Лига Писателей

В одном из многочисленных небоскребов Гонконга, Шэнли Ван, сидя в своей пятиметровой квартирке-гробу, жаловался коту на жизнь.

⠀

- «Вот смотри, Хань Мао. С утра я еду на рынок продавать рыбу. Потом разгружаю паллеты с продуктами в магазине дяди Вэйдуна, а вечером подрабатываю в такси. И всё, что я могу себе позволить за весь труд — микроскопическую квартирку и не особо вкусную еду…»

⠀

Хань Мао периодически переворачивался и всем своим видом демонстрировал, что проблемы хозяина для него чужды. Он старый кот, его кормят и мягкая подушка всегда доступна — что еще надо для счастья?

⠀

- «А еще мне нравится Юнхуа, она торгует кальмарами на рынке напротив меня. Но чем мне ее заинтересовать? Квартиркой? Или может быть лапшой за 10 юаней? Да она даже не посмотрит на меня, неудачник не нужен такой красавице..»

⠀

Раздался громкий хлопок. Пришла соседка сверху. Как обычно, из её квартиры сразу посыпались кулинарные звуки. Сейчас она рубит топориком овощи и мясо, а через несколько минут появятся звуки их соприкосновения с раскаленным маслом.

⠀

- «Ладно, Хань Мао, давай спать. Завтра в 6 утра я должен быть уже на рынке, иначе снова оштрафуют..»

⠀

Шэнли выключил свет, взбил, перевернул подушку, и погрузился в сновидения.

⠀

Ему снилось как он подписывает очередной важный контракт, как спасает Юнхуа от мафии, но внезапно оказался среди рисового поля. Оно показалось ему до жути знакомым. Подул ветер, и он услышал запах. Это был запах детства.

⠀

- «Это точно Гунбао..» подумал Шэнли и обернулся.

⠀

Он увидел дом семейства Ван. Шэнли подошел поближе. У дома играли брат с двумя сестрами. Открылась дверь, и на улицу выглянул отец:

⠀

- «К столу, дети, пора обедать.»

⠀

Шэнли пошел вместе с ними.

⠀

Его наполняло ностальгическое чувство от всего — от интерьера, скрипучих половиц, голосов родных.

⠀

Запах гунбао становился все насыщенней, и Шэнли дошел до кухни. На столе стояло 6 чаш, из которых поднимались острые пары его любимого блюда.

⠀

- «Мам, а почему ты каждый раз накладываешь на шестерых? Шэнли ведь давно уехал.»

⠀

У матери семейства Ван выступили слёзы.

⠀

- «За все эти годы я привыкла готовить на всех, и никак не могу отвыкнуть…»

⠀

Отец, увидев грусть любви всей его жизни, решил разрядить обстановку.

⠀

- «Не переживай, дорогая, он наверняка уже очень богатый и занятой человек. Он ведь для нас старается, вечно говорил что разбогатеет и перевезет нас в город. Это его мечта.»

⠀

- «Конечно, я все понимаю, просто сильно соскучилась… Давайте есть, а то остынет»

⠀

И все семейство, с некоторой ноткой грусти, приступило к трапезе.

⠀

Шэнли заплакал. Он всегда был упрямым. Говорил, что больше не может так жить. Думал, что только в городе можно добиться успеха и тем самым прийти к счастью.

⠀

Только сейчас он наконец-то осознал — счастье не приходит. Приходит умение его видеть.

⠀

Проснувшись в слезах он почувствовал — вся квартира пропахла Гунбао.

⠀

Соседка и раньше готовила это блюдо, но Шэнли никогда не придавал этому значения. Он всегда так уставал, что мозг не связывал столь знакомый запах с воспоминаниями.

⠀

Мысленно поблагодарив соседку за озарение, Шэнли начал собирать вещи. Он едет домой, обратно к своему счастью.

https://t.me/nikiaverin

У сержанта Алваса прихватило сердце — очевидно было, на нервной почве, — но Катрену с молодым стражником, передавшим записку, он, как и обещал, свёл. Попросил, правда, оставить приглядывавшего за ним солдата из отряда ещё на денёк-другой — уж больно Алвас переживал за свою семью. Катрена, повздыхав, согласилась — просьба сержанта отдалась где-то в её сердце глухой болезненной пустотой — она-то семьи не имела.

«Сентиментальная, наивная, мягкосердечная малолетняя дура», — ругала она себя, прекрасно понимая в тот миг, почему никто не желает принимать её всерьёз. И тем не менее отказать у неё духу не хватило.

Разговор со стражником, передавшим записку, также особых плодов не принёс: мальчишка был едва ли не моложе самой Катрены, мялся, терялся, бледнел как полотно и ничего толком не знал.

— Какой-то нищий дал мне этот листок — грязный такой, оборванный… ну, нищий, в смысле. А глаза такие… озлобленные. Если б я записку эту не взял — даже не знаю. Ходил бы, оборачиваясь постоянно. А у меня жена беременная, вот… И вообще, я его лица толком не запомнил — он чумазый весь был и вроде как в капюшоне, да. Их тут много таких… всяких. Я его спросил, от кого записка, — он сказал, господин какой-то велел передать, монетку подкинул. Не знаю, я не уточнил тогда, не подумал. А мало ли, кто это был, — у них кто заплатит — тот и господин. Вот…

Катрена раздосадовано вздыхала, закатывала глаза, злилась на собственное бессилие и мысленно кляла всех подряд: и дурачка-стражника, и леди Эбель с её приближенными, что не слишком рвались помочь, и Эфилию, которая послала «набираться опыта» с риском закончить дело едва ли не новой войной.

Неимоверными усилиями капитан Лексис отыскала и служанку, которая обнаружила тело, — та не особо отличалась от прежде допрошенного стражника: испуганно бледнела и в сбивчивой манере, грозившей перейти в истерику, описала зрелище мёртвого тела в луже крови. Больше она никого не видела. Только одного Катрена сумела добиться — у служанки оказался запасной ключ от дома, где жил убиенный. Под мольбы и клятвы в непричастности капитан отпустила служанку восвояси, конечно, забрав у той ключ. Испуганной девице, она, в целом, поверила, но, тем не менее, решила не сбрасывать её со счетов окончательно.

