CreepyStory

В лучике солнца, падающем из окна на стену, неспешно плавали белые пылинки от осыпавшейся с потолка штукатурки, куда пару секунд назад попал заряд дроби. Мать и дочь застыли в изумлении, одна держала ручку двери, другая дробовик. Эми одной рукой вытащила из ушей комочки ваты, заменившие беруши ей, её братику и сестрёнке, которые всё равно проснулись от выстрела.
- Мама? Ты в порядке? - спросила хриплым голосом Эми.
- Да я то в порядке, а у вас что произошло? - дрожащим голосом сказала Света.
Эми выронила ружьё и подбежав к маме, обняла её с такой силой, что едва не сшибла с ног. Теперь по её щекам катились слёзы радости.
- Мам! Тут какое то когтистое животное, надо убираться отсюда! Оно нас всех чуть не убило!
- Ты тоже его видела? Так это правда, я надеялась что бабушкины бредни... А где оно сейчас?
- В бабушкиной спальне, - обречённым голосом сказала Эми.

Вдвоём они вышли в коридор, дверь соседней комнаты была открыта, внутри было всё вверх дном. Возле порога лежал располосованный плед, пол заляпан каплями крови.
- Всё таки убежало, как я и надеялась. Мам, мы все исцарапаны, но всё в порядке, я наложила стерильные салфетки и перебинтовала. Но нам нельзя здесь оставаться, как только начнёт темнеть - оно вернётся, оно вообще бешенное! Я такого животного никогда не видела, длинный чёрный мех, головы не видно, когда нападает, высовываются тонкие лапы с длинными когтями! Это мутант какой то, мы так перепугались, пожалуйста мам, едем сейчас же!
- Сначала я вас осмотрю, - безапелляционным тоном заявила мама.
После беглого осмотра, и спешного переодевания детей, все отправились на кухню - прихватить немного еды в дорогу. Анжелика всё это время не отлипала от мамы.
- Ну всё, вещи оставляем тут, Костя положи ружьё, оно нам уже не понадобится в машине.
Все вышли на улицу, закрыли входную дверь, которая всё это время была распахнута настежь. Тонкие полоски из капелек крови на полу и крыльце, свидетельствовали что монстр покинул дом. Три длинные царапины на двери машины и разрезанное колесо говорили о том, что он ещё довольно умён и злопамятен.
- Надо колесо менять, - сказал Костя.
- Да, как хорошо что я это умею, и запаска есть, - сказала мама.
Света полезла в багажник, достала колесо, ключ и компрессор.
- Домкрата нет, что же делать? Пойду к соседу, может у него есть.
Света вернулась через несколько минут, с домкратом и испуганным выражением лица.
- Домкрат нашла, а соседа нет, дверь открыта, внутри бардак, ой не нравится мне всё это, надо уезжать отсюда поскорее.
С запада надвигались грозовые тучи, с каждой минутой становилось всё темнее. Наконец Света закончила устанавливать колесо при помощи двух старших детей.
Все залезли в машину, окинули взглядом избу, в которую больше не хотелось возвращаться никогда в жизни, и отправились обратно домой.
Тонкая, светлая линия горизонта затягивалась тучами, в глубине которых появились всполохи молний. Ехали молча, Костя с Анжеликой снова задремали, Эми же не могла сомкнуть глаз, даже находясь в машине, её не покидало ощущение что опасность не осталась позади.
- Что это? - воскликнула Света.
- Где? - у Эми неприятно что то ухнуло и замерло внутри.
- Что то тёмное перебежало дорогу.
Мать и дочь многозначительно переглянулись.
Эми повернула голову и посмотрела в своё окно, на границе света от фар виднелась целая волна из чёрных шаров, несущихся на тонких, длинных лапах. Они чем то напоминали лошадей бегущих галопом, вот только табун лошадей не вызвал бы леденящий, тошнотворный ужас и оцепенение.
- Маааам!.... едва слышно выдавила из себя Эми.
- Я вижу, не боись, прорвёмся, - заверила дочку мать.
Снаружи позади машины раздался металлический лязг, бампера у машины больше не было.
С боков стали раздаваться многочисленные скрежетания, всполохи молний выхватывали из полумрака десятки неведомых существ. Казалось они были повсюду - с боков авто, позади и даже прыгали с деревьев на крышу и тут же сваливались с неё. После очередного громкого удара проснулся Костя.
- Да что тут у вас творится? Ой! - изумился Костя посмотрев в окно.
Машина наконец выехала с грунтовки на пустынное шоссе. Фонари вдоль дороги дали чудовищам простор для действий. Пара десятков выскочили из леса и преградили машине дорогу.
- Жми!!! - одновременно выкрикнули Эми с Костей.
Света не споря вдавила педаль. Как в замедленном кино машина въехала в чёрную стену, которая окутала её со всех сторон, но к счастью ненадолго. После всех этих передряг, машину покрывали сплошняком длинные царапины, через стёкла стало трудно смотреть. Света едва успела затормозить перед поваленным посреди дороги деревом.
- Вот и всё... - выдохнул Костя.
- Всё? Мы приехали? - сказала только что проснувшаяся Анжелика.
- Приехали, - обречённо произнесла Эми.
- Бензин на нуле, - сокрушённо заявила Света.
Вокруг машины начало образовываться тёмное кольцо из сотен мелких тварей, не желающих отпускать обидчиков их собрата.
- Да чего они хотят то от нас? - в голосе Светы проступало отчаяние.
- Крови, мам, просто крови. Странным равнодушным голосом Эми напугала мать ещё больше чем монстры.
Начался сильный дождь. В рядах монстров началось движение.
- Я не прощаюсь, милые мои, хорошие... просто так надо.
Мать быстро вышла из машины и захлопнула дверь. С неба обрушился шквальный ливень, одежда на ней сразу промокла до нитки. С монстрами стало тоже самое, шерсть обвисла и под ней стало заметно худое короткое тело, головы не было заметно, тело заканчивалось в том месте где начинались передние лапы. Света обошла машину сзади, что бы избавить детей от ужасного зрелища.
Но монстры не спешили нападать, они шарахались из стороны в сторону и натыкались друг на друга. Тучи стали редеть, начало проступать солнце. Промокшие твари стали медленно разбредаться в лес.
Света села в машину к детям.
- Эми, Костя, Анжелика, пойдём пешком, дождь закончился.
Дети не отвечали, у Светы по всему телу пробежали мурашки, она быстро оглянулась - у всех троих были закрыты глаза, уставшие, вымотанные дети забылись спокойным сном.

Остановка

Асфальт на подъезде к Жданово заменили, а вот остановка осталась прежней — вся в дырах и проплешинах, через которые была видна застрявшая в цементе арматура. Изнутри темнели какие-то агитационные плакаты — то ли зовущие на давно прошедшие выборы, то ли на какие-то бесполезные собрания. Рядом с остановкой торчал огромный цементный пшеничный колос с надписью «Колхоз „Пламя“». Он тоже не изменился за прошедшие годы — лишь еще больше потемнел да рельеф на самой его верхушке уже начал осыпаться.

Семен подтащил свою сумку к остановке, присмотрелся было к лавочке, но та, грязная и обшарпанная, не вызвала в нем доверия. Тогда Семен поставил сумку на асфальт, где почище, достал сигарету — и закурил. Обернувшись на дорогу, он проводил взглядом исчезающий за поворотом автобус. Когда тот скрылся окончательно, Семен стал смотреть по сторонам.

Сверху палило солнце. Пахло разогретым асфальтом. По обочине дороги, по направлению к городу, топала совсем молодая, лет двадцати, девчонка в ярко-желтых шортах и розовых шлепках. Поравнявшись с остановкой, она заметила Семена и сбавила шаг.

— Здравствуйте, — сказала она.

— Добрый день. — Семен улыбнулся. Он никак не мог привыкнуть к тому, что в деревнях все друг с другом здороваются. — А вы местная?

— А что? — поинтересовалась девушка. В ее голосе послышалось праздное любопытство.

— Я здесь в детстве когда-то жил. — Семен улыбался, щурясь на солнце. — Лет в шесть сюда приехал, почти на полтора года. Когда родители переезжали в Москву и ремонт там делали, а старую квартиру уже другим людям продали. У меня тут тетка жила, Маргарита Павловна, вон там, за речкой…

— Так она померла уже давно, — безразлично произнесла девушка, но вдруг спохватилась. — Ну, то есть вы же знаете?

— Да, знаю. — Семен кинул окурок в урну, но промахнулся. — Родственники ее из Калининграда письмо присылали, настоящее.

— В смысле — настоящее?

— Бумажное. На бумаге то есть.

Девушка непонимающе смотрела на Семена. Тот рассмеялся и пошел в сторону урны, рядом с которой продолжал дымиться бычок.

— Я к тому, что в наше время письма все шлют электронные. А тут — настоящее, бумажное письмо. Оно, правда, пришло, когда уже похоронили ее, поэтому я и не приехал. Только вот сейчас собрался.

— Так и дома ведь ее уже нет. — Девушка вытащила одну ногу из сланца и, вытянувшись, словно цапля, с наслаждением почесала пяткой у колена другой ноги. Затем сложила руки на груди и зевнула. — Сгорел год назад. Там алкаши летом жили. С ними и сгорел.

— Как с ними? — Семен, выпрямившись с дымящимся в пальцах бычком, обернулся к девушке. — Прямо с людьми?

— Говорю же — с алкашами.

— А много?

— Четверо.

— Ужас. — Семен посмотрел на дымящийся окурок, аккуратно потушил его и кинул в урну. — Но я так-то не в дом приехал. Я за грибами.

— За грибами? — протянула девушка. — Это за какими такими грибами?

— За вашими грибами. — Семен вернулся к своей сумке и легонько ее пнул. Сумка отозвалась металлическим звяканьем. — Вот и ведро с собой взял. В Смоленске, на вокзале, купил. Четыреста рублей. Оцинкованное.

— Так какие сейчас грибы? — удивилась девушка. Она уже опустила ногу, но обратно в сланец засовывать ее не спешила. — Это в августе надо приезжать или даже в сентябре. Сейчас сушь. Сыроежки только если, ну и лисички, да они с червями сейчас будут.

— Да нет. — Семен посмотрел в сторону леса. — Я помню, тут грибов полно, все лето можно собирать. Где-то вон там, несколько километров если в ту сторону, там после плотины дорога такая была…

— Это на болото, что ли? — Девушка нахмурилась.

— Ну да. Там же грибы сейчас есть? На опушках, в смысле.

— Ну да, наверное. Так то ж болото.

— Ну и чего, что болото? Грибы-то везде грибы.

Девушка с интересом разглядывала Семена, затем улыбнулась и покачала головой.

— Ну вы даете. На болото в одиночку, не зная дороги?

— И что? Опасно там, что ли?

— Бывает, — просто кивнула девушка. — Там же топь. И кочки все одинаковые да деревья. Заплутаете — до ночи не выберетесь. А ночью — все.

— Что — все? — Семен вытащил из сумки бутылку «Селивановской», открутил крышку, приложил к губам и поморщился. Минералка на жаре стала теплой и невкусной. — Русалки, что ли, в болото утащат?

— Да черт его знает. — Девушка пожала плечами. — Люди так-то пропадают, а отчего — не знает никто. Может, и русалки.

— Серьезно? — Семен убрал бутылку воды обратно в сумку. — Прямо вот так и говорят? Что русалки утащили?

— Говорят, что без вести пропали. В болотах пропадешь — тебя быстро оприходуют. Подъедят до костей, а потом мхом порастешь — и не найдет никто. Или в трясину ступишь — а ряска через несколько минут сойдется — как будто и не было тебя.

— И много пропадают?

— Ну — так… В прошлом году — один всего…

— Пьющий? — уточнил с улыбкой Семен.

— Пьющий, да трезвый. — Девушка нахмурилась и наконец убрала ногу в шлепок. — А вообще — застоялась я. Мне пора к дому идти. А вы ступайте — куда хотите, хоть на болото. Я отговаривать не буду.

— Погодите. — Семен шагнул навстречу к ней. — Я не хотел грубить, честно. Просто я в места дурные не верю. Пропадают-то люди везде. Знаете, сколько в Москве пропадает? Там каждый день — по нескольку человек без вести пропадает, и не всех потом находят. Поэтому — ну болото и болото. У меня в августе и времени не будет. А тетя моя круглый год на этом болоте грибы ведь собирала. И ничего.

— Ну так она ж здесь жила, знала, где можно… — Девушка неопределенно махнула рукой. — У нее, может, свои способы были.

— Способы?

— Она у леса жила, много чего знала. Где пройти, куда не соваться. Поэтому и одна могла на болота. А обычный человек и пропасть может.

— Так я ж не дурак, знаю все. — Семен наклонился и расстегнул сумку. — Вот, у меня и компас, и вода, и брикеты протеиновые — если заблужусь. Но самое важное, — он вытащил ведро с пожитками, поставил на асфальт и хлопнул рукой по опустевшей сумке, в которой осталась лежать одежда, — вот эта вот сумка.

— А что в ней? — девушка попыталась заглянуть. — Одежда какая?

— Ага.

— И что за одежда?

— Обычная моя, городская одежда. — Семен застегнул сумку. — В обычной дорожной сумке. Кроссовки новые. Я их позавчера прикупил, гляди — разноцветные. Не надевал еще их ни разу. И брюки синие.

— И как она тебе на болоте поможет-то? Сумка твоя?

— А так, что я ее с собой и не возьму. — Семен выпрямился. — Я ее здесь оставлю, словно якорь. И этот якорь меня держать будет — чтобы, значит, не унесло…

Девушка посмотрела ему в лицо, затем нахмурилась.

— Издеваешься? — спросила она.

