Перед воротами гостиницы выстроилась длинная очередь из дорогих автомобилей, преимущественно с дипломатическими номерами. Несмотря на неприкосновенность послов, каждую из машин осматривали смешными выпуклыми зеркалами на селфи-палке и просили открыть багажник, будто в салоне автомобиля совсем нельзя провезти заранее подготовленный набор террориста. Оказалось, что обыкновенное такси, которое я с трудом поймал в Балкумари, выгодно отличалось на фоне всего этого непальского бомонда, перед нами просто открыли шлагбаум, без досмотра, хватило лишь дружественного кивка водителя в сторону секьюрити.
Кондиционированный воздух на ресепшене, бокал бесплатного игристого на входе в большой зал, огромные круглые столы под накрахмаленными скатертями с обязательным набором этикета на каждой. Женщины в блестящих платьях, на их фоне мужчины в черных костюмах просто теряются, они выглядят скорее телохранителями, чем спутниками, только выдающиеся вперед пузики выдают слабую физическую подготовку, а если быть точнее – выпуклость их кошелька. У меня костюма нет, в очередной раз чувствую себя ренегатом в своих джинсах и желтой майке, но честно говоря – насрать, вся эта сверкающая, как игристое на входе, богема выглядит гораздо нелепее в интерьерах Катманду, пусть это даже и Хайяатт. У меня есть приглашение, я пришел музыку слушать, всё!
На сцену выходит «рецидивист» Диего Родригес, в его руках гитара и целый мир, предысторию которого он, перебирая пальцами по струнам, задумчиво начинает рассказывать. С первых слов-аккордов понимаю, что сама история мне знакома, что кто-то, скорей всего он сам, уже рассказывал ее мне однажды, а может быть я в ней жил, вчера в баре или сегодня в салоне связи, пятьдесят лет назад при Пиночете или пару тысяч лет назад у Голгофы, этого я не знаю. Начиналась история грустно, часто прерывалась неотстроенными, а оттого противно пищащими микрофонами, гулом всеобщего трепа и звоном постоянно падающих подносов из рук неумелых непальских официантов. Только когда в зале погас свет и Диего, подсвеченный сверху красным софитом молча смотрел перед собой в течение долгой минуты люди потихоньку стали успокаиваться, расселись по местам и устремили, наконец, свое внимание на сцену. «Muchas gracias» – сказал музыкант, тронул струну, зажал пальцами гриф, закрыл глаза.
И полилась музыка. Сначала она аккуратно перевалила через край доверху наполненого вином бокала, впиталась в белоснежную скатерть, превратилась в андалузское пятно иберийского круга – крепленая смесь арабов, евреев, католиков и индийских цыган. Замешалась любовь и жизнь, честь и отсутствие смерти, утерянные империи и чужие боги. Шипящим непальским «извините» менеджер зала стряхнул музыку со стола, cante chico, а новый звук, сорвавшийся с натянутой струны, стремительно взмыл к потолку, разбился об огромные стеклянные люстры и тысячами маленьких огней фейерверка медленно опустился на головы умолкнувшей публики. И сразу же – никто даже не успел вздрогнуть от колючего аккорда – зажурчал родник флейты. Чистая вода коснулась раскаленных камней севильской мостовой, тонким ручейком добралась из Гранады, брызнула фонтанами Алькасара – замерли люди – капли сорвались с расправленных крыльев белых лебедей в городском пруду и звонко упали на устланный кашмирскими коврами пол… Потом гитара и флейта словно начали соревноваться в изысканности и романтизме, то уступая друг другу диминуэндо, то перебивая импетуозо, но так, или иначе – все -issimo. Страсть захватила музыкантов, они настроились друг на друга и всех – на себя.
Пол часа понадобилось, чтобы превратить пафосный Hyjazz (насколько может быть пафосным заведение в Катмаду) в необыкновенную colmaos. Черные пиджаки и галстуки оказались на спинках стульев, женщины, подобрав подолы до колен пустились в пляс, посол какой-то северной страны, за одним столом с которым я оказался, ладошками задавал ритм своей молодой любовнице – она больше была похожа на его дочку, но дочек по заднице не хлопают, когда те ей крутят у носа своего папаши.
