Лига Писателей

Деревушка Блюднево затерялась на окраине Подмосковья между запутанными шоссе, железной дорогой и заводскими городишками. Народец здесь живёт богато, по-серьёзному: в каждом доме пропасть еды, подушки, чарки и телевизор. Некоторые покупают даже толстые книги. Жизнь идёт спокойная, размеренная, как мысли восточных деспотов. Иногда только для увеселения молодежь колотит кого попало или увлекается мотоциклами.

Все земные блага сошли на Блюднево, потому что обитателям, учитывая местную древнюю традицию, разрешено заниматься художественным промыслом: делать и продавать замысловатых деревянных бабок, лошадей, волков. Кроме того, есть возможность поворовывать.

Жизнь здесь настолько сыта и успокоена, что некоторые жители даже спят после обеда. Часа в два-три дня деревенька до того притихает, как будто весь народец уходит на время передохнуть на тот свет. Порой, правда, по улице прошмыгнёт какой-нибудь козлик или ретивый мальчишка, играющий сам с собой.

Лишь у ветхого одинокого ларёчка, где продаются конфеты, водка и сапоги, за низеньким, дощатым столиком, рядом с Божьей травкой, сидят за пивом непонятного приготовления двое дружков: один по прозвищу Михаило — толстый, здоровый мужик, необычайно любящий танцевать, особенно с малыми детьми; другой Гриша — лохматый мужчина, с очень отвислой, мамонтовой челюстью и маленькими печально-вопросительными глазками. После очередного запоя они лечатся пивом, и выражение их лиц трезвое, смиренное.

— Что есть счастье? — вдруг громко спрашивает Гриша. Михайло смотрит на него, и вся физиономия его расплывается, как от сна. Всего полчаса назад он, отобрав четырёх малышей шестилетнего возраста, лихо отплясывал с ними в хороводе, покуда не упал, чуть не раздавив одного из них.

Не получив ответа, Гриша жадно макает свою кудрявую голову в пиво, потом нагибается к Михайле, хлопает его по колену и хрипло говорит:

— Слышь, браток... Почему ты счастлив... Скажи... Корову подарю...

Михайло важно снимает огромную Гришину ручищу с колен и отвечает:

— Ты меня не трожь.

Гриша вздыхает.

— Ведь всё вроде у меня есть, что у тебя... Корова, четыре бабы, хата с крышей, пчёлы... Подумаю так: чево мне яще желать? Ничевошеньки. А автомобиля: «ЗИЛ» там или грузовик — мне и задаром не нужно: тише едешь, дальше будешь... Всё у меня есть, — заключает Гриша.

Михайло молчит, утонув в пиве.

— Только мелочное всё это, что у меня есть, — продолжает Гриша. — Не по размерам, а просто так, по душе... Мелочное, потому что мысли у меня есть. Оттого и страшно.
— Иди ты, — отвечает Михайло.
— Тоскливо мне чего-то жить, Мишук, — бормочет Гриша, опустив свою квадратную челюсть на стол.
— А чево?
— Да так... Тяжело все... Люди везде, комары... Опять же ночи... Облака... Очень скушно мне вставать по утрам... Руки... Сердце...
— Плохое это, — мычит Михайло.

Напившись пива, он становится разговорчивей, но так и не поднимая полностью завесы над своей великой тайной — тайной счастья. Лишь жирное, прыщеватое лицо его сияет как масленое солнышко.

— К бабе, к примеру, подход нужен, — поучает он, накрошив хлеба в рот. — Баба, она не корова, хоть и пузо у неё мягкое... Её с замыслом выбирать нужно... К примеру, у меня есть девки на все случаи: одна, с которой я сплю завсегда после грозы, другая лунная (при луне, значит), с третьей — я только после баньки... Вот так.

Михайло совсем растаял от счастья и опять утонул в пиве.

— А меня всё это не шевелит, — рассуждает Гриша. — Я и сам всё это знаю.
— Счастье — это довольство... И чтоб никаких мыслей, — наконец проговаривается Михайло.
— Вот мыслей-то я и боюсь, — обрадовался Гриша. — Завсегда они у меня скачут. Удержу нет. И откуда только они появляются. Намедни совсем весёлый был. Хотя и дочка кипятком обварилась. Шёл себе просто по дороге, свистел. И увидал ёлочку, махонькую такую, облёванную... И так чего-то пужливо мне стало, пужливо... Или вот когда просто мысль появляется... Всё ничего, ничего, пусто, и вдруг — бац! — мысль... Боязно очень. Особенно о себе боюсь думать.
— Ишь ты... О себе — оно иной раз бывает самое приятное думать, — скалится Михайло, поглаживая себя по животу.

В деревушке, как в лесу, не слышно ни единого непристойного звука. Всё спит. Лишь вдали, поводя бёдрами, выходит посмотреть на тучки упитанная дева, Тамарочка.

— В секту пойду, — бросив волосы на нос, произносит Гриша.

Михайло возмущается.

— Не по-научному так, — увещевает он. — Не по-научному. Ты в Москву поезжай. Или за границу. Там, говорят, профессора мозги кастрируют.
— Ух ты, — цепенеет Гриша.
— Ножами, —важничает Михайло. — В городах таких, как ты, много. У которых — мысли. Так им, по их прошению, почти все мозги вырезают. Профессора. Так, говорят, люди к этим профессорам валом валят. Очереди. Давка. Мордобой. Ты на всякий случай свинины прихвати. Для взятки.
— Ишь до чего дошло, — мечтательно умиляется Гриша. — Прогресс.
— То-то. Это тебе не секта, — строго повторяет Михайло. Гриша задумывается. Его глазки совсем растапливаются от печали, и он вдруг начинает по-слоновьи подсюсюкивать что-то полублатное, полудетское.
— Всё-таки нехорошо так, по-научному. Ножами, — говорит он. — Лучше в секту пойду. Благообразнее как-то. По-духовному.