— Нет. — Семен рассмеялся и покачал головой. — Это я просто болтаю много. Я сумку здесь собираюсь оставить. Я всегда так делаю. Я же много где был, и все — один. Оставлю сумку свою хорошим людям — а если не вернусь, — они уж и тревогу поднимут.

— И кому ты здесь сумку оставишь? — с интересом спросила девушка. — Ты ж не знаешь никого.

— Кое-кого знаю…

Девушка посмотрела вниз, на сумку. Затем — снова на Семена.

— Это ты чего, на меня намекаешь?

— Ну да.

— Ты совсем дурной? — беззлобно спросила она. — Ты меня только что встретил.

— Ну и что?

— Я вот оттуда шла, — она махнула рукой за спину. — А ты здесь стоял. Две минуты назад это было. Помнишь?

— Я знаю, я же здесь был.

— И сумку мне свою вот так просто отдашь? — Она сощурилась. — А если я убегу с ней?

— В шлепках-то? Далеко? — Семен посмотрел ей в лицо и перестал улыбаться. — Ну то есть — а чего с ней бежать? Там ни денег, ни документов. Одежда только, пара книг в дорогу — и зарядка от телефона.

— Ну и зачем это мне? Что я с сумкой твоей буду делать?

— Пускай у тебя полежит, а вечером я вернусь — и заберу. А если не вернусь…

— А если не вернешься — мне, значит, в милицию звонить и потом объяснять, что я тебя нигде не закапывала?

— Ну — вроде того. Скажешь, куда пошел, откуда приехал, во что был одет.

— Ну и зачем?

— Чтобы они знали, где искать, да и…

— Не — мне-то это все зачем? — Она вновь вытащила ступню из шлепанца и стояла перед ним, будто девушка из рекламы йоги — только обгоревшая, чумазая и без белоснежной улыбки. — Еще и сумку твою тащить…

— Я тебе, как вернусь, пять сотен дам. За то, что вещи у себя подержала.

— Пять сотен? Этим вечером? — Она задумалась.

— Ага. А я на последнем автобусе вместе с грибами поеду обратно в Смоленск.

— С грибами… — протянула девушка. — Ну ладно. Сумка твоя у меня до вечера полежит. Но — на ночь не оставлю. Пропустишь автобус свой — ночуй где хошь, а к себе не пущу. Напускалась уже.

— Я и не думал…

— Вот и правильно. — Она на ходу втиснулась в скинутый шлепок, шаркая ногами, подошла к Семену и протянула ему руку. — Марина.

— Семен. — Он пожал ее ладошку.

— Я Никитина. Живу за кладбищем, ближе к бывшей общаге. Желтое крыльцо.

— Это хорошо.

— Что хорошо? Крыльцо желтое?

— Да нет же. Что живешь близко. От остановки недалеко совсем.

— Недалеко, да что в этом толку? Все равно хрен отсюда уеду. — Она выпустила ладонь Семена и, отвернувшись, зашагала по асфальту. — Пойдем уже, грибник. Сумку свою сам тащить будешь, я по жаре ленивая.

Семен рассмеялся, подхватил одной рукой ведро, другой — расстегнутую сумку и побежал вслед за Мариной.

Жданово

Идти и правда было недалеко — каких-то десять минут. Марина шла молча, сложив руки на груди и изредка поглядывая через плечо на Семена, который всю дорогу смотрел по сторонам, примечая знакомые детали в изменившейся за двадцать лет местности. Вот расколотая молнией ветла у дороги, на которой они крепили тарзанку. Тарзанки уже не было, но вокруг ветлы желтела вытоптанная трава — видать, дети все еще лазают. Вот — виднеется вдалеке водокачка с гнездом аиста на ней — точно такая же, как в детстве, разве что аисты, должно быть, уже другие. Промелькнул по левую сторону кирпичный магазин, на скамейке у которого несколько детей поедали мороженое. Дети, продолжая жевать, проводили их внимательными глазками.

— Мы в детстве тоже в этот магазин бегали за мороженым, — сказал Семен.

— Не в этот, — бросила через плечо Марина. — Тот сгорел четыре года назад, один кирпич только остался. Потом перестраивали.

— Что же у вас тут горит-то все подряд? — удивился Семен.

— Не нравится — уезжай. — Марина покосилась в сторону магазина. — А вообще — это бывший владелец сжег. Колька Рогов. Не пошло у него — вот он и решил сжечь. Теперь сидит. Скоро выйти уже должен.

— Понятно. — Семен ускорил шаг и поравнялся с Мариной. — А ты тетку мою знала?

— Знала. Ну так — здоровалась, когда в магазине видала. Но в гости не ходила.

— Я у нее тут полтора года провел, когда…

— Ты рассказывал, — перебила его девушка. Они поравнялись с кладбищенской оградой, и Марина ускорила шаг. — Почти пришли. Сейчас кладбище закончится — и дом мой уже видно.

— А не страшно?

— Чего?

— Рядом с кладбищем жить?

— А чего его бояться? — Марина пожала плечами. — Я кладбище люблю. Там тихо. Лучше, если б скотный двор под боком был? Вон, Лупихины живут у скотников — постоянно дерьмом воняет, да коровы весь огород в прошлом году потоптали после дождя. Тут хотя б знаешь, что с кладбища никто не придет.

— Это да, — кивнул Семен. — Но все равно как-то неуютно…

— Кому как. — Марина свернула на тропинку. — Теперь уже близко. Вон мое крыльцо.

Когда они подходили к дому, с желтого крыльца сбежал мальчик лет трех-четырех и вцепился в ноги Марины. За ним, переваливаясь, выбежал из дома толстый щенок, но, остановившись перед ступеньками крыльца, жалобно запищал, вращая хвостиком и смотря на своих хозяев. — Это Руслан. Брат мой мелкий, — сказала Марина. — Сумку свою на терраску заноси. Внутрь не пущу.

— Я помню, да. — Семен улыбнулся мальчику, но тот спрятал лицо. — Я тогда на пол прямо поставлю, хорошо?

— Хорошо.

Он поднялся на крыльцо, и щенок мгновенно бросился к нему, заполз на ботинок и стал жевать шнурки. Семен, смеясь, нагнулся и, поставив звякнувшее ручкой ведро на доски крыльца, поднял щенка на руки.

— Какой у вас песик красивый, — сказал он.

— Какой есть. — Марина достала из кармана шорт яркую конфету и протянула мальчику. Тот сразу начал ее разворачивать, оторвавшись наконец от сестры. — Там еще кошка где-то бегает, но она, наверное, не вылезет — она чужих боится.

Со щенком в одной руке и сумкой в другой Семен зашел в терраску. Внутри было довольно грязно, пахло котами. На полу в беспорядке валялись игрушки — почти все старые и со следами зубов на них — то ли щенок баловался, то ли мальчишка. Семен поставил сумку поближе к окну, еще раз обернулся, посмотрел на столик с маленькой плиткой — готовили, видимо, тоже здесь, и пошел обратно на крыльцо. Щенок, прижатый к груди, теперь легонько покусывал его за пальцы.

— Я у окна поставил. — Семен опустил щенка на пол, и тот сразу же уцепился за его штанину. — Сумку свою в смысле.

— Понятно. — Марина махнула рукой на неухоженный двор. — Ну вот, теперь знаешь, где я живу. Вечером приходи за своей сумкой.

— Обязательно. — Семен аккуратно отодвинул щенка в сторону, подхватил ведро и спустился с крыльца. — Мне тогда прямо ведь быстрее, да? По дороге — а затем налево?

Марина вздохнула, закатывая глаза.

— Ладно уж, пойдем, провожу. Мелкий, будь у дома, понял? — Мелкий уже жевал конфету и потому просто кивнул. — Я сейчас дядю до леса провожу — и вернусь. Пойдем, — махнула она рукой Семену. — Я тебя тогда через деревню проведу, там быстрее.

Щенок за их спинами все-таки осмелился и нырнул со ступенек вниз головой, заворочался в пыли и, поднявшись на лапки, бросился к мальчику. Тот смотрел вслед взрослым с очень серьезным лицом, продолжая жевать свою конфету.

— Марина. — Семен поравнялся с девушкой, размахивая ведром из стороны в сторону. — Я тут подумал — а возьми еще двести рублей!

— Зачем это? — подозрительно спросила она и посмотрела по сторонам. На улице никого не было — видимо, в жару все уходили на озеро либо сидели по домам.

— Ну, брату своему купишь чего-нибудь. А то мне неудобно — зашел без гостинцев…

— На ночь все равно не пущу. — Марина посмотрела на две сотенных купюры, которые протягивал Семен. — И не тяни так деньги, а то вдруг кто увидит, еще чего подумают.

— Чего подумают? — Семен посмотрел на деньги в руке. — А-а-а… так здесь же мало совсем для этого?

— Мало для этого? — повторила Марина, сделав упор на «этого». — Серьезно? А сколько ты обычно «для этого» даешь?

— Да нет, я просто… — Семен, смутившись, опустил руку. — Я обычно ничего не даю. В смысле — и так все как-то получается…

— Очень, наверное, хорошо, что как-то так все получается. Без двух сотен-то. Только все равно — нет.

— Да нет же. — Семен попытался засунуть деньги ей в карман шорт, но, коснувшись джинсовой ткани на ягодице, вдруг понял, что делает что-то неправильно, и отдернул руку. — Я тут просто…

— Да давай уже сюда. — Марина выхватила двести рублей и засунула в карман шорт. Вновь осмотревшись, она сложила руки на груди и ускорила шаг. — Спасибо. Куплю ему чего-нибудь. Хотя ему сегодня больше не надо, а то еще не заснет.

— Понятно, — кивнул Семен, хотя мало что понял. — А родители ваши где?

— Мама померла лет семь назад, а отца и не было, — равнодушно бросила Марина, а затем вдруг осеклась и осторожно взглянула на Семена. Тот шагал рядом, разглядывая деревенские разноцветные дома, и по его лицу ничего нельзя было понять.

«Двадцать лет, — думал Семен. — Двадцать лет прошло, а деревня не поменялась. Все так же стоит на том же месте, и живут здесь такие же люди. Мать умирает, а спустя несколько лет у молодой девчонки рождается „младший брат”. И взять деньги у незнакомца у всех на виду — практически проституция… Деревня не меняется. — Семен грустно улыбнулся. — Сколько бы лет ни прошло — она все подметит и все припомнит».

Они свернули с наезженной пыльной дороги и зашагали по заросшей колее в сторону леса. Марина как будто вся расслабилась, сложенные на груди руки наконец опустились вниз, пальцы вытянули сочную травинку и засунули меж зубов — и вот она уже заулыбалась, разглядывая Семена.

— А чего это ты решил сейчас, по жаре, за грибами приехать? Почему не позже?

— Да что-то вспомнилось вдруг, — пожал Семен плечами. — Тетка всегда грибов нам присылала, в посылках таких. И сушеных, и в банках. Ну — до того, как в армию пошел. Потом уже она, видимо, болела, а я весь в делах был — и не заметил даже, что посылки больше не приходят. А потом умерла. Я все хотел как-нибудь приехать, посмотреть, что здесь да как, но все некогда… А недавно приснилось что-то такое, знаешь, детское и счастливое — и как раз с работой как-то застопорилось. Я подумал — а чего откладывать? Поеду прямо сейчас, возьму на три дня отгул, наберу грибов — и обратно. Ехать, правда, через Смоленск своим ходом долго, но зато — поезд, автобус, потом пешком — прямо туризм! Я раньше так часто ездил, по командировкам всяким… Сейчас уже реже.

— А как по мне — нечего здесь делать, хоть и грибы. — Марина смотрела вдаль и выглядела сейчас даже моложе своих лет. — Ничего здесь нет. И не будет. Потому что нового сюда ничего не попадает, а то, что есть, — то только стареет.

— Или растет, — сказал Семен, смотря на лес. — Я в детстве когда здесь был — лес только за плотиной начинался, а теперь уже и здесь все заросло…

— Поля не пашет никто, вот они и зарастают. — Марина выплюнула изжеванную травинку. — Значит, теперь понял, где плотина? Дойдешь теперь сам?

— Ну — вроде дойду…

— Ну вот и хорошо. — Она остановилась. — Обратно так же иди. И сразу же — ко мне шуруй, понял? Мы спать рано сейчас ложимся, Руслана я укладываю еще засветло, а встречать тебя не пойду и ждать не стану. Опоздаешь — костер тебе в ночи жечь не буду — двери запру да спать лягу, и не открою потом, сколько ни стучи. Наоткрывалась уже.

— Хорошо, — улыбнулся Семен. — Тогда я пойду?

— Иди. — Марина отвернулась и зашагала в сторону видневшейся вдалеке деревни, но вдруг сбавила шаг, а затем и вовсе остановилась и посмотрела на Семена через плечо. — Это не брат мой. Ты уже догадался, наверное, да?

Семен осторожно кивнул.

— Ну вот. Сын это мой. А мужа у меня нет и не было никогда. И всем это известно вокруг. Я просто так про брата ляпнула, не подумав. Не хотела на вопросы твои дурацкие отвечать. И сейчас на них отвечать не намерена, понял?

— Понял, — повторил за ней Семен. — Тяжело, наверное?

— Что — тяжело?

— Одной здесь жить?

— Я не одна, — сказала Марина и направилась к деревне. — Я с сыном.

Семен смотрел, как маленькая фигурка исчезла за густой некошеной травой, и, вздохнув, зашагал в сторону плотины.

Плотина

— Эй, ребятня! — заорал Семен, и три мокрых головы повернулись в его сторону. — Как там, не холодно?

— С чего бы это? — Один из купающихся мальчишек схватился за кривую арматурину, торчащую из плотины, подтянулся — и вылез из воды. Вниз весело побежали ручейки. — Вода вообще парная!