Начиналась фиеста, горячая, как ночь, свободная, как джаз. Cante jondo, cante grande. Саксофон разрывается, табла гудит. Скрипка всем цыганским табором вкатилась прямиком с берегов Гвадалквивиры и понесла понесла понесла глубоко высоко и пронзительно честно. Я хватаюсь руками за стул, Эверест уже где-то внизу под ногами, вступает ситара, разрывает каждую душу в лохмотья, платья женщин задраны до пояса, любовница посла на столе разметает в стороны хрусталь, трещат на тряпочки белые рубашки. Фламенко-рэйв.
А потом резко и безапелляционно, как молотом по наковальне тишина накрыла девятым валом, захлопнула окна, влепила пощечину… Полная тишина… Полная…
Любовь, это была только она, наполненная всем, чем только может наполниться счастье, распустилась белым пионом в маленьком семейном патио, и грусть, не о том, что прошло время бурных ночей, а о том, что настала пора умирать, как лепестки того самого пиона зашелестели по полу, по столам, по пиджакам и платьям. Тонкий, как волос, легкий, как поцелуй, звук слетел со струны, нежно дотронулся до каждого, закрыл всем глаза и растворился в бесконечности. Я уже был там однажды. Я знаю.
После концерта я попытался пробиться к Диего, не получилось. Взъерошенные музыкой дамы окружили его плотным кольцом, из которого ему долго не удавалось выбраться. Мы лишь пересеклись взглядами, и он чуть заметно кивнул головой, мол спасибо за сим-карту.
Зато получилось познакомиться с флейтисткой Пиппи. Сначала мы сидели в баре и накачивались дорогим двенадцатилетним сингл молтом «запишите-на-комнату шестьсот-четыре». Юное дарование из Барселоны рассказывала о своей безответной любви к Родригесу, за пару часов и почти пол литра виски я узнал о Диего всё, что знала она. Придуманный мной прошлой ночью образ преступника-рецидивиста с каждым новым стаканом виски менялся то в сторону самого талантливого гитариста в мире, то в сторону бессердечной твари, в какой-то момент монолог Пиппи надоел даже бармену и он предложил нам заказать последний напиток.
Дальше был поцелуй длиной от бара до свежих простыней комнаты шестьсот четыре, минет в душе и небезопасный секс до восхода солнца. Домой меня вез тот же таксист, что и привез в Хайятт, гадёныш знал, что стоит подождать.
В одиннадцать утра завтрак уже стоял на столе, во рту стояло послевкусие прошедшей ночи, в голове гудело похмелье. Чуть больше, чем обычно, игристое в начале вечера было лишним.
Миллионы людей каждый день борются со своим пристрастием к алкоголю. Им помогают доктора с волшебными уколами, сеансы гипноза и бабки-повитухи, алкоголики даже выдумали себе секту под названием АА, где они встречаются и рассказывают, как бухло разрушило их жизнь и сколько дней подряд они уже не прикасались к узкому горлышку бутылки. Получают за это поощрительные значки, одобрительные аплодисменты сектантов, поводы собой гордиться. Всем им необходимо знать, что они победили пагубную привычку, победили, в конце концов, себя. Я против борьбы, против насилия. Здравствуйте, меня зовут Солфарид и я алкоголик.
Солфарид - мое ненастоящее имя, псевдоним, но живу я с ним уже давно. Так меня однажды прозвали исландцы – я играл утренний сет на пляже в Гоа, а они триповали под кислотой где-то неподалеку. Что-то в моей музыке их зацепило, и парни решили проверить, что именно; когда они группой зомби появились из-за бархана, солнце вставало из-за пальм, аккурат над моей головой. Дальше я увидел пять мощных бородатых татуированных тел, выстроившихся в линию и имитирующих гребцов на драккаре. Они медленно подплывали к диджейской, рассекая волны танцующих передо мной людей. Действо было восхитительным, я забыл, что надо сводить трэк, неожиданно, даже для меня, наступила тишина.
Ненадолго. Исландцы выстроились передо мной в одну линию, вскинули руки вверх. Ровно через секунду пять голосов начали громко, в унисон, скандировать: «Sol-far! Sol-far! Sol-far!», и вот уже крик, подхваченный танцполом, волной покатился по всему пляжу в сторону моря и вернулся ко мне обратным цунами:
Sol-fa-rid! Sol-fa-rid! Sol-fa-rid!