Михайло машет рукой и отворачивается от него.

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Я сидел в баре и бухал. Ничего нового. «И пиво пенится, и течёт водка по заусеницам». Мы с друзьями-музыкантами всегда отдыхали вот так после репетиций. Мне было скучно. Темы для разговора почти всегда были одинаковыми: что нового у общих друзей, как идёт работа над личным проектами.

Олег непрерывно болтал о своей новой гитаре (не такой уж новой, если задуматься). Я залипал в телефоне. Лента ВК тоже мало чем удивляла. Вот фотки с концерта моих приятелей (познакомились на фестивале в Ирбите, там какой-то педиковатый панк пытался уговорить меня на прокол сосков, а эти парни вовремя подоспели и спасли меня от неминуемой смерти), вот бывшая на байке с каким-то перцем (неужели она думает, что если я играю рок, то непременно должен впечатлиться от вида раздолбанного «Юпитера»...), Олег целует свою гитару (господи, может, ты её ещё вы...берешь в жёны?). Посмотрите, какие милые котята, третий день моего марафона, отлично съездили на гастроли в Пермь, конкурс рок-прозы «Гроза»… Стоп. А это ещё что такое?

Толкаю локтем в бок Чижика: «Слышь, а чё такое рок-проза?» Чижику вообще до лампы. Он чертовски пьян и пытается вызвать такси. В любом другом случае я бы ему помог, но любопытство взяло верх, и я полез в комментарии. О, вот Лиза Орешкина тоже с трудом представляет, что такое рок-проза. Та-ак, что там ей ответили... «Жёсткая, бескомпромиссная, музыкальная». Ага. Понятнее не стало. Вот стихи Егора Летова — это рок-проза? Хотя нет, это же поэзия. Чувствую себя дураком. «Ладно, ребят, мне пора идти». Решил поразмышлять на тему участия по дороге домой.

Так, надо придумать что-то жёсткое. Что у меня было жёсткого? Разве что сидения в автобусе. О, однажды какие-то парни наваляли мне на улице за длинные волосы, ага. Педиком назвали. А потом моя знакомая позвала меня в какой-то клубняк на вечеринку. Я вообще не любитель подобной движухи, но она была симпатичной девчонкой. Из тех фанаток, которые не скачут возле сцены с плакатами и не ломятся в гримёрку. Я таких сразу вычисляю, но мне нравится поддерживать в них иллюзию особенности. Вот я и решил сходить с ней в клуб. Меня сразу насторожило, что чувак на сцене был в женском белье и на стрипах, но я тогда подумал что-то вроде «ну ничё, Фредди Меркьюри тоже был с причудами». Музыка мне не понравилась, и я решил сразу переходить к делу. Для начала мне нужно было убедиться, что я выгляжу относительно презентабельно, так что я направился в туалет, дабы посмотреть на своё свежевыбритое лицо в зеркало. Стою, значит, причёсываюсь, а тут ко мне какой-то парень начинает катить. Вы не подумайте, я таких ребят не осуждаю, но было в этом витязе что-то не так... Приглядевшись, я узнал того чувачеллу, который мне как-то прописал по щам за волосы. Вот это номер. К слову, клуб оказался гей-клубом, а та самая фанатка — лесбиянкой. Вот это было жёстко.

А что насчёт бескомпромиссности? Я же вроде как повёлся, пошёл в этот дурацкий клуб, будь он неладен. А вообще, как часто я иду на компромисс? Знаете, я вот вроде весь из себя такой крутой и брутальный, прямолинейный, смелый и всё такое... а в душе очень мягкий человек. Стыдно признаться, но я всё ещё скучаю по морской свинке той самой бывшей-байкерши. Да и что греха таить, фанатки с плакатами меня тоже не бесят, хоть я и люблю на них пожаловаться. Прикиньте, им реально вкатывают мои песни, и они сидят такие за пару часов до концерта. Рисуют эти плакаты, чтобы мне было приятно. И вообще человек уступчивый. Это в песнях у меня все шагают на разные буквы. А в жизни я вообще всех люблю. Даже Олега с его гитарой, хотя он и правда странный...

Вот и музыка тоже всех любит. Это я про музыкальность как условие участия в конкурсе. Да, музыка не выбирает слушателя. Я знал столько людей, музыкальный вкус которых меня поражал. Как-то раз я подвозил домой какую-то пигалицу. Стоит такая полторашечка у ночной дороги и голосует. Очки больше, чем лицо, свитер какой-то потрёпанный, в руке стопка книг. Я даже не знал, стоит ли ей предложить включить что-нибудь. А она на меня смотрит своими бусинками и говорит: «Врубай "Рамштайн"». Я аж затормозил. До сих пор с ней дружим. Был у меня знакомый, который двадцать лет работал бухгалтером, носил серый костюм, а домой приходил и танцевал чуть ли не голышом под Боуи. Надо его с Олегом познакомить, такой же странный тип. А однажды вообще какой-то бабах случился. Точнее, не бабах, а Бах. Случайно наткнулся на его композицию на каком-то радио. Остановил машину. Расплакался. Вообще не понял, что это было. Потом узнал, что весь рок на его музыке построен. Зауважал парня.

Вот такая ботва. Такси мимо пронеслось. Из окна машет рукой Чижик. Тепло улыбаюсь и пишу Олегу: «Дружище, ты ещё в баре? У меня тут идея есть для новой песни. Называется "Гроза"». Разворачиваюсь, надеваю капюшон и двигаю в сторону бара. Хах, ну как мне пришло в голову назвать стихи Летова рок-прозой... И правда дурак.

Рассказ — финалист конкурса рок-прозы «Гроза».