— Верю на слово! — рассмеялся Семен. — А что, где тут лучше всего в лес заходить?

Мальчишка обернулся к своим товарищам. Те не спеша подплывали к плотине, чтобы получше рассмотреть незнакомца.

— А зачем вам в лес? — Мальчишка, стоящий на цементном краю плотины, громко кричал, чтобы перекрыть звук падающей воды, и его голос, звонкий и глубокий, разлетался над гладью водохранилища. — Там проходу нет, деревня в другой стороне.

— А я из деревни и иду!

— Из Жданово? — недоверчиво крикнул паренек и, перебирая ногами по железной решетке, заспешил к берегу, спрыгнул с плотины и затряс черной шевелюрой, роняя в пыль крупные капли. Остальные мальчишки уже выбирались из воды — все как один тощие и дочерна загорелые. — А где вы там живете?

— Я из Смоленска приехал. На автобусе.

— А зачем? — продолжал допытываться пацан. — Чего здесь искать?

— Грибы искать. За ними и приехал.

— Какие сейчас грибы? Сыроежки только да лисички. Да и те червивые. Жара.

— Я на болото хочу сходить.

— На боло-о-ото? — Второй из мальчишек, с выгоревшими добела волосами и бровями, уже спрыгнул с плотины и теперь, открыв рот, смотрел на Семена. — Так там же смерть бродит!

— Какая смерть? — улыбнулся Семен.

— Не смерть, — первый пацан махнул рукой. — Это они городят вовсю. Нет там никакой смерти, россказни.

— Я тоже так считаю. — Семен подумал, что и в деревне встречаются рациональные ребята, но радость его была недолгой.

— Дьявол там бродит — это да, — продолжил говорить пацан. — А смерти нет никакой.

— Ого. А дьявол этот как выглядит?

— А не знает никто. Кто видел — тот уже не расскажет. Но хватает он людей — и затаскивает в ад. В прошлом году человека одного утащил. Он тоже на болото пошел. Только не за грибами, а так — по дурости.

— Нет там Дьявола, — внезапным тонким голосом заговорил еще один «пацан», и Семен, присмотревшись, понял, что это совсем еще маленькая девчонка, в одних трусах — и такая же загорелая, как и остальные. Смутившись, он отвел взгляд, а девчонка продолжала: — Там ведьмы живут, целых шестьсот шестьдесят шесть. Они друг друга за волосы хватают, и в круг становятся, и бегают так друг за другом, а как разгонятся — взмывают к луне и алкают там крови.

— Не неси, Машка, без тебе нанесут, — поморщился чернявый. — Ведьм не существует, а Дьявол существует. В книгах почитай.

— В книгах и про вампиров пишут тоже, и в кино я их глядела. А где эти вампиры? Нету их нигде, они только в Америке в школу ходят, у нас не дождешься, — недовольно сказала девчонка.

— В общем, не волнуйтесь, — сказал чернявый пацан уверенно. — Никаких ведьм тама нету. И смерти. Только Дьявол.

— А что, Дьявол вас уже не пугает? — рассмеялся Семен. — Или средство какое знаете? Подéлитесь?

— А средство-то простое. — Пацан сложил руки на груди, как и Марина совсем недавно. — Дьявол — он только грешников мучает да в болото утягивает. Вот Пашка Румянцев, который в прошлом году пропал, — тот пьяница был и самодур. Корову убил на Паску, прямо в пузо ей влетел на мотоцикле своем. И мотоцикл сломал, и корову. Вот Дьявол его и утащил. Мы — дети, мы безгрешные совсем, он на нас и не посмотрит. А взрослым — тем только светлым можно на болота ходить. Если какой грех за душой есть — не отвертится никак, точно сгинет!

— Это откуда у тебя такие познания? — удивился Семен.

— Я книжки читаю, — сурово ответил пацан, но сзади раздались смешки.

— Бабка у него в церкви в Ярцево свечками торгует, вот оттудова и знает все! — закричала девчонка. — А дьявола никакого нет. Иначе бы он Вольку не тронул.

— Волька сам дурак, — махнул рукой первый пацан, который, видимо, не хотел уступать место лидера какой-то девчонке. — Он из дому сбежал, а это грех.

— И ничего не грех, если потом возвращаешься, — сказал осторожно пацан с выгоревшими бровями и сплюнул на гальку. — Не должен за такое дьявол ребятенка хватать.

— А кто такой Волька? — заинтересованно спросил Семен.

— Да это наша звезда местная, — крикнула девчонка и, рассмеявшись, обернулась куда-то за дамбу. — Волька! Иди сюда скорее, тут тебя ищут! Хватит там каменюки перебирать!

От дамбы отделилась незаметная раньше фигура мальчишки и двинулась к ним. Семен, прищурившись, наблюдал за нелепой походкой, рыхлым лицом с отсутствующим взглядом и свалявшимися от пота и грязи волосами. Мальчик был явно не в порядке.

— Привет, Волька! — сказал Семен, когда мальчик остановился рядом с другими ребятами.

Мальчик не посмотрел ему в лицо, ничего не ответил, а остался стоять за спинами товарищей. Те, улыбаясь, поглядывали то на него, то на Семена.

— Он обычно поразговорчивее будет, — сказал выгоревший. — Только, видать, стесняется чего-то… Ну-ка, Володька, расскажи, кто тебя в болото увел?

— Цапа, — пробормотал Волька, а затем поднял пухлую ладошку, всю в маленьких бородавках, и несколько раз схватил воздух перед своим лицом.

— Вот и все, что говорит об этом. Только цапу какую-то помнит, — сказала девчонка.

— А он что, на болоте потерялся?

— А то ж! Два дня искали! Это в позапрошлом году было, в июне. Ему мама крапивой наподдала за то, что коров не встретил, — а он в лес бросился. А там уже темнеет. Собак привозили вынюхивать, да только не нашли.

— Потому что Дьявол следы путает, — сказал чернявый пацан.

— Или потому, что ведьмы по воздуху летают. — Девчонка показала ему язык. — Или потому, что смерть следов не оставляет.

— Так что же? — спросил Семен, не отрывая взгляда от Вольки. — Как же ты вышел?

— Цапа… — сказал он опять. Ладошка опять сжала воздух перед лицом, а потом медленно раскрылась в ладонь. — Отпустила…

— Мама его пошла в лес да душу Дьяволу продала, — просто сказал чернявый. — Так и спасся.

— Не говори глупостей. — Девчонка вдруг стала очень серьезной. — Не говори, чего не знаешь. Никакую душу она не продавала.

— Погодите. — Семен понял, что запутался. — Мама его тоже пропала?

— На второй день, как Волька пропал, мама его тоже в лес ушла, — кивнул выгоревший. — Одна совсем. Вечером, поздно, когда эмчеэсовцы с собаками вернулись уже. Никому ничего не сказала — а просто в лес пошла, к болоту. А утром Волька вышел. Вот такой вот. Ниче никому не рассказал, только повторяет, что его кто-то сцапал. Я так думаю — смерть его сцапала, а потом сжалилась и отпустила…

— Какая печальная история, — сказал Семен. Мальчика и вправду было жалко. Он стоял, поминутно теребя свой покрасневший нос пальчиками с россыпью бородавок, и, казалось, вообще не интересовался происходящим вокруг него. — А что, его не определили никуда?

— Куда? — не понял чернявый.

— Ну — в интернат какой…

— Куда там, — махнул рукой мальчишка. — Отец у него пьет с тех пор, а Волька у бабки живет своей. В интернат ярцевский его возили, да он там ссаться и кусаться начал, его обратно бабке привезли. Здесь ему хорошо, бегает с нами везде, камнями в воду кидается да сопли на кулаки наматывает. Только у него после болота бородавки начались, йодом лечили — не проходят. Поэтому он вроде как на карантине немного. Хотя они не передаются, даже если расчешешь. Мы пробовали.

— Понятно, — сказал Семен. — Так все же — где мне лучше в лес войти, чтобы к болоту выйти?

Ребята переглянулись друг с другом, девчонка закатила глаза.

— Да зачем вам туда идти? Грибов и на трассе купить можно.

— Лисичек? — улыбнулся Семен. — Червивых?

— Ну хоть и их. — Пацан вздохнул и обернулся лицом в сторону леса. — Короче, если по вот этой дороге, то это в сад колхозный бывший выйдете. Там грибов нет, там только яблоки, но они сейчас кислые. Вам надо двинуть вверх, по склону, там сначала по полю, но потом на колею выйдете. Направо дойдете к асфальту, и по нему можно будет обратно в Жданово прийти, только это долго. А если налево двинете — то там к просеке выйдете, по которой провода идут. На ту сторону перейдете — там бор уже будет, там малина даже есть. Можно по просеке этот бор обойти, а можно прямо через него пролезть, там километр где-то, а прямо уже за этим бором, там уже…

— Цапа, — сказал Волька, и все повернулись к нему.

— Болото? — уточнил Семен.

Ребята кивнули.

— Ну да, там уже болото начинается.

— А откуда вы знаете это, если туда не ходите? — спросил Семен.

— Так мы ходим, — сказала девчонка, и остальные закивали. — Только с народом ходим, человек по восемь, когда голубика пойдет или черника. Когда много народу — не заблудишься ведь.

— Ну понятно. — Семен поднял ведро, накинул дужку на руку и двинулся в сторону леса. — Спасибо, ребят! Пойду и я погляжу на вашего Дьявола, или там смерть, или, если повезет, — на ведьмочек…

— Цапа. — Волька вдруг поднял голову и посмотрел прямо на него. — Цап-цап. — Его ладошка вытянулась в сторону лица Семена, пальцы зашлепали друг по другу. — Цап-цап!

— Ого! — Девчонка подошла к Вольке, но тот уже вновь опустил глаза. — Эк его на жаре двигать начало! Волька! Ау! Ты бошку окунуть в воду не хочешь, а то напекло небось!

— Не-е-е, — твердо сказал Волька и замотал головой. — Не надо в воду. Не пойду.

— Брось, гиблое дело, его в воду силком не затянешь. — Чернявый полез обратно на дамбу. — Прощевай, дядька! Берегись дьяволов!

И они втроем, хохоча и толкаясь, побежали к краю дамбы и бухнулись в темную парную воду.

Семен, сбивая дыхание, тяжело шагал вверх по склону, переступая через кротовьи рытвины и улыбаясь звучащим позади него ребячьим выкрикам. Остановившись на самом верху, он кинул взгляд на плотину — и вздрогнул.

Волька стоял, подняв голову в его сторону, — и смотрел прямо на Семена. Его поднятая рука шевелилась в воздухе, раз за разом сжимаясь в пустоте; губы дурачка шевелились.

Семен был слишком далеко, чтобы разобрать слова, но он и так догадался, что именно говорил ему вслед Волька.

— Цап-цап, — пробормотал Семен и снова вздрогнул. Слова эти показались теперь угрожающими. Семен помотал головой, отвернулся от плотины и быстрым шагом направился по указанному ребятами пути.

За его спиной Волька опустил руки, сел на землю и, обхватив колени руками в бородавках, стал смотреть в сторону леса.

Евгений Шиков. Продолжение в комментах

10-летняя Анечка знала, что мужчину с четвертого этажа, живущего прямо над ней, стоит опасаться. Она помнила, как мама строго-настрого запрещала ей общаться с Андреем Ивановичем — сорокалетним холостяком с явно выпирающим животиком, который практически всегда носил одно и то же: темно-зеленый свитер, поношенные серые джинсы и очки с круглыми линзами, из-за которых его синие глаза выглядели гигантскими, вызывая в голове ассоциации с совой.

Будучи не по годам сообразительной, девочка смогла сопоставить неожиданный визит нескольких серьезных мужчин с надписью «Полиция» на спине к соседу с верхнего этажа с наказом матери, прозвучавшим буквально на следующий день. Насколько Аня знала из обрывков разговоров между родителями (к слову, девочка была не только сообразительной, но и весьма любопытной), полицейские пришли к соседу из-за пропажи мальчика с ее школы — якобы некий аноним сообщил в местный ОВД о подозрительном мужчине, который как-то может быть причастен к делу. Его, дескать, часто видели возле кладбища, где кто-то в последнее время начал разрывать могилы.

Однако полицейские ничего подозрительного в квартире Андрея Ивановича не нашли и ушли несолоно хлебавши, но так как их визит поднял на уши весь дом (понаблюдать за развитием событий приходили даже с соседних подъездов), то уже в скором времени поползли слухи, порождаемые бурной человеческой фантазией. Слухи не смогло остановить даже известие о том, что пропавший мальчик погиб в результате несчастного случая в заброшенной больнице, где он сорвался с ржавой лестницы, когда полез на крышу вместе с друзьями (тело так и не нашли, но полицейские, удовлетворившись таким объяснением, быстренько закрыли дело). И, хоть сама Анечка никакой угрозы в Андрее Ивановиче не видела — он всегда был приветлив, обладал мягким приятным голосом и периодически угощал девочку конфетами, - но указание

матери выполняла со всем присущим ей послушанием.

И уж Аня никогда бы не подумала, что мать сама отправит ее за «угощением» к соседу, от общения с которым когда-то предостерегала.

Случилось это через несколько месяцев после того, как отец «надолго уехал в командировку». Аня хорошо помнила день, когда вернувшись из школы застала на кухне рыдающую мать, сжимавшую в руках прозрачный стакан, наполненный янтарной жидкостью.

-Доча, папа сегодня с работы не вернется, - с трудом сдерживая всхлипывания, произнесла родительница. -Он надолго уехал в командировку на Север, когда вернется — неизвестно.

