Еще 55:
Имею ведь я право добавлять в свою еду все, что захочу? Я могу ее как следует посолить, могу щедро посыпать красным перцем. Я делал это всю прошлую неделю, но на работе кто-то настойчиво продолжает воровать из холодильника мой обед. Кажется завтра, мне придется приправить его еще одним соусом.
— Флакон крысиного яда, пожалуйста. - попросил я продавца.
Еще 55:
У прилавка стоял мужчина.
— Праздник какой? - спросил его продавец, кивнув на бутоньерку.
— Моя девушка сегодня невеста.
— Поздравляю! А к вечеру, стало быть, уже и ваша жена. - подмигнул он.
Молодой человек опустил взгляд на покупку и в ответ лишь ухмыльнулся.
Оружейный магазин “МакКласки и сыновья” - гласила она.
Как-то холодно с утра. И безупречно чистое небо стелется над головой, придавая ей оттенок седины. Рядом с ним, а может, как говорят учёные — в миллионах километров от — светит солнце, просверливая дырку в центре моих не менее безупречно прозрачных глаз. Это не объяснить обычной зимой. Это точно что-то значит. Впрочем, за такую железобетонную логику меня когда-то заставили извиняться перед учительницей окружающего мира. Долгая история: у меня слишком сильное идейное влияние на людей. Я вырос и сижу сейчас на кровати, на коленках у меня лежит он — синтезатор Артурия, подаренный братом Артуром. Артур и я давно договорились об этом презенте, и, будучи белым, он мне сразу не понравился (это не про Артура, а про Артурию). Я в итоге перекрасил его в чёрный. Кто поспорит, что блэк-метал лучше, чем вайт?
С — Вм — Ем. Потом снова С — Вм — Ем. Так я плавными движениями рук заканчивал мелодию куплета, который уже вечность циркулирует по голове. Эта пульсация говорит мне о войне, но нерешительно, украдкой, и я слышу её вдали. Она, наверное, слышит меня, мне бы очень этого хотелось. Продолжаю, втаптываю пальцы в белые и чёрные следы — C — Em, а потом снова C — Em. Вероятно, это можно назвать стокгольмским синдромом, иначе моё увлечение мелодией непонятно. Убеждён, продавец в музыкальном магазине, на словах испытывая ненависть, всё равно тешит себя надеждой снова услышать из дрожащих рук новичка ту самую Smoke on the Water. Знает ли кто-то, что там ещё есть Fire in the Sky.
Убеждён… любимое слово диктатора. Больше всего стоит бояться людей убеждённых, ведь убеждаться нам запретили ещё французские философы в XX веке. Мыслить надо оттенками, и даже моя любимая Артурия не полностью чёрная, а цвета Pantone 419. Всё описываемое мной настолько же беспричинно и сложно для описания одним предложением, как и происходящее вокруг. Не стоит даже пытаться: начнёшь с холодного утра, а уже через два абзаца перейдёшь на пантоны. Дурость. Возможно, даже придурость. А на следующей странице вообще будет про кал, но я запрещаю вам это запоминать. Марш, марш левой.
Безнадёжная толпа шагает от ноты до, постепенно повышая градус и доходя до си, которую далеко не все смогут вытянуть. И вроде дальше снова до, и снова можно выдохнуть, набраться сил, но слышно гарь, и начинаешь подозревать. Эта до будет ещё выше на октаву, и добраться до следующей си не сможет почти никто. На пепелище стоит лишь Уитни Хьюстон. Дотянула. И всегда будет нас любить.
Вернёмся в комнату.
Всё по новой, холодное утро осталось тем же самым. Только небо на этот раз было безупречно чёрным. Видно, кто-то решил таким его сделать. А солнце ощущалось, как дыра в тёмной бумаге, создающая дух детской неловкости. Ведь хочется попросить новый лист, и тебя обязательно поругают за порчу старого. Да хотя бы просто заглянуть в эту дырочку, посмотреть, что за ней скрывается. Может, это и правда дыра, и от солнца уже ничего не осталось. А на фоне — крик из видео той эпохи, когда мы могли смеяться. «Проебали» — твёрдо и чётко. Этот звук долетит до солнца (при условии, что солнце равно дыре, а вакуум — это фикция) через тысячи часов. За это время, скорее всего, успеем проебать что-то ещё. Однако есть у этого плюс. Если спасёмся, то хотя бы пороками, а не добродетелями.
Мне в голову часто приходят отсылки к школе. Это заметно, верю. Самому сложно понять, почему. С другой стороны, школьные годы занимают половину всей моей жизни. При выборе воспоминаний шанс попасть на них — целых пятьдесят процентов, а бегло просматривая линию такой юной жизни, пренебречь этими годами невозможно в принципе. В критические моменты особенно часто наружу просачивается тот самый образ дома на набережной. Поэтому давайте остановимся на семидесяти пяти процентах. За жалкие пять минут можно перелопатить всех друзей, богатых знакомых, которые могли позволить больше, и даже девушек, которые не могли вынести силу твоей эмоциональности. В конечном счёте всё равно понимаешь: ни один из путей заведомо не приводит тебя к спокойствию. Я снова провожу пальцами по C — Bm — Em, и лучше быть уже не может, но чего-то всё равно не хватает. Ведь только вернувшись обратно к C, к тонике, ты почувствуешь, что пройденный путь, который мог начаться откуда угодно, будет иметь смысл.
Опускаемся на тональность ниже. На войне никто не говорит фальцетом. От неба уже буквально воняет торфом, но цветом оно скорее напоминает болото. Солнце чёрное, глубокое, и, если в него подуть, можно услышать небольшой свист, как в дуле ствола. Этот кто-то, свистящий с того конца, кто вечно рвёт в атаку, давно бы разрушил всю финансовую систему мира, если бы приметы могли сбываться. Представьте разрыв шаблонов, который испытала кошка в Англии, перебежавшая дорогу русскому иммигранту. Так в приметах разочаровались кошки, за ними — домовые, и только разбитым тарелкам уже никто, кажется, не поможет. Но мы помянем их здесь.
