что-то, что нужно обдумать и понять. Никогда нет времени обдумать и понять… Представление тем временем продолжается.
Человек:
-Я убью вас! Убью!
кукольный человечек замахивается мечом и бьет целующихся. Меч рубит воздух в нескольких сантиметрах от фигурок, но из-под сцены послушно вылетают яркие красные ленточки, видимо, символизирующие кровь.
Падший, падая:
-Я люблю тебя!
Ангел, падая:
-Я люблю тебя!
Человек:
-Я пожиратель душ! Аха-ха-ха!
На сцене взрывается хлопушка, красная и белая мишура засыпает сцену, падает на пол перед ней, летит на зрителей. Человек скачет по сцене:
-Мое! Все мое! Я пожру ваши души! Я пожру все души! Ом-ном-ном.
Деревянные ручки человечка не могут сгибаться в локтях, но, судя по движениям, он пытается засунуть как можно больше мишуры себе в голову. Мишура рассыпается в стороны, липнет к кулисам, покрывает черные лохмотья человечка ярким густым слоем. Фигурка поворачивается к зрительному залу:
-Этот голод не остановить!
Он направляет меч на одного из застывших в молчании детей:
-Я пожру твою душу!
Переводит острие от одного зрителя к другому:
-И твою! И твою! И твою! Я пожру все ваши души! Аха-ха-ха!
Дети начинают пищать, визжать и бросать чем попало в сцену. Камушки, огрызки яблок, куски хлеба летят в сторону торжественно закрывающихся кулис.
Я подхожу ближе к сцене, смотрю на детей и вздрагиваю. Это близнецы. Несколько десятков Геннадиев кричат, свистят и забрасывают сцену всем, что попадет под руку. Из-за сцены тем временем выходит еще один Геннадий в засаленной косоворотке, грязных штанах и ярком красном картузе с цветочком, спрашивает:
-Ну что, ребята, вам понравилось представление?
Дружный возмущенный гул зрителей.
Геннадий карикатурно удивляется:
-Ой! А что же вам не понравилось?
Один из его близнецов встает и неуверенно говорит:
-Добро должно побеждать…
Геннадий-петрушечник звонко хохочет:
-Кому должно?! Никому не должно! Никто никому ничего не должен!
Геннадий-зритель садится обратно под таким напором, а Геннадий-артист истерично продолжает:
-Мы брошенные дети нашего небесного отца! Если он допустил смерть абсолютно светлого создания, то что ему мы? Куличики песка, расплывающиеся под дождем! Наши отцы предали нас, выбросили в монастырь, где мы забыли смех, забыли радость, забыли жизнь, служа новому отцу. Который тоже нас бросил. Обманул. Предал. Нам больше не во что верить!
Зрители затихли и поникли.
-Повторяйте за мной! Нам больше не во что верить!
Зрители молчат в нерешительности.
-Не хотите? Тогда ответьте мне, во что же нам верить?
Ребята молчат и переглядываются. Я подаю голос:
-В себя.
Все оборачиваются, на меня смотрят десятки пар одинаково удивленных глаз, будто только что заметили мое присутствие, хотя я не особенно скрывался. Продолжаю:
-Нельзя всегда надеяться, что кто-то придет и все решит. Однажды нужно взять ответственность на себя. Он дал вам целый мир, пользуйтесь. Хватить выпрашивать.
Передразниваю:
-Ой, папочка, избави нас от лукавого!
Показываю кукиш.
-Во! Пора взрослеть, Гена. Пойди и сам избавься. Создатель тебе все для этого дал.
Такая простая мысль, кажется, никогда не приходила ему в голову. Он молчит с выражением удивления и смущения. Подхожу ближе, кладу руку ему на плечо:
-Ты справишься, обещаю. Тебе есть во что верить.
Мир рвется, расплывается кусками мокрой бумаги, за которой сплошной белый туман. Я стою на белом песке, вижу только белое, клубящееся облако метра на три вокруг. Одежда сухая и температура вокруг ни высокая, ни низкая. Нормальная.
В этот раз получилось гораздо легче. Похоже, я примерно нащупал, как проходить эти мороки. Для начала проверочка.