Солнечный Странник, это имя прицепилось ко мне моментально. Каждый раз, вспоминая то утро, мурашки бегут по коже, секс и наркотики вместе взятые даже сравниться не могут с тем оргазмом, который я испытал тогда в Гоа. Это был настоящий ритуал посвящения, сотни обнаженных душ стали его свидетелями. Сорок два слова в минуту, 126 bpm… Техно, как оно есть.
Sol-fa-rid! Sol-fa-rid! Sol-fa-rid!
Следующий трек я сводил со скандирующей передо мной толпой. Сначала наполнил танцпол сухим плотным битом. Аккуратно добавил баса. Резко, без компромиссов, как пощечину выбросил хай-хэт и клэп. Вверх взмыли руки, словно только что посаженный лес потянулся к звезде и начал расти прямо у тебя на глазах. Я играл весь день, я играл вместе с Солнцем.
Настойчивый сигнал за окном заставил меня выйти из воспоминаний на балкон, в нос шибко пахнуло мертвечиной с речки. Во дворе стоял Киран и его разбитая судзуки. Он постучал пальцем по воображаемым наручным часам – пора ехать. Я в ответ жестом указал на развалюху – на этом говне? Он кивнул головой, немой разговор закончился.
Впереди было шесть часов до Покары по горным дорогам Непала на автомобиле, в котором я даже не нашел ремней безопасности. Сомнительное удовольствие если честно, вероятность добраться до фестиваля без приключений была такой же, как найти воду на Марсе. Один к одному – либо да, либо нет. Но я уже говорил, собирать истории было моим хобби, еще одна, новая, однозначно была впереди.
Расширенные в размер глазного яблока зрачки Кирана выступали гарантией новой истории убедительнее, чем поручительство Citibank на ипотеку. Чтобы пережить этот кошмар, не такой страшный на самом деле, как ипотека, сразу на выезде из Балкумари я остановил Кирана у первого попавшегося ликёр-шопа. Взял самый дешевый виски и вылакал полбутылки еще до того, как мы выехали с кольцевой Катманду.
Воспринимать дорогу стало гораздо проще, алкоголь притупляет инстинкт самосохранения. Когда я летал на самолетах пару раз в год напиться для меня было единственным способом пережить взлеты, воздушные ямы, турбулентность и осознание буддистской пустоты между задницей и ландшафтом в тридцати трех тысячах футов под ней. Когда я стал летать пару раз в неделю бесплатные напитки остались только на бортах международных рейсов.
У алкогольного похуизма есть обратная сторона – раздражение от постоянного ожидания. От понимания, сколько часов жизни потрачено впустую в очередях на регистрацию билета, на таможенных контролях, на посадках в самолеты и выходах из них с места 34А.
Сейчас меня раздражала толпа на ресепшене в гостинице, предводителем этой толпы оказался гребанный Джеймс «Фредди Крюгер». Тот самый австралиец с рыжими усами и полосатым свитером из новогоднего бара «Майя» в Катманду, тот самый, который ехал снимать кино про королевство Мустанг. Похоже он получил грант от правительства Австралии или от Фонда Сороса, вывезти такую группу на съемки стоило не меньше бюджета фильма «Семь лет в Тибете», включая гонорар Бред Питта, но свитер он не поменял.
Заметив меня, Фредди-Джеймс растолкал свою группу по сторонам со словами “Give the way for the dj”, я обычно так говорю, когда посередине сета мне приспичило поссать, а очередь в туалет длиннее, чем в кассы Лувра.
- Я тут подумал, - завязал разговор австралиец пока искали мою бронь, сканировали паспорт и намагничивали ключ от номера, - Мы выдвигаемся в Мустанг только послезавтра, хотим поснимать фестиваль пару дней? Ты когда играешь?
- Завтра на рассвете, но по поводу съемок вопрос точно не ко мне. Это к организаторам.
Периодически до холла гостиницы долетали приглушенные звуки бита, стекла в больших окнах неприятно резонировали и дребезжали. Шел саундчек, последние приготовления перед началом тридцати шести часового транса.
- Иди на звук, наверняка там всех найдешь.
По-хорошему, мне тоже было бы неплохо найти кого-нибудь, кто, наконец, расскажет какого хера я делаю на этом фестивале, где находится моя сцена и во сколько завтра утром играю, это походило на очередной квест, а за последние дни в Непале у меня их было уже достаточно. Я приметил уютный бар недалеко от ресепшена, но сначала поднялся бросить сумку в вылизанном до отвращения номере опять шестьсот четыре. Запах хлорки и спрея против тараканов прилагались к бесплатному минибару и лебедю на кровати из чуть пожелтевшего полотенца, персонал гостиницы знал об оригами гораздо больше, чем об отбеливателях.
