Автор Los Yébenes
— Марьяшка! Марьяшка повесилась в ванной!
Мы с Тенью смотрим друг на друга безумными глазами, а потом вскакиваем и выбегаем из комнаты. В коридоре уже топают ноги других жильцов. Белобрысая Ната ревет в дверях кухни, как корабельная сирена. Это не единственная морская нота в нашей трагедии. Посреди коридора стоит дед Вано в замызганной тельняшке и, не давая никому пройти, поет рыбацкую песню про Волгу. Он пьян. Вокруг бестолково бегают жители.
Пихая народ локтями, Тень прокладывает себе дорогу к Нате, а я тем временем бреду в ванную. Вася и Рыжий стоят возле Марьяши, которая удавилась, привязав бельевую веревку к крану. В руках они держат ополовиненные стаканы с джином.
— Зацени, даже сантехнику не вывернуло, — оборачивается ко мне Рыжий. Его узкие глазки сверкают от непонятного возбуждения. — Советская сталь, а!..
Вася дает ему затрещину, и Рыжий, не растерявшись, бьет своего собутыльника в ответ. Они устраивают ленивую потасовку прямо у Марьяшиных ног, обутых в дешевые полосатые носочки, а я стою и тупо пялюсь на конец веревки, лежащий в раковине. Она даже не стала снимать прищепки. Впрочем, я бы тоже не стал.
— Выйди, Саш, — Тень появляется у меня за спиной, как черт из табакерки, и цепко хватает за плечо. Поморщившись, я позволяю увести себя в коридор, где хнычет Гектор. Он валяется на груде разномастной обуви и пьяно орет, не выпуская из пальцев пивную банку.
Тень щелкает пальцами у моего лица, чтобы я обратил на него внимание. Я поворачиваюсь. Он спокойный, собранный, словно получил какие-то специальные инструкции на случай самоубийства соседки. Темные хасидские глаза и свалявшиеся волосы делают его похожим на деревянного идола.
— Тебе лучше уйти. Ты здесь не прописан, тебя тут не было. Оно тебе не надо.
— Я хочу помочь, — говорю я.
Конечно, это неправда. Меньше всего мне хочется оставаться здесь, с этими пьяницами, с мертвой девочкой на полу ванной комнаты, но Тень добр ко мне, и я чувствую, что должен отплатить.
Он встряхивает меня за плечи.
— Очнись, Сашка. Ты не поможешь, — его рот кривится в странной ухмылке, — Обувайся и проваливай. Слышишь?
— Гектор сидит на моих кедах, — тихо замечаю я.
Тень пинает Гектора босой ногой, и тот сползает на пол, продолжая подвывать.
Когда ободранная дверь коммуналки закрывается, я слышу, как Тень бормочет, чтобы я проваливал и не возвращался. Я предпочитаю притвориться глухим. Идти мне все равно больше некуда.
Я гуляю по улицам, пока не начинает темнеть. Для субботы вокруг слишком тихо — может, все уже напились и легли спать, а может, на улице уже холодно. Ноги вымокли, но я не обращаю на это внимания. Сворачиваю на улицу Репина и бреду по кривой брусчатке, стараясь не поскользнуться. Мне тут нравится. Дома стоят тесно, как лучшие друзья, фонари отражаются в лужах апельсиновыми кляксами. Я прижимаюсь к стене заброшенного строения, на которой кто-то написал пару грязных словечек, и пытаюсь закурить.
Из двора выходят двое мужчин, поддерживая друг друга. Пьяные и грязные, они бредут мимо, и один из них вдруг говорит в пространство:
— Воняешь.
Я невольно стреляю глазами в конец улицы, надеясь, что там покажется кто-нибудь еще. Но улица пуста.
Бомжи не подходят ко мне, оставаясь чуть в стороне. Один смеется и расстегивает штаны, затем идет к стене и начинает ссать. Второй смотрит мимо меня — глаза мутно плавают, не находя точку опоры. Он омерзительно пьян.
— Падаль! Пошел вон! — неожиданно ревет он, замахивается и бросает в меня пустую бутылку. Она разбивается о стену над моей головой. Осколки стекла со звоном осыпают меня, как острые конфетти.
Я бегу, что есть сил.