Рисую свет. Рисую… легкий разряд тока бьет по руке, как будто статическое электричество от бабушкиного свитера. Туман немного сереет, одновременно со всех сторон раздается детский голос Геннадия:
-Откуда ты здесь? Зачем? - в этих словах нет выражения, как будто это автоозвучка.
Отвечаю:
-Пришел тебя лечить.
-От чего?
-Ты плачешь, хочу тебя успокоить.
Пауза. Терпеливо жду. Из тумана передо мной медленно появляется обнаженный силуэт ребенка в одной набедренной повязке с какими-то красными полосами и точками на лице и теле. Сгорбленные плечи, тоненькие ручки, хилая грудь. Этому ребенку не помешает какой-нибудь спортивный кружок.
-Тут недостаточно успокоить,-все так же без выражения говорит Геннадий. Он подходит все ближе и я с ужасом оглядываю его маленькую фигурку. Из его глаз по щекам и подбородку идут глубокие рваные борозды и продолжаются на груди, животе, ногах. Плоть окровавленными ошметками болтается по краям ран. Будто он плакал и везде, где слезы оставили следы, кто-то нанес эти кошмарные раны тупым кинжалом. Крови не течет, но плоть блестит, говоря о том, что раны свежие. Или незаживающие.
-Ну давай, успокой меня,-говорит Геннадий все так же без выражения.
-Больно?-мне хочется прикоснуться к нему, но я боюсь сделать хуже.
-Очень,-ребенок смотрит на меня не моргая,-но не телу. У меня нет тела, это образ, чтобы тебе было проще понять.
Немного успокаиваюсь.
-Крайне достоверный образ. Тогда как ты чувствуешь боль? Без рецепторов, нервной системы и всего остального?
-А как ты живешь без души?
Пожимаю плечами:
-Ну это как раз понятно. Органика, белки, вот это вот все. Блуждающему биороботу не нужна душа, он самодостаточен.
Геннадий копирует мое движение:
-Тут тоже все понятно. Божественная воля, небесная энергия, вот это вот все. Бессмертной душе не нужен биоробот, она самодостаточна.
Я озадаченно тру лоб:
-Не понимаю.
Геннадий также безэмоционально вещает:
-По всем законам мироздания мы оба должны быть мертвы. У меня было время над этим поразмышлять. Сама суть вашего договора - насмешка над замыслом творца. Но, тем не менее, он существует. И этот же или подобный механизм использовали и в моем случае. Только, в отличие от тебя, у меня не было даже права на исполнение желания. Я просто вынул свою душу и отдал, безвозмездно.
-Да как же безвозмездно? После смерти ты вознесешься и получишь вечность в раю. Это и есть твоя награда.
Геннадий кивает:
-Да, это и есть моя награда. Я тоже так думал, пока не убил ангела.
-Ты не убивал! Это я.
-Хорошо, если тебе так спокойнее. Я тоже так думал, пока не погиб ангел. Больше я так не думаю.
-Почему?
Геннадий некоторое время молчит, потом отвечает:
-Если честно, не знаю. Просто чувствую, что больше не верю. Что-то сломалось. Мне больше не за что каяться, нечего терять и не во что верить.
Невольно улыбаюсь. Он вслух повторяет этапы моего пути. И, кажется, я понимаю причины случившегося лучше, чем он сам. Похоже, я наконец дошел. Теперь все гораздо реалистичней и стабильней, без рассыпающихся образов и перетекающих друг в друга кусков пространства. Очень тяжело смотреть на эти страшные раны, тем более на теле ребенка, тем более, если лабиринты подсознания закончились и этот образ можно контролировать. Позволяю себе немного дерзости:
-Я понимаю, что тебе важно, чтобы я прочувствовал твою боль. Но, может быть, не будем заниматься манипуляциями с детьми? Это слишком. Я так же тебе посочувствую в твоем взрослом обличии.
Геннадий снова некоторое время молчит. Затем отвечает:
-Я не знаю, как бы я выглядел старше. Я покинул тело в тринадцать лет, то тело и показываю. Но манипуляции - не моя цель. Давай попробуем иначе.