Таким образом, когда солнце вошло в свой зенит, Катрена Лексис брела по улицам двадцать седьмой зоны странно уставшая и совершенно вымотанная, хотя до вечера оставалось ещё довольно много времени. И дело было даже не в недостатке сна — её утомляла вся эта неопределённость, нависшая над ней. Она попросту не знала, с какого ещё конца взяться за это дело: все ниточки, какие ей удалось обнаружить, обрывались рано или поздно. Время беспощадно уходило. Патрули действительно усилили, а вот аудиенции у леди Эбель Катрена так и не добилась. Доверия к правящей Розе это не добавляло, но капитан всё ещё была уверена, что кто-то нарочно подставлял её. И этим кем-то могла оказаться Ритара. А могла и не оказаться. Всякий раз, когда Катрене казалось, что она всё наконец поняла и вот сейчас появится верный ответ, что-то не вязалось, что-то было не так. И это «не так» рушило всю конструкцию, логично выстроившуюся в её голове, — а ведь нельзя было даже записать всё это куда-нибудь.

«Кто бы только знал, как я устала», — вздыхая, думала Катрена.

Она встретилась со своим отрядом за обедом, но возможности поговорить наедине толком не выдалось — только и оставалось, что снова отправить их патрулировать до наступления темноты. И вот уже тогда… У Катрены теперь был ключ — вещь не слишком полезная, так как пробираться в дом почившего посла предстояло отнюдь не через парадную дверь. Сумела она выведать и примерный план дома — всё у той же напуганной служанки. Этого всё ещё было слишком мало, чтобы капитан Лексис могла быть уверена в успехе своей затеи, но ничего другого она попросту не имела.

«Пробраться в дом» значилось первой задачей. Второй — встретиться с Ритарой. Катрене этого делать откровенно не хотелось, но, понимала она, иначе было никак. Оставалась ещё и аудиенция у леди Эбель — в конце концов, поговорить с ней стоило бы не только ради возможности попасть в посольский дом. Ко всему теперь прибавилась и необходимость побеседовать с генералом Флетчером. Но пока Катрена решила получше обдумать план ночной вылазки, а за одним проверить кое-что ещё.

«Леди Альберта говорила о сепаратистах так, будто они за стеной табунами бегают», — думала она. Не то, чтобы Катрена сомневалась в серьёзности этой проблемы — о таковой она услышала задолго до того, как началась беготня с расследованием: всё из тех же отчётов и всё от той же Эфилии.

«А Эфилия наверняка так и сидит в своём кабинете, перебирая бумажки, пока мы тут носимся сломя головы и пытаемся хоть что-то выяснить», — ворчала про себя Катрена.

Когда солдаты ушли, она заперлась у себя в спальне и достала из походного мешка запасную одежду. Та была свёрнута так же аккуратно, как и тогда, когда её туда складывали, но Катрена всё равно была уверена, что её вещи осматривали. Стараясь не думать об этом, она сняла свой мундир и принялась переодеваться.

«Быть может, — думала она, — мне удастся затеряться в толпе и что-нибудь разузнать. А то, поди, наша форма слишком приметная — её только слепой не увидит. Вот и прячутся все по углам, пока мы ищем. Знать бы, кого ищем-то…»

Катрена повертелась перед зеркалом, разглядывая себя: простая туника и бриджи по колено — в целом, получилась вполне неприметная миловидная девочка из простой семьи, какой Катрена когда-то и была. Это только она знала, что под кожаными вставками на груди и по бокам были скрыты тонкие стальные пластины, дававшие хоть какую-то защиту при внезапном нападении. Этот хитрый наряд для неё сшила главная портниха при Поместье, почтенная госпожа Райада, но Катрена, впрочем, знала, из чьего кармана за это было уплачено, и ей оставалось лишь гадать, была ли это искренняя забота Эфилии или очередной хитроумный долгоиграющий расчёт. Так или иначе, несмотря на скрытую защиту, девица в зеркальном отражении всё ещё оставалась миловидной, особенно — с улыбкой на лице.

«Интересно, — вдруг подумала Катрена, — а Эпсилону бы понравилось?»

Эта мысль смутила её: молодой учёный был давно симпатичен ей, проводить редкие свободные минуты рядом с ним было так же интересно, как и с Юривиэлем. Но если Юривиэль был для Катрены наставником, то Эпсилон — кем-то совершенно иным. Тем не менее, даже предполагая, что симпатия эта вполне взаимна, Катрена прекрасно понимала, что её служба Орбитали всегда будет стоять на первом месте. Никто не запрещал ей дружить или влюбляться — на это просто не было времени. И Эпсилон это понимал тоже. Понимали все обитатели Розария, и, может, именно поэтому многие из них не спешили обзаводиться собственными семьями. Особенно те, кто служил непосредственно Эфилии. Закрепив на бедре небольшой кинжал и прикрыв его полой туники, Катрена покинула свою спальню.

Ворота между частями города были открыты, но, что немало удивляло, никто через них не проходил — напротив, жители будто старались держаться от них подальше. Только несколько стражников, нёсших караул на этом посту, проводили Катрену удивлёнными и настороженными взглядами, но ничего спрашивать не стали. Город за стеной, казалось, не слишком отличался от того, что Катрена видела прежде: всё те же домики в два-три этажа и те же мощёные улицы. Вот только всё это выглядело ужасно обветшалым — мостовая была ухабистой и разбитой, штукатурка на стенах домов растрескалась, с некоторых крыш осыпалась черепица, ставни на окнах покосились, а то и вовсе отсутствовали. Порой попадались дома, в которых, было похоже, давно не жили. Но больше всего Катрену поражали люди: мрачные, осунувшиеся, всё больше оборванные и грязные, они смотрели на неё, не скрывая презрения, отвращения и какого-то злобного, хищного интереса.

«Неужели уже весь город знает меня в лицо? — удивлялась она. — Я же переоделась в гражданское. Или они тут вообще всех ненавидят?»

Чем больше Катрена смотрела, тем сильнее это место напоминало ей родной город, воскресший в её памяти минувшей ночью, — такой, каким она видела его в последний раз, — когда тлен и безысходность охватили его целиком.