С барной стойки открывался чудесный вид на суету, волонтеры с рациями напоминали школьные уроки физики о броуновском движении, беспорядочном и лишенном какого-либо смысла. Хаос как он есть. Мне он знаком не понаслышке, именно на нем я зарабатываю. Играть музыку всегда было не более чем хобби с регулярными поставками карманных денег и бесплатных удовольствий. Свой банковский счет я пополнял через такой же организованный хаос, я делал вечеринки. Сложно рассказывать о них не расчесывая в кровь свое эго.
В математике есть теория хаоса, она гласит, что любая сложная динамическая система, например проведение фестиваля, чрезвычайно зависит от первоначальных условий, и небольшие изменения могут привести к самым неожиданным результатам. Я далек от точных наук также, как от транс музыки, но именно теория хаоса как нельзя лучше описывает то, что происходит на каждой площадке по всему миру, неважно какая музыка на этих площадках играет. Можно тщательно месяцами готовиться к мероприятию, подгонять те самые первоначальные условия к максимально идеальным – досконально прописывать бюджеты, договоры с менеджерами артистов и транспортными компаниями, лично контролировать график возведения сцены и расположение биотуалетов на территории. Но пролетела бабочка, взмахнула крыльями, и вот уже где-то задерживают стыковочный рейс, нет замены только что сгоревшей LED-панели на огромном экране и холодильник в гримерной не доводит Moët до необходимых двенадцати градусов, Solomun играть не будет.
Не знаю, какой именно бабочкой был Родригес, но он вдруг появился у ресепшена с гитарой и нелепым старомодным саквояжем. Увидев меня за баром Диего махнул рукой, и уже через несколько минут сидел напротив меня со стаканом виски и нераспечатанной пачкой сигарет, той же самой, что была в баре «Майя».
- Ты ее когда-нибудь откроешь?
- Возможно, время еще не пришло. Как тебе Пиппи?
- Затерялась где-то между нулем и бесконечностью. Она тебе про всех своих рассказывает?
- Нет, но похоже всем – обо мне.
- Не переживай, я не помню даже как до дома добрался. Что ты тут делаешь?
- Приехал сказать спасибо за сим-карту, в Хайятте не получилось, - Диего залпом выпил стакан виски и заказал следующий.
- Не пизди, ты меня преследуешь? – встретить одного и того же человека три раза за три дня в трех разных локациях было как минимум странно, и порядком настораживало. Не то чтобы у меня развивалась паранойя, но о купленной ему сим-карте я пожалел уже не в первый раз.
- Той ночью в баре ты рассказывал о фестивале, о техно... Я подумал, почему бы не послушать музыку, которую Солфарид смог описать словами. Мне иногда не хватает гитары, а тебе было достаточно слов. Ты случайно книги не пишешь?
- Начну, когда закроют либо в психбольнице, либо в доме престарелых.
Внезапно перед нами нарисовался один из атомов броуновского движения фестиваля, на его шее висел бейдж с большими буквами AAA. Нет, это не следующая ступень анонимных алкоголиков, это всего лишь ALL AREA ACCESS. Такие обычно бывают у организаторов фестиваля и у титульных спонсоров.
- Солфарид? – он протянул мне руку, просто чтобы убедиться, что не ошибся, - Меня зовут Спун, я менеджер дневной сцены.
Спун был болтлив, но при этом информативен, он быстро ввел меня в курс дела. Главный танцпол открывался в полночь и работал до десяти утра. Дневная сцена, та на которой я должен играть, начинала работать в пять, незадолго до восхода солнца, время начала моего четырехчасового сета. Идти спать смысла не было.
Спун выдал мне стопку купонов на еду и алкоголь и пошел работать дальше, у него были еще артисты, которым надо уделить хоть минимум внимания. Родригес залпом выпил следующую порцию виски, естественно тут же заказал новую. Стекла в окнах снова задребезжали, теперь уже без пауз, я понял, что фестиваль Universal Religion начался. На больших часах над баром минутная стрелка накрыла часовую.