Если кому интересно, я и сам не думал, что все получится так. Я убежал из дома в первый день июня. Отец был в цеху, я вышел из квартиры, запер дверь и спрятал ключ под коврик. У меня с собой была поясная сумка с сигаретами, теплая толстовка и две смены белья. Отец меня бил, понимаете? Отец много бухал. В школе меня ненавидели. Мне было шестнадцать, и я решил, что пора делать ноги.
На Васильевском острове я встретил Тень.
Он прятался под козырьком старой остановки. С неба лило, было зябко, но он гордо сидел без обуви. Я присел рядом, спасаясь от дождя, и сидел так, исподтишка поглядывая на его спутанные волосы и дурацкую разноцветную куртку. В какой-то момент он это заметил и стал насмешливо смотреть в ответ.
Я мало что помню из того вечера. Вряд ли мы о чем-нибудь говорили — просто сидели там и играли в гляделки, ухмыляясь, как пара психов. Ни одна маршрутка тогда не остановилась рядом с нами. Когда дождь закончился, Тень встал и молча пошел прочь. А я пошел за ним.
Мы ныряли в дворы-колодцы, проходили через бесконечные арки, никуда не торопясь — босой двухметровый хиппи и белобрысый сирота. Капли воды шлепали по нашим макушкам, срываясь с деревьев. Мы вошли в подъезд, и у дверей какой-то квартиры он вдруг остановился. Вопросительно посмотрел на меня. Я пожал плечами.
Так мы и поселились все вместе. Он жил в комнате с Таей, Натой, Рыжим и Кенни. Через коридор в такой же комнатке ютились Гектор, Вася, Марьяша и Настя. В конце коридора спал Вано, которому, кажется, уже перевалило за восемьдесят.
Можно ли представить себе более странную квартиру? Здесь никто не работал, но все много пили и курили сладко пахнущие самокрутки. Немытые высокие окна глядели на поломанные спины крыш. Иногда к нам приходили другие люди, немного похожие на нас. Они сидели в наших грязных креслах, пили теплое пиво, слушали кассеты Гектора, а потом уходили. Тощие панки скакали на продавленном диване, пока из их карманов не начинала сыпаться мелочь вперемешку с окурками. Несовершеннолетние девочки с окосевшими от пьянства глазами танцевали под Янку Дягилеву и, хохоча, прятались в коридоре от Рыжего.
Так проходила вечность. Сонные дни, когда никто не разговаривает и не смеется, пьяные ночи с расстроенными гитарами и губной гармошкой. Дед Вано усиленно делал вид, что нас не замечает. Мы были бельмом на его глазу. Иногда я видел, как он стоит на кухне с немытой чашкой и смотрит на улицу — лицо будто сползло ко рту, мутные глаза остекленели, как у мертвеца.
Наверное, Тень любил меня. Теперь, когда все закончилось, я так думаю. Раньше думал иначе, но время меняет наше отношение к вещам.
Он всегда был занят, наводя порядок в рядах своей маленькой армии. Словно лидер сектантов, он утешал девочек, вел тихие беседы с мальчиками, вытирал слезы, зализывал чужие раны. Все тянулись к нему, как растения к свету.
Когда я пришел домой в тот последний для Марьяши вечер, все уже разбрелись по комнатам. Я отлил, но в ванную заходить не стал. Пошел сразу к себе.
Ната, Тая и Рыжий спали на одной кровати, закинув друг на друга конечности, как одно трехголовое существо. Кенни где-то шатался. Тень сидел на окне и корябал в своем блокноте. Когда я вошел, он вскинул голову.
— Ты что тут делаешь?
В его голосе было неподдельное изумление. Он смотрел на меня так, словно не верил, что я посмел вернуться. Как будто это я был виноват в смерти Марьяши.
— Зачем пришел?
Я молчал. Тень отложил блокнот, соскочил с окна и подошел ко мне, глядя неверящими глазами. Протянул руку к моему лицу, на секунду задержавшись. Я замер. На секунду мне показалось, что он меня ударит.
Но он просто потрогал меня за щеку. Его глаза зажглись и тут же потухли.
— Ложись спать.
В ту ночь я проснулся от того, что кто-то ходит по комнате. Темноту наполняли неуверенные, шлепающие шаги. Кто-то скептически хмыкал — раз за разом, будто зациклившись. Я открыл глаза.