Редактор — Анна Волкова

Другая современная литература: chtivo.spb.ru

Данная статья относится к Категории 💤 Эффекты ослабления творческой деятельности

Главный редактор издательства «Лимбус Пресс» (СПб) Виктор Топоров пишет:

«В советское время, когда «поэт в России (был) больше, чем поэт», возник уродливый феномен массового профессионального стихописания. Мандельштамовская «армия поэтов» оказалась не столько преувеличением, сколько предвидением. Несколько тысяч мужчин и женщин существовали по принципу: качество жизни зависит от количества строчек. Напечатанных строчек, разумеется; и не всех в эту армию пускали, и порой не пускали лучших, но подлежащие напечатанию строчки надо было сначала написать! И вот в Домах творчества люди вставали с утра, шли завтракать в столовую, расходились, позавтракав, по номерам и принимались стрекотать на машинке, в массовом порядке сочиняя стихи.

Я помню и конец этого периода: поэты всё так же, позавтракав, стрекотали на машинках, но за стихи уже не платили или платили копейки, так что «творческий процесс» шёл по инерции. Потом у поэтов не стало денег на путёвку в Дом творчества; многие строчкогоны, как их тогда называли (и далеко не худшие из них, хотя и худшие тоже), впали в невероятную нищету. И в рыночных или в как бы рыночных условиях это (кроме степени нищеты) было, в общем-то, справедливо: если твой труд не востребован, значит, и вознаграждения он не заслуживает. Хуже того. Возникает подозрение: а может быть, это и не труд вовсе?

В постсоветское время начались дела ещё более удивительные. Внезапно выяснилось, что суп отдельно, а мухи отдельно. Выяснилось, что даже, если стихи не кормят поэта, то это вовсе не означает, будто ему отказано в сравнительно безбедном профессиональном существовании. Не требуя стихов и не востребуя их, общество создало несколько десятков вакансий, которые отныне стали называться поэтическими. Нет, речь не о синекурах «почётного библиотекарства», «гостевой профессуры» и тому подобных, какими подкармливает своих поэтов - и не всегда лучших поэтов - Запад.

Несколько десятков человек получили возможность «работать профессиональными поэтами», попав в ту или иную обойму - «московских концептуалистов», «друзей Бродского», «иронистов»...

Стихов они предъявить не могли, но этого и не требовалось: критика приняла условия игры, западные слависты, они и в Африке западные слависты. ЕвтушенкосВознесенским общество принесло в качестве коллективной искупительной жертвы, между собой представители различных «обойм» заключили пакт о ненападении - не в силу взаимной любви, а скорее по причине общей слабости: никто не мог похвастаться наличием ПРО. То есть противоракетной обороны, способной вынести первый смертоносный удар: а стихи-то ваши где? Где, или не в последнюю очередь, каковы? А раз так, то надо было захваливать друг дружку, осыпать (а вернее, конечно, делиться) премиями, грантами, поездками - хотя бы по стране, но на приличных условиях. Поэзия тут не ночевала и ночевать не могла, она, дамочка непутёвая, поманила, приласкала, спать уложила, да и сделала ноги. Впрочем, никто по гулёне и не тоскует. Так, дотосковывают... Без неё скучнее, но в целом уютней.

Один написал несколько тысяч стихотворений, но прославился тем, что кричит кикиморой. Другой раскладывает каталожные карточки, невнятно матерясь себе под нос, что в сочетании с сугубо интеллигентной внешностью производит неизгладимо комическое впечатление. Третий сочиняет по одному посредственному стихотворению в год - и этим гордится. Четвёртый гулким голосом рассказывает скучные байки, умеренно ритмизуя их, чтобы это смахивало на стихи. Пятый сочиняет убого-скабрезные четверостишия. Шестой не сочиняет ничего, но выпускал в своё время самиздатский журнал. Седьмая называет себя РЫ. Восьмой истекает клюквенным соком с поправкой на пенсионный возраст, изрядно разбавленным. Девятый строчит хвалебные статейки про восьмерых первых, а они - про него. Десятый осваивает поэтическую Финляндию - страна сытая, народ благодарный, парни горячие. Иногда съезжаются на поэтический фестиваль и томятся в паузе между завтраком и обедом. Гек Комаров, героический издатель, выпускает их вирши и полувирши тоненькими брошюрками, и те расходятся столь же бойко, как железнодорожное расписание на позапрошлый год. Но и это никого не печалит: за книжечки полагаются премийки - в порядке живой очереди...

Разумеется, всё это слишком общо, и попадаются (должны попадаться, не могут не попадаться) отрадные исключения из общего правила. Но задача данной статьи не в том, чтобы предложить торт-лист исключений. Кому нравится поп, кому - попадья, кому - поповна. Речь о том, что в поэзии мы пришли, грубо говоря, к тем же результатам, что в экономике: к недостаткам социалистического ведения хозяйства добавились недостатки капиталистического, достоинства же выродились в нечто заведомо карикатурное. Свобода писать что хочешь и издавать что хочешь, свобода, подчёркивает британский поэт, зиждущаяся на священном праве читателя пренебречь твоим творчеством (или «творчеством»), обернулась свободой не писать ничего - или ничего такого, в чём угадывалось бы дыхание почвы и судьбы, не писать ничего на разрыв аорты. И не пишут. Конкуренция, существовавшая в поэтическом цеху в советское время (в форме борьбы за власть над умами), испустила дух».

Топоров В.Л., Похороны Гулливера в стране лилипутов, СПб, «Издательство «Лимбус Пресс», 2002 г., с. 178-182.