«Не удивлюсь, если здесь приторговывают дурманом, — думала она, и от этого становилось тоскливо и противно. — Что тут вообще происходит? Такой контраст…»

Катрена раздумывала, как и с кем бы ей начать разговор. Она припасла немного денег — тот молодой стражник, которого она опрашивала утром, сам того не зная, подал ей дельную мысль. Однако ей всё ещё не хотелось привлекать к себе внимание, потому, помешкав немного, она свернула с главной улицы и двинулась переулками, силясь отыскать кого-нибудь в месте менее приметном. Подворотни смердели — порой так, что хотелось зажать нос. Но дурные запахи и грязь были не самой большой проблемой: кто-то преследовал Катрену — осторожно, держась на расстоянии. Ей это совсем не понравилось, но она, скрепя сердце, решила, что это, возможно, имело смысл использовать для получения информации. Однако прежде, чем она успела что-либо сказать, её уже обступили сзади и спереди, с обеих сторон были только стены. Катрена нервничала, но отнюдь не чувствовала того животного страха, что ощущала, например, около Альберты. Она видела: это не солдаты, а простая уличная шайка. Катрена знала, что справится с ними без особых проблем. Кто бы там что ни говорил — в элитный отряд она попала не просто так.

— Глядите-ка, кого принесло! — заговорил один из окружения, очевидно — главный. Паренёк был немного чумазый и довольно молодой, как, впрочем, и все остальные из его банды. Несколько девиц и ребят — всего Катрена насчитала восьмерых.

— Что вам от меня нужно? — спокойно спросила она, оборачиваясь, однако, так, что за её спиной оказалась стена, а в поле зрения попали все потенциальные противники.

— Что нужно? — главарь даже удивился её вопросу. — А что нам может быть нужно от девки из-за стены? Надо же, даже слово такое знаешь — «нужно». А я думал, у вас там, за стеной, никакой нужды нет. Я что, неправ, что ли?

Паренёк оскалился, но в этой уродливой пародии на улыбку была всё та же озлобленность, что и во взглядах всех, кого Катрена видела в этом месте.

— Жрать мы хотим — вот что. И вообще, чего вы там жируете, пока мы тут в грязи ползаем? Ненавижу вас, уродов, из двадцать седьмой зоны! Бей её!

Катрена не собиралась доводить дело до драки: она подумала, эта шайка вполне сошла бы за информаторов, но теперь она поняла, что вопрос стоял не только за деньгами. Как поняла и то, почему люди так смотрели на неё, даже когда на ней не было мундира.

«Они ненавидят тех, кто живёт за стеной».

Переулок был не очень узкий, но налететь разом со всех сторон у уличной шпаны всё равно не вышло, и это Катрене было на руку. Самого первого нападавшего она с силой оттолкнула — так, чтобы бросившиеся за ним замешкались, налетев на товарища. Второго она сбила с ног одним быстрым точным ударом. Наставники, что изматывали тяжёлыми тренировками последние два года, достойно обучили её драться врукопашную, в том числе и с группой противников. Катрена знала болезненные уязвимые точки — нос, гортань, живот, пах, колени, — била точно, стараясь рассчитывать силу и не слишком увлекаться: капитан Лексис совершенно точно не собиралась всерьёз калечить или, тем паче, убивать кого-то. Всё, что ей было нужно, — урезонить, продемонстрировать силу и заставить выслушать. Кто-то попытался схватить её за волосы, но Катрена увернулась, и нападавший зацепился за тунику.

— У неё цепочка! Серебро! — воскликнул он, хватаясь за краешек украшения, спрятанного под воротом одежды. Катрена среагировала моментально: она выхватила кинжал и полоснула по запястью. Хулиган взвыл, от неожиданности его рука разжалась, и Катрена ударила его ногой в живот, отбрасывая от себя и сшибая с ног того, кто оказался позади него.

— Только тронь, скотина! — прорычала она и тут же развернувшись, огрела рукоятью другого нападавшего по голове. Главарь кинулся к ней, уже выхватив нож из сапога, но Катрена без труда увернулась от удара, и, поймав руку противника, вывернула её до хруста, заставив выпустить оружие. Теперь у неё было два ножа, и преимущество казалось очевидным…

— Проклятье, отступаем! — заорал вдруг главарь. — Девка, по ходу, солдат!

И банда вдруг кинулась врассыпную.

— Подождите! — Катрена опешила от неожиданности — такие они были шустрые. Она запоздало кинулась за кем-то из них, но, похоже, шпана слишком хорошо знала не только здешние улочки, но и места, где можно было скрыться.

Катрена осталась одна посреди вонючего грязного переулка.

«Перестаралась», — с досадой подумала она.

Украшение было простое и не слишком дорогое. Вернее сказать, оно не стоило целого состояния ни для кого, кроме самой Катрены. Очень давно, когда гордые родители радостно провожали её служить в Поместье, бабушка подарила ей колечко, как она говорила, на удачу — простой тонкий серебряный ободок — ничего примечательного. Кольцо, конечно, очень скоро отобрали, как и большинство других личных вещей. Оно так и осталось в том жутком, пропитанном ядом месте, откуда Катрена когда-то сбежала. А уже позже, поднакопив денег, она купила себе новое — практически такое же — и носила его на шее под одеждой, повесив на цепочку, коль скоро регламент не позволял к униформе никаких видимых украшений. Пускай это было уже не то кольцо, что дарила ей бабушка, — оно напоминало Катрене о тех днях, когда она ещё не знала настоящих забот, не носила мундир и не отдавала службе почти всё своё время и силы. Это было напоминание о той надежде, которую Катрена упорно хранила глубоко в своём сердце: её семья жива — пускай даже где-то далеко.

«Я постараюсь отыскать их, — обещала Эфилия. — Я постараюсь, но не могу ничего тебе гарантировать, если они ушли достаточно далеко за эти годы».

Эфилия не лгала — у Орбитали была неплохая шпионская сеть. И тем не менее прошло уже два года.

Катрена повертела кольцо между пальцами и спрятала под тунику, воровато озираясь по сторонам: ей вовсе не хотелось, чтобы кто-либо ещё позарился на её маленькую личную драгоценность.

«Я вышла из себя, — признала она, бредя между изуродованными временем домами. — Я должна держать себя в руках. Всё это — моя работа».