Аня недоумевала: она знала, что ее отец работал в шахте на окраине города и прежде в командировки, тем более на длительные, никогда не ездил. Загадка внезапной командировки отца раскрылась вечером, когда Аня, засидевшись перед телевизором (мать, обычно контролировавшая время, когда дочь ложилась спать, давно храпела за столом на кухне), посмотрела вечерние новости, в которых говорилось о утечке газа в шахте, в которой работал ее отец. Мысль о том, что отец больше никогда не придет и не сожмет ей плечи перед сном и не поцелует в лоб, пожелав спокойной ночи, была невыносима, поэтому Аня убедила себя, что слова матери о командировке отца — истинная правда.

С того момента жизнь девочки начала стремительно ухудшаться. Она стала замечать стакан с янтарной жидкостью в руках мамы практически ежевечерне; вскоре янтарная жидкость сменилась на прозрачную, а стакан стал настоящим атрибутом матери, без которого ее и представить стало невозможно. Аня то и дело замечала маленькие пустые бутыльки из-под различных аптечных лосьонов, которыми внезапно увлеклась ее мать.

Женщина стала раздражительной, перестала готовить еду, в скором времени перейдя на дешевые полуфабрикаты, которые достаточно было разогреть в микроволновке. Аня, прежде любившая поболтать с матерью на различные темы, стала по-настоящему опасаться женщину, которая, казалось, находилась в относительно хорошем настроении только после принятия внутрь определенной дозы любимых лосьонов.

Внезапно мама Ани начала общаться с соседом сверху, что стало настоящим шоком для девочки. Впрочем, в скором времени она поняла, в чем причина расположенности к мужчине, от которого держался подальше весь подъезд (хотя скорее больше по привычке) — он приносил женщине те самые косметические изделия из перца и боярышника.

***

-Доча! - скорее завалилась, чем вошла в комнату мать. -А почему мы не готовимся к празднику?!

Это был канун Нового года — 31 декабря. Занятия в школе закончились до середины января, поэтому девочка весь день провела в своей комнате, читая книги про мальчика, в один прекрасный момент узнавшего, что он способен обращаться с волшебной палочкой по своему разумению.

Этот вопрос одновременно удивил и обрадовал девочку, которая даже не надеялась на то, что их поредевшая семья будет отмечать начало Нового года — ведь даже ее день рождения, наступивший в прошлом месяце, был оставлен мамашей без внимания.

-Мы будем праздновать Новый год? - тихо, словно стараясь не сглазить свое счастье, спросила Аня.

-Конечно! - кивнула мать. -Я пока приготовлю праздничный ужин — время еще есть, а ты сходи к Андрей Ивановичу наверх!

-К Андрею Ивановичу? Но ты же когда-то говорила мне держаться от него подальше...

-Ерунда какая! Он отличный сосед, а что про него говорят — чушь! Иди давай быстрее, он тебе должен угощение для мамочки дать.

Энтузиазм Ани несколько поутих, ведь она догадывалась, что это за «угощение». Однако радость от новости о том, что в ее в последнее время не особенно счастливой жизни будет праздник, перебила все остальные эмоции. Девочка быстро собралась, уже предвкушая вкусную еду и запах мандаринов, твердо ассоциирующийся у нее с Новым годом. Взлетев по лестнице на верхний этаж, она мягко нажала на кнопку звонка.

Покрашенная в зеленый цвет деревянная дверь практически сразу открылась. На пороге стоял сосед, одетый в ту же одежду, что и всегда: свитер, джинсы, очки.

-Здравствуй, Аня! - его «совиное» лицо разошлось в улыбке, придав ему нелепое выражение. -Ты как раз вовремя — мы с куклами пьем чай с «птичьим молоком». Зайдешь?

Слова о том, что Андрей Иванович «пьет чай с куклами» нисколько не удивил Аню: один из слухов, расползшихся после визита полицейских словно смог по безветренному небу, был о странном увлечении взрослого одинокого мужчины куклами, которых он сам, якобы, и создавал.

Поговаривали, что он любил рассаживать их перед телевизором и смотреть вместе с ними мультики, читать им вслух книги и даже — петь детские песенки. Неизвестно было лишь, откуда соседи узнавали о подобных привычках соседа, который, при всей своей внешней приветливости и доброжелательности не стремился никого посвящать в личную жизнь.

-Меня мама отправила к вам за каким-то угощением, - не глядя в глаза соседу, произнесла Аня. -Она меня скорее ждет дома...

-Ах, это! - протянул мужчина. -Конечно, я тебе все дам, но неужели ты не хочешь войти и попить с нами чай? Уверен, твоя мама не будет на тебя гневаться. К тому же, ты наверняка давно не ела никаких вкусностей!

Тут мужчина попал в точку. Аня действительно практически не ела вкусной еды (а тем более сладостей) с тех пор, как мама начала увлекаться лосьонами. А «птичье молоко», которым сосед завлекал Аню, были ее любимыми конфетами...

-Хорошо, - девочка удивилась, услышав свое согласие; казалось, управление голосом взял на себя ее желудок, почуявший возможность насладиться сладким.

-Тогда — прошу пожаловать! - мужчина открыл дверь чуть шире, жестом приглашая Аню внутрь, которая, немного поколебавшись, переступила порог квартиры.

Оказавшись в довольно светлой прихожей, девочка почувствовала вполне уловимый знакомый запах. Точно такой же кисловатый аромат исходил от ее матери, после «процедур» с лосьонами.

-Проходи в гостиную, - деловито произнес Андрей Иванович, указывая на дверь впереди. -А я сейчас схожу на кухню, возьму тебе кружку.

Сосед скользнул направо; посмотрев ему вслед, Аня увидела небольшую кухню, на которой возле плиты стояла некая застывшая фигура, одетая в какое-то тряпье. Андрей Иванович подошел к фигуре и весело произнес:

-Поставь-ка еще воды погреться — у нас гостья! - после чего открыл шкаф над раковиной и достал оттуда кружку.

-Здравствуйте, - поздоровалась Аня, удивленная наличием постороннего человека в квартире соседа, считавшегося убежденным одиночкой. Однако фигура не шелохнулась, продолжая стоять на одном месте, как вкопанная.

Андрей Иванович быстро обернулся.

-Анечка, пойдем в гостиную, - он продемонстрировал ей кружку, вынутую из шкафа. -А тебе, - укоризненно сказал он, обращаясь к фигуре, - выговор за неприветливость!

Мягко взяв девочку за плечо, мужчина пошел с ней по коридору в сторону гостиной, из которой раздавались звуки телевизора.

-Не обращай внимания. Жанночка испытывает определенные проблемы... с восприятием реальности.

-Это ваша жена? - удивленно спросила Аня.

-Нет, что ты, - засмеялся сосед. -Это мое творение. Жанна — моя кукла, - решил добавить мужчина, увидев недоумевающее лицо гостьи.

Аня искоса посмотрела на Андрея Ивановича, рассчитывая увидеть на его лице улыбку.

«Это ведь наверняка какая-то шутка?», - спросила она сама себя.

-А вот и мы! - возгласил хозяин квартиры, когда вошел вместе с Аней в гостиную.

Стены комнаты были оклеены старыми, однако крепко сидящими обоями; на одной из стен висел зеленый ковер, прямо над над продавленным диваном, возле которого стоял стол с угощениями и небольшим чайничком. На облезлой тумбе напротив стола расположился старый «пузатый» телевизор, по которому показывали советские мультики.

Но не просмотр мультфильмов взрослым мужчиной удивил Аню: куда больше ее поразили три имевшие человеческие черты фигуры, неподвижно восседавшие за столом. Перед каждой из них стояла кружка с дымящимся чаем и блюдце с нетронутыми конфетами. Куклы были одеты в старую потрепанную одежду: казалось, будто кукольник использовал в качестве одежды для своих изделий все, что нашел у себя в холостяцком гардеробе. Однако несмотря на такую кажущуюся небрежность со стороны кукольника, нельзя было не отметить лица сидящих за столом кукол, которые были изготовлены на высочайшем уровне, не уступающем качеству лучших работ в музеях мадам Тюссо.

-Познакомьтесь, это Аня! - представил гостью молчаливой неподвижной компании Андрей Иванович. -Аня, это Антон, Никита и Клим, - хозяин квартиры поочередно указал на кукол слева направо. Присаживайся вон туда, -мужчина кивнул в сторону дивана, на котором восседала кукла, которую Андрей Иванович назвал Климом. -И — угощайся!

Аня медленно подошла к столу, отметив, что запах аптечных лосьонов стал особенно сильным. Когда девочка аккуратно села на краешек дивана, стараясь как можно дальше держаться от странных кукол, ей показалось, что Клим слегка подвинул лежащую на столе руку, очертания которой угадывались под рубашкой, укутывающей конечность практически полностью, оставляя снаружи лишь кончики пальцев темного, несколько зеленоватого, цвета.

«Показалось», - решила Аня. Несмотря на ощущение нереалистичности происходящего, ей было не столько страшно, сколько интересно — возможно благодаря добродушному поведению соседа, который, как оказалось, совсем не выглядел страшным.

«Если бы еще не этот запах...».

-А мы тут смотрели Винни-Пуха, - сказал Андрей Иванович, наливая гостье чай. -Нам очень нравятся песни оттуда!

Справа кто-то тихо хмыкнул. Аня резко повернула голову направо, но рядом также сидела безжизненная кукла... У которой, по какой-то причине, слегка приподнялись уголки губ на восковом лице.

«Да что же мне сегодня кажется ерунда всякая!», - укорила себя Аня. «Это же просто куклы!».

-А почему вы любите кукол? - выпалила мучавший ее вопрос Аня. -Вы же взрослый!

Андрей Иванович застыл, не дойдя до своего места во главе стола. Медленно обернувшись, он тихо произнес сдавленным голосом:

-Ты конфетами-то, угощайся.

Аню не нужно было упрашивать. Сдерживаясь от того, чтобы проглотить всю корзинку с ее любимым «птичьим молоком», стоящую посередине стола, девочка начала аккуратно брать по одной конфете, через какое-то время плюнув на условности и став выуживать по две штуки за

раз.

-Еще никто не спрашивал меня, почему я их люблю... Меня называли инфантильным, ненормальным — но никто не спрашивал, почему я их делаю. Ты, Анечка, первая, - Андрей Иванович снял очки, протер линзы и водрузил их обратно. -Ты действительно хочешь знать причину моего увлечения?

Собственно говоря, любопытство Ани отошло на второй план перед праздником живота, который она себе устроила. Однако было видно, что тема важна для мужчины, поэтому она, исключительно из вежливости, промычала нечто утвердительное.

-Эта история довольно продолжительна, поэтому я пока схожу за кипятком, чтобы подлить тебе еще чаю...

***

-Я начал увлекаться шитьем кукол еще в подростковом возрасте, - Андрей Иванович сходил на кухню, принес полный кипятка чайник и теперь сидел перед налопавшейся от пуза конфет Аней, которую начало сильно клонить в сон.

-Отец считал, что это хобби недостойно мальчика и пытался привить мне любовь к более «подходящим» занятиям, твердо ассоциирующимся в его голове с «мужественностью»: к спорту, охоте, рыбалке и прочим подобным вещам. Мне же нравился процесс создания вещей, необычайно похожих на людей — в те моменты мне казалось, будто я обладаю частичкой божественной силы, поэтому я продолжал создавать своих кукол втайне от отца, который считал, что ему удалось перебороть мою «инфантильность».

Со временем я понял, что мое увлечение, которое вышло за рамки обычного хобби, воспринимается большей частью общества точно так же, как и моим отцом: мужчина, шьющий кукол в свободное время, считается в лучшем случае ненормальным, а в худшем — опасным. Поэтому ни коллеги, ни те, кого я мог называть приятелями (к слову, их было у меня совсем мало) не знали о том, что вечерами я ощущаю себя Создателем, пусть и, скажем так, мелкого пошиба. Однако даже в самых смелых мечтах я не мог вообразить, что я действительно смогу

дарить своим куклам жизнь...

Это случилось несколько лет назад. Я встретил ребят, выглядевших не сильно старше тебя — на вид им было лет по одиннадцать: брата с сестрой. Не буду утруждать тебя подробностями той истории, но в процессе нашего знакомства я узнал, что Горислава и Светозар (так их звали) живут на свете уже не один век... Бессмертие им дал один тайный ритуал, который провел над ними орден, твердо веривший, что их глава — божество, потерявшее свою силу.

Эти ребята поведали мне, что существуют древние, еще более древние, чем они сами, практики по переселению душ, упоминавшиеся в шумерских источниках. По их утверждениям, душа — это хранящаяся в человеческом processus xiphoideus субстанция, которая и дарует жизнь своему носителю, и которая покидает его в случае, если носитель теряет определенную форму. То есть, жизнь держится в человеке до тех пор, пока его тело имеет определенную форму, а не до тех пор, пока его внутренние органы функционируют должным образом. Различные травмы, болезни и прочие неприятности способны лишить человека жизни только из-за того, что меняют форму организма!

Ребята подсказали мне, какие труды стоит прочитать на эту тему: люди, написавшие эти труды, «цивилизованной» частью общества были признаны либо душевно больными, либо шарлатанами. Впрочем, здесь нет ничего необычного, ведь ограниченные личности (которых, к несчастью, большинство) стараются заклеймить тех, кто пытается немного раздвинуть шторы реальности, в жалкой попытке сохранить свое представление о мире нетронутым.

Я изучил множество материалов. Благодаря профессии (а я работал, ранее, археологом), у меня был доступ к уникальным источникам... Среди них были древнеегипетские скрижали, из которых я узнал, что жрецы того времени фактически не менялись: если жрец умирал от старости либо по иной причине, его processus xiphoideus, выступающий в качестве своеобразного «аккумулятора», пересаживали другому человеку — обычно рабу, после чего жрец продолжал служить своим многочисленным богам. Знания, содержащиеся в скрижалях, хранились в огромной тайне и были доступны лишь ограниченному числу лиц, передаваясь новым людям только в случае крайней необходимости.