Источник — портал VIKENT.RU

Дополнительные материалы

Бюрократическая организация творчества — около 90 материалов по теме

Конкурентоспособность страны и её фейковые изображения по И.Л. Викентьеву — видео, 25 мин

см. термин Интеллектуальная импотенция & интеллектуальный онанизм в 🔖 Словаре проекта VIKENT. RU

+ Плейлист из 8-ми видео: СИЛЬНЫЕ ИДЕИ / СИЛЬНОЕ МЫШЛЕНИЕ

+ Ваши дополнительные возможности:

Идёт приём Ваших новых вопросов по более чем 400-м направлениям творческой деятельности – на онлайн-консультацию третье воскресенье каждого месяца в 19:59 (мск). Это принципиально бесплатный формат.

Изображения в статье

Виктор Леонидович Топоров — отечественный литературный обозреватель, критик и редактор / Лаборатория Фантастики & Photo by Carles Rabada on Unsplash

Photo by Sigmund on Unsplash

Photo by Christa Dodoo on Unsplash

Приветствую вас, мои леди и лорды. В эфире рубрика Где живёт вдохновение. Я пересмотрела подход к регулярности выхода рубрики и теперь выпуски будут каждую субботу.

И так, вы готовы дети?

Несколько лет назад я взахлёб рассказывала знакомой о периоде правления Екатерины Великой. Уже не помню что именно, но меня полностью захватили события этого периода. Я проводила параллели с современностью, анализировала события и как они повлияли друг на друга. После почти десятиминутной речи мне был очень короткий ответ: «Не знаю, по мне так историю учить бесполезно. Нужно смотреть вперёд, а не назад».

Пожалуй именно тогда я лишилась девства. Фигурально выражаясь, ибо такого разрыва восприятия со мной давно не случалось.

Это была присказка, а теперь давайте к сказке.

Как следствие увлечения историей меня захватил жанр «пера и шпаги». Что делали люди, когда у них не было интернета? Правильно, их жизнь была ужасно скучной! Заговоры, придворные интриги, любовные перипетии… Отмечу, что перечитав лет в двадцать пять «Три мушкетёра» я ржала до колик. Четыре мужика, по-моему не просыхающих, спасают блудливую королеву. И самый адекватный мужик среди героев ― кардинал. Тогда мой взор упал на отечественную литературу.

Хотя нет. Первее были Гардемарины. На мой взгляд, прекрасный пример жанра, хотя и со своими нюансами. А вот следом ко мне попали «Записки экспедитора тайной канцелярии» за авторством Олега Ряскова. Роман звёзд с неба не хватает, да и с исторической достоверностью есть проблемы. Как заметил один из комментаторов, автор не совсем понимает, что Тайная канцелярия занимается именно политическими делами, а вот расследовать всякие убийства ― это по части Преображенского приказа. Вместе с тем если закрыть глаза на такие вот вольности, мне понравилось. Сериал, снятый по новеллам, тоже неплох. В целом, можно посмотреть и его. Если оценивать и книгу и сериал то я бы дала им оценку «хорошо». Есть чем вдохновиться.

Следующим произведением стала сериал «Пером и шпагой». Неплохо снять, хотя ему явно не хватило бюджета. Оттого я решила прочитать книгу, за авторством Валентина Пикуля. Собственно будет достаточно имени метра, чтобы не продолжать. Пикуль ― это тот писатель, что на исторических романах собаку съел и критиком закусил. Ему, как мало кому, удалось переложить приключения на канву исторических событий. Реальные люди, реальные события тонко и незаметно переплетены с вымыслом. И скажу по секрету, что этот ваш Дюма нервно курит в сторонки и его «Три мушкетёра» пресны в сравнении с Пикулем.

Это пример того, как повествование строиться на реальных событиях и главный недостаток таких книг ― их предсказуемость. Зачастую мы заранее знаем чем всё закончится.

Но есть те произведения, что используют опыт истории и перекладывают его на канву совершенно иного мира. Средеземье Дж. Толкиена, стало его реакцией на Вторую мировую. Или наш современник Дж. Мартин, который взял за основу войну белой и красной розы. Более того, он постарался взять правила средних веков и переложить их на выдуманный мир, оттуда и все эти кровь-кишки и прочее не для деток.

Опять же я имею в виду не проходняки, а действительно те произведения, при написании которых автор не просто вдохновлялся эпохами минувших дней, а анализировал, разбирал до малейших деталей, вычленял главное и писал уже свою историю. Оттого и «Дом дракона» интересно смотреть. Здесь была крепкая база, подкреплённая комментариями автора [то есть в какой-то мере ситуация им контролировалась]. И потому же «Кольца власти» дорогая халтура [не просто дорогая, а какая-то запредельно золотая], где нет основы. Сценаристы потеряли её в пылу сражения за призрачным счастливым будущим. Этот сериал красивый и неимоверно скучен.

Но есть ещё один вид исторических книг ― когда мы следим за совершенно выдуманными персонажами в реальности. Отличнейший пример «Чужестранка» Дианы Гэблдон. В основу положены трагическое восстание якобитов в 1745–1746 годах во главе с Красавчиком принцем Чарльзом, сыном короля Якоба [Иакова]. Сейчас некоторые из вас вздёрнут носики, сморщатся и скажут: «Фу. Это же просто любовный роман. Дамское чтиво в цветастой обложке». Не ребята, это отлично проделанная работа. Писательница скрупулёзно перенесла исторические события на бумагу, добавив отсебятины лишь там, где это необходимо. Когда читаешь про скалистую Шатландию так и представляешь этот влажный ветер, запах мокрой шерсти от одежды, эти грузные облака, эти каменные залы, где пахнет дымом и мясом. Точно так же представляешь Лувр при Людовике Возлюбленном со всеми этими маленькими деталями типа париков, вышитых камзолов и даже пирсинга на груди у его фаворитки [кстати исторически правдивая деталь]. Серия книг вышла длинной. Не смотря на это, когда сюжет переносит нас в Америку, действительно ощущаешь с каким трудом давалось обычным фермерам и переселенцам освоение новой земли и как местные индейцы переживали этот период.