Она повторяла это себе снова и снова. Горячка боя отпустила её, напряжение спало, и она почувствовала, как усталость вновь наваливается тяжким грузом.

Узкие улочки привели её на небольшую площадь.

«Когда-то это место, наверное, было очень людным», — подумала она, оглядываясь по сторонам. Теперь же оно ничем не отличалась от остальной «двадцать пятой зоны» — города-за-стеной. В центре площади стояло небольшое круглое возвышение — раньше здесь, очевидно, был искусственный прудик или даже бил фонтан. Катрена вздохнула и присела на растрескавшийся каменный борт.

«И что мне делать? — безрадостно думала она, устало наблюдая за мрачными и подозрительными прохожими. — Та банда, поди, совсем скоро разболтает всем здешним, кто я такая. Надо найти хоть кого-нибудь, пока ещё не поздно. Порасспрашивать, что тут да как, — может, хоть за что-то получится уцепиться. Денег должно хватить без проблем… но я так устала. Что за мерзкое место — этот город? Не могут же все здесь быть сплошь интриганами, бандитами, сепаратистами или кем ещё похуже? Не могут. И чего мне так не везёт?»

— Здесь когда-то был фонтан.

Катрена рассеяно кивнула, а мгновением позже сообразила, что голосок — беззаботный, звонкий почти по-детски — принадлежал отнюдь не её мыслям. Она обернулась: рядом, раскачиваясь с носка на пятку, стояла девица — едва ли не ребёнок. Капитан Лексис мысленно выругалась — насколько же глубоко она зарылась в свои безрадостные думы, что не заметила, как кто-то подобрался к ней настолько близко!

— А я умею очень тихо ходить, — будто прочтя мысли, заявила девица, и прежде, чем Катрена опомнилась, заявила:

— Меня зовут Марго. А тебя?

И протянула руку. Девица — Марго — была невысокая и довольно щуплая, одетая просто, но опрятно, с непосредственной улыбкой и хитрыми карими глазами — всё это Катрена успела отметить прежде, чем её собственный взгляд стал бы излишне пристальным.

— Рена, — представилась капитан, без зазрений совести уполовинив своё имя. Не то, чтобы ей чудилось дурное в этой девчонке, но терять бдительность снова она не собиралась. Катрена пожала протянутую руку, готовая в случае чего эту самую руку вывихнуть.

Но ничего не произошло — рукопожатие вышло мягким и недолгим.

— Я присяду? — вежливо спросила Марго.

— Садись, — капитан кивнула, раздумывая, сколько полезной информации могла бы дать её новая знакомая.

«Она ещё только подросток, — рассуждала про себя Катрена, пока Марго щебетала про пресловутый фонтан, — много ли она может знать о здешних протестных настроениях? Вряд ли — только в общих чертах… Но, если подумать, та шайка, что напал на меня, например, была не намного старше. И чего эта девчушка вдруг ко мне подсела? Никак ищет, чего бы стащить…»

Ход собственных мыслей Катрене не особо нравился.

«Паранойя Горина» прогрессирует, — заключила про себя девушка. — Паранойя, которая в любой момент может спасти мне жизнь».

— Будешь половину? — спросила Марго, и эту её манеру резво перескакивать с темы на тему Катрена тоже подметила: вот только жизнерадостная девчонка рассказывала про фонтан — а уже протягивает разломанную напополам лепёшку. Есть не хотелось — обедала Катрена совсем недавно, да и жара в самом разгаре аппетиту не прибавляла. Однако она согласилась: коль скоро решила использовать девочку в качестве какого-никакого информатора, стоило быть с нею дружелюбнее. Потому капитан приняла угощение и откусила небольшой кусочек — разумеется, прежде дождавшись, пока сама Марго укусит свою половину. Лепёшка оказалась самая обычная на вкус, разве что немного суховатая.

— А это ничего, что ты поделилась со мной? Тебе самой-то хватит? — миролюбиво спросила Катрена, найдя, наконец, как подвести разговор к нужной теме. — А то, я смотрю, многим здесь нечего есть.

— Дедушка говорит, что нужно делиться, — ответила Марго, и это прозвучало едва ли не назидательно. — Тем более что тебе наверняка хочется есть после драки.

Катрена подавилась — кусок лепёшки встал ей поперёк горла. И прежде, чем она, прокашлявшись, смогла что-то на это ответить, девица убила в ней последние сомнения, что это была не случайно брошенная фраза.

— Слушай, а «Рена» — это ведь от имени «Катрена», правильно?

«Вот же ж проклятущая девка!» — не то возмутилась, не то восхитилась капитан Лексис, с трудом проглотив застрявший кусок. Ситуация вырисовывалась скверная — Катрена не знала, что и думать.

«Спокойно, — сказала она себе, — пускай расскажет больше».

Она мельком огляделась по сторонам — казалось, ничего подозрительного кругом не происходило. Ничего, кроме не в меру любопытной и какой-то слишком уж догадливой девчонки.

— А «Марго» — это от имени «Маргарет»? — вопросом на вопрос ответила Катрена.

Девчушка покачала головой.

— Нет, — сказала она, — просто Марго. Меня дедушка так назвал.

И это снова прозвучало с прямо-таки нескрываемой гордостью.

— А ещё, — добавила Марго уже совсем другим тоном, — дедушка велел мне связаться к капитаном Катреной Лексис, которая ищет убийцу посла и кого-нибудь, кто мог бы ей помочь.

Катрена нахмурилась: похоже, девица наконец перестала паясничать, а это значило, что дальше могло произойти что угодно.

— И зачем же тебе капитан Лексис? — осторожно уточнила та, не выпуская из виду рук Марго. Но та и не думала их прятать — небольшие, аккуратные ладошки с коротко стрижеными ногтями — почти такие же ладони, как у самой Катрены.

— Дедушка Сорон хочет с тобой поговорить, — просто и прямо ответила Марго. Её голос стал серьёзнее, лишившись прежней беззаботности, — теперь девица совсем не казалась ребёнком. Но её тёмные глаза всё так же хранили лукавый, почти игривый блеск.

— Он хочет помочь. И я хочу, — сказала Марго и, чуть помявшись, уточнила:

— Честно.