Во время этого псевдоисторического пассажа из неба раздаются аплодисменты и валятся ленточки. Одна длиннее, другая короче. Бесконечные дома на набережной с их бесконечными Лёвками и Глебовыми. Моя лента, про которую я, кстати, вам только что рассказывал, тоже там летает рядом с незнакомой лентой какой-то просто поразительной длины. Настолько огромной, что она тянется прямо до Букингемского дворца. Вроде бы она розовая, с бантиком. Место для пальцев постепенно заканчивается, и подыгрывать этой мелодии басом я уже не могу. Держись, моя богиня виртуальная, нам осталось совсем немного. Вторая рука теперь просто гладит этот загадочный инструмент, который всего каких-то сорок лет назад заметно снизил зарплату всех рок-н-ролл-бэндов.
А ещё, о каких «вы» я постоянно говорю? «Вас» нет, запомнили? Вас давно уже нет.
Тут происходит то, что, наверное, и должно закономерно происходить. Мой нескончаемый бубнёж остановлен. Возможно, даже мной самим, потому что не терпится наконец перейти к действию. Однако запомните (перед этим ещё запомните, что вас всё-таки нет): у каждого действия должна быть разумная причина, иначе вы безумец. Я лично надоел сам себе. Поэтому мной было принято решение отрицательно повысить себе слух и перестать слышать в принципе. Болотно-колорадское небо лопнуло и теперь летит со скоростью света (шутка — конечно, со скоростью неба) вниз. Его внутренностями, как оказалось, были слова. В этих словах было столько смысла, разбившегося о человеческую лень, принявшую их сразу близко к сердцу. Они не выстраиваются в строгую линию, и преемственности между ними нет, ведь это прерогатива людей, их произносящих. Мы те твари, что спалили это небо! Мы создали болото, ура! А я довёл его до адского «бам» своим трёпом про котов и философов. Винить здесь больше некого, да и что вообще значит «здесь»? Надо идти убираться и прихватить вместе со своим мусором кучу повторяющегося хлама, который разбросали другие за всю жизнь. Именно этому меня учила мама, и пусть когда-то мне было ужасно стыдно за всеми убираться, то сейчас… Если честно, не меньше.
Я всё ещё ничего не слышу, но музыка продолжает играть внутри. Выхожу на улицу с лопатой, почти как Скала Джонсон в том самом фильме. Но только с лопатой, конечно. Весь этот устаревший хлам, эти изразавразные обсуждения я собираю двумя руками, выкидываю так глубоко, прямо в то место, где за одно движение воображения я выкопал яму к ядру Земли. Каждое бесформенное высказывание и лишённое всего прекрасного мнение вечно загнанных страдальцев и их ничем не загнанных героев я выкидываю в эту яму. Это мог бы быть конец эпохи, в которой хотелось говорить, но не хотелось думать, если бы я сам сейчас не занимался проигрыванием старой мелодии в новом аккомпанементе. Тоже ведь попался в эту ловушку, будем честны.
Весь покрытый зеленью, абсолютно весь. Конечно же, это зелень из этого бесконечного болота, и воняет она, как кал, но, господи, как же круто я выгляжу с этой лопатой. Именно с неё я хочу начать новую эпоху, хотя бы для себя самого. Я продолжаю идти дальше и напеваю у себя в голове: «Марш, марш левой! Я не видел толпы стройней, чем толпа цвета хаки». Хаки отныне не цвет марша. Хаки — это цвет кала, которым он нас покрыл, отправившись глубоко в недра пиздеца. Вместе со всеми пошлыми метафорами о себе. И снова: «Я не видел картины дурней, чем шар цвета хаки».
Утро. Конечно же, утро. В другое время здесь просыпаться не привыкли. По радио играет старая песня «Наутилуса», в которой что-то поётся про шар и его короткую историю. Что было во сне — не вспомню, и вы не подглядывайте. Да, можете выдохнуть, «вы» снова появились. Сказать мне больше нечего, поэтому просто проследуйте со мной до конца этого утра, и мы разойдёмся, как обычно это делали, как всегда.
Свистит наш заржавелый чайник, за ним хрустят кажущиеся деревянными галеты. Кто-то травит шутки, кто-то рядом травит жуков за плинтусом. Последняя юрисдикция химического оружия. В крошечной казарме, где зимним утром мы дружно надеемся, что это утро всё-таки не последнее. Артурии рядом нет, но есть гитара, и та классическая. Перефразирую известную фразу и скажу, что если третью мировую мы проведём синтезаторами, то четвёртую начнём уже обычными гитарами. Великое возвращение к аналоговому звуку. Только для избранных. Так вот, одна из шуток была такой:
— Где и днём и ночью светит солнце.
— На луне!!!
— А вот и нет. Дам подсказку. Это место предоставлено само себе, и люди до сих пор сомневаются, бывал ли там кто-нибудь.
— Так на Луне же, ну…
— Нет, даю последнюю. Она недосягаема для обычного человека. Люди потратили кучу усилий, чтобы попробовать добраться туда.
— Блядь, да как не Луна.
— А вот не Луна. Хочешь узнать, что?
— Что???
— Голова Вячеслава Геннадьевича Бутусова. А теперь — марш, марш левой!
С вышенаписанным не стоит делать ничего, только забыть и сделать выводы. Отсылки, юмор, дурость, придурость — приметы прошлого. Подумайте получше о новом времени, когда встанете на его порог. А пока — марш, марш левой. Помоги нам, Христос. Помоги, Суперзвезда…
Рассказ — финалист конкурса рок-прозы «Гроза».
Редактор Никита Барков
Другая современная литература: chtivo.spb.ru
- Алё, Лёх! Пошли тусить! - раздалось из трубки, которую я поднял, даже не проснувшись.
- Серый, акстись, час ночи. Я сплю. Завтра пары. Какой ещё тусить?
- Тусить! Вставай, принцесса, иди за белым кроликом! Понял, да? Белый кролик!
