Говорят, что настоящей тишины не существует. А ещё, если погрузить человека в абсолютную для человеческого уха тишину, он очень быстро съедет с катушек, потому что наш мозг не может функционировать без фонового шума.
Наверное, это правда. Не буду спорить с учёными, хотя боюсь, что они никогда не жили с частным детским садом за стеной на протяжении трёх лет. Вот где дорога к жёлтому дому, вымощенная аналогичным кирпичом… Я чудом выжил. До сих пор вздрагиваю во сне, а тельца отравленных конфетами детей у меня на районе не находят исключительно из-за моей выдержки и доброты.
В остальном шумы, несомненно, полезны, птички там всякие, мягкое шуршание компьютера и даже говорливые женщины в умеренны дозах иногда спасают нас от сумасшествия. С этим не поспоришь. Я заглядывал в тёмную бездну тишины, а она смотрела на меня в ответ…
Дело было в девятом классе, когда помимо обычных подростковых дел типа учёбы, дворового футбола и регулярной дрочки я служил Талии и Мельпомене. Наша учительница литературы была особой увлечённой и сбила небольшую театральную труппу из шести человек. Куда попал ваш покорный слуга, три его мушкетёра и две девочки. Все из одного класса.
Никто по театральной стезе дальше не пошёл. Один я с дуру поступил на режиссёрский факультет культурного института. Но мне было уже четверть века, тёлки и так давали, а учиться заочно на режиссёра – это извращение. Так и остался распиздяем. Остальные пошли – кто по юридической части, кто в медицину, кто в библиотеку.
Самая симпатичная девочка, в которую были все влюблены стала мировым судьёй, а её подруга – проктологом. А мушкетёр, с которым дольше всего дружили уже после школы вообще в позапрошлом году взял и умер от инфаркта. Лет пятнадцать не виделись, а тут чего-то списались ни с того ни с сего, созвонились, съездили друг к другу по разу в гости и всё… Но не будем о грустном.
Все свои роли в школьном театре я уже не помню. Но самой блестящей была роль писательницы в чеховской «Драме». Я так умопомрачительно подражал Раневской, что в какой-то момент очевидно её переиграл, а может мне просто шли платье, парик, макияж и туфли на каблуках. Так или иначе мой сценический талант тронул даже напрочь заблудшие души и чёрствые сердца. После премьеры чеховских рассказов ко мне подошли самые отпетые школьные хулиганы, выразили восторги и пообещали дать пизды любому, кто меня будет доставать… Это был успех…
Однажды я был просто Богом. В постановке про сотворение мира, где я с умным лицом посыпал какой-то химической дрянью на раскаленную переносную плитку. Из наступившего дыма появились первобытные Адам с Евой. Вопреки утверждению братьев Стругацких Богом оказалось быть легко и просто. Слова учить не надо, а всё равно круче всех на сцене, потому что в простыне и с нимбом, а не в исподнем с листиками из бумаги.
Но все в курсе что бывают не только взлёты, но и падения… Моим фиаско стала чеховская «Радость». Конечно, я драматизирую, и никакого провала тогда не случилось. Сейчас я понимаю, что этот момент был зенитом, а не надиром моей театральной карьеры, но тогда я страшно расстроился и мне было стыдно ещё неделю после спектакля… Впрочем, давайте по порядку.
Театральную жизнь и так нельзя назвать размеренной, что уж говорить об авралах. «К нам едет ревизор! И угля надо дать завтра!» – сказала учительница литературы, имея в виду комиссию из ГОРОНО, которая прибывает с инспекцией в школу. Надо срочно показать, как у нас всё заебись, а наша задача развлечь господ инспекторов вечерним спектаклем. Прогнать репетицию не успеваем, жжём на живую. Партия сказала надо…
Настоящая тишина может родиться только на сцене. Когда ты вбегаешь на неё с газетой в руках к своим «сокамерникам», изображающим обедающую дружную семью, для того чтобы сообщить что тебя сбила лошадь и в газете про это пропечатали. И забываешь слова. Напрочь. Переволновался.
Стою я такой, мну газетку в руках, будто в сортир собираюсь, глаза пучу на коллег по сцене, потом в зал, а в голове пустота. И слова ну никак не вспоминаются. Точнее вспоминаются, но одно и совсем не то, что нужно. И понимая своё сокрушительное положение я его шёпотом произношу. «Блядь!» – говорю я тихо. В зал. Как это принято помечать при написании пьес – (с чувством).
Вы когда-нибудь останавливали время? Когда не то, что мухи, а пыль замирает в воздухе? И абсолютная, оглушающая вот этим «блядь» тишина. И замершие, удивлённые комиссионные лица в первом ряду. Я клянусь, было слышно, как взволновались и замерли мандавошки на кустистом лобке практикантки-географички…
А потом меня будто сняли с паузы как магнитофон, и я вспомнил текст. Но доиграл оставшуюся часть спектакля уже без души, ожидая санкций. Которых, кстати, не последовало ни ко мне, ни к школьной администрации. Вероятно, комиссия оказалась понимающей и с юмором, но я думаю, что мой талант сыграл не последнюю роль. Уж больно всё искренне и трагично выглядело. Гамлет точно рядом не валялся…