«Ага, вот так я и поверила только потому, что ты сказала «честно», — проворчала про себя Катрена, но вслух этого не произнесла.

— И где же твой «дедушка Сорон»? — вместо этого спросила она.

— Дома, — ответила Марго и пожала плечами так, словно это было слишком очевидно. — Тут недалеко — я отведу.

Идти куда-то со странной девицей Катрене решительно не хотелось.

«Тьма знает, куда эта Марго меня заведёт, а главное — к кому. И из оружия, как назло, — только кинжал. Против уличной шайки ещё ничего, но не против обученных солдат».

Расклад вырисовывался прескверный — с какой стороны ни посмотреть: практически безоружная и не защищённая бронёй, Катрена, ко всему, не знала здешних улиц. Ей снова вспомнилось то противное чувство липкого страха, что она ощущала минувшим вечером, переулками добираясь до Поместья. И тот факт, что солнце стояло ещё достаточно высоко, не слишком её успокаивал.

— Не бойся, — Марго улыбнулась — лучезарно, совсем по-детски, снова будто читая мысли собеседницы. — Мы не враги. Это я вчера за тобой наблюдала.

«Не показалось, значит», — подумала Катрена, мрачнея пуще прежнего.

— Думаешь, это способствует доверию? — она криво усмехнулась: было в этой безусловно паршивой ситуации и что-то забавное.

Марго в ответ лишь снова пожала плечами:

— Ну, я же честно сказала.

— Честная какая, — передразнила капитан Лексис, поднимаясь с бортика старого фонтана и отряхивая тунику от пыли. Ей всё также не хотелось никуда идти за этой шибко наблюдательной девицей. В том, что кто-то подстраивал ловушку, Катрена почти не сомневалась. Как не сомневалась и в том, что это могло стать новой зацепкой в планомерно заходившем в тупик расследовании — а такую возможность упустить она попросту не имела права.

«Ты ведь пожалеешь об этом», — нервно усмехнувшись, сказала она себе. И тем не менее…

— Ну, идём.

Катрена ожидала, что ей снова придётся петлять переулками, но Марго будто нарочно двинулась по главной улице и лишь дважды свернула под конец.

— Мы пришли, — радостно объявила она.

Они остановились около двухэтажного строения — обшарпанное и ветхое, оно ничем не отличалось ото всех прочих. Все чувства Катрены были обострены до предела, но, как и прежде, она не замечала ничего страннее косых взглядов.

Девочка вошла в дом — Катрена последовала за ней.

— Надумаешь дурить — синяками не отделаешься, — на всякий случай предупредила она, затворяя за собой дверь. Катрена постаралась, чтобы это прозвучало как можно более серьёзно, но Марго лишь коротко хихикнула на угрозу и даже не обернулась.

— Дедушка живёт выше, — всё тем же беззаботным тоном ответила она и пошла вверх по посеревшим от старости скрипучим ступеням.

* * *

Когда Катрена очнулась от воспоминаний, корзинка с яблоками опустела почти наполовину, а небо за окном уже начинало светлеть, подёрнутое розоватой дымкой там, где касалось городской стены. Спать теперь хотелось неимоверно — сознание балансировало между сном и явью. Веки стали совсем тяжёлыми, и Катрена решила всё же немного вздремнуть — лето было в зените, и светало рано, но несколько часов до завтрака в запасе всё ещё оставалось. Голова теперь была пуста, и едва та коснулась подушки — капитан мигом провалилась в сон.

Проснулась Катрена от того, что свет бил ей в лицо — окно спальни выходило на восток, а солнце уже достаточно поднялось над городской стеной. В общей комнате сидели трое солдат — все довольно бодрые: им для дежурства досталась вторая половина ночи. Спешно приведя себя в порядок в ванной комнате, Катрена велела разбудить остальных и, когда отряд был в сборе, повторила весь план действий на день.

Анта явилась ровно в девять часов. После краткого стука в дверь она сухо пожелала доброго утра и вкатила в комнату тележку с едой. Завтрак оказался плотнее лёгкого ужина: подали яйца, бутерброды и даже свежевыжатый сок. Горин был всё так же мрачен, но проверять, не отравлена ли пища, на сей раз не стал — к вящей радости сослуживцев, изрядно проголодавшихся за ночь.

После завтрака солдаты снова отправились патрулировать город. Капитан Лексис прекрасно понимала, как мала вероятность того, что они обнаружат хоть что-то действительно полезное, но это было лучшим, что они пока могли делать. Самой же Катрене в это утро предстояло изрядно побегать и понервничать.

Приёма у Альберты она добилась на диво легко: конечно, стража и тут пыталась ставить палки в колёса, но, похоже было, Катрену уже и так ждали с утренним визитом.

— А, вот и ты, — сказала леди, и это прозвучало почти небрежно.

Катрена нервничала, ожидая снова столкнуться с вежливыми отказами, безразличием или жутким взглядом хладнокровной убийцы. Но Альберта встретила её совсем иначе: открыв дверь кабинета, капитан Лексис обнаружила сестру леди Эбель отстранённо-спокойной и немного сонной. Она сидела за письменным столом без своего мундира — в штанах и рубашке, — из её прежде идеальной причёски выбилась светлая прядь, а взгляд казался несколько рассеянным. Тем не менее её осанка оставалась такой же безукоризненно ровной, как и прежде.

«Она не спала», — подумала Катрена при взгляде на это зрелище. Такое положение дел не слишком удивляло: она знала, к примеру, что Эфилия тоже часто не спала ночами, поглощённая работой.

— Проходи, присаживайся, — сказала Альберта, откладывая документ, который прежде читала.

— Вы знали, что я приду с утра, — это был даже не вопрос — Катрена просто констатировала факт.

— Догадывалась, — леди пожала плечами. — Хорошие солдаты не откладывают на потом то, что им поручают. Впрочем, я всегда встаю рано — вне зависимости от того, пришла бы ты или нет, у меня полно работы сегодня. Моя царствующая сестра не справилась бы со всем этим в одиночку.

Альберта позвала слугу и велела подать чаю.

— Совет затянулся до поздней ночи, — пояснила она, поправляя причёску. — Слишком много проблем накопилось за последнее время. Вся эта история с убийством вашего посла случилась совсем не вовремя.