Когда же на сцену мировой истории вышло христианство, с подобными практиками начали активно бороться. Приверженцы новой религии мотивировали свою борьбу тем, что такие ритуалы кощунственны, ведь лишь Бог имеет право дарения жизни. Обладатели тайных знаний высмеивались, объявлялись Церковью еретиками — в общем, с ними боролись всеми возможными способами. Со временем эти уникальные знания были утеряны в жерновах истории и, казалось, человечество никогда не восполнит эту потерю... Но, как ты видишь, Судьба весьма ироничная особа, и в качестве того, кто вернет эти знания, она выбрала меня — человека, в свободное время увлекающегося созданием кукол.

Рассказ, который взрослого человека насторожил бы и заставил чувствовать себя неуютно, Аню весьма заинтересовал. Возможно, будь она несколько постарше, то не поверила бы в сказанное соседом, но дети, не имея большого жизненного опыта, легко могут поверить в фантастические вещи. К тому же, рассказ Андрея Ивановича заставил Аню почувствовать себя героем необычной истории — навроде тех, что были в ее любимых книгах про мальчика, в один миг

узнавшего, что он является обладателем магических способностей.

-То есть, все эти куклы — живые?

-Не все, - грустно улыбнулся Андрей Иванович. -Создать максимально схожую с человеческим телом куклу весьма сложно, нужно учесть огромное количество деталей. Я, конечно, стараюсь находить материю для своих кукол как можно лучшего качества, обрабатываю ее специальным раствором (ты, наверное, чувствуешь этот запах) после чего компоную разные материи друг с другом; где-то набиваю куклу тряпками, обшиваю тканью, чтобы в итоге получить хороший образец надлежащей формы, но результат не всегда радует.

Например, часть материи, которую я использовал для создания Клима, я нашел в заброшенной больнице неподалеку, после чего добавил недостающие детали из другого источника, придал тому, что оставалось от лица более-менее приемлемый вид с помощью воска - и вуаля, Клим вполне может называться живым. Антон же и Никита, к сожалению, - мужчина тяжело вздохнул, - не имеют в себе и искры жизни.

-А та, кого я видела на кухне?

-Жанна? Ох, она вполне живая. Проблема лишь в том, что основная часть ее материи при жизни весьма пострадала от жестокого обращения. То, от чего люди погибают, как будто бы наносит определенный отпечаток на их душу, что влияет на них во время их «второго шанса». Из-за этого она несколько, гм, пугливая.

-Вы сказали «погибают»? Что это значит? Неужели «материя», которую вы используете, это...

-Какая сообразительная девочка, - с восхищением произнес Андрей Иванович. -Да, это именно то, что ты подумала. Мне приходится рыскать по различным местам, в попытке найти лучший материал, ведь то, что я добывал на местном кладбище, не лучшего качества. К слову, Антон и Никита сделаны именно из такого некачественного материала — возможно это и является причиной моей неудачи.

-Мне пора домой! - пискнула Аня. Ей совершенно разонравилась история, в которой раскрылись отвратительные, мерзкие детали, заставившие девочку почувствовать себя героем страшного фильма ужасов.

-Жаль, - расстроился Андрей Иванович. -Но раз уж ты зашла в гости, я должен тебе показать свою лучшую работу! - с этими словами он взял девочку за руку и потянул в коридор.

Оказавшись в коридоре, мужчина, утягивая вслед за собой Анечку, двинулся в сторону закрытой двери в конце коридора, из-под которой, несмотря на солнечный день, не пробивалось ни единого лучика света, словно в комнате отсутствовали окна, либо были зашторены плотными шторами.

Подходя к комнате, девочка почувствовала, как к кисловатому запаху, которым Андрей Иванович обрабатывал кукол, добавился еще один — похожий на тот, что царил у нее дома пару недель назад после того, как мать, ни с того ни с сего решила зажарить кусок свинины, неизвестно сколько до того времени пролежавший в морозильнике. У матери, еле стоявшей на ногах к середине дня, блюдо получилось, мягко говоря, не очень: запах жженой свинины не выветривался из квартиры еще несколько дней.

Сейчас Аня чувствовала именно этот запах... Ну или необычайно похожий.

-Я назвал его Марком. Он боится солнца, поэтому мне приходится держать шторы закрытыми — думаю, оно напоминает ему огонь, в котором Марк погиб в прошлой жизни, - с этими словами мужчина взялся за ручку двери, намереваясь повернуть ее.

-Что там, за дверью? - дрожащим от страха голосом спросила девочка.

-Шедевр. Ты уж прости меня за хвастовство, - хохотнул сосед. -Впрочем, ты сейчас сама в этом убедишься, - с этими словами мужчина раскрыл дверь, подтолкнув девочку вперед.

Поначалу ей показалось, что комната, в которой запах жженого мяса был тошнотворным, пуста: из-за царившего мрака, полного неясных очертаний, она не сразу заметила скрюченную фигуру, сидевшую на полу возле стены напротив двери. Андрей Иванович подошел к выключателю и мягко щелкнул им, залив помещение теплым светом.

Фигура, до того момента сидевшая на полу, резко вскочила и побежала в сторону Ани с Андреем Ивановичем, однако примерно на середине комнаты она резко остановилась, сделав по инерции пару шагов назад, словно ее что-то удерживало.

-Мне приходится держать его на привязи, - произнес Андрей Иванович. -Он все время рвется куда-то, думаю, он пытается вернуться домой — мозг этой материи практически не был поврежден, так что воспоминания должны были в нем сохраниться.

Аня не слышала, что говорил сосед. Она видела перед собой ужасное, гротескное подобие человека: это была одетая в остатки обгорелой рабочей спецовки скрюченная фигура, лицо которой было похоже на резиновую маску, в которой неумелой рукой сделали прорези для глаз, носа и рта.

-К сожалению, кожа этой материи практически полностью сгорела, однако все остальное, за некоторым исключением, было в полном порядке, поэтому мне оставалось, по большей степени, лишь обшить куклу резиной, чтобы придать ей нужную форму...

Девочка не слышала гостеприимного соседа - она не могла оторвать взгляд от куклы, которая в этот момент открыла рот и что-то громко промычала.

-Говорить он пока не может, но я надеюсь, что со временем начнет, - деловито сказал Андрей Иванович. -Ну что, разве это не шедевр?

***

В дежурной части отдела полиции, кое-как украшенной к Новому году прошлогодней мишурой и снежинками из бумаги, раздался звонок, вырвав из царства Морфея оперативного дежурного, только успевшего задремать.

-Слушаю! - недовольно рявкнул он. «Мало того, что в Новый год поставили смену, так еще и поспать не удается толком...».

-Я знаю, кто разрывает могилы... - тихо проговорил детский голос на том конце провода.

***

В то время, как в остальной части города запускали салюты и фейерверки, озаряя окружающие дома разноцветными огнями, во дворе Ани царила напряженная тишина. Новогоднюю ночь прорезали красно-синие всполохи мигалок полицейских машин, которыми было заставлено все свободное пространство перед подъездом, откуда полицейские выносили на носилках имеющие человеческие очертания фигуры.

-Представляешь, он делал куклы из трупов! - услышала Аня позади себя возбужденный женский шепот. -И мы жили с этим маньяком в одном доме! И ведь полицейские уже приходили к нему на обыск, но в первый раз ничего не заподозрили!

-Ну ты сама посуди, могло ли кому-нибудь прийти в голову проверить, из какого материала они сделаны? - ответил второй голос, принадлежащий мужчине. -Насколько я знаю, полицейским кто-то дал наводку, вот они целенаправленно и проверили этих кукол. К тому же, он их чем-то обрабатывал, из-за чего не было запахов разложения...

Девочка стояла посреди толпы, высыпавшей на улицу как только во дворе завыло множество полицейских сирен. Когда Аня вернулась домой от Андрея Ивановича, ее мать уже спала крепким алкогольным сном, поэтому не слышала звука полицейских машин. Аня же решила воочию убедиться, что соседа, вместе с его ужасными творениями, заберут полицейские, ведь только так она смогла бы уснуть. Поэтому не долго думая, она оделась и вышла на улицу, присоединившись к толпе зевак.

Последним выводили кукольника. Аня поразилась, как изменился его облик: Андрей Иванович шел ссутулившись и глядел только себе под ноги; он выглядел каким-то мелким, словно его внутренняя сила, подпитываемая высшей идеей, разом покинула мужчину, как только стало понятно, что все кончено.

-Васильевна говорит, - продолжал тот же женский шепот, - что видела, как из квартиры этого психа выскочил некий мужчина - в темноте она его не разглядела толком. Это случилось аккурат в тот момент, когда загудели полицейские сирены — я думаю, это может быть сообщник маньяка!

На негнущихся ногах Аня пробилась сквозь скопление людей и направилась к подъезду. Она слышала, как дверь полицейского УАЗика, куда посадили Андрея Ивановича, захлопнулась, после чего двигатель старого автомобиля надрывно закряхтел. Открыв дверь, девочка начала подниматься к себе на этаж, отметив сильный кисловатый запах, стоящий в подъезде. Возле двери в квартиру к нему примешался еще один: запах жженой свинины. Медленно открывая дверь, Аня отстраненно подумала, что мать решила все-таки приготовить праздничный ужин, что у нее, судя по запаху, не получилось.

«Опять будет несколько дней выветриваться».

В темном коридоре квартиры стояла фигура. Отсветы красно-синего цвета освещали резину,

которой было обшито лицо незваного гостя.

-Дочь, - с трудом прохрипела кукла.

Рассказ для ноябрьского конкурса страшных историй.

Солнце светило ярко, и снег, ровным слоем покрывший склон, искрился в его лучах. Взвод поднимался вверх молча, без шуток и разговоров. Кто-то был занят своими мыслями, а у кого-то в голове была полная пустота — как бывает после сильного нервного напряжения. Было холодно, а идти пришлось долго. Даже несмотря на облегчённое снаряжение, все были сильно вымотаны.

Глядя на заснеженный склон, в ярких лучах солнца казавшийся особенно пустым и безжизненным, Ханс невольно вспомнил о мрачных легендах, ходивших среди местного населения. Окрестности этой горы считались про́клятыми, и, как рассказывали местные, здесь часто пропадали люди. Кроме того, и среди военных ходили слухи, что из столицы в эти горы приезжали представители всяких оккультных организаций с целью изучения каких-то аномалий и паранормальных явлений. Но сейчас было не до сказок и суеверий — после понесённых потерь и тяжёлого пути все хотели поскорее преодолеть перевал и добраться до расположения батальона.

Подъём давался нелегко, но Ханс видел, что его подчинённые, несмотря на подорванный потерями и срочным отступлением боевой дух, всё же твёрдо настроены преодолеть это препятствие. Взвод уверенно поднимался вверх к перевалу, но внезапно все, один за другим, резко остановились и оглянулись: с севера послышались залпы артиллерии.

Солдаты разбежались подальше друг от друга и пригнулись к земле, ожидая опять оказаться под огненным градом, но вскоре стало понятно, что их взводу ничего не угрожает — судя по всему, огонь вели не по ним, а по основным силам батальона, располагавшимся по другую сторону горного хребта. Однако все снаряды угодили во вставший на пути гребень, не набрав достаточно высоты, чтобы перелететь через него.

— Да кто ж так стреляет, — усмехнувшись, начал говорить Ханс, но осёкся, когда заметил, что отдалённые раскаты артиллерии сменил новый шум, уже с другой стороны.

— Лавина! Прячьтесь! — закричал один из бойцов, тоже заметив надвигающуюся опасность, хотя прятаться здесь было особо негде. Немного пометавшись по заснеженной поверхности и видя, как остальные тоже беспорядочно бегут в разные стороны, Ханс, преодолев панику, лёг вдоль склона рядом с местом, хоть как-то напоминавшим выступ, за которым можно укрыться.

∗ ∗ ∗

Очнулся он, вскрикнув от резкой, но непродолжительной боли в ноге. «Боль на войне — признак того, что ты ещё жив», — вспомнилось ему. Сразу же послышались оживлённые голоса, приглушённые слоем снега. Он вспомнил, что произошло, и понял, что ему ещё повезло: видимо, он находится не слишком глубоко, поэтому сквозь снег смог почувствовать, что кто-то наступил ему на ногу. Вскоре Ханса откопали, и он присоединился к поискам оставшихся под снегом товарищей по оружию.

Большинство солдат отделались лишь ушибами и ссадинами, многие сами смогли выбраться из-под снега, и вскоре количество людей в строю заметно увеличилось. Пока Шульц и Майер занимались перевязкой раненых, Ханс, велев всем собраться рядом, провёл перекличку. Оказалось, что взвод был уже почти в полном составе (точнее, почти в том же составе, что и до лавины). Неизвестной оставалась судьба лишь двух радистов — Беккера, из их взвода, и Вальтера, во время отступления присоединившегося к ним вместе с ещё несколькими уцелевшими из соседнего взвода. Было решено продолжить поиски ниже по склону — тяжёлые рации могли утянуть Беккера и Вальтера ещё ниже, чем остальных, и искать их надо было тщательнее, копая снег более глубоко.