В основу сюжета положено путешествие во времени молодой женщины, которая в 1945 году поехала с мужем во Шотландию и прошла через камни, оказавшись в прошлом. Ну а дальше приключения, любовь, опять приключения, дворцовые интриги и обречённое на поражение восстание. И вот тот случай, когда мы и так знаем ― шотландцы проиграют, но что будет с главной героиней? Что будет с её новым мужем? Не, я не буду спойлерить. В довесок к книге есть отличнейший сериал с прекрасными актёрами, костюмами и антуражем. Очень красивый сериал. Более того скажу, после прочтения книги, он не вызывает отторжения, а воспринимается как отдельное произведение, а где-то даже и дополняет книгу.

За сим, что скажу. Наша история преподносит нам бесчисленное вдохновение. Куда не посмотри ― везде есть о чём подумать, что перенять или даже напрямую использовать. Но история не любит халтуры. Нельзя просто взять какой ни будь период и вставить туда персонажей. Можно конечно, но тогда подобные книги пополнят бесчисленные ряды второсортной литературы с цветами на обложке.

К тому же история ― это не просто наше наследие, но и наше достояние, наш кладезь знаний и умений, наша культура, если хотите. Без истории мы все просто человечки с неясным будущем без прошлого. Но да, у нас есть настоящие. Просто настоящие, подвешенное в воздухе.

Хочу выразить огромную благодарность своей учительнице истории Ирине Владимировне. Спасибо вам большое ― вы провели прекрасную работу и научили анализировать события и делать выводы без подглядки в учебник.

Чмоки. Увидимся очень скоро.

Этот Чичас, так сказать, Гульяно Балытраво, так ничего толком и не добившийся убогий старикун в маске благого и туповатого трактирщика. Сама маска так прочно прикипела к лицу, что её уже и не сорвать. Если и найдутся преданные ему люди, то преданные по привычке. Откровенные дураки такая же редкость, как и откровенные умники. Большинство ищет выгоду. Большинство выбирает молодость и наглость, нахрапистость и эмоциональность. Хочешь повести за собой дураков? Говори им дурацкие речи. Хочешь повести за собой большинство? Удобри дурацкие речи мелкими подарками и большими обещаниями. Вот и этим преданным, найдись они, навесить лапши на уши проще пареной репы. В общем-то, трактирщик практически безобидный, реликт седой старины. Старый хрен устаревшей школы. Но спиной к этому реликту лучше не поворачиваться, а то, не ровен час, как тряхнёт стариной по спине.

Так размышлял молодой и самоуверенный Гуебос о Гульяно, так он его воспринимал. И ошибался самым роковым образом. Люди, знающие Гульяно “Чичаса” Балытраво достаточно хорошо, держали язык на привязи. И “Чичасом” в глаза не называли, если, конечно, не хотели закатать свои глаза в свой длинный язык и отправить их в бесконечное путешествие, завернуть пальцы в уши и стать материалом для других забавных аппликаций из полюбившихся с годами частей тела. Маску рыхловатого и недалёкого трактирщика Гульяно при необходимости сбрасывал в мановение ока. Просто эта роль удавалась ему также искусно, как роль главаря преступного мира Радруга, которая, получается, была его лицом. А лицо не сорвать, не сбросить и ножиком не соскоблить. Гульяно ли этого не знать? Ему доводилось соскабливать и сдирать неприятные ему лица, как маски, обнажая кровавую подбойку. После такого на белом свете не засиживаются.

У человека есть тёмная суть и суть светлая. Так вот, маска трактирщика являлась наиболее светлой областью натуры Гульяно. И эта светлая область, по правде сказать, выглядела серым пятном, блеклым и тусклым.

Сам Гульяно дал такую характеристику Гуебосу: сметливая и злая мартышка с каплей мозгов в крохотной черепушке, не поддающаяся дрессировке, ибо слишком много самолюбия и эгоизма и слишком мало терпения и сдержанности. Иметь общие начинания с такими “зелёными обызьянами” - гарантированно обрести себя на провал. Инцидент с бардом, конечно же, показуха, но обрисовывает Гуебоса от пальцев ног до скальпа. От подобных мелких крысёнышей, агрессивных и непредсказуемых, необходимо избавляться. Пока Гульяно раздумывал, как бы половчее это провернуть, Гуебос толкнул в таверне диссидентскую речь, объявил о наборе всех желающих повставать и матюгать в горный лагерь и был таков. Утёк в горы с несколькими новобранцами. Поди, ещё не раз вернётся за рекрутами. Тут-то его и надо брать, тёпленького. Значит, вздумал захватить власть на острове? Максималист хренов. С Кластером вполне можно ужиться, а этот рванёт мантию на себя, пускай даже она затрещит по швам. Удавить бы молодчика в горах, пока не раздался на лагерных дрожжах...

Тут ещё спиртное возраждаться надумало. Зелёные линии повсюду расползлись, здания призрачные растят. А теоретик этот - мужик шаристый. Надо бы пообщаться с ним как-нибудь.

Пришла пора для встречи с Кластером. Есть одна идейка для обсуждения. О да, у главы преступного мира Радруга имелись общие дела с главой Ригор Мортиса. Да ещё какие! Но сперва подстраховаться от пасечников. Избегать слежачков у Балытраво давно въелось в кожу кислотой-привычкой. Гуебос непредсказуем, тем и опасен. Пускай Гульяно крышует сам ставленник божий, но даже он не сохранит его от гибельного влияния конкурентов, если Гульяно не проявит параноидальную осторожность.