Леди тихо вздохнула:

— Кофе бы сейчас.

Это прозвучало едва слышно, но Катрена всё же различила её слова и немало удивилась.

«Она теперь совсем другая, не такая как вчера», — подумала капитан Лексис, разглядывая хозяйку кабинета. Альберта в тот миг казалась такой простой, понятной, обыкновенной девушкой, страдающей от недосыпа, даже уязвимой по-своему…

«Не обманывай себя, — напомнил противный внутренний голосок. — Это всё часть большой игры».

И капитан Лексис не строила иллюзий — она искала подвох, у неё было много мыслей на этот счёт.

«И всё же, она велела подать чай, хотя сама хотела кофе».

Спустя четверть часа слуга принёс поднос с заварником и двумя чашками. Альберта поднялась из-за своего стола и, подойдя ближе, села напротив Катрены на небольшой диванчик, взяв одну из чашек. Всё это время Катрена молчала, раздумывая, с чего начать разговор. То, как изменилось поведение прежде безукоризненной, собранной и гордой леди, попросту сбило её с толку. Сидеть в тишине в этом небольшом светлом кабинете было крайне некомфортно, но нужные слова почему-то никак не находились.

— Я знаю, зачем ты здесь, — Альберта заговорила внезапно, без всяких предисловий, её голос оставался ровным и спокойным, хотя в нём едва заметно читалась усталость, — но леди Эбель ещё даже не проснулась. Вчерашний совет был очень напряжённым… Моя царствующая сестра сильно устаёт в последнее время.

Эти слова, конечно, прозвучали совершенно нейтрально, но что-то всё же зацепило в них. «Очень устаёт в последнее время» — Катрена повторила это у себя в голове, но не обнаружила никакого подвоха.

«Это уже паранойя какая-то — я становлюсь совсем как Горин. Но всё же…»

— Ты не доверяешь мне, я знаю, — сказала леди, и это вовсе не было вопросом. Капитан Лексис дала себе мысленную оплеуху: лицо снова выдавало её.

— Не вполне, — уклончиво ответила она. Её пальцы против воли снова стали теребить ниточку на манжете.

— Тем не менее я верно служу своему городу, как того требует присяга, — а это прозвучало почти резко, словно недоверие Катрены оскорбляло её высокородную собеседницу. — Городу ни к чему ссориться с восемьдесят шестой зоной. Моей царствующей сестре нужен этот мир — опрометчиво было бы его нарушать. Но, говоря откровенно, наши внутренние проблемы беспокоят меня куда сильнее.

Альберта поднесла чашку к губам и не спеша сделала глоток, давая время обдумать сказанное, а после продолжила:

— Так или иначе, из-за этого убийства город решено было полностью закрыть — никого не впускать и никого не выпускать, а патрули усилить.

«Палка о двух концах, — безрадостно подумала Катрена. — Так пробраться в дом будет ещё труднее — и ведь всё равно придётся. А толку от этих мер… при желании и должном умении улизнуть от патрулей — плёвое дело, да и выбраться из города тоже возможно».

Катрене снова вспомнился Милк: вот, кто действительно умел исчезать и появляться безо всякого шума, не привлекая к себе внимания. Вот, кто мог пробраться куда угодно и откуда угодно выбраться.

— Насчёт сержанта Алваса. Он сказал, его почти сразу отстранили от расследования, — капитан Лексис нервно выдохнула — куда больше Алваса её беспокоила безопасность солдата, которого она отправила приглядеть за ним.

— Да, я уже видела отчёт капитана стражи сегодня утром. Там было сказано, что сержант Алвас сам попросил об этом по причине «прямой угрозы жизни», как он выразился. Не слишком убедительно. Так или иначе, капитан стражи отчитался, что уже передал это дело другому человеку, но не указал, кому. Словом, у меня много вопросов к этому отчёту, — Альберта покачала головой. — Можешь взглянуть, если хочешь.

Катрену совершенно не радовал тот факт, что ей снова придётся искать концы самостоятельно.

«Беспорядок тут у них какой-то, — возмущённо подумала она. — Эфилия-то, поди, не допустила бы такого».

— Халатность некоторых солдат меня огорчает, — формулировка снова была максимально нейтральной, но по тону Альберты Катрена поняла: капитана стражи в ближайшее время не ждало ничего хорошего. Она слышала, как нарастало раздражение в голосе собеседницы, хотя внешне та всё ещё казалась спокойной и достаточно расслабленной. Вместе с тем нарастала тревога самой Катрены — она вдруг снова почувствовала тот животный страх, когда подкашиваются ноги и хочется хвататься за оружие. Хищный взгляд Альберты против воли снова и снова вставал в её памяти.

— Ты, очевидно, полагаешь, мы недостаточно серьёзно относимся к произошедшему?

Катрену прошиб холодный пот. Леди Альберта смотрела на неё прямо и открыто, в ней совсем не осталось той аккуратной безликой учтивости, с которой она встретила делегацию. И такая искренность, скорее, пугала, чем подкупала.

— Вовсе нет, — капитан Лексис сказала это прежде, чем успела подумать. Эти слова были совершенно не искренними — грубая ложь, призванная защитить её саму.

И Альберта рассмеялась — мрачно и коротко.

— Ты не умеешь толково лгать — твоё лицо выдаёт тебя, — сказала она. — Если бы все солдаты были такими честными, моя работа стала бы куда проще.

«Хороший солдат», «удивительно скромный для капитана» — вспомнила Катрена.

«Наивная малявка», «тебе здесь не место» — вот, что она услышала тогда.

— Однако я действительно не могу просто бросить все силы стражи на расследование этого убийства — проблемы с сепаратизмом требуют постоянного контроля, малейшая оплошность может поставить под удар нас всех. Кроме того — я уже говорила тебе — убийство посла вполне может быть делом рук тех же людей, которые пытаются подорвать нашу целостность.

Леди снова прервалась, сделав глоток, и Катрена сочла это подходящим моментом для следующего своего вопроса — не самого удобного, — но коль скоро речь зашла о сепаратистах…

— А леди Ритара — кто она?