В темноте маячила высокая фигура. Два шага от окна, еще пару обратно.
Фигура качала головой.
— Тень?
Но это был Кенни. Приглядевшись, я увидел, что он полностью одет. Даже куртку надел зачем-то. Может, только вернулся с улицы.
Странное хмыканье не давало мне покоя, я встал и пошел на звук. К кровати, где спали девочки.
Тая дремала, отвернувшись к стене. Длинные костлявые руки были закинуты за голову, а ее лицо скрывала копна русых волос. Рядом, раскинувшись, лежала Ната. Она и издавала эти странные звуки. Я нашарил на столе спички и зажег одну, поднес к мутнеющему во тьме лицу.
Из уголков ее приоткрытого рта вытекала желчь, поблескивая в свете моей спички. Ната захлебнулась рвотой. Вскрикнув, я перевернул ее на бок и стукнул по спине, но ее тело было холодным и жестким, как доска.
Я опоздал.
Тогда я схватил Таю. Какие худые плечи! Даже сейчас мои руки помнят эти костлявые плечики вечно голодной, пьяной девчонки. Я потряс и ее. Тряс и кричал, пока моя рука не соскользнула во что-то липкое и еле теплое. Я ослабил хватку, и девочка сонно повернулась, заливая плед и притихшую Нату кровью из своего разрезанного горла.
— Саш, оставь. Испачкаешься, — Кенни похлопал меня по плечу, и я подскочил от испуга.
Он стоял, спокойно положив руки в карманы своей кожаной куртки. На его лице ничего не отражалось.
— Ты охуел?! Звони в скорую, быстро!
— Зачем?
Клянусь, я убил бы его, если бы не страх. Меня просто парализовало. У всех людей разная реакция на такие вещи. Другой на моем месте сразу бы расставил все точки над “и”: угашенный Кенни, захлебнувшаяся пьяная Ната и убитая Тая. Но я потерялся. Мне показалось, что комната схлопывается над моей головой, что потолок падает. Это было нелогично, странно, искусственно. Этого не могло происходить в реальности.
Я выбежал в коридор и что-то заорал. Кажется, “помогите”. А что бы вы сделали?
В конце коридора, на кухне, горел свет, и я бросился туда. Сердце стучало, как барабан. Пол под ногами раскачивался — а может, это был я сам.
— Тень!
Он сидел спиной к двери и тихо беседовал с кем-то. Над лохматой головой — пыльная лампа с раскоканным плафоном. Спокойный голос, тонкий еврейский нос, плавные жесты рук.
— Тень, там Тая…
Он обернулся, чуть подвинувшись, и я увидел того, кто сидел напротив.
И тогда из меня вышибло дух.
Сделав шаг назад, я не удержался на ногах и упал на липкий паркет, больно приложившись копчиком. Изо рта вырвался короткий крик.
За столом с Тенью сидела покойная Марьяша и пила чай.
— Сашка, сядь со мной, — попросил Тень. Он не встал, не помог мне подняться. Просто сидел и смотрел на меня. Глаза у него были грустные-грустные, словно это я сейчас умирал, а он ничего не мог сделать. — Я тебе расскажу. Марьяш, оставь нас.
Мертвая девочка в полосатых носках кивнула и встала, чтобы уйти. Я дернулся, прижавшись к стене. Она даже не посмотрела на меня. Наверно, я бы на ее месте поступил так же. Может, она не хотела, чтобы я боялся. В тот момент она выглядела такой взрослой… слишком взрослой для подростка. На ее хмуром лице отражалось понимание. Нечеловеческая усталость.
Когда она ушла, Тень слез с табурета и присел рядом со мной на корточки.
— Они часто так делают, — мягко сказал он, — А что им остается?
Он протянул мне руку, и увидев, что я не собираюсь убегать, крепко обнял. А затем, глядя куда-то в пространство, рассказал мне всё.
В огромной квартире деда Вано было много странных вещей. Скрипящие по ночам половицы. Хлопающие без сквозняка форточки. Запах скисшего пива и индийских духов. Тихий смех из окошка над ванной. В этой квартире был прописан всего один жилец, и он, этот вечно пьяный старикан, никогда не видел большинство своих соседей.