Наиболее прозорливые читатели зададутся законным немым вопросом: А какого лешего тогда Гульяно тёрся у всех на виду в "Красном роге", в качестве трактирщика, а?! А такого. На легендарной серии сходок протоглаварей преступных миров, на заре зачатия преступных миров, когда составлялся свод правил поведения, взаимоотношений, вето и регалий причастных к преступным мирам, таверну "Красный рог" обозначили укрытием преступного мира Радруга, столицы Ригор Мортиса. Такие укрытия полагались только главарям самых значительных банд.

Посягнувший на жизнь главаря в его укрытии, независимо от успеха мероприятия, но, разумеется, при своём обнаружении, лишался имени, клички, имущества, нажитого честным непосильным бандитским трудом, опускался на самое дно иерархической лестницы преступного мира, обрекал себя на танатос, а свой преступный мир на презрение и санкции. Например, его представителям три месяца возбранялось красть, за чем следила особая комиссия в составе представителей других (враждебных) преступных миров, что вполне могло привести преступный мир к капитальному краху. Кто-то от отчаяния даже устраивался на работу и нелегально воровал там. Отныне любой уважающий себя капер от суши имел обязательство прикончить соглядатая при первой же возможности, а клептоманы ещё и особое удовольствие.

Преступный мир крупного города состоял из нескольких значительных банд (незначительные шайки-лейки-однодневки никто в расчёт не брал), но укрытие, которым назначалось обязательно публичное заведение, полагалось только самой значительной банде. Её главарь и занимал синекуру главаря преступного мира.

Неприкосновенность укрытия распространялась и на помощников главаря, его первых двух лиц, так сказать, его доверенных сослуживцев. Поначалу возникала путаница, когда кто-то на кого-то всё же покушался в укрытии, куда как в штаб-квартиру заглядывали многие члены банды, посещая и покидая его тайными ходами. Но, со слов команды хозяев, выяснялось, что третьим неприкосновенным, как на грех, постоянно оказывался не убитый, который оказывался вторым или первым неприкосновенным, а тот, который в это время беспечно сидел в сортире и от скуки вырезал ножом карикатуры на враждебные преступные миры и своих боссов. Во избежание несуразиц в дальнейшем ввели татуировки: для главарей и неприкосновенных полагались особые татуировками, для всех прочих - все прочие. О чём татуированным, тем же сводом, особо распространяться не рекомендовалось. Видать, для сохранения интриги. Но почему-то имена неприкосновенных оказывались у всех на устах, причём на враждебных устах имена оказывались быстрее.

Книга "Сага о призраках: Живым здесь не место...": https://author.today/reader/168329

I

— Извините, мы не можем вас взять. В трудоустройстве отказано, — в прыщах и всю жизнь не доедавший ответил рыжий паренек, директор Пятёрочки. — Сам понимаешь, — Он поменял «вы» на «ты» и протянул Егору сигарету.

Тот покорно взял её, подобрел и понял, что ругаться смысла нет. Он благодарно кивнул и перехватил зажигалку.

— Конечно, понимаю. Но деньги нужны, деваться некуда, — Егор выдохнул и поднял глаза к небу. Тяжёлые облака толпились и походили на дым — кто-то наверху опустил водный.

Егор курил жадно, раз за разом всасывал дым крепкого табака и оглядывался кругом, засматривался на деревья, траву, в июле особенно сочную, и дикие цветы.

— Найди, где шабашить. Грузчиком на рынке. Или продавцом там же. А можешь на стройку, там нелегалов много, — властитель желудков, печени и лёгких вспомнил, как подростком бродил между торговых точек.

Там и красные советские ковры, и костюм к первому сентября, и харкающая радиотехника. Будущий директор Пятёрочки носился по заставленным проходам, шнырял между гнилыми прилавками и приторговывал насваем.

— Официально хочу, — Егор отвечал отвлечённо и даже не смотрел на того, кто часом ранее мог определить его судьбу — трудоустроиться.
— Э-э-э, брат, это трудно будет, — заключил рыжий-конопатый, дал сигарету в путь, что есть мочи пожал руку и нырнул в железную дверь.

Егор погладил походную сигарету, как дочь, бережно убрал подарок в карман, плюнул и пошёл. Куда — он не знал. Шёл туда, где загорался зелёный, где люди не толпились и где июльское солнце светило веселее всего — тучи ветер разогнал.

Егор шагал широко и звонко, пробивал сапогами тротуар. Для сапог несезон, но другой обуви у него не было. Ноги потели так, что при шаге хлюпало. За Егором плелись мокрые следы.

Егор ласкал сигарету пальцами, выжидал, когда увидит курящего и попросит огоньку. Пока его смолистый спаситель не мелькал впереди, он приподнимал подбородок и щурился, точно китаец в Янтарной комнате. Так его умиляло лето.

Егор слушал, как шуршит листва, смотрел, как она колыхается зелёным морем на ветру. Он останавливался у домов, где больше всего поросло одуванчиков, и вспоминал, как в детстве таскал их своей матери.

Егор вдыхал полной грудью и плевать хотел на выхлопной газ и городскую духоту. Теперь он дышал свободно и от свободы пьянел. Он замечал, как вечереет, только по свету солнца — в конце дня оно залило пятиэтажки оранжево-красным.

Вокзал как церковь в дореволюционной России, — решил Егор и пошёл к пристанищу бедняков, бездомных и убогих. Перед входом он хорошенько отряхнулся, вылил воду из ботинок и натянул лицо пассажира.

Никто на Егора и не посмотрел. Рамки не звенят — и ладно. Он вошёл в зал с потолками в пять метров, с колоннами и главными часами. Роскошь. На чемоданах спали дети. Их родители расположились на липких сидениях и тоже задремали.

Пропитых, с парижским ароматом и дырками на одежде нигде не было. Значит, безопасно, самое то, чтобы заночевать. Егор сел в отдалении, в самом конце зала, у колонны. Мрамор его заряжал, хотя больше всего Егор хотел разрядиться.