Катрена спросила это не слишком уверенно, искренне надеясь, что правильно запомнила то, о чём минувшей ночью сказал ей Горин. Тема сама по себе казалась довольно щекотливой, и повисшая ненадолго пауза только прибавляла неловкости.

— Леди? — переспросила Альберта, и недоумение на её лице сменилось усмешкой. — Занятно. Ритара — генерал-губернатор в той части города, что находится за стеной. Странное звание в данном случае, конечно. В каком-то смысле, она управляет той частью. Это создаёт иллюзию диалога между нами и сепаратистами. Но, говоря честно, от этого уже немного толку — все и так всё понимают.

— Выходит, она до сих пор поддерживает сепаратистов? — аккуратно уточнила Катрена: то, что она слышала сейчас, не слишком ей нравилось.

— Не совсем так. Скорее, создаёт видимость поддержки. Ритара, какой бы она ни была, — наш человек. И мы прекрасно осведомлены обо всём, что она говорит и делает. Хотя, моя царствующая сестра имеет некоторые подозрения на её счёт. Тем не менее лично я считаю, что они не оправданы.

— Боюсь, я не вполне понимаю, — на самом деле, капитан Лексис, конечно, понимала, но ей нужно было услышать больше подробностей. И от Альберты это не укрылось.

— А ты пытаешься лезть глубже, чем следовало хотя бы для твоего душевного спокойствия. Лезть в вещи, которые не касаются твоей миссии напрямую. Твоё осторожное любопытство по-своему забавно, капитан Лексис, — она улыбнулась. В её тон и в её взгляд окончательно вернулась та отстранённая вежливая мягкость, какую она показала при первой встрече. — Этот конфликт начался ещё до нас. Мне действительно трудно представить, как две правящие Розы могут ужиться при власти, даже если они родные сёстры. Не удивительно, что они стали враждовать меж собой. Потому была построена эта стена. Но стена — это просто кусок камня — едва ли возможно решить проблему таким образом. Потом уже родились мы — я имею в виду леди Эбель, себя и Ритару… у Розы из-за стены тоже была дочь. Мы унаследовали этот конфликт, который в какой-то момент снова перерос в гражданскую войну. Конечно, Орбиталь воспользовалась этим — вряд ли твои Розы смогли бы найти более подходящее время для того, чтобы напасть.

На последней фразе Альберта не слишком изящно скривила рот, словно ощутив горечь этих слов на вкус.

«Я понимаю», — хотелось ответить Катрене, ответить не только леди Альберте, говорящей сейчас так искренне те вещи, которые не принято было произносить вслух в её положении. Ответить всем тем стражникам и простым горожанам, которые смотрели вслед прибывшей процессии, совершенно не скрывая своей ненависти. Но вместо этого Катрена сказала другое:

— Выходит, Ритара… леди Ритара — и есть наследница второй Розы? Она, на самом деле, жива?

— Нет, — Альберта покачала головой, — второй правящей Розой стала леди Мартина, дочь нашей тётки. И моя царствующая сестра сочла нужным прервать её род раз и навсегда. У неё были причины поступить так, и это значительно облегчило ситуацию, пускай в итоге мы всё равно проиграли войну с Орбиталью. А Ритара… ну, скажем, она наша родственница. К сожалению, наша мать когда-то допустила досадную ошибку, и Ритара — её результат. Забавно, верно? Ритара — самая старшая из нас троих, и мы все боялись, что она унаследует способности вслед за нашей матерью. Но, похоже, сама природа оказалась против этого. Несмотря на первородство, Ритара — всего лишь обычный человек, в то время как леди Эбель — правящая Роза. Я считаю, это справедливый исход, наиболее благоприятный для нас всех.

«Досадная ошибка» — Катрену передёргивало от этих слов. Леди Альберта всё также сохраняла сдержанность и некий такт, подбирая более-менее нейтральные определения. Но за ними она совсем не скрывала своего презрения. И это вызывало отторжение, это казалось Катрене ужасно несправедливым, кощунственным: сама она и помыслить не могла, как можно презирать свою родную сестру просто потому, что она незаконнорождённая.

— Нет ничего удивительного в том, что Ритара поддерживала сепаратистов в прошлом, — продолжила Альберта всё также спокойно. — Но когда леди Мартина пала, всё изменилось. Мы выросли вместе, мы хорошо знали, какова Ритара на самом деле. Мы дали ей шанс, и она, конечно, этим шансом воспользовалась. Ритара — это тот человек, который всегда ищет для себя «тёплое место», комфортное и безопасное. Она не амбициозна, в ней нет такой принципиальности, чтобы бороться до конца за свои идеи и умереть ради них. Вот потому из неё бы не вышло толковой правящей Розы, и нам всем это только на руку. Пускай моя царствующая сестра не слишком уверена в её лояльности, особенно — в последнее время, но леди Эбель… к сожалению, порой она склонна делать поспешные выводы.

Эти слова, конечно, внесли некоторую ясность, ведь и сама Катрена не слишком приветствовала приспособленчество. Однако её всё ещё задевало то, что кто-то может говорить о собственной сестре с таким нескрываемым презрением или подозревать в самых дурных вещах, даже не имея веских оснований.

— Впрочем, — чуть помолчав, добавила Альберта, — я не буду против, если ты станешь копать под Ритару. Коль скоро она и правда окажется связана со всем произошедшим — мы от этого только выиграем. Такой исход решил бы множество проблем. Вообще говоря, тебе был бы более полезен генерал Флетчер. В первую очередь, вся отчётность стражи проходит через него, в то время как я занимаюсь вопросами, связанными с нашей основной армией. Но, учитывая сложившуюся теперь ситуацию… Так или иначе, я тоже вынуждена плотно работать со стражей. Да и добиться встречи с генералом Флетчером сейчас немногим проще, чем аудиенции у моей царствующей сестры — генерал находится подле неё едва ли не круглые сутки.

Лицо Альберты на миг переменилось — почти неуловимо, но Катрена заметила. Генерал Никус Флетчер — это имя она тоже слышала вскользь: Эфилия упоминала его раз-другой, как и Ритару, не придав его фигуре особой важности. Встречалось это имя и в отчётах погибшего посла.

«Близкий соратник леди Эбель» — говорила Эфилия, но теперь Катрена задумалась — насколько на самом деле близкий?