Диего пошел на танцпол, я остался в баре гостиницы, там, на танцполе, ничего нового для меня не было, я жил в Гоа последние восемь лет. Растянутые флюротряпки над головой и по периметру, диджей-сеты по сорок пять минут, толпа взмыленных фриков, топчущих пыль под сто сорок ударов в минуту. Извините, не моё.
Родригес вернулся через полчаса:
- Не, - сказал он и заказал еще виски, - не моё, не почувствовал резонанса. Понимаешь, я верю в вибрации. Кварки, атомы, молекулы, живые организмы… Всё вибрирует! Планеты, галактики, черные дыры. С разными амплитудами, периодами… Хочешь кокаина?
Мы поднялись в его номер шесть-два-два. По дороге он наваливал меня всякой научной фигней, которую я не понимал, после двух жирных линий Диего перешел на нормальный человеческий язык. Испано-английский, чуть легче для понимания.
- Вот ты тогда в баре рассказывал про техно. Музыка - это вибрация, а твое тело – такая же музыка, со своей определенной частотой. Когда эти две частоты входят в резонанс, то мы понимаем всю красоту музыки, мы принимаем ее сердцем.
Порошок Родригеса был не хуже его фламенко, дерьмо такого качества редко встретишь. На вопрос, где брал, он лишь махнул рукой. Время быстро подкатило к пяти, надо было идти к сцене.
- Можно я попробую с тобой поиграть? – глаза Диего загорелись идеей, которая была мне совсем не по душе.
Сколько раз я ни пробовал джемить с живыми инструментами – всегда получалось не очень, обычно музыканты забывают, что это они дополнение к диджейскому сету, а не диджей к их сольному концерту. Качественных импровизаций не случалось ни с саксофонами, ни со скрипками, ни с гитарами, единственный инструмент, который органично звучал живьем с техно был джамбе, и то, потому что на нем играла англичанка Виктория – единственная, которая понимала, для чего стоит на сцене, настоящая королева ритма.
Музыка чилийца конечно же тронула меня за самые тонкие струнки, о которых до его выступления я даже представления не имел, но играть с ним вместе готов не был. Его это, похоже, мало волновало, Диего уже закинул гитару за спину и ждал меня у двери.
- Не переживай, - Родригес хлопнул меня по плечу, - Я сначала послушаю тебя пол часика, а потом мы просто попробуем. Если не пойдет – продолжать не будем. А если вдруг случится контакт и мы настроим наши вибрации на единую частоту, то наверняка создадим красоту неземную. Такие моменты запоминаются надолго.
Танцпол, который мне предстояло открывать, находился на достаточном расстоянии от главного, я особо не ожидал увидеть хоть кого-то перед собой в начале сета. Человек тридцать, сидящих на траве недалеко от сцены, закутанных в теплые непальские пледы так что из под них виднелись только глаза, были приятным бонусом к шаткому столу с оборудованием и случайно выжившим во время последней революции мониторам. Звук, на удивление, оказался неплохим. Родригес подключил микрофон, настроил под себя частоты, подсоединил какую-то пластмассовую коробочку на выход aux.
- А это что? – таких дивайсов я раньше не видел.
- Пустяки, хочу записать нас, потом послушать. Давай маленький саундчек сделаем, начинай играть.
Время как раз было пять, я поставил трек с очень длинным началом, сидящие на танцполе люди встали и пошли куда-то в сторону темноты, то были замерзшие непальские грузчики. Диего дернул струну, мне показалось как-то особенно резко, словно хрустальный бокал в бетонную стену кинули, а через несколько секунд откуда-то появился густой бас, совсем ненадолго, но я знаю точно, в трэке такого не было.
Утренние сумерки спустились с гор, серые тени людей потихоньку заполняли пространство. Начинал я медленно, ударов сто пятнадцать в минуту, тем, кто пришел только что с транса в ближайшее время танцы были не особо нужны. У меня же впереди четыре часа, есть время разогнаться.
Восход ожидался без пятнадцати шесть. Поймать первый луч Солнца уже давно стало своеобразным ритуалом, к нему я готовился в каждом утреннем сете. У меня никогда не было точно прописанного плейлиста, как у EDM-машин из первой сотни DJ MAG, но я продумывал каждый трек, который буду сводить до момента появления звезды, и выбирал из них один, специальный, чтобы сыграть его для только что появившегося из-за горизонта огненного шара, для начала нового дня