Я услышал задорный смех.
- Ой, иди ты, я спать.
- Лёха! Если через пять минут не выйдешь, я начну ломиться в дверь и разбужу родаков, - Серёгин голос стал шутливо-суровым, но сомневаться в его словах не стоит, когда он говорит, что что-то сделает - он это сделает.
- Гррр, - пробурчал я, наконец проснувшись. - сейчас буду.
Мне понадобилось четыре минуты на то, чтобы быстро умыться, одеться и закинуть в себя пару ложек риса с мясом прямо из холодильника, обуться, понять, что надо сбегать в туалет, разуться, посетить туалет. И всё беззвучно, словно призрак. Когда я открыл дверь, увидел Серёгу, занёсшего кулак и глядящего на таймер, отсчитывающий мне последние тридцать секунд.
Он тут же крепко сдавил меня занесённой рукой в объятьях и потащил в лифт. Пришлось выкрутиться, чтобы запереть дверь.
- Куда идём то?
- Туда же куда и всегда, Брейн! Захватывать цыпочек.
Я притворно закатил глаза в потолок. Эта кодовая фраза означала, что Серый опять будет робко поглядывать на девушек на танцполе, пока мы будем накидываться пивом. Какой бы ни был Серёга крутой на ринге - с девушками он робок до крайности. Особенно его пугало, когда румянец, которым покрывалось его лицо, приглядывался симпатичной девушке. Тогда всё, он убегал прочь, пунцовый как рак, что на его бледной коже смотрелось как взрыв сверхновой.
- Вот Пинки, вот Пинки, вот и Брейн-Брейн-Брейн-Брейн-Брейн-Брейн-Брейн-Брейн. БРЕЙН! Бряк! - пропел я ему. И мы поехали в наше любимое злачное место, чтобы опять просадить стипендию, которой не исполнилось и одной ночи. Когда-нибудь у меня обязательно получится сохранить её. Но не в этот раз. Впрочем, о чём горевать?
Уже в клубе, под шум бассов его взгляд прочно зацепился за изгибы танцующей девушки, к которой он уже месяц боялся подойти. На щёки его лёг привычный мне румянец. Он выдавил глупую улыбку, в упор не замечая её заинтересованного взгляда. Я разлохматил его густые чёрные волосы и потащил к стойке бара, надеясь, что сегодня зелёный змий поможет ему сделать первый шаг. Ну и себя со счетов я не списывал.
А красивая девушка, как всегда, при виде Серёги удвоила усилия на танцполе, держась на краю толпы.
- Два «гиннеса», пожалуйста! – сказал я бармену, и тот улыбнулся, глядя на моего товарища. Кажется, уже весь клуб знал, что парень сохнет по той девушке, а ловеласы старательно обходили её стороной, опасаясь ревнивого взгляда.
Бармен обдал два стакана паром, держа их одной рукой и быстро заполнил светло-коричневой азотной пеной до краёв. Я стремительно сделал первые глотки, чтобы ухватить побольше сладкой пены с нежной горчинкой.
- Пинки! Ну, давай уже! Подойди к ней!
Серёга покраснел весь до кончиков пальцев и стремительно влил в себя весь бокал. Ещё до того, как он опомнился, я подхватил его и потащил на танцпол. План был выверен мной до мелочей! Уж сегодня я смогу заставить их обменяться телефонами!
Товарищ мой закаменел весь, пришлось его прям силой толкать в нужном направлении, пока он отдавался волнению. Вот сейчас он попытается вырваться! Вовремя я подставил подножку, отправив его в объятия объекта его воздыханий. Не дать никому помешать падению, но удержать в последний момент? Получилось! Умоляюще посмотреть в глаза девушке, не дать балбесу сбежать в последний момент грубым тычком по солнечному сплетению? Тоже вышло! Серёга закашлялся, но удар выдержал. Ещё один умоляющий взгляд на девушку.
Сработало: она ухватила его за руки и потянула танцевать! Я ликовал внутри: “ Получилось!”
Серый обмер, глядя на танцующую в его руках девушку! Я первый раз видел, чтобы кровь так резко отхлынула от его лиц.
Какой-то парень неловко оступился, собираясь всё испортить и перевести Серого в режим берсерка, сбив красотку, но я вовремя сделал два шага, прикрывая их от беды. И бастион пал! Серый неловко стал подтанцовывать!
Радуясь, я вернулся к своему пиву. Девушка, смеясь, прижалась к Серёге, что-то шепча на ухо, отчего тот снова весь покраснел. Я увидел плотоядный блеск в глазах девушки и подумал: “Ну всё, Серёга, уже не соскочишь.”
Меня неожиданно ударили по плечу и, обернувшись, я увидел кулак перед лицом. В животе всё скрутило моментом страха, но потом я увидел торчащий большой палец и довольную лыбу бармена. Я вздохнул и наконец расслабился, расплывшись в улыбке победителя!
Всего через десять минут Серый что-то шепнул девушке, и побежал ко мне. Неужели всё пошло не по плану?
- Два “текила санрайз”! - у друга от волнения сорвался голос, он закашлялся, а потом умоляюще посмотрел на меня.
Я всё верно понял, расплатился, и, понимая, что стипендия закончилась, сунул товарищу заначку в размере тысячи в карман джинс. На меня уже не хватит, но я ничуть не был этим расстроен. Меня снова похлопали по плечу. Бармен пододвинул мне полный бокал “гиннеса”.
- За счёт заведения, парень. И моё почтение! Видел такое только в кино, и то не так круто было, - мужик расплылся в улыбке, а в следующую секунду отвлёкся на кого-то другого.
Я с удовольствием сделал глоток подаренного напитка.
- Алкоголизм, - напел я шуточную мелодию, протягивая звук “и”.
- Не, парень, это не алкоголизм, это бытовое пьянство, - со знанием дела пошутил бармен. - Ты бы сам присмотрел кого, чего просто так сидишь?
На секунду я смутился, не зная, что ответить, но потом нашёл подходящие слова:
- Я ловлю счастье, друг. Девушек много, а счастье - оно мимолётно.
Бармен замер на миг, а потом взял два бокала, обдал их паром и наполнил пивом. Потом протянул мне один и с силой стукнул бокалами так, чтобы пиво щедро разлилось на стойку. Но ничего не сказал.
Счастье длилось ещё часа три. Серый окончательно оттаял и свободно танцевал последний медляк. А потом они обменялись телефонами она нежно чмокнула его в щёку и упорхнула.
- Нет, ну ты видел как я? А?
“Ага, как же, ты, угу. Два раза”, - промелькнуло у меня в голове.
- Красавчик! Такую красотку подцепил! - вполне счастливо улыбнулся я.
- Ничего, братишка, и на твоей улице будет праздник, - он похлопал меня по плечу.
Мы разошлись по домам. Спать оставалось едва ли пару часов. Как назло пара была совершенно непрогуливаемой. Скоро экзамены, и препод спуску не даёт.
Синяя линия огибала проржавевшие болты, ныряла в микроскопические выбоины на металле, стремилась к месту встречи с линией красного цвета. Сжав губы, стараясь не оставить ни одного разрыва, Игорь замкнул акриловые провода, нарисовав жирный фиолетовый узел. На весь ритуал ушло меньше минуты. Впрочем, за это время по мосту не прошел ни один человек. Город вяло отходил ото сна, не представляя какая опасность ему грозит.
Мужчина спрятал кисточку и тюбики с краской в поясную сумку, огляделся и зашагал по направлению к городу. Опустив голову, победно ухмыляясь, он смело перешагивал трещины на асфальте, стараясь не задеть торчащие одуванчики. Всего за несколько метров до бетонных ступенек, ведущих к привокзальной площади, он замер. Оранжевое солнце смотрело на него глазами-закорючками. Сотни подошв почти стёрли кособокое светило, но контур всё же сохранился. Игорю стало не по себе. Мерещилось что-то издевательское в двух едва заметных точках. Недовольно фыркнув, Игорь ускорил шаг, почти бегом спустился по лестнице. В нишу под ней забился рыжий драный кот.
— Не боись, тебе ничего не будет, — заговорщицки прошептал мужчина, прежде чем затеряться в лабиринте дворов.
Игорь Константинович Комарихин ненавидел свой город больше трёх десятилетий. Отсчёт он вел от возраста, в котором научился читать. Давным-давно, стоя у дачной остановки, глядя на указатель, собирая буквы в слова, он понял, что именно здесь заканчивается Петропавловск, а дальше дорога ведёт в неведомый Омск. Его Игорь Константинович ненавидел почти так же, как Петропавловск, хоть и заочно. Иногда ему казалось, что «ненависть» слишком громкое слово. Подошло бы и «дискомфорт». Но судьба постоянно подкидывала неприятности, после которых тяга искать синонимы пропадала. Петропавловск был городом детей, не желавших играть с Игорьком; городом девушек, отказавших Игорю во встрече; городом работодателей, недовольных Игорем Константиновичем. Так что Комарихин очень рано научился с одного взгляда отличать город от не-города. Деревья, трава, животные, лужи, речка, брошенные дома, пустыри не вызывали у него ненависти. Они находились в черте города, но не являлись его частью, в отличие от людей, машин и жилых строений.
В какой-то момент жизни Игорь понял, что весь Петропавловск на самом деле огромный механизм. На такую догадку его подтолкнули странные звуки, идущие откуда-то из-под асфальта. Иногда они доносились из вентиляционных шахт, закрытых подвалов, подземелий теплотрасс. Больше всего шум походил на монотонный стук металлических молоточков. Звуки было трудно уловить среди рычания автомобилей, бурления людского потока, назойливой аудиорекламы. Ближе к ночи же стук затихал. Но просыпалось что-то другое: огромное, тёмное, медленно ворочающееся где-то в центре города, посылающее вибрации, которые Игорь чувствовал, но никак не мог распознать полностью. Именно в тот момент, когда он впервые вздрогнул от невидимых волн, в голове родилось очевидное решение —взорвать город.
— А вы к кому, молодой человек? — резкий голос пожилой женщины, остановил Игоря у самой двери подъезда.
Мужчина застыл на месте с ключом от домофона в правой руке. Но через мгновение вышел из ступора, пробормотал:
— К себе я.
— Вы в какой?
— В тридцать пятой.
— Это где Половинчуки жили?
— Я без понятия. Я снимаю. Полгода уже как, — покорно продолжал терпеть допрос Игорь.
— Тогда на собрание жильцов ходить надо, — в голосе женщины подозрение сменилось недовольством. — Мы сейчас на новые счётчики собираем. В двадцать первую квартиру можете деньги занести, у нас председатель там.
Мужчина торопливо закивал и поспешил открыть дверь. Уже в подъезде он услышал, что соседка орёт на детей, играющих с мячом. В двадцать первую квартиру Игорь не пошёл. Его план подходил к фазе завершения, а значит, никакие счётчики никому не понадобятся.
Войдя в квартиру и разувшись, Игорь бросил поясную сумку на старый диван. Молния разошлась, всё содержимое рассыпалось по полу: кисточки, тюбики, перманентные маркеры, пенал с фломастерами потоньше, канцелярский корректор, лак для ногтей, скотч. Игорь не стал ничего поднимать, сел на стул и включил компьютер. Заказов за сутки набралось немного. Чуть-чуть рерайта, пара страниц для перевода, предложение о расшифровке аудиофайлов. Проверив сумму на карточке, мужчина убедился, что денег неприлично много, учитывая сколько ему осталось существовать. Следовательно, фриланс терял смысл. Работать, чтобы убить время, тоже не хотелось. Поэтому монитор компьютера потух, а на стол легла изрисованная карта города. Игорь нашёл нужную точку и нанёс фиолетовую отметину там, где находился значок моста.
— Вот и с тобой разобрались.
Игорь был удовлетворен результатами утренней вылазки. Эту локацию он берёг до последнего. Мост в южной части Петропавловска внушал ему непонятный страх. Может быть из-за того, что за ним начинался частный сектор, который сменялся лесопосадками. Что находилось дальше, мужчина тоже знал — где-то через десяток километров дорога сворачивала налево и вела к аэропорту. Конечно, сведения эти пришли исключительно из рассказов знакомых. Игорь никогда не переходил мост. Более того, никогда не нарушал границ города, в котором родился. Зато всё, заключенное внутри них, знал прекрасно. Каждый двор, каждый переулок, каждый овраг и каждую выбоину на тротуаре. Тем проще оказалось проработать план. Город выбрал себе не того врага.
Игорь медленно повёл указательным пальцем по рисункам на карте. Он любовался своим идеальным творением. Ключевые взрыватели пылали красным в местах массового скопления людей: около рынков, центров обслуживания населения, автобусных остановок. В парках и скверах, по наблюдениям Игоря, людей слонялось не меньше, но эти локации он пометил синими значками резисторов. Спальные районы покрылись коричневой сыпью конденсаторов. Особенно много значков сбора энергии щедрая рука Комарихина разбросала по привокзальному сектору и новостройкам, прилегавшим к промзоне.
Игорь прекрасно помнил каждый ритуал нанесения рисунка. Помнил, как много грязи собрал в тот или иной раз на подошвах, насколько долго ждал, пока по домам разойдутся вездесущие старухи. Он перечислял скамейки и заборы, уродливые пластиковые лазалки, облупленные «ракеты» и «корабли» ушедшей эпохи, оранжевые урны и лишённые изоляции трубы. Где-то в животе теплело, адреналин растекался по венам, когда в памяти мужчины всплывали подробности лихих налётов на гаражи и трансформаторные будки. Как будто эйфория, родившаяся во время нанесения элементов на носитель, никуда не исчезала со временем, а накапливалась внутри Игоря. Единственными символами, к которым он не прикасался на карте, были чёрные червячки. Проводя пальцем мимо них, Игорь с опаской замедлял движение, словно закорючки только и ждали сигнала, чтобы накинуться. И когда на одном секторе карты расстояние между двумя червячками оказалось уж слишком скромным, палец дрогнул и коснулся извилистого хвостика. Разряд электричества высветил воспоминание.
…сидят на камнях в осиновой рощице. Дальний угол Старого парка, до Рабочего посёлка рукой подать. Слева за кустами. Пьют из пластиковых стаканчиков, ругаются. Меня не видят. Хорошо. Мужчины опасны. Говорят громко, неразборчиво. Женщины неискренне смеются. Потасканные. Сколько лет? Двадцать? Пятьдесят? Надо уходить, но завораживает. Быстро пройти мимо, не окликнут. Не смотреть на грудь. На трясущуюся от смеха грудь. Красную обвислую грудь. Не смотреть! Заметят! А это что? Справа. Кошка? Ящерица? Осторожно, сквозь кусты. Что это?..
Игорь резко встал и сделал шаг в сторону, словно стараясь отойти не только от карты, но и от тяжелого воспоминания. Однако образ и не думал исчезать — что-то медленно извивающееся, чёрное, как смола, как расплавленный асфальт, как потёкший от жары гудрон. Ни при первой встрече, ни при последующих столкновениях с городскими червями Игорю не удалось разглядеть большего. Но воображение неуклонно дорисовывало существу круг зубов, как у миноги. Появлялись черви ближе к вечеру, и всегда мелькали где-то на периферии зрения. Стоило только повернуть голову, как черви исчезали. Иногда Игорю казалось, что они превратились в граффити на стенах. Особенно его раздражали надписи, которые вроде бы и состояли из знакомых букв, но никак не хотели складываться в слова. Будто и не было за изображением никакого смысла, а только прикинувшийся надписью червь.
Наваждение прошло довольно быстро. Игорь ещё раз окинул взглядом карту. Всё на месте, ни одной локации не пропущено, ни одной детали не забыто. Оставалось подготовить главный взрыватель. Комарихин поднял с пола несколько перманентных маркеров: красный, синий, чёрный. Подошёл к шкафу и открыл дверцу. Посмотрел на себя в ростовое зеркало, стянул майку через голову. Под тусклым светом, текущим сквозь занавески, стоял полуголый мужчина средних лет. На дряблом животе белел шрам — последствие удаления аппендикса. Среди редких волос на груди уже появились седые. От белых ключиц тянулась загорелая шея. В серых глазах пылал огонь. Игорь снял колпачок с красного маркера и нарисовал первый символ чуть выше правого соска.
Каждый из знаков, что мужчина наносил на тело, обладал особым значением, ни один не повторялся. Красная спираль, появившаяся первой —кассетный плеер, который давным-давно отобрали незнакомые нарколыги. Чёрный многоугольник, напоминающий звезду, взошедшую на правом плече — ночь, когда он до утра стоял у подъезда, но она так и не вышла. Синий волнообразный знак на запястье — ящерица, замученная на берегу Ишима сверстниками со двора. Чем больше рисунков появлялось на теле Игоря, тем большая ненависть закипала в нём, поднималась с каких-то неизведанных глубин, заставляла вспоминать всё новые детали жизни в Петропавловске. Последним знаком стал синий фрактал из треугольников на шее —квинтэссенция поисков, составления карты, погружения в тайны города. Ненавидеть Игорь тоже ненавидел.
Предстояло замаскировать взрыватель. В дело пошли водолазка и рыжая куртка с башлыком. На пояс привычной тяжестью легла сумка, внутренности которой Игорь вернул на место. Немного подумав, он положил в карман портмоне. Вроде бы, необходимость в документах и банковской карте сводилась к нулю, однако все свидетельства своего существования мужчина решил забрать в последний поход. Игорь вышел из квартиры, даже не окинув её взглядом в последний раз, и поспешил на улицу.
Тётки на лавке не оказалось. Впрочем, детей с мячиком тоже. Мужчина подумал, что эту битву, скорее всего, выиграла зрелость. Его же война близилась к развязке. Оставалось придумать, чем себя занять до заката. Можно было прогуляться по кварталам, давно подключённым к механизму Судного дня, или выйти к северной окраине города и затеряться в Мещанском лесу. Но размышления Игоря прервал стук молоточков. Назойливый, равномерный, он пробивался из асфальтовых глубин. Вибрации проникали сквозь подошву, ползли по ногам вверх, к самому сердцу. Игорь тяжело выдохнул и пошёл на запад.
— Когда уже, если не сегодня? — обратился Игорь к плюшевому зайцу, привязанному проволокой к забору.
Заяц не ответил. По его единственному пластмассовому глазу ползала сине-зелёная муха. Грязное розовое тело вызывало желание предать несчастную игрушку земле. Игорь представил себе знак, который стоило нанести сейчас на собственное туловище. Но символов на него легло достаточно, судьба бедного зайца не добавила бы к приговору ничего нового.
Игорь миновал тенистую аллею, заросшую стройплощадку, пустырь с двумя кирпичами футбольных ворот, спортивное поле новой школы, гаражи старого микрорайона, небольшой парк для выгула собак. Он шёл к сердцу тьмы, туда, где никогда не был, к тупику за крытым рынком «Океан». Удивительно, но в городе оставалось одно место, куда его не заносило. Игорь понял это, когда выводил на карте очередного червячка. Все они ползли по направлению к маленькому аппендиксу, не улице даже, а пространству за комплексом зданий. На самом рынке мужчине бывать приходилось — обычное торговое пространство советских времён, неспособное конкурировать с современными супермаркетами, однако до сих пор притягивающее старушек и приезжих из района. Но вот в тупике за ним вполне могли водиться «драконы».
Любопытство давило, заставляло склонить голову, перевешивало осторожность. Игорь решил, что взглянет из-за угла. Просто посмотрит на мусорные баки, загаженные углы, серый грязный асфальт и спокойно вернётся к выполнению миссии. В квартале от цели он остановился, сел на покосившуюся лавочку и попытался успокоиться…
Стоя на углу, прижимаясь плечом к обшарпанным кирпичам, Игорь сжимал в руке монетку. Потом золотистый кругляшок взлетел ввысь, ударился о стену и срикошетил в неведомое. Мужчина чертыхнулся. План по обращению к высшим силам провалился, чтобы узнать результат, всё равно требовалось свернуть в тупик. Игорь оттолкнулся от опоры и сделал быстрый шаг за угол. Увиденное его даже разочаровало: никаких мусорных баков, всё сухо и чисто, тыльную часть здания осыпало кондиционерами. Но уже через несколько секунд холодок пробежал по спине. Все элементы, из которых состояло пространство тупика, каким-то образом складывались в одну пугающую картину. Игорь никак не мог понять, что же с ней не так. Но уродливые граффити, очевидно, взаимодействовали с верхушкой ЛЭП на горизонте, мазок гудрона на стене подмигивал водостоку — тупик жил, менялся, угрожал. Финальный штрих —ползущий по синему небу самолёт, ныряющий в облака, стремящийся к неизвестной точке вдали, оставляющий за собой белый пушистый след. Игорь развернулся и побежал прочь.
Плутать дворами, путать следы и отсиживаться в незнакомых подъездах мужчина прекратил, когда на город начало наползать тёмное одеяло облаков. Неумолимо приближалось время финального знака. Игорь достал из поясной сумки красный маркер, снял с него колпачок. Наконечник угрожающе алел. На розовой коже запястья тонкие линии тянулись налево. Но час еще не настал, и закрытый маркер лёг обратно в сумку. Игорю не давал покоя мост. Удивительно, но даже увиденное в тупике волновало его не так сильно, как потёртое солнце с глазами-закорючинами.
— А если… — Игорь нахмурился. — А если вдруг? Надо проверить.
В любом случае, Комарихин не выбрал заранее какого-то особого двора или пустыря для кульминации. Мост подходил так же, как и любая другая часть ненавистного города, кроме разве что жуткого тупика. Начал накрапывать дождь. Мельчайшие капельки высыхали, чуть коснувшись горячей кожи. Темное одеяло накрыло Петропавловск с головой. В детстве Игорь, собираясь спать, закутывался полностью, сооружал кокон, чтобы ни один монстр не добрался до него. Но на ночных улицах такой приём не спасал — все демоны уже лежали рядом, дышали в спину, общее одеяло только усугубляло положение.
Нечётное количество ступенек вверх, венозная система железной дороги где-то там внизу. Пальцы на холодном металле, огни города за спиной. Фонари на дальнем краю моста не горели, видно было лишь тёмные верхушки деревьев на фоне затухающего неба. Игорь вновь достал красный маркер и крепко сжал его в правой руке, обхватив как нож. Приближалась полночь. Луна пряталась где-то в тучах, а от солнца на асфальте не осталось и следа. Вместо него под ногами лежало нечто совершенно иное. Игорь чуть не выронил маркер.
С фиолетовым зарядом ничего не случилось, усилившийся дождь не повредил акриловым проводам. Изменилось само пространство моста. Там, где утром тускнело солнце, кто-то нарисовал геометрические фигуры. Вертикальный ряд из трёх квадратов сменялся двумя соединенными прямоугольниками, потом снова квадраты, потом прямоугольники. «Классики» тянулись неестественно далеко, и окончание их терялось в темноте. Тяжёлые капли забили по лицу Комарихина. Игорь испуганно бросил взгляд на фиолетовую точку, затем на асфальт, на точку, на асфальт.
Первый прыжок он совершил, как под гипнозом. Разум вопил, что надо закончить начатое, но какая-то заноза внутри требовала играть по правилам, которые сам выбрал. На правой ноге, на правой ноге, на правой ноге, приземлиться на две. От легкой мороси не осталось и следа, дождь лил сплошным потоком. Среди пузырей на асфальте Игорь различал квадраты, а в них изображения: дом, цветочек, машина, качели, мороженое, сердечко. Он попадал на следующий сектор, и брызги разлетались во все стороны. Игра так и не закончилась, полукружие не пришло. Последний прыжок, и Комарихин оказался в потоке, убегающем по ступенькам вниз. Дрожа от волнения, мужчина повернулся. Никакой череды фигур, одно лишь зеркало воды, отражающее свет фонарей. Тучи ушли на восток, оголив жёлтый кругляшок луны. Игорь понял, что перешёл мост, что под ногами неведомое, что дорогу назад смыло дождём.
Время текло, а он все не мог пошевелиться. По лицу бежали струйки, ворот водолазки промок насквозь. Игорь посмотрел на маркер в руке и со всей силы швырнул его в сторону города. Где-то вдалеке раздался всплеск. Комарихин повернулся и, держась за перила, стал медленно спускаться с моста. Ничего не закончилось, всё только начиналось. Выли собаки в частном секторе, шумел ветер в соснах. Игорь шёл, не глядя по сторонам. Он знал, что через десяток километров дорога свернёт налево.
Редактор Никита Барков
Другая современная литература: chtivo.spb.ru
То утро было одним из самых тяжёлых в жизни Альфреда. Таких похмельных пробуждений были сотни, а то и несколько тысяч, кто их считал. Но в это утро всё было по-другому. После стандартных процедур тяжёлого, посталкогольного подъёма, Альфред замер перед зеркалом и долго смотрел в отражение. Перед ним предстал несчастный, мятый, лохматый, злой и абсолютно потерянный человек. Человек, которого Альфред одновременно ненавидел, любил, презирал, гордился им, жалел его и не хотел больше никогда видеть.
Печально и стыдливо отводя взгляд от зеркала, Альфред опустил голову в ванну и сунул её под холодную воду. В голову, вместе со свежестью стали проникать воспоминания минувшей ночи. Глаза Альфреда становились печальнее с каждой секундой. В горле вновь поселился тот самый знакомый ком, который стал появляться в последнее время очень часто. Глаза стали наполняться слезами, душа тяжестью, тело болью. В какой-то момент, уже было непонятно, отчего лицо такое мокрое, и только солёный привкус на губах давал ответы на многие вопросы. Стараясь не встретится взглядом с отражением, Альфред схватил полотенце, вытер голову, лицо и направился выкурить ритуальную сигарету на балконе.
Его балкон выходил на детский сад. Раньше он не обращал особого внимания на суету за забором учреждения под окнами. Разве что во время безработицы, посменной работы или отпуска, когда в летние деньки, детишки кричали и мешали помирать от похмелья. Но сегодня, он опершись на парапет, сделал одну затяжку и замер. Мир вокруг как будто остановился и живым остался только этот детский сад. Альфред смотрел как дети бегают, кричат, играют, веселятся, кто-то плачет из-за отнятой игрушки. Он стоял и не понимал как могло такое случиться. Казалось бы только вчера он радовался, грустил, плакал, мечтал, хотел жить, хотел стать взрослым. И он стал взрослым. Взрослым, живым трупом. Без мечты, желаний, страсти, радостей и эмоций. Единственные эмоции, которые наполняли его – это неведомых размеров грусть, обида и бесконечная злоба. На всё и на всех. На себя, на мир, на жену, на мать, на отца и даже на кота. И не радовало его уже ничего. Кроме, пожалуй, предвкушения вечерней попойки и утреннего опохмела, перерастающего в вечернюю попойку. Год за годом это было его топливом и его страстью, смыслом жизни и любовью. Только заправившись он думал, что живёт, жизнь как будто приобретала окраску. Его громкий смех, хорошее настроение, амбиции, коммуникабельность, таланты, желание жить хранились на дне бутылки и он как хищник гонялся за ними. Но с каждым разом дно было всё глубже и глубже, а бутылок всё больше и больше.
Чаще всего он охотился в кампании своих товарищей, но в последнее время, одиночные вылазки в мир забвенья стали все реже быть исключением, а громкий смех, всё чаще стал сменяться горькими слезами, сломанными предметами, сбитыми руками, криками в пустоту и агонией отчаяния. Среди своих он держал марку и редко поддавался откровенным эмоциям. Он, возможно, мог бы стать неплохим актёром. Так долго,незаметно и честно отыгрывать роль весельчака в кампании, наверное, немногие смогли бы. Но наедине с собой сколько масок не меняй, они все прозрачны.
Вынырнув из воспоминаний, Альфред обнаружил, что сидит на полу в углу балкона и рыдает даже не стесняясь, что его слышат соседи или кто-то с улицы. Он не мог остановиться, да по-правде и не хотел. Всё чего ему хотелось – это верить, что со слезами боль без остатка покинет его. Как и множество раз до этого надежды не оправдались. Боль не уходила. Ни физическая, ни душевная. Альфред ясно видел лишь одно – он на бешеной скорости, снося по - пути свои, и не только надежды, мечты, здоровье и жизнь летит на дно. Ему казалось, что все его осколки, всех возрастов и мировоззрений где-то рядом, но играют с ним в прятки и с каждым днём площадь поиска растёт, количество укрытий неумолимо увеличивается а сил на поиски уже почти нет. Некоторые искать не хочется, а те, которые попадаются на глаза сами, не хочется находить. Страшно, стыдно,больно, неприемлемо. И не хотелось признавать, что это всё части его, того самого доброго, смешного и смышлённого мальчишки. А зря. Они ходили по пятам и шептали «Альфред, мне плохо без тебя, я хочу к тебе, забери меня, умоляю.». Но Альфред много лет только отмахивался. Но в это утро всё было по-другому. «Пора.» – подумал Альфред.
Еще одни 55:
Мальчик сидел не шевелясь, и единственное движение в его комнате исходило лишь от полупрозрачной занавески.
— Пап… - сказал он шепотом - Кто-то… под кроватью…
— Не выдумывай! И зачем ты открыл окно?