Он ощупал пустые карманы — сигарета пропала. По груди разошлась горечь, и стало пусто, словно вырвали сердце и легкие. Егор, правда, не Данко и отлично это понимает.

— Теперь я совершенно пуст, — он выругался, чего давно не делал, и так обрадовался русскому мату, что забыл о куреве. Придётся просить, чего Егор не любил, но деваться некуда. И деньги нужны.

Он вжался в подлокотник и спинку, примостился. Веки тяжелели и потихоньку опускались. Первый день позади. Июлем упился, пошалопутничал. Посплю, а потом работёнку подыщу.

— Егор! Ты, что ли? Старый, какими судьбами? — раздалось под боком, когда Егор едва-едва провалился в забытье.

Он дёрнулся и открыл глаза.

— Помнишь меня? Я Витя, друг детства!

Егор смотрел на молодое, полное жизни лицо и вспоминал, где он последний раз видел такие глубокие голубые глаза. В них к тому же будто плескалось море. Вспомнил. Перед ним тот Витя, с кем они мастерили снежную пещеру. Тот Витя, с которым они таскали лимонад и доски, чтобы сидеть в доме на дереве и потягивать «Буратино». Тот, кого он потерял, как только окончил школу.

— Егор, ты что в нашем городе забыл? Куда едешь? — Витя поднял старого друга, растряс его и трижды обнял.
— Вообще-то никуда. Просто сплю, — Егор потирал глаза и принимал объятия.
— На вокзале? Что случилось, братец?
— Вот так, — Егор не хотел обсуждать свою жизнь и все её перипетии. — А ты здесь почему?
— Жену с дочкой проводил. Сейчас домой иду. О, давай ко мне! — Витя засиял, в глазах его забились волны.

Егор потерял связь с реальностью окончательно. Он давно не спал. А когда драгоценные часы бессознательного к нему приблизились и раскрыли для него руки, его у них отобрали.

От хронического недосыпа и армейского подъёма мир рябил и двоился. Егор увидел глубокие голубые глаза на колонне и подумал, что они принадлежат не Вите, а мраморной махине.

Представь, как на тебя смотрит вокзальная колонна. И ещё с такими глазами, в которых бурлит море. И ещё с таким взглядом, будто сейчас сожрёт. Похоже на наркотический трип, ведь так?

— Просыпайся, друг мой, мы идём ко мне домой, — Витя по-братски приобнял Егора, вцепился в его потрёпанный куртец.
— Что-то мне совсем хреново, — Егор ещё не отошёл от глаз на колонне, как вдруг на его плечи упала чугунная рука — именно такой она казалась ослабевшему организму.
— Ничего, у меня водка есть.

II

— Я вроде как в люди выбился, — Витя опрокинул рюмку, крякнул и прижал руку ко рту. — Жену, детей завёл. Налево не хожу, деньги не пропиваю — всё в дом. Кстати, и дом строю, в пятидесяти километрах отсюда. Потом тебе покажу.
— На какие шиши? — Егор взбодрился спиртом и осматривал здоровенную кухню с евроремонтом: вытяжка, холодильник и печь в один цвет, дорогая плитка с орнаментом и фото из Сочи, Крыма, Турции. Остальных курортов Егор не знал.
— Товарка, можно сказать. Получаю, разгружаю, фасую и продаю, — Витя отвёл взгляд, схватил бутылку и налил обоим. — Деньги есть, а откуда — дело второе. Ты как? Почему на вокзале спишь?

Егор сперва выпил, закинув голову, и оценил люстру — она каскадом света спускалась с потолка.

— Вчера откинулся.
— Господи, что стряслось?
— Пустяки. Убийство.

Витя побелел, опустил руки и голову. Потом встал. Прошёл по кухне. Подошёл к окну, поправил пепельницу.

— Встречался я с одной бабой, — Егор продолжил и не взял во внимание, как Витя кружится мухой. — Мало знал о ней, но частенько к ней захаживал. Я тогда уже устроился на завод — слесарем, — и какое-никакое лавэ имел. По кафе её водил, кофе отпаивал. Она, знаешь, вся из себя была. Типичная провинциальная фифа, которая разок съездила в Москву и возомнила себя москвичкой. Но что-то в ней меня притягивало.

Витя вернулся на место, закурил и уставился на Егора.

— Тянуло так, что я спал и спал с ней. И плевал на то, что толком о ней ничего не знаю. Ещё о своём детстве мне рассказала. Как её отчим в ванной закрывал и трахал. В общем, жалость и похоть во мне перемешались и выдали чувство, похожее на любовь.
— И ты её убил потом?
— Слушай и не перебивай. Одним днем лежу я у неё без трусов, после слюнявого минета. Слышу — дверь открывают, ключами открывают. Моя дура подскакивает, вещи мои — на балкон, а меня — под кровать. Лежу, еле дышу и слышу, как она мужа ласкает: «Привет, дорогой. Ты уже вернулся? А я тебя ждала».
— Какая банальная история, как из мелодрам по телеку. У меня жена такую хрень обожает.
— Далее. Мужик обувь спалил, ходит, ищет. Мне страшно, понятное дело. Наконец доходит до кровати. Лицо его наклоняется ко мне, и вижу я знакомые черты. Длинный нос, маленькие глазки, весь чёрный. Это, знаешь, кто?
— Ну.
— Стасик.
— Тот, которого мы пиздили?
— Верно. Получал он за дело, но об этом, конечно, не помнил. Смотрел он под кровать свирепо. Но ещё свирепее стал, когда я оттуда вылез. Прикинь, какая встреча?
— А дальше? — Витя встал, открыл окно и встал к нему продышаться. К таким поворотам готов он не был.
— Он вмиг вспомнил старые обиды, начал кровать ломать, дверцу шкафа проломил. А потом кровью глаза налились, и он на кухню погнал. Я смекнул, что за ножом. Кинулся вслед, по затылку — ка-а-ак!
— И убил? — Витя закрыл лицо руками.
— Ты ведёшь себя как ребёнок.
— Прости, брат. Тюрьмы боюсь. Сам не чист. Сесть боюсь, — он насасывал сигареты одну за другой.
— Ладно. Отключил я его и сбежал под крики моей (или нашей?) бабцы. Кажется, проехали, обошлось, но нет. Через пару дней прихожу к ней — она написала СМС, позвала в гости и хотела ситуацию обсудить. Поднимаюсь, вижу, что дверь открыта. Не понял, но вошёл. Тишина. Иду на кухню — пусто. Смотрю в зале — никого. Наконец, дошёл до спальни, на кровати — месиво. Она лежит на красном одеяле, пропитанном её кровью. Живот вспорот, глаза вырезаны. И тут — хуяк мне по голове.
— Стасик подставил?
— Ну, такие вот дела, — Егор взял бутылку, налил и опрокинул без закуси.
— Невиновного посадили! — Витя кружился по комнате, как отличница перед экзаменом, как поэт в психушке или как героинщик у барыги.
— Смирился.