Почему они решили собраться здесь, Тень не имел ни малейшего понятия. Что-то тянуло их всех сюда, в эту типично питерскую коммуналку. “Все хиппи мечтают о Петербурге”, — сказал Тень и невесело засмеялся. — “Все, кого я знаю”.
Однажды для ребят наступал день, когда они вспоминали, как для них всё закончилось — пьяная драка, смерть от асфиксии, передозировка. Тогда эти несчастные плакали, били себя по лицу. Хотели это забыть. Взять хоть Марьяшу, которая все время пытается убежать отсюда. Иногда она пытается повеситься еще раз. “У мертвых свои причуды”, — сказал Тень, — “Думают, им удастся найти выход в петле”. Наверное, в этом есть своя логика. Люди привыкли, что вернуться можно той же дорогой, которой пришел.
В кухню ввалился пьяный Вано в кальсонах и войлочных тапочках. На его седой груди я разглядел расплывшееся синее солнце и надпись “СЕВЕР”.
— Ты тут с кем говоришь, а?
— Ни с кем, — ответил ему Тень. Покосился на меня.
Вано хмуро почесал грудь. Подошел к чайнику, потрогал ладонью, не горячий ли. Отпил из носика, шумно глотая, как старый пес.
— Я второй голос слышал. Бухать надо меньше, а? — он пьяно покачнулся.
— Ага, надо бы.
Дед вдруг посуровел.
— Так и иди отсюда. И свет погаси. Горит тут.
— Сейчас, Вано, — покладисто согласился Тень.
Бормоча, Вано удалился. В коридоре он шлепнул рукой по стене. Клацнул выключатель.
Квартира погрузилась во тьму.
— Он видит тебя, — тупо сказал я. Мне показалось, что я приблизился к пониманию чего-то очень важного, но мысль все время от меня ускользала.
Тень хмыкнул, будто поощряя — ну же, продолжай.
— А меня не видит. Но он же меня слышал, да?
Тень промолчал. В темноте я видел его угловатый силуэт. Он тяжело поднял руку и вновь протянул её мне. Я пожал его ладонь, холодную, как кусок мрамора.
— Бедный Сашка.
— Чего это?..
— Вано псих и алкаш, — Тень фыркнул, — Ничего. Просто…
— Ты из них? — осторожно спросил я, — Тоже не можешь выбраться?
Он немного помолчал, затем ответил, тщательно подбирая слова:
— Похоже, нет. Не совсем. Я могу выходить из квартиры, а ребята не могут. Могу разговаривать с Вано. Вано живой. С живыми хорошо. Всегда что-то новенькое могут придумать, — он растерянно покачал головой. — А мертвые — всё по кругу… Люди на улице меня не видят. Иногда я захожу в чужие дома и раскидываю там шмотки. Смеха ради. Могу утащить чужую еду и не заплатить. Но это не так смешно. С ребятами вот болтаю, но они скучные. Все по кругу, ну… — он порывисто вздохнул. — А Вано — Вано живой. Только радости от этого… Он псих и алкаш…
А потом Тень опустил голову на руки и заплакал.
“Сколько он уже тут?” — подумал я. Сколько вообще ему лет? Он выглядел на двадцать, плакал, как десятилетний, но его глаза были глазами старика. Я буквально видел его долгую, беспросветную жизнь. Это бессмысленное воровство в магазинах, разбросанные книжки, прыжки по лужам, безответные крики в лица живых людей.
Мы сидели на липком полу, и я слушал, как он всхлипывает. Я закрыл глаза, и мне почудилось, что это не плач, а просто ветер, который залетел во двор-колодец и не может найти выход.
А потом он, яростно смахнув слезы, вдруг вскочил и дернул меня за футболку.
— Иди уже отсюда!
— Куда? — опешил я.
Не отвечая, Тень толкнул меня в коридор, но я схватился за дверной косяк. В темноте ничего не было видно, и это меня пугало.
Помню, мне показалось, что у стены в двух шагах от меня кто-то стоит. Я видел голое мясо на его лице, его глаза — черные язвы. Видел его давнюю смерть, безумную боль, это жестокое и несправедливое убийство. Я буквально чувствовал запах крови, исходящий от этого человека.