— Пап… - начал было сын, но отец прервал его громким хлопком деревянной рамы.
14+
Тонкое лезвие с проступающими витыми словами упруго раскачивала эфес. Шаровый потянул его кверху слыша как ломается закалённая, заговоренная кем то давным-давно ещё сталь.
Костик рылся в прибрежном песке. Река была рядом. Не широкая, зато с обрывистым берегом.
Снизу, за навесающей кручей был виден краешек голубого неба. Песок струился сквозь ладони. Сверху фыркали кони, а в песке лежала сабля.
Сабля была что надо. Костик всегда мечтал о такой. Он потянул ее к себе, за лезвие.
На тонкие кости чьей то ладони отчаянно державшие ее когда то он не обратил внимание. Это был берег ничейной реки. Пограничная река. Ничья. Проигравшие если такие были уходили за нее и не возвращались больше. А победители забирали себе оружие.
- Костя, - окликнул его сверху шаровый, - ну и фортануло же тебе, ничего не скажешь, слышь, паря, а давай меняться? Я вот тебе портсигар, смотри! Зуб даю, золотой чисто полфунта, а ты мне эту саблю, ну что, идёт?
- Портсигар? - Костя взглянул на шарового, - портсигар я себе возьму когда тебя в бою убьют. Так-то вот. А то что это я тебя не видел раньше, ты кем здесь?
- Сегодня пополнение прибыло, ты что, не знал? - Шаровый сверкая фиксою улыбался. Костика он вовсе не боялся.
Костя выставил вперёд саблю и пошел на шарового, - а ну, сволочь, идём к командиру! Разберемся что за пополнение.
- Зря ты так, Костик. Я вот, смотри, документик тебе покажу. Читать, как вижу умеешь?
- Умею. Земля круглая, научили... А ещё как контру бить, так это уже я сам выучился. Нехитрого ума, - Костик сплюнул сквозь зубы, непечатно выругался, ну идём. Чего пасть раззявил!
-
Костик был недоверчив. - Идём, ну, кому говорю!
Шаровый перестал улыбаться, задумчиво сунул в карман портсигар и сказал: Костик, это моя сабля. Моя. Не по тебе ноша.
- Ты что ее потерял? Вот завирун. А кости чьи, твои скажешь?
- Мои.
Костя не нашелся что ответить. Умом рехнулся, - решил он. Такое бывает. Может контузия. Снарядом жахнет где поблизости и то кровь из ушей того и гляди пойдет. Командир в таком случае...
Сверху заржали кони. Близко близко ухнуло. Бросило горстями земли в реку.
Шрапнельным бьёт, гад! Там же полевая кухня была, обед кашеварили.
- Костик, Кость! Ну, где ты там прохлаждаешься, мать твою, комиссара ранило! ! - Крикнул кто-то и захрипел. Видать и ему перепало.
Костику с шаровым считай свезло. Поднимись они по тропинке чуток раньше и привет.
- Да там похоже заварушка начинается. - Сказал шаровый. Да кому это мурчалово нужно было... Заехал бы тебе в морду и все. Вот люблю я такое дело...
Он оттолкнул Костика с тропинки, пригибаясь выбрался на крутой берег успев подобрать чью то саблю. Для пробы взмахнул рукой, чувствуя упругую сталь. Он взглянул на Костика озирающегося по сторонам и скрылся в пороховом дыму.
Полевая кухня валялась на боку. Обварившийся повар Дяценко, ползал на коленях, тряс головой. Он то собирал половником разбросанную по траве перловку, то матерясь пытался приподнять край котла. Руки его были распаренными, красными, он привык, видно к пару, боли уже не чувствовал. Потом махнул рукой, сел на колесо и заревел.
В дыму шаровый чувствовал себя прекрасно. Он вертелся волчком, раздавая удары саблей направо и налево, не разбираясь кто там.
Опьянённый боем, пел, орал песни слыша свист стали, взвизгивания пуль и стоны раненых. Он увидел перед собой искаженное ненавистью лицо, нарочито пропустил удар и ощущая острую сталь остановился.
- Заговоренный я, парень, а ты не знал. - В ответ он ударил наотмашь, присел на корточки, чтобы оглядеться.
- Невдалеке, возле деревянного колодца бился Костик.
- Иду на помощь, - крикнул шаровый, - погоди, не умирай.
Сабля в руке Костика была лёгкой, невесомой как пёрышко. Со свистом взрезала она воздух и все то что встретится ей на пути. Хорошая сабля.
Жаль, что Костика ударили все таки сзади и он, охнув, выронил оружие.
- Жаль, братуха, не фортануло тебе, - сказал шаровый, я ведь почти успел. Спас бы тебя.
- Костик беспомощно улыбался лёжа на спине, шарил рукой по мокрой траве, искал чего-то.
Шаровый подобрал свою саблю и добивая всех встречавшихся на своем пути, вернулся по кругу обратно.
Колодец был ему знаком. Деревянный ворот с одной стороны оканчивался колесом наверное от каменного жернова. Крутить за ручку было удобно. Ворот скрипел, плескалось в кадке вода.
- Пить, - слабо попросил Костик
- Щас напою, ответил шаровый, - жаль, понравился ты мне. Дух то вокруг какой, а?
Дым давно рассеялся, парила земля, пьянящий аромат полевых трав успокаивал, умиротворял, уравнивал должно быть всех тех кто лежал тут.
Шаровый усмехнулся и положив золотой портсигар на грудь Костику, с размаху воткнул саблю между бревен колодца.
Тонкое лезвие с проступающими витыми словами упруго раскачивала эфес. Шаровый потянул его кверху слыша как ломается закалённая, заговоренная кем то давным-давно ещё сталь.
Он ушел на крутой берег, задумчиво глядел куда-то через реку. Затем зашвырнул далеко рукоятку эфес от сабли.
Кряхтя подошёл повар Дяценко. - Вроде отпустило, слышь, боец, на вот, поешь.
В руках у него была оловянная миска с перловой кашей.
-