Егор знал, что Стасик — мент и что семья его — ментовская. Он же сирота — на тот уже момент — и всего лишь слесарь. Он сел, за месяц изучил понятия, познакомился с кем надо и стал мужиком. Словом, адаптировался.

Старые друзья молчали.

— Ладно, раз ты мне о своей жизни поведал, то и я раскрою карты, — Витя вернулся за стол, налил по рюмке. — Я не соврал, но недоговорил. Занимаюсь я товаркой, но вот товар запрещённый.
— Дети, оружие, наркотики? — Егор спросил с улыбкой, потому что к запрещёнке он привык за двенадцать лет.
— Травка, иногда марки, — Витя ждал, как отреагирует Егор — положительно или отрицательно.
— Хорошо хоть, что лёгкие. А как ты в бизнес вошёл?
— Не поверишь. С одноклассником всё замутили.
— С Петькой Протасовым? — Егор откинулся на спинку, потом встал и тоже закурил у окна.
— С ним! А ты откуда знаешь?
— Он всегда на торчка похож был, — смех разнёсся по кухне.

Тёмные страницы оставили, перешли к светлым, если торговлю наркотиками мимо жены и детей и двенадцатилетнее заключение можно так назвать.

III

— А ты курой побыть не хочешь? — Витя уже икал и расползался по столу.
— Это типа ещё ниже петуха? — Егор усмехнулся, но шутки не понял.
— Нет, я говорю, про курьера. — Витя икнул чуть не до рвоты, рыжая каша поднялась к горлу. — Тот, кто товар доставляет.
— Не-не-не, я официально хочу, — Егор мотал головой, и евроремонт двоился и сверкал калейдоскопом.
— Ты ж только откинулся, тебя никуда не возьмут.
— Возьмут! Я в себя верю. К тому ж не виноват ни в чём.
— Морали у работодателей нет. Есть только бумажки. И у тебя бумажка — попорченная, не целка совсем, — Витя приобнял Егора. — Ты подумай. Месяц поразносишь, а потом я тебя на координатора посажу. Знаешь, какие бабки?

Егор убрал его руку и встал. Шматком мяса он брёл до комнаты. Нащупал во тьме кровать — и упал.

Во сне его мучали сомнения. То он идёт в школу и проваливается в яму, а учителя кричат: «Свернул не на ту дорожку!» То он лежит на коленях матери и плачет, а она ему твердит: «Будь честным, но не всегда. Честных мир не любит».

Проснулся Егор в поту, с сотней картинок перед глазами. Башка раскалывалась. Каждое движение отдавало болью в темечко. Лучше бы рубили пальцы или били палкой. Первое, о чём Егор подумал, — закладки.

Его ломало изнутри. Он никогда не нарушал закона и всегда верил в правосудие. А тут — и закон, и правосудие испортили ему жизнь, пережевали и выплюнули её. Может, если обратиться во зло, мир станет подобрее?

Уже днём Егор шёл по вчерашним улицам. И гадил ту природу, что его вчера вдохновляла, синими свёртками. На третьем часу работы он понял, куда лучше закладывать и как незаметно проверить, нет ли рядом полиции.

Поздним вечером Егору оставалось разложить две закладки. Первая — опасная, рядом с церковью. С ней новоиспечённая кура справилась на ура. Вторая — безопаснее, на заброшке.

Егор вошел в убитый дом, где холодным взглядом его поглощали голый бетон и ржавая арматура. Оставил марки на подоконнике и спалил патруль. Бело-синий бобик орал и мигал вовсю.

Егор присел и наблюдал, куда поедет. К нему. Потом вторая машина. Егор бежит по лестнице, выбегает на крыльцо — там двое. Он ломится в коридор, выбивает двери и ищет окно без стекла. Прыжок — прямиком на мента.

На допросе Егор ничего не отрицал, во всём сознавался и так понравился следователю, что тот причмокивал и улыбался, когда вносил показания. Витю он не сдал, хотя не знал, есть ли его вина в этом.

Егора чудом отправили в Карелию, где он промотал половину первой ходки. Там ещё остались знакомые, которые слушали о воле, об июльской природе и о том, какие вилы встретили Егора там, на свободе.

Из невиновного виновным стать легко, надо лишь откинуться, понять, что обществу уже не нужен, и вернуться туда, где выслушают, нальют чифирь, почешут репу и скажут: «Да, брат, жизнь — такая штука».

Редактор Никита Барков

Другая современная литература: chtivo.spb.ru