Растянувшись цепочкой поперёк склона, солдаты начали спуск. Солнце уже клонилось к западу, и надо было успеть завершить поиски до темноты, да и с каждой минутой шансы найти радистов ещё живыми всё уменьшались. Ханс даже подумал, что, возможно, эти шансы уже слишком малы, и разумнее будет свернуть поиски и поскорее уже преодолеть перевал, ведь лавина и так откинула их назад и отняла драгоценное время, а солдаты устали, и боевой дух, после всего случившегося, оставляет желать лучшего. Но продолжать поиски следовало, кроме соображений морали, и по более практичным причинам — без координации с батальоном велик шанс разминуться и нарваться на превосходящие силы противника, ведь на войне, как известно, ситуация и расположение сил могут резко меняться. Поэтому, даже если Беккер и Вальтер уже мертвы, было необходимо хотя бы найти оборудование.

Спустя примерно час удалось найти Вальтера. Он был жив, но без сознания, и получил сильные обморожения, а его нога была сломана. Пока несколько солдат пытались привести пострадавшего в сознание, Ханс осмотрел рацию. Хоть она и не разбилась вдребезги от падения, но её состояние не слишком обнадёживало — антенна была сломана примерно посередине, и один из аккумуляторов сильно повреждён. Всё же, после нескольких попыток ему удалось заставить прибор включиться. Однако, сколько он ни пытался, выйти на связь с батальоном не получилось — у повреждённой рации со сломанной антенной не хватало мощности пробиться сквозь толщу горных пород на такое расстояние.

Уже начинало темнеть, и найти оставшегося радиста надо было как можно скорее. Но спустя ещё час поисков, Беккера найти так и не удалось.

— Вот уж и вправду про́клятое место, — сказал Ханс. — Как сквозь землю провалился.

И действительно, вскоре после этого один из солдат доложил, что нашёл глубокую трещину, идущую наискосок, и Беккер мог провалиться туда.

Когда все собрались возле трещины, Ханс снова помянул нечистые силы — он, как и остальные, точно помнил, что когда они поднимались по склону, этой расщелины здесь не было, иначе взводу пришлось бы её преодолевать или огибать, делая большой крюк, ведь она простиралась далеко в обе стороны. Может, она была покрыта льдом, сломанным теперь из-за лавины? Или взрывы артиллерийских снарядов заставили горные породы раздвинуться?

В любом случае, Беккер, судя по всему, действительно упал именно туда. Хоть сумерки ещё не закончились, и небо ещё не сделалось по-ночному чёрным, дно трещины рассмотреть не удавалось. Фонарь мог лишь на несколько метров осветить отвесные края, чуть расходящиеся книзу, а дальше луч света терялся в непроглядной тьме. Солдаты несколько раз пытались окликнуть Беккера, но из темноты в ответ не было слышно ни звука.

Прочёсывать дно расщелины было слишком опасно. Неизвестно, как глубоко придётся спускаться, и насколько трудно будет продвигаться по дну. К тому же, снег, лёд и горные породы могли снова обрушиться, а рисковать оставшимися бойцами, причём, возможно, так и не найдя ни живого Беккера, ни исправную рацию, Ханс не мог.

Две группы отправились в разные стороны, пытаясь докричаться до Беккера, но вернулись без каких-либо результатов. Ханс рассуждал, что можно предпринять. Может, лучше переночевать здесь, и уже утром продолжить спасательную операцию? Но так шансы найти его живым становятся ещё меньше. Хотя, раз до него не удалось докричаться, может он уже мёртв? В таком случае, имеет смысл продолжить поиски уже при свете солнца. Но если Беккер не уцелел, то уцелела ли его рация? Не лучше ли будет поскорее преодолеть перевал, пусть даже без связи с батальоном?

Точно, рация! Хансу пришла в голову идея: имеющаяся рация Вальтера не годится для связи с командованием, но на близких расстояниях её всё ещё можно использовать. Если рация Беккера всё ещё работает, то даже если он не в сознании, можно будет услышать её звуки со дна пропасти. Было решено немедленно приступить к новому плану поисков. Оставив остальных заботиться о раненых и, на всякий случай, готовить ночлег, Ханс, во главе быстро собранного отряда из самых лучших скалолазов во взводе, взяв рацию и необходимое снаряжение, двинулся вдоль трещины.

Через каждые несколько метров они останавливались и пробовали выйти на связь с Беккером, в то же время вслушиваясь в тишину ледяной пропасти. Но сколько бы они ни шли вдоль прокля́той расщелины, в ночной темноте до них доносились лишь завывания ветра. Обследовав разлом в восточном направлении и вернувшись, уже никто почти не надеялся, что им удастся отыскать пропавшего радиста. Продолжив поиски уже с другой стороны, они почти-что на автомате продолжали повторять через готовую вот-вот разрядиться рацию: «Беккер, ты нас слышишь? Беккер, ты здесь? Приём!» — чтобы снова не услышать ничего в ответ.

В очередной раз Ханс повторил по рации эту фразу, но из беспросветной тьмы опять не было слышно ни звука. Группа уже двинулась дальше, но тут из рации послышался неразборчивый шум. Неужели их товарищ жив и смог ответить?

Походив туда-сюда в поисках места, где рация лучше всего ловит сигнал, и продолжая звать по ней Беккера, удалось найти участок трещины, возле которого среди помех можно было различить слова.

— Беккер, это ты? Ты жив?

— Да! Вы меня слышите?

— Слышим! Ты там, внизу?

— Да!

— Беккер, ты ранен? Держись, мы сейчас спустимся к тебе!

Солдаты начали доставать альпинистское снаряжение и вбивать крючья рядом с краем обрыва.

— Нет, я не ранен! Но... — сильный шум ветра и помехи заглушали слова радиста.

— Не ранен? Отлично! Когда увидишь, с какой стороны мы спускаемся, продвигайся туда! Мы тебя вытащим!

— Не могу!

— Почему? — тут Ханс, до этого воодушевлённый удачным развитием ситуации, которая ещё несколько минут назад казалась практически безнадёжной, снова ощутил гнетущую тяжесть под ложечкой. Что-то не так! Что-то было не так! — Беккер, ты слышишь? Говори внятно, что у тебя там! Ведь ты же живой! Ну? Говори! Мы сможем тебе помочь! Мы... Эй, вы! Давайте быстрее! Беккер, ты там застрял, не можешь вылезти?

— Нет! — послышалось сквозь шум из рации, — Я всё ещё падаю!

Источник: Мракопедия

Отец не любил рассказывать, что случилось с его вторым братом. Но еще в детстве из разговоров взрослых Николай узнал, что Гриша («другой папин брат») пропал без вести.

«Второй, другой» – так говорилось, потому что было их трое мальчишек-близнецов, не было среди них младших и старших. В объемистом семейном архиве обкомовца Язова почему-то сохранилась лишь пара фотографий, где все его три сына были вместе: будто клонированные в фоторедакторе, которого ждать еще полвека. Одинаковые улыбки, одинаковые проборы, даже складки на мешковатых шортах по моде пятидесятых – и то одинаковые. Надо было как следует присмотреться, чтобы заметить разницу между мальчиками. Гриша был самым тощеньким и на обеих фотографиях стоял несколько на отшибе.

Снимки Николай обнаружил, когда занялся расхламлением квартиры. Квартира ему досталась в наследство – бабушка, перед смертью в свои девяносто с лишним лет, оставаясь, впрочем, до самых последних дней в сознании до жути ясном, записала квартиру на единственного внука. Не на отца, так и жившего с матерью в однушке-малометражке, которую им когда-то сообща организовала материна родня и где прошло Николаево детство. Не на дядю Глеба, мотавшегося по общежитиям, а может, в очередной раз «присевшего». Именно на Николая.

На своей памяти Николай был вообще единственным, кого бабушка признавала из всей малочисленной родни. Николашечка – эту карамельную вариацию собственного имени он не выносил до сих пор. Лет аж до двадцати, хочешь не хочешь, Николай в обязательном порядке должен был провести у бабушки выходные. Он, вроде важной посылки, доставлялся отцом до порога (мать к бабушке не ходила никогда) и всю бесконечно длинную субботу и такое же длинное и тоскливое воскресенье обретался в громадной, как череда залов правительственных заседаний, и загроможденной, как мебельный склад, четырехкомнатной квартире на последнем, двенадцатом, этаже неприступной, похожей на донжон, серой «сталинки» с могучим черным цоколем, не растерявшей своей внушительности даже на фоне новых многоэтажек по соседству.

Дом был архитектурным памятником федерального значения и композиционным центром «жилкомбината», комплекса жилых зданий, построенных в тридцатые специально для чиновников областного правительства. При взгляде на чугунные ворота, перегородившие по-царски монументальную арку, легко можно было представить выезжающие со двора зловещие «воронки». А они-то сюда точно приезжали, причем именно за арестованными: комплект здешних советских царей не раз менялся и вычищался самыми радикальными мерами. Деду Николая, Климу Язову, второму секретарю обкома КПСС, невероятно повезло: его не коснулись никакие чистки.

Бабушка (судя по фотографиям, в молодости очень красивая – яркой, но несколько тяжеловесной, бровастой казацкой красотой) была младше мужа лет на двадцать. Тем не менее в семье заправляла именно она. Сыновья перед ней трепетали. Отец, передавая Николая бабушке, ни разу не переступил порог квартиры. Дело было в том, что отец находился у бабушки в немилости с тех пор, как женился «на этой лахудре драной, твоей, Николашечка, матери». А женился он очень поздно, ему уж за сорок было. До того тихо жил в угловой комнате наверху сталинского донжона, бывшей своей детской, писал научные статьи про советских литературных классиков, получил кандидата, потом доктора филологических наук и был «хорошим мальчиком», покуда не влюбился в одну свою студентку – мать Николая. Брат отца, Глеб, к тому времени из семьи выбыл давным-давно, вроде как сам сбежал еще в студенчестве, бросив заодно с родными пенатами и вуз, в котором тогда учился. Бабушка про дядю Глеба вовсе не хотела слышать, только плевалась.

У бабушки маленький Николай изнемогал от скуки: дома был видеомагнитофон, игривый рыжий кот, музыкальный CD-проигрыватель и нормальные книги, а в бабушкиных хоромах имелась лишь радиоточка, иногда вещающая насморочным голосом что-то неразборчивое, напоминавшее отголоски заблудившихся передач полувековой давности, со снотворными радиоспектаклями и унылым бренчанием рояля, да черно-белый телевизор, показывавший лишь два канала с новостями, перемежающимися рекламой. Был еще никогда не включавшийся проигрыватель грампластинок, у которого Николай иногда тайком от бабушки вращал пальцем диск, приподнимая тяжелую прозрачную крышку.

И, конечно, всюду, даже в коридоре и на кухне, стояли громадные шкафы с центнерами книг. Книги эти были нечитабельны. Недаром на корешках многих из них, в черных липких обложках, было написано лаконичное предупреждение: «Горький». Было еще много чахоточно-зеленых книг с кашляющей надписью «Чехов», толстенные серые тома закономерно назывались «Толстой», полно было разнокалиберного «Пушкина» – в общем, профессору литературы, автору многих монографий Людмиле Язовой так и не удалось привить внуку любовь к классике, а отец, тоже литературовед и профессор, даже не пытался.

Самым интересным для маленького Николая оказались многочисленные шкафы с одеждой. Все они были заперты, и открывать их строго-настрого запрещалось, но однажды Николай подсмотрел, в каком ящике комода бабушка держит ключи, принес из дома игрушечный фонарик на слабенькой батарейке и стал играть в исследователя пещер, он даже знал, как эта профессия называется: спелеолог. Под коленками хрустели и проминались залежи картонных коробок с обувью, что не носилась уже десятки лет, лицо шершаво трогали полы тесно развешенных пальто. В шкафах было таинственно и чуть страшновато.

Наиболее привлекательным для игры был встроенный, выкрашенный масляной краской в тон серым косякам шкаф в конце коридора, трехстворчатый и высоченный, переходивший в недосягаемые антресоли. Николай долго не мог подобрать к нему ключ, а когда наконец удалось, перед ним открылась почти настоящая пещера, глубокая, с тремя рядами многослойной одежды на плечиках и какими-то дремучими сундуками внизу. Николай шагнул внутрь и прикрыл за собой дверцу, чтобы бабушка ничего не заметила. Замок тихо щелкнул, но Николай не обратил на это внимания – ключ-то был у него – и полез в недра шкафа. Фонарик светил очень тускло: садилась батарейка. Казалось, прошло много времени, прежде чем Николай добрался до задней стенки. Воняло здесь так, что слезы на глаза наворачивались: вездесущим нафталином от моли. У бабушки никогда не водилось ни моли, ни тараканов, ни клопов, любая живность избегала этой сумрачной, невзирая на огромные окна, квартиры, но бабушка все равно регулярно раскладывала свежие нафталиновые брикеты из своих запасов и ловушки для тараканов, брызгала дихлофосом в вентиляцию, забираясь по стремянке, так что в ванную и на кухню потом невозможно было зайти. Николай расчихался от шкафной вони, и тут фонарик погас: батарейка окончательно издохла.

В кромешной темноте, путаясь в свисающей одежде, оступаясь на коробках, Николай полез в сторону выхода. Стукнулся об окованный угол сундука, заскулил: очень больно. К тому же захотелось в туалет. А дверь шкафа все не находилась. Кругом лишь топорщились жесткие полы старого шмотья, припасенного будто на целую роту, да ноги путались в сваленных как попало заскорузлых сапогах и калошах. Хныкая, Николай рванулся вперед и уперся в стену. Пошел вдоль нее, чудовищно долго перелезая через коробки и сундуки (мочевой пузырь уже едва не лопался), и тут выяснилось, что дверь шкафа заперта и ключ не вставляется: с обратной стороны скважины в замке не было. Наказывала бабушка сурово – могла и в угол поставить, и обеда лишить, и дедовым офицерским ремнем всыпать, но делать-то нечего. Николай стал со всей силы колотить в дверцы шкафа и кричать. Никто не отзывался. Время шло. Сначала он отбил кулаки и пятки, затем охрип от воплей и плача и в конце концов обмочился.