Пока я пытаюсь осознать, что все те дети, которых я видел в монастыре, скоро отдадут свои души смертоносным железкам, туман рассеивается. Мы в моей квартире, за знакомым столом. Я сижу перед чашкой дымящегося кофе, Геннадий в белых льняных штанах и вышитой красными узорами косоворотке сидит на краю стола на том месте, где я обычно его укладывал во время завтрака. Ужасные раны по-прежнему покрывают его лицо и тело. Он с удивлением трогает один из висящих ошметков кожи:
-Прости, почему-то не получается убрать.
Отвечаю:
-Ничего страшного.
Тут же поправляюсь:
-Точнее, страшно, конечно! Даже представить не могу, что ты чувствуешь.
-Можешь. Ты же бывал на отработках долга, тебе прекрасно известна боль души.
-Не думал, что это можно сравнивать.
Геннадий молчит. Обиделся?
-Нет, я не обижаюсь, не переживай.
Читает мои мысли?
Геннадий кивает:
-Это непроизвольно. Помнишь, тот странный бородатый батюшка говорил, что мы взаимодействуем сознаниями напрямую. Я уже привык к бестелесному состоянию внутри оружия, а ты цепляешься за предыдущий опыт. На самом деле мы сейчас слиты в одно. Это беседа двух сознаний и одновременно разговор сам с собой.
-Ты видел все происходящее?
-Ощущал. Как ты верно заметил, у меня нет пяти человеческих чувств. Но есть шестое, которое объединяет их все. Я бы назвал его знанием. Я просто знаю, что происходит вокруг.
-А сейчас что там происходит?
-А сейчас не знаю.
Закрываю глаза и молчу. Пытаюсь вспомнить те ощущения, которые были при отработке. Вспоминается только боль. Адская боль. Думаю о другом. Вспоминаю, как меня распылило, при попытке атаковать бьющегося в полную силу падшего. Пустота и безвременье. У меня нет тела, только сплошной поток сознания без чувств и мыслей. Комнаты нет, кофе нет, ребенка рядом нет. Пустота и безвременье.
Не выходит. Стул все также давит на мои ляжки, кофе все так же пахнет горечью и бодростью, руки сжаты в кулаки, подушечки пальцев ощущают ладони, а ладони - подушечки пальцев. Открываю глаза и снова вздрагиваю при виде изуродованного лица ребенка. Он впервые улыбается самым краешком рта:
-Мне приятно, что ты так за меня переживаешь. Правда. И твое обещание что-нибудь придумать для меня очень ценно. Но здесь вряд ли что-то можно сделать. Нас учили, что только безграничная вера праведника делает его смертельным оружием для служителей ада. А с верой у меня серьезные проблемы, которые ты не сможешь решить. Тут некому рубить головы, нет кого-то, ради кого можно пожертвовать собой, нет подвига, который можно совершить на пределе возможностей. Я медленно отделяюсь от сосуда, в который меня заключили. И здесь нет твоей вины. Просто мне пора. Это больно, но это не изменить.
Мотаю головой:
-Но ведь они как-то лечат такое! Не просто так меня сюда отправили.
Геннадий кивает:
-Да, они как-то лечат. Об этом тоже говорит тот человек в свитере. “Нужно подавить его, тогда сможешь вернуть его в стабильное…”, а потом он увидел, что тебе нечем меня подавлять. Да ты бы и не стал. Ведь не стал бы?
Пытаюсь быть искренним, заглядываю в себя. Отвечаю:
-Не знаю. Иногда лечение может быть болезненным. А еще ты мне очень нужен. Поэтому не знаю.
Геннадий молчит.
-Слушай, по пути сюда я прошел шесть этапов. Шесть демонов, о которых говорили там, снаружи. Три твоих и три моих. И там все вертелось вокруг этой фразы “Мне больше не за что каяться, нечего терять и не во что верить.” Свою часть я прошел, повторив ее слово в слово. А твою, наоборот, убедив тебя в том, что тебе есть за что каяться, есть что терять и есть во что верить.