Дверь в левой стене приоткрылась. Выглянула половина девичьего личика. Испуганные, жадные глаза. Ждёт, что будет дальше. Болеет за меня. Хочет, чтобы я остался.
Я держался за дверную раму, от страха цепляясь все сильнее. Почему я не послушался Тень и не ушёл сам? Неужели я так сильно хотел остаться в этой мертвой, вонючей, проклятой коммуналке, торчать здесь, пока мои волосы не отрастут до пола и пока руки сами не свяжут петлю? Я не знаю. Может быть, это всё Тень — его горькие слезы, его мертвая, бесполая красота.
Иногда красота — это ловушка. Говорят, что за красоту можно умереть.
Он вдруг схватил меня за руку и заломил ее мне за спину. Я услышал отвратительный хруст и закричал. Боль прошила тело по диагонали.
— Проваливай! — он швырнул меня к входной двери. — Уходи!
— Нет! — заорал я и сам испугался своего крика.
Он сгреб меня в охапку и снова бросил на дверь. Она была закрыта. Я ударился лицом о филенку, почувствовал, как выступила кровь. Перед глазами заплясали зеленые круги. Его левая рука давила мне на позвоночник, а правая шарила в темноте по двери, пока наконец не открыла замок.
— Мои кеды! — из последних сил закричал я. Но Тень не дал мне обуться. Он больше ничего мне не сказал.
Последнее, что я видел — это его лицо. Вытянутое и какое-то удлиненное, как на иконе, оно смотрело решительно и отчаянно. Наверно, такое лицо бывает у солдата, прущего под пулемет. А затем дверь захлопнулась передо мной, и этот грохот наполнил меня целиком, ломая весь мир.
Что было дальше? Думаю, вы сами догадались. Я очнулся в больнице. У меня были сломаны руки, колени, разбито лицо и повреждены внутренности. В тот день, когда я вышел из отцовской квартиры и бросил ключи под коврик, меня сбила машина. Я успел пройти всего один квартал. Водитель несся так быстро, что с меня сорвало кеды. Я никогда не шнуровал их, как надо.
Врачи спасли мне жизнь. Они запустили моё сердце, когда оно перестало биться. Клиническая смерть длилась так долго, что еще минута-другая, и я никогда бы уже не открыл глаза. Кома закончилась бы смертью, мозг выключился бы, как перегоревшая лампа. Но они успели.
У моей кровати сидел папа. Когда я очнулся, он заплакал. Это был второй и последний раз в моей жизни, когда я видел, как рыдает мужчина. Он назвал меня по имени. Так он никогда раньше не делал. Его глаза светились раскаянием и болью, и этой боли было так много, что я тоже начал плакать.
С тех пор прошло много времени. Я провалялся в больнице остаток лета. Я заново научился ходить.
Вернулся на учебу. Закончил школу. Пошел в институт. Через несколько лет умер отец. Я доучился и уехал.
Я этнограф. Наша научная группа занимаемся полевыми исследованиями — мы ездим по глухим уголкам нашей родины, собирая былины. Я изучаю русский фольклор, сердце которого — это любовь и смерть. В каком-то смысле эти две вещи определили мою жизнь, так что выбор напрашивался сам собой.
Я часто вспоминаю Тень. Полагаю, и он обо мне думает. Я знаю, что время в его коммуналке не идет, но это ему не мешает. У него есть целая вечность, чтобы вспоминать обо мне. О том, что он сделал. Пока в этом мире руки врачей тянули меня к свету, в иной реальности он выталкивал меня из темноты.
Думаю, его тело лежит где-то в больнице, опутанное проводами и подключенное к аппаратам. Оно не шевелится. Ни один мускул не дрогнет, пока он пишет в своем блокноте стихи, пьет чай с самоубийцами и выходит под питерский дождь, чтобы погулять.
Его гложет одиночество разумного существа, повисшего между жизнью и смертью, и он наверняка еще приходит на ту остановку. Иногда я представляю себе, как он сидит там на грязной скамье под расписанием автобуса, который никогда не придет. Босой и лохматый, он ожидает потерянные души, словно Харон на переправе. Тень, несчастный проводник в коммунальный ад.
Я жалею его, как жалеют человека, сидящего в изоляторе.
Но я не желаю ему компании.