Сколько он тогда просидел в шкафу, осталось неясным. От духоты и вони начала кружиться голова. Именно тогда Николаю почудилось, будто он тут не один – тьма словно зашевелилась, повеяло затхлостью и плесенью, что-то отчетливо зашуршало в глубине, закачались, задевая макушку, бесчисленные пальто, хотя Николай давно сидел замерев, сжавшись в комок, привалившись плечом к злополучной двери. Кажется, что-то прохладное дотронулось до его лодыжки. Николай почти потерял сознание от страха. Таким его и обнаружила бабушка, когда отперла шкаф. Грубо выволокла за шиворот и коротко, как взрослого, ударила кулаком в лицо, аж зубы лязгнули. Она была бледно-серой, с дикими глазами.

– Ты что, совсем сдурел?!

А затем в первый и последний раз Николай услышал от нее, филологини, мат.

С тех пор к шкафам в бабушкиной квартире Николай не подходил. И отчаянно протестовал каждое субботнее утро – ненавистное утро очередной «ссылки». «Я туда не хочу! Сам туда иди!» Отец вздыхал: «Семейные дела – это долг. Твой долг – навещать бабушку. Ее сердить нельзя». Мать не вмешивалась.

Николай часами сидел в углу дивана, на равном удалении от всех шкафов в гостиной, и пытался читать иллюстрированную энциклопедию про космос, но книга, такая увлекательная дома, здесь не затягивала. Подходил к окну, смотрел поверх высокого подоконника на улицу – в основном там было видно лишь небо, забранное решеткой. Решетки на окна бабушка заказала еще в самом начале девяностых – тогда ограбили соседей со второго этажа, залезли через окно, вынесли золото и документы. Едва ли какой-то сумасшедший акробат проник бы в квартиру через окна на двенадцатом этаже, но бабушка с тех пор боялась грабителей. Так появились эти толстые, частые, под стать тюремным, решетки и в придачу относительно новая входная дверь, тяжеленная, сварная, хоть на сейф ставь, запиравшаяся на три хитрых замка длинными ключами.

В этом жилище, способном выдержать осаду, Николаю всегда очень плохо спалось. До происшествия со шкафом его лишь донимала бессонница, а темнота, такая простая и уютная дома, здесь казалась враждебной, с непонятными поскрипываниями паркета и мебели. Ну а после происшествия ночь с субботы на воскресенье вовсе превратилась в пытку. Постоянно мерещились шорохи. Оба окна (спал Николай в бывшей отцовской комнате) не были зашторены: когда бабушка уходила, он тут же отдергивал портьеры. С озаряющим потолок йодисто-рыжим светом близкого проспекта темнота не была настолько нестерпимой. Но все равно в углах – особенно заметно было боковым зрением – что-то явственно шевелилось. Николай пялился туда до сухости в глазах, почему-то уверенный: пока смотришь, то, что там копошится, не нападет. Засыпал он под утро, когда с проспекта доносились трамвайные трели, а тьма в окнах истончалась до предрассветного сумрака. И каждое воскресенье проходило в отупении от недосыпа.

В первые недели после случая со шкафом Николай умолял бабушку, чтобы та завела котенка или щенка, да хоть морскую свинку – отчего-то казалось, будто в присутствии беззаботного пушистого существа ночи перестанут быть такими тягостными. Однако бабушка терпеть не могла животных. «Ни за что! Грязи от них! Мебель попортят! Не вздумай притащить кого – в окно выброшу!» С неясным, но очень взрослым чувством, в котором восьмилетке не под силу было распознать раздражение напополам с ненавистью, Николай оставил эту тему. Но однажды принес из дома отводок фикуса в горшке: бабушкины необитаемые подоконники с некрополями из громоздких статуэток, стопок пропылившихся «Октябрей» и мертвых настольных ламп нагоняли тоску. Через неделю Николай обнаружил растение засохшим и почерневшим, будто его специально выставили на мороз. Возможно, бабушка просто не закрыла на ночь окно, а к выходным здорово похолодало.

– Ты вообще что-нибудь любишь, кроме вещей? – спросил тогда Николай.

– Какой же ты неблагодарный! – оскорбилась бабушка. – В точности как твой отец! Я же все, все для тебя делаю!

Для единственного наследника семьи Язовых она делала и впрямь немало: поспособствовала тому, чтобы троечника Николая перевели из затрапезной школы в элитную гимназию, к старшим классам нашла отличных репетиторов для поступления в вуз.

Во времена студенчества стало проще: днем Николай учился, вечерами подрабатывал и на выходные приходил к бабушке отсыпаться. Детские страхи теперь казались глупостью. Впрочем, бабушкины шкафы Николай по-прежнему трогать остерегался. Он притаскивал ноутбук с играми и наушники – с таким оснащением «ссылка» сделалась вполне терпимой. Бабушка со своими причудами и горами старого барахла теперь выглядела скорее смешной, чем грозной. Ночами Николай спал и не видел никаких снов. До поры до времени.

– Может, тебе разменять этот ангар на что-нибудь более компактное? – как-то раз вечером сказал он бабушке, сетовавшей на пенсию и дороговизну лекарств. – Тут же одна коммуналка жрет прорву денег. А еще гнилые трубы. И потолок вон сыпется. Купили бы две нормальные двухкомнатные квартиры, одну тебе, другую родителям, а я б в однушке остался – пока самое то.

– Да ты сдурел?! – вскинулась бабушка. – Никогда я не продам эту квартиру, никогда! И ты не вздумай продавать! Это же наш дом! А дома, как говорится, и стены помогают…

Той ночью Николаю приснился жуткий многослойный сон. Будто кто-то тянет его за руку с кровати, он открывает глаза и видит: его кисть обхватывают две маленькие ладошки. Детские руки. С косо отрубленными запястьями, сросшимися местами срезов. Николай судорожно стряхивает пакость, резко просыпается, садится на кровати. И слышит дробный мелкий топот, будто по коридору бежит что-то маленькое и многоногое. Появляются на пороге эти сросшиеся детские ручки, шустро перебирают по паркету бескровными пальчиками… Николай вздрагивает, мучительно просыпается, потирает глаза. И снова слышит в коридоре легкий проворный топоток. Он вскакивает, матерясь, выбегает в коридор – совсем рядом дверь кладовки, а в ней, помимо прочего хлама, есть большой строительный лом, валяется возле самого порога. Тяжелым стальным прутом с загнутым наконечником Николай что было силы бьет мелкую нечисть, отчетливо слышит хруст тонких пястных косточек – а что потом, выбросить в мусорку?! Однако дрянь не хочет умирать и вдруг прыгает ему на грудь. Николай просыпается в липком холоднющем поту, от ужаса и омерзения его подташнивает.

Тем утром он сразу запихал ноутбук в сумку, вежливо сказал ошарашенной бабушке «до свидания» («Да ты что, Николашечка, да ты куда?!») и вышел из квартиры. И не появлялся в ней больше десятка лет. Почему ему раньше не пришло в голову просто взять и уйти? Почему у него так поздно дало трещину это чертово гипнотическое повиновение взрослым? Конечно, отец негодовал, а бабушка без конца названивала по городскому телефону. Мать молчала. Двадцатилетний Николай усмехался, поводил раздавшимися плечами: «С меня хватит этих ваших семейных игр. Сами играйте. А у меня других дел полно».

На этом все вроде бы закончилось. Скоро Николай съехал в съемную квартиру, в которой не было городского телефона, из родни общался только с родителями и полагал, что тоже, как отец, попал у бабушки в немилость (ну и наплевать, детских ночных бдений во имя родственной любви ему хватило на всю жизнь вперед). Годы шли, здоровье бабушки ухудшалось. Отец неоднократно передавал Николаю ее просьбу навестить. «Бабушка хочет сказать тебе что-то очень важное». Николай вежливо уверял, что непременно навестит, но даже не думал выполнять обещание. Объявился пропадавший где-то много лет дядя Глеб, принялся обхаживать отца на случай, если бабушка завещает тому свою огромную квартиру (у обоих братьев были подозрения, что их непримиримая мать отпишет квартиру государству). Николай во все это не вникал и даже на бабушкины похороны не пришел: как раз тогда, по счастью, улетел в длительную командировку.

Тем удивительнее было, что по бабушкиному завещанию квартира со всем добром отошла именно Николаю. Сначала он предложил родителям переехать из однушки, пожить, наконец, с размахом, но те, вполне ожидаемо, отказались наотрез. Не отцу же с матерью горбатиться, делая в этой дыре ремонт, рассудил Николай, и выставил квартиру на продажу. Прошла уже пара лет, но, удивительное дело, охотников на жилье в самом центре не находилось – ни покупать, ни снимать. Возможно, потенциальных покупателей или съемщиков приводил в ужас потолок, с которого отваливались глыбины штукатурки. Возможно, пугал статус памятника архитектуры, из-за чего, даже чтобы поменять старые окна на современные пластиковые, нужно было пройти череду сложных согласований.

В квартиру Николай пришел перекантоваться, когда крупно поссорился со своей женой Иркой. Они долго жили вместе, мирно и вполне счастливо, и тут Ирку угораздило начать пилить его на тему «давай родим ребенка». Никаких детей Николай не хотел.

– Слушай, ну тебе действительно так охота этот гемор? Двух котов недостаточно?

– Не то чтобы охота… но пора ведь. Время-то идет.

– И что?

– В старости жалеть будем.

– Да прямо уж. Тебе вот в самом деле хочется всей этой возни, таскать его в садик, в школу, воспитывать?

– А что такого?

– Ну вот он скажет: «Я не хочу в садик, там игры дурацкие. И в школу не хочу, сидеть пять уроков, свихнуться можно». А я ему скажу: «Ну и не ходи – ни в садик, ни в школу. Я и сам в детстве от всего этого говна чуть не спятил». И кто из него вырастет? Чтобы воспитывать, надо заставлять, понимаешь? А я даже котов заставить обрабатывать когтеточку вместо дивана не могу. Вопли, наказания. Не для меня вся эта тряхомудина.

– Не думала, что ты такой инфантил.

В общем, поссорились они всерьез. Ирка сказала, что пока хочет пожить одна, подумать, что делать дальше. Николай оставил ее в их съемной квартире, а сам пошел пожить в бабушкиной – может, хоть порядок там наведет, косметический ремонт сделает, глядишь, и найдутся на чертовы монументальные хоромы охотники.

Не то чтобы он совсем не переносил детей, просто действительно терпеть не мог на кого-то давить. А еще при одном слове «детство» в его сознании раскрывалась череда загроможденных мебелью сумрачных помещений, и вонь нафталина с дихлофосом, и бесконечные ночи с вглядыванием в шевелящуюся тьму.

Первым делом Николай потратил несколько вечеров на то, чтобы вынести на помойку фантастическое количество старой одежды и обуви. Рассортировал книги, статуэтки и прочее барахло – что-то пойдет в антиквариат и букинистику, что-то на свалку. Вооружившись тем самым ломом из сна, с мстительным удовольствием разнес выгоревшие на солнце, просевшие шкафы во всех комнатах и отнес доски к мусорным бакам. Встроенный шкаф в коридоре пока оставил – на десерт. Расправляясь с жупелами своего детства, он, изумляясь самому себе, ощущал некое освобождение.

Вот тогда-то к нему и пришел дядя Глеб. Видимо, узнал от родителей, что Николай сейчас живет в бабушкиной квартире. Телефон в хоромах давным-давно был отключен, как и домофон, даже дверной звонок Николай не включал в розетку (на площадке, кроме бабушкиной, было только две квартиры, и обе необитаемые: жильцы-старики давно умерли, наследников не объявилось, а кровля там была в аварийном состоянии и все не решался вопрос с реставрацией).

Так что Николай очень удивился, когда кто-то принялся барабанить в дверь. Дядя Глеб в свои семьдесят с лишним выглядел куда хуже отца – тощий, весь какой-то желтый. Хотя до сих пор они были похожи. Оба смахивали на актера Тихонова. Потому-то мать в отца когда-то и влюбилась: по стародевическим коридорам филфака курсировали лишь тетки, а тут вдруг такой Штирлиц. Тихоновская внешность досталась и Николаю.

– Хлам выкидываешь? – первым делом кивнул дядя Глеб на сваленные у порога туго набитые мусорные мешки. – Поверь, все дерьмо из этой квартиры вовек не выгребешь.

– Зачем пришел? – не слишком дружелюбно спросил Николай.

Дядю Глеба он видел редко и знал плохо. Судя по скупым рассказам родителей, тот время от времени сидел за что-то в тюрьме. Видимо, в тюрьме же его ударили в горло заточкой: в артерию не попали, но повредили голосовые связки, из-за чего дядя Глеб не столько говорил, сколько сипел. Если честно, Николаю хотелось просто вытолкать его за порог.

– По делам семейным пришел, – ответил дядя Глеб, щербато улыбаясь. – Нехорошо, видишь, получилось. Тебе целая квартира досталась…

– Деньги, что ли, нужны? – скучно спросил Николай. – Вот продам я эту долбаную квартиру, отсчитаю тебе треть. Треть будет родителям, треть мне. Все честно.

– С ума сошел – продавать?

– Ну а чего тебе еще надо-то?

– Отпиши мне квартиру, а? Все равно тебе эти деньги счастья не принесут.

Вот теперь желание вытолкать наглого родственничка прочь подавить было очень трудно. Николай рефлекторно сжал кулаки.

– Прям всю квартиру тебе одному? Рожа-то не треснет? С какой радости вообще?

– Я хочу умереть здесь.

– Так я тебе и поверил. Давай-ка уходи по-хорошему, а то выпровожу.