Геннадий молчит.
-На этом пути я многое вспомнил и многое понял. Когда меня спросили, что я хочу получить в обмен на свою душу, я пожелал быть со своей любимой. Когда меня спросили, действительно ли несколько лет с ней для меня важнее вечности рая, я своими руками выдрал пульсирующий шар из своей груди и отдал им. А потом мы были вместе. И не было у нас никакой благостной жизни в любви и согласии. Я даже не знаю теперь, любила ли она меня хоть немного, или использовала, чтобы вырваться из провинции. Тогда я этого не видел, а теперь вижу. Как будто заново прочел книгу, которую не понял в детстве. Но это все неважно. Если бы меня спросили еще раз, я бы ответил то же самое. Все что мне нужно теперь, это закрыть договор и вернуть свою душу. Тогда я смогу заложить ее снова, за возможность быть с ней еще несколько лет.
Прерываюсь на секунду, а потом продолжаю:
-Нет, не так. В этот раз если она не захочет, я не буду с ней. Мне нужно, чтобы она просто была.
Геннадий некоторое время продолжает молчать, потом произносит:
-Неужели можно кого-то так сильно любить? Кого-то, кроме всевышнего.
Я хочу ответить, но он прикладывает палец к моим губам:
-Подожди. Дай мне почувствовать.
Это очень странное ощущение. Как будто тебе массируют голову модным когда-то массажером из расходящихся веером проволочек. Только массируют изнутри. Щекотно, бегут мурашки, хочется извиваться и отпрянуть. Обхватываю голову руками, чтобы убрать эту штуку, но кости черепа мешают ее достать. Непроизвольно мычу от смеси наслаждения и раздражения. Мотаю головой, стучу рукой о стол. Это невыносимо! Ощущение резко обрывается. Геннадий смотрит все так же безучастно, но раны на его лице как будто немного бледнеют. Тяжело дышу, постепенно прихожу в себя. Ощущение щекочущих проволочек внутри головы проходит медленно, оставляя за собой неприятное эхо. Но если это поможет, то и ладно. Не самая страшная мука из тех, что мне приходилось испытывать. Геннадий молчит и тоже будто бы прислушивается к своим ощущениям. Произношу задумчиво:
-Знаешь, перед отправкой сюда я разговаривал с настоятелем. Он сказал, что бог везде вокруг. В шуме ветра, красках заката, добрых словах. Может быть, стоит поверить в это? Бросил он нас или просто решил вздремнуть пару тысяч лет, его часть все равно осталась здесь, с нами. Даже если он не услышит, есть смысл говорить ему спасибо. Даже если он не оценит, все равно есть смысл бороться со злом. Разве не в этом смысл веры? Не знать наверняка, но верить.
Геннадий кивает. На месте зиявших недавно ран незаметно возникли бугристые шрамы. Произносит:
-Забавно, что ты сам в это не веришь. Но заставляешь поверить меня.
Он снова делает паузу, как будто пытаясь что-то услышать, затем говорит:
-Мне больше не больно, мне… интересно?
Это первое слово, которое он произносит с выражением. Вопросительно-растерянно. Тянусь его обнять, он не сопротивляется, но и не отвечает на объятия. Сосредоточенно о чем-то думает. Тринадцатилетний подросток, который никогда не повзрослеет. Шепчу ему на ухо:
-Я постараюсь тебя вернуть, обещаю.
Геннадий неожиданно отстраняется, смотрит хмуро:
-Не нужно. Для этого тебе придется использовать тело какого-нибудь несчастного. Я этого не хочу.
Он грустно улыбается:
-Я ведь праведник. Чистая, безгрешная душа, своим гневом рассекающая исчадий ада.
Снова некоторое время молчит, потом произносит как-будто с трудом:
-Господь подбирает каждому крест по силам. Мой - вот такой и мне его нести. Если ты можешь так отчаянно верить в простую земную женщину… Мне должно быть стыдно за мою слабость. Ты прав, мне есть за что каяться, есть что терять и есть во что верить. Спасибо.
Открываю глаза. Я лежу в келья на твердой деревянной лавке, служащей монахам кроватью. Никаких камней, компьютеров и бородачей, только голые каменные стены и грубый дощатый пол. На соседней лавке лежит мой меч. Все прошедшее кажется далеким и нереальным. Разговаривал ли я с Геннадием или просто спал с яркими сновидениями? Шарю по карманам в поисках сумеречных линз, чтобы проверить пламя, но их нет. Рядом с моей лавкой стоит настоятель в своем торжественном голубом с золотым одеянии. Улыбается:
-Все получилось, он идет на поправку. Не знаю как, но у тебя получилось. Кстати, твой бешеный кот разодрал мне рясу и утащил кадило.
Усмехаюсь:
-Он вам еще в ботинки нальет, поверьте.
Священник хохочет:
-Такой дурашка! У него ушко лысеет, не забудь накапать слез. У тебя есть или дать?
-Не откажусь.
-Ладно, я распоряжусь. Пока приходи в себя, пришлю кого-нибудь проводить тебя на выход.
Он некоторое время молчит, потом произносит:
-Ты сделал хорошее дело. Я был жесток с тобой и не все рассказал заранее, но иначе ты бы не согласился.
Усмехаюсь:
-Ложь во спасение.
Он кивает и собирается уходить, я говорю ему вслед:
-Вы уверены, что не согласился бы?
Священник оборачивается:
-Не знаю. Теперь - не знаю.
У меня мелькает мысль еще что-нибудь выторговать, но я ее отгоняю. В конце концов, я договаривался с отцом Антоном и должен выполнить договоренность.
-Еще кое-что. На прошлом заказе я видел битву двух нижних, очень сильных.
Настоятель возвращается и садится на табурет рядом с моей лавкой. Подробно рассказываю все, что видел тогда. Настоятель хмурится, задает уточняющие вопросы, в задумчивости чешет бороду. Когда я заканчиваю он молча встает и собирается уйти, но перед выходом снова оборачивается:
-Спасибо, то, что ты поведал, очень интересно и очень важно. Передать такую информацию и ничего не попросить взамен - это и правда благородно. Отец Антоний прав, что-то в тебе еще осталось. И отрок Геннадий не просто так тебя принял. На выходе тебе передадут монокль. Выкинь свои допотопные линзы, с моноклем сможешь видеть сразу и здесь и там. Сначала будет подташнивать, потом привыкнешь.
Растерянно благодарю. Настоятель улыбается и выходит из кельи. Встаю с лавки и подхожу к своему мечу. Беру его в руку. Потемневшее пятно и борозды на клинке неопрятно взбугрились, как будто по ним прошелся сваркой неумелый шабашник. А еще эти новые наросты похоже на те шрамы на лице Геннадия. Возвращаюсь к своей неудобной постели, ложусь и кладу Геннадия рядом с собой. Закрываю глаза, пытаюсь немного вздремнуть, положив руку на гарду. В сознании мелькают смутные образы, будто я пылаю белым огнем и с чудовищной скоростью несусь какому-то покрытому трупными пятнами жирдяю. Сталкиваюсь с его шеей, которая лопается и густо обдает меня черной гниющей кровью. Не останавливаясь ни на миг, сталкиваюсь с другим уродцем, крылатым, шипящим и плюющимся чем-то зеленым. Он также разваливается от моего толчка а я, покрытый новой порцией отвратительной жижи из его артерий, уже врезаюсь в следующего смердящего выродка. Хочу остановить этот калейдоскоп и открываю глаза. Геннадий, поблескивая сталью, лежит рядом. Тринадцатилетний ребенок, чувствующий каждую убитую им тварь, горящий изнутри от гнева и омерзения, но сумевший среди всего этого ужаса сохранить себя. А я еще жалуюсь на собственную тяжелую жизнь…
Щелкает, открываясь, дверь и в келью заходит знакомый молчаливый паладин. Делает приглашающий жест рукой и выходит. С кряхтением поднимаюсь, беру Геннадия и иду за ним. Мы выходим в знакомый коридор с рядами дверей в кельи и лавками между ними. На лавках сидят уже другие дети. Мы уже подходим к массивной двери, которую открывают два монаха, когда из одной кельи выкатывают две видавшие виды медицинские каталки. На одной лежит свеженький, будто только с витрины, автомат Калашникова. На другой миниатюрная посиневшая девочка, от шеи до щиколоток прикрытая простыней. Каталки буднично увозят в противоположную от нас сторону, дети на лавках осторожно косятся на происходящее, но больше никак не реагируют. Мы с паладином идем обратно тем же путем, которым пришли. Отроки с суровыми лицами все так же чему-то учатся в классных комнатах, занимаются в спортзале, чинно прохаживаются по коридорам и молятся в кельях. Райская кузня…
В небольшом помещении, в котором я очнулся, когда сюда попал, паладин снова касается моей руки и я проваливаюсь в темноту, чтобы очнутся с дикой жаждой в кабинете директора школы при церкви. Рядом паладин, снова в широком пальто, Антон в той же самой рокерской куртке и кот, который с отчаянным мрявом бросается к моим ногам и начинает с каким-то ожесточением тереться о них, вдавливая влагу сквозь джинсы в самую кожу. Паладин прикасается к моему лбу, жажда проходит и я наполняюсь энергией. Это уже не вызывает таких эмоций, как в первые разы. Привыкаю.
Антон с улыбкой протягивает мне небольшой картонный пакетик, украшенный изображениями крестов и разных храмов:
-Тебе просили передать.
Забираю пакет, складываю Геннадия в сумку для штатива, встаю и иду к выходу ни с кем не прощаясь. В теле море энергии, а голову как будто огрели здоровенным молотом. Антон и кот следуют за мной:
-Значит справился?
Со вздохом киваю.
-Сложно было?
Киваю снова.
-Ну пойдем, провожу тебя.
-Долго меня не было?
Антон смотрит на экран телефона:
-Часа четыре.
-А будто бы четыре дня…
Мы проходим по коридору школы и выходим за ограду. Уже рядом со своей искореженной машиной я оборачиваюсь к отцу Антону:
-Ты знаешь, что там делается?
-Где?
-В этой вашей райской кузне.
Антон отрицательно качает головой:
-Не знаю. И не говори. Мне пока не положено.
Вздыхаю:
-Блажен, кто верует.
Вяло жму священнику руку на прощанье и сажусь за руль. Кот прыгает мне на колени, яростно мурчит. У него и правда облысело ушко, а еще пожелтели зубы и на шее волосы поседели пятном перца с солью. Эх, ну что я за хозяин? В подаренном пакете звякают два стеклянных флакона миллилитров на 50 и небольшой фиолетовый футляр, похожий на пудреницу или складное зеркальце. Кот с интересом смотрит, как я достаю один из флаконов, откручиваю крышку. Под крышкой удобный дозатор, так что я переворачиваю флакон и подношу к пасти кота. Он с удовольствием слизывает появляющиеся капельки. Чувствует, что ему это нужно. Пары капель достаточно, убираю флакон и достаю круглый футлярчик. Внутри стеклышко в золотой оправе. Прилажываю его к глазнице, подпирая щекой. Стеклышко смягчается и затекает на зрачок, мир немного сереет и вспыхивает голубыми пятнами внутри прохожих. Очень необычное зрелище. Я зажмуриваю правый глаз - все нормально, открываю правый и зажмуриваю левый - вид, будто я в сумеречных линзах. Открываю оба - мир разделяется надвое, перетекает сам в себя в разных измерениях. Зажмуриваю левый глаз и достаю Геннадия из сумки. Он пылает знакомым белым пламенем праведника, но в тех местах, на которых появились шрамы, будто включили газовую горелку - бьет коротий, но плотный голубой огонек. Как интересно…
Снимаю монокль, к нему нужно привыкнуть, а мне сейчас ехать. Новой аварии моя несчастная киа не переживет. Поалуй, вернусь в Мяу бар и побеседую еще раз с Петром Александовичем. “Знания нужно заслужить” - так он говорил. Ну что ж, посмотрим, как он сможет заслужить те знания, которые теперь есть у меня.