— Непростой человек, — задумчиво добавила Альберта, — очень гордый и весьма неглупый. Его амбициозности позавидовали бы многие… Впрочем, личные отношения моей царствующей сестра меня ни коим образом не касаются — нравится мне это или нет. Не будем об этом.

Леди поставила пустую чашку на стол и поднялась со своего места. На этом — поняла Катрена — их разговор был окончен. Она всё же прочла краткий отчёт капитана стражи, и он, конечно, ничего нового ей не открыл, кроме необходимости с этим самым капитаном побеседовать. И она побеседовала — первым же делом разузнала, где его найти, и отправилась прямиком к нему. Впрочем, ничего полезного он не сказал: всё то же угрюмое нежелание сотрудничать, неохотные сухие ответы и нервозная неловкость, когда капитан стражи признался, что так до сих пор и не нашёл подходящего человека, которому можно было поручить это дело. Не слишком-то и старался — думала Катрена, — но от попыток вразумления, как и от угроз доложить высшему командованию о некомпетентности или вовсе о подозрениях в пособничестве убийце, толку оказалось немного: очевидно, на немолодого тучноватого мужчину угрозы юной пылкой девицы должного впечатления не произвели, пускай даже девица эта носила униформу метрополии и имела при себе важный разрешительный документ.

Глава 3: Союзники

Маленькая Катрена не имела и малейшего понятия о том, что всё в её жизни может измениться в одночасье. Она вставала рано, чтобы поскорее сделать работу в доме и в саду — прежде, чем откроется лавка. Она сбегала вниз по лестнице, перепрыгивая через ступеньки, расставляла на столе тарелки и подметала пол. Она не ела ничего вкуснее бабушкиного супа и матушкиных пирогов.

— Причешись как следует, — сурово говорила мать, беря в руки гребень и пряча улыбку.

Вымыв тарелки после завтрака, маленькая Катрена бежала помогать со сбором овощей и ягод на продажу. Бабушка учила её выращивать пищу в неплодородной земле Кагарета, а мама — этой самой пищей торговать, да так, чтобы покупатели уходили довольные и возвращались снова.

Самой большой несправедливостью на свете маленькая Катрена считала то, что её вечно лохматенькую и ужасно шумную младшую сестру работать пока не заставляли — та могла вставать позже на целых полчаса и разве что помогала вытирать тарелки после ужина. Катрена дула щёки, кривила рожи — тайком, пока взрослые не видели, — и высовывала язык, а после обеда хватала сестричку в охапку и утаскивала с собой на поиски приключений. Вдвоём они лазали по деревьям, искали норы грызунов и ловили всех, кто не успевал убежать или улететь, притаскивая домой воробушков, ящериц, даже крыс и лягушек с искусственного прудика неподалёку. Мать хваталась за голову и гнала чумазых детишек мыться, а отец только смеялся и всегда придумывал — куда бы пристроить нового питомца.

Отец для маленькой Катрены был идеалом и примером для подражания. Он учил её тому, чему не мог научить никто другой в их небольшой семье — топить печь, орудовать ножом, защищать себя. В редкие свободные дни он брал её с собой за стену и показывал, как ориентироваться по звёздам и печь картошку в углях. Иногда они ходили на юг, к Серой реке, не теряя стену из виду, — речка была совсем узкой и скудной, но именно в её мутных водах Катрена научилась плавать.

Однажды в их семейную лавочку зашёл солдат — крепкий круглолицый мужчина, оказавшийся воином из элитного отряда, и так вышло, что ему полюбились яблоки из сада Лексисов. Через пару месяцев всю семью приставили к награде за усердный труд на благо города — так в шкафах появились яркие сорочки, в буфете — новая посуда, в гостиной — немного потрёпанное пианино, а во дворе — самый настоящий пёс — большой, чёрный, поджарый — роскошь, стоящая целого состояния.

Маленькая Катрена мела пол и мыла тарелки, лазила везде, где ей только могло вздуматься, читала любые книги, какие могла отыскать, поглядывала на красивого мальчика из дома напротив и жевала кисловатые зелёные яблоки, срывая их прямо с ветки, на которой сидела. Она не знала другой жизни и была рада тому, что имела.

Катрене было двенадцать лет, когда Роза, правившая её маленьким уютным городом, почила. В тамошнее Поместье тот час же объявили набор прислуги. Никто и подумать не мог, зачем новой Розе вдруг понадобилось столько горничных, поваров и рабочих. Никто и никогда в доме Лексисов не был так горд, как в тот день, когда Катрену позвали служить в Поместье. Её поздравляли и провожали с улыбками на лицах...

Когда ворота закрылись за её спиной, жизнь Катрены Лексис разделилась на «до» и «после».

— «Ты бесполезна!»

Катрена старалась изо всех сил, но никто и никогда больше не был доволен её работой.

«— Никчёмная девица!»

Мать редко хвалила Катрену вслух, но всегда давала понять, что довольна ею, — так или иначе. Здесь же слов благодарности будто не существовало вовсе.

«— Лентяйка!»

Ни отец, ни бабушка, ни даже строгая мать никогда не поднимали на Катрену руку. Накричать? Заставить работать после обеда? Запретить выходить в город? Случалось. Не то чтобы Катрена была особенно непослушным ребёнком, но её детская непосредственность, с которой она порой говорила и делала не слишком уместные вещи, любопытство и постоянные поиски чего-то нового зачастую выливались в не самые безопасные и приятные ситуации для окружающих и для неё самой. Мама нередко повышала голос, бабушка читала нотации, а отец недовольно качал головой и терпеливо объяснял, что дурного сделала дочь и за что конкретно она наказана. Сестрица кривлялась из-за угла — это Катрену злило особенно, ведь с неё самой, как со старшей, спрос был выше, чем с лохматой салаги.

Теперь всё было иначе. Здесь никто не объяснял ей, почему и в чём именно она провинилась. Никто не слушал оправданий. Никому не было интересно, виновата она на самом деле или нет. Виновен был тот, кто попался, тот, кто оказался не в то время и не в том месте. Безусловно, были те, кто пользовался этим, — иначе было просто не продержаться. Катрена быстро поняла: здесь никому нельзя доверять.

«Человек человеку волк» — когда маленькая