Конечно, Николай был выше и сильнее тощего старика, но на миг у него мелькнуло опасение, что, может, дядя Глеб в тюрьме тоже навострился пользоваться заточкой и выхватит ее откуда-нибудь из-за пояса в нужный момент. Бред, конечно…

– Давай-ка я тебе кое-что расскажу. – Дядя Глеб тем временем стащил башмаки и, скрипя паркетом, направился в сторону кухни. – Сам поймешь, нельзя продавать эту квартиру.

– Расскажи хоть, за что тебя бабушка так ненавидела. – Николай пошел следом. – За то, что из дому сбежал? И учти, халабудину эту я все равно продам. Соглашайся на треть, пока предлагаю. Потом вообще хер получишь.

Кухню Николай разобрать еще не успел. Дядя Глеб открыл угловую тумбочку возле отключенного допотопного холодильника «ЗИЛ Москва», безошибочно выудил из глубины бутылку водки с пожелтевшей от времени этикеткой. Николай заглянул внутрь и присвистнул: в тумбочке стоял солидный запас спиртного еще с советских времен.

– И ты это будешь пить? Она ж древняя как говно мамонта.

– А чего ей сделается? – хмыкнул дядя Глеб. – Ты садись и слушай.

Рассказ Оксаны Витловской. Продолжение в комментах

Димка сидел во дворе на карусели и ждал маму. Точнее - Демиан Воландович Светлов. По крайней мере, так написано в зелёной бумажке, которую мама хранила в коробке на антресолях. Нет, конечно же, написано там не это. Не то, что десятилетний Дима забудет ключи от квартиры и ему, после школы, придётся торчать во дворе, ожидая возвращения мамы с работы. В этой бумажке, свидетельстве о рождении, найденном на пыльных антресолях, значились его настоящие имя, отчество и фамилия. По бумажке выходило, что Дима не нормальный русский Дмитрий, а непонятный Демиан. И отчество у Димы не Владимирович, а Воландович. Спасибо хоть фамилия настоящая. А может его мама тайный агент. А отец, которого Дима никогда не видел, тоже суперагент, погибший на сверхсекретном задании по спасению мира. И теперь они скрываются от мести бандитов и иностранных супершпионов. Офигеть.

Под свидетельством о рождении лежал старый фотоальбом. Громадный, прямоугольный, обшитый красным дерматином фолиант с железными уголками. В центре овал с чёрно-белой фотографией младенца и латунными буквами снизу. Имя и фамилия. Без отчества, с корнем вырванного из обложки, оставив на красном кожзаменители рваные дыры от креплений букв.

Дима только с третьего, четвёртого листа понял, что щекастый младенец на обложке – это он сам. Вот фотография из роддома. Счастливая мама с ребёнком на руках, рядом тётка в белом халате и смешной шапке. Такие шапки Дима видел в театре, где мама раньше работала.

Вот Дима в кроватке, рядом дед. Дедушку Дима почти не помнил, старик умер в тот же год, когда внук пошёл в детский сад. Забирать внука пришла хмурая бабушка, после чего Дима в детский сад больше не ходил, оставшись на её попечении.

Опять мама, на кухне, рядом коляска. Вот Дима в этой коляске, с бабушкой. Бабушку Дима любил. Не так сильно, как маму, потому что бабушка, бывало, обзывала нашкодившего внука сатанинским отродьем и дьявольским семенем. Бабушка с мамой даже поругались из-за этого, думая, что маленький Димка не слышит. Когда бабушка умерла, мама ушла из театра, и они из однокомнатной клетушки переехали в бабушкину трёхкомнатную.

Вот Дима на улице, рядом какой-то дядька. А нет, не какой-то, это дядя Слава из театра. Дядя Слава был хороший, добрый. Всегда приносил подарки, сладости и игрушки. Потом они с мамой запирались в комнате и репетировали. Иногда из комнаты доносились странные звуки, а иногда крики и дым. Дима скучал по дяде Славе, но догадывался. В театре мама больше не работала, дядя Слава, наверное, обиделся.

Вот пожелтевший, клетчатый тетрадный листок с каракулями. Палка, палка, огуречек. Из кружочка головы человечка торчат длинные, полукруглые уши. «Первый рисунок – 1 годик 4 месяца». Диме стало немного стыдно за своё творчество. Сейчас то у него получается рисовать намного лучше.

Дальше, лист за листом. Дима в парке. Дима на качелях. Дима голый в ванне. Альбом заканчивался расплывчатой фотографией. Дима давно привык видеть маму в самых разных театральных образах. На фотографии, насколько можно разобрать, сцена из одного из спектаклей. Мутные чёрные фигуры в этих смешных шапках с перевёрнутыми крестами. Мама в уродливой маске с козлиными рогами. Зачем оно здесь, в его фотоальбоме, Дима не понимал. Значит, так надо.

На задней обложке, за подкладкой, последнее, перевёрнутое обратной стороной фото. Мама, в белой фате, совсем ещё молодая, под руку с мужчиной. Подпись – дата, имена, фамилии. Лицо мужчины закрашено синей ручкой так, что стержень продавил лист глубокими бороздами. Дима сразу же понял, кто на фотографии. Открытие настолько его шокировало, что он едва не опоздал в школу и забыл дома ключи от квартиры.

Первый и последний раз Дима задал главный, самый главный вопрос маме в четыре года. Если есть мать, должен быть и отец. Мама не ответила, разозлилась, накричала и ушла к себе в комнату, прорыдав там весь оставшийся вечер. Повторить вопрос Дима не осмеливался.

Сегодня у мамы день рождения. Работать она заканчивала в шесть. Естественно, взрослые день рождения будут отмечать, а мама "проставляться". Дима довольно сумбурно представлял себе, что такое «проставляться», но обычно это значило, что к ним в гости приедет дядя Миша. Или дядя Андрей. Или дядя Георгий, кто ж их всех упомнит. Вечером дядя с мамой уйдут репетировать. Зачем репетировать, если мама давно ушла из театра, Дима не понимал.

Доехать маме после работы до дома минут тридцать-сорок. По всему выходило, что торчать Диме во дворе ещё долго. Как назло, все друзья заняты. Борис на репетиции. Серёгу вообще отправили к бабушке в Херсон. Ирка зазналась и теперь гуляет только со взрослыми мальчиками. Заходить одному за Кариной и Ани боязно. Их отец, дядя Арен, в последнее время с подозрением стал относится ко всей их дворовой компании. Одна Мила из соседнего двора посидела с Димкой недолго на карусели и уехала с родителями на дачу. Не везёт так не везёт.

Хорошо, что в портфеле есть блокнот и карандаш. И точилка. Рисовать Дима любил. Дома и в школе. На перемене и на уроках, за что ему немало попадало, стоило заметить учительнице. Рисовал Дима всё подряд – школу, двор, учителей, одноклассников, друзей, животных. Как-то раз он нарисовал портрет мужчины, незнакомого – так, из головы нафантазировал. Мама, обнаружив портрет, страшно рассердилась. Рисунок разорвала, обрывки кинула в кастрюлю и сожгла. Плохой рисунок получился, а Дима так старался.

Из открытого окна на весь двор заиграла бравурная музыка заставки новостей. Восемь часов. У бабы Вали с первого этажа жили с десяток котов и кошек, поэтому окно в квартиру старушка держала полуоткрытым. По звуку из телевизора дети легко определяли время. Через сорок пять минут Кэпвеллы начнут решать свои семейные проблемы, а мама ни за что не может пропустить серию. Ждать осталось недолго.

- Привет, можно с тобой покататься?

Дима качнулся назад, оттолкнулся, посылая карусель в круг. Не хватало ещё, чтобы девчонка заметила, что он испугался.

- Садись.

Девочка, задрав подол длинного, однотонного платья, села на соседнее сидение. Из-под вязанной шапочки свисали длинные волосы. Дима удивился, неужели такие чудесные волосы нельзя помыть. Может колонка сломалась? Куртка замызганная, старая, слишком короткая и не по размеру. На ногах тонкие, резиновые сапоги. В такой обуви в начале мая должно быть холодно. Лицо прямо как у мамы со старой фотографии.

- Я Димка, а ты кто?

- Настя.

- У меня маму так зовут, - Дима смущённо убрал рисунок, над которым он корпел всё это время.

- Это она, да? Твоя мама?

Не помогло. Девочка спрыгнула с сиденья, остановила вращающуюся карусель, требовательно протянула руку.

- Покажи.

Деваться было некуда. Настя взяла рисунок, пристально и внимательно рассматривая.

- Красивая, - девочка спрятала лист за спину, - Я себе возьму.

Дима покраснел. То ли от неожиданности, то ли от злости, то ли от смущения.

- Нет, не дам. Это подарок. Маме на день рожденья.

- И где же она? – Настя не собиралась отступать. Из окна бабы Вали раздались фанфары «Санта-Барбары». Дима надулся, отодвинулся. Солнце скрылось за домом. Дима посмотрел на конец улицы, ожидая что вот-вот там появится мама. Одна или с «дядей», не важно. Но она всё не появлялась.

- Не дашь? – девочка сняла шапку. Ну точно мама, с фотографии в альбоме. Фаты не хватает.

- Отвяжись, - Дима схватил девочку за рукав куртки, - Отдай что взяла.

- Не отдам.

- Так не честно!

- Всё честно, - Настя дёрнулась, вырываясь, - Честно. Всему есть своя цена. Жизнь за жизнь. Смерть за смерть. Мёртвое семя не даёт всходов.

- Дура ненормальная.

По телевизору недавно показывали. Дети-беспризорники, обнюхаются клея и всё, пиши попало. Дима, признаться, реально испугался. А если эта Настя такая же. Психованная.

- Отдай! – девочек бить нельзя, Дима всегда был уверен в этом непреложном правиле, но сейчас засомневался. Повалить эту психованную, отобрать у неё рисунок и бежать. Куда бежать? Да куда угодно.

- Никуда, - Настя крутанула карусель с такой силой, что Дима не удержался, вывалился из сиденья, ударившись о бортик песочницы. Голова закружилась, во рту железный привкус крови. Пальто подмышкой треснуло. Мама ругаться будет.

- Не будет, - девочка, словно продолжая читать мысли, подняла свалившийся портфель, бесцеремонно вытряхнула содержимое – учебники, тетради, пенал. Знает, она всё знает. Подняла учебник, встряхнула. На песок выскользнула фотография, положенная между листов. Последняя фотография из альбома, мама с свадебном платье. И отец.

- Отдай, отдай! – Дима попытался вырвать фотографию из рук Насти. Бесполезно. Его рука прошла насквозь.

- Мёртвое семя не даёт всходов, - девочка приложила фотографию к рисунку, - Отче наш, вездесущий! Да славится имя Твоё; да приидет Царствие Твоё; да будет воля Твоя и на земле, как на небе. Ave Satani!

- Отдай!

- Ибо известно, что раба Твоя Анастасия, возжелала дитя от мужа своего покойного Воланда, верного слуги Твоего. И снизошёл на неё Дух благодатный, дитя зачав от семени мёртвого.

- Отдай!

Диме месяц. Солнце светит в глаза. Жарко. Ветер сухой. Мокро, неудобно. Небо синее. Вокруг кресты. И надгробия. Это кладбище? Очень мокро и неудобно. «Смотри, Володя», - голос мамы, - «это наш сын – Дима. Мы так хотели, так старались. Прости меня, Володя, я не смогла. Не смогла остаться одна».

- Отдай…

Диме годик. Хочется спать, но мама и бабушка в соседней комнате кричат друг на друга. Громко кричат. «Доигралась, прошмандовка», - голос бабушки, - «Это ж надо додуматься, от покойника ребёнка сделать! Лежал себе твой Вовка в могиле спокойно и лежал бы. Нет, обязательно тебе надо родить это сатанинское отродье, мне назло. Ты видела, что это дьявольское семя нарисовал, видела?! Отца своего истинного, диавола проклятого!»

- Отдай!

Диме три годика. Чёрные фигуры в мешковатых балахонах и шапках с перевёрнутыми крестами. Огонь пылает. В центре пентаграммы, начертанной на полу кровью, голый старик с мешком на голове. Старик воет, надрывно, страшно. Мама в уродливой маске с козлиными рогами и кинжалом в руке.

«Не бойся, сынок, это всего лишь спектакль, представление в театре».

- Отдай!

- Но не исполнила раба Твоя Анастасия долга своего. Жизнь за жизнь. Смерть за смерть. Пришёл чар расплаты! Мёртвое семя не даёт всходов, - в руках Насти блеснул знакомый клинок, - Да воздастся каждому по делам его!

«Что ты наделала!», - бабушка, - «Отца в могилу свела, ради ублюдка своего сатанинского, дальше что? Меня на алтарь жертвенный отправишь, лишь бы жизнь отродью диавольскому продлить? Отрекаюсь от тебя! Отрекаюсь и проклинаю! Сгорите в огне, ты и сын твой бесовский! ПРОКЛИНАЮ!»

- ОТДАЙ!

Из окна на первом этаже высунулась баба Валя. Ишь, ребятня, разорались тут. Увидев скорчившееся, изуродованное огнём тельце ребёнка во дворе, истошно заверещала. Из автомобиля, остановившегося неподалёку, вышла ослепительная женщина в шикарной норковой шубе, в сопровождении мужчины в малиновом пиджаке. Мужчина, услышав крик, юркнул обратно в машину. Женщина наоборот, не обращая внимания на весеннюю грязь и лужи, побежала наискось во двор. Не дойдя до карусели пары метров рухнула на колени.

- Димочка, сынок, Димочка…

*  *  *

Солнышко

Напрасно

Miau!

А Дед Мороз-то – ненастоящий!

Бонус Последняя битва пианеров. Часть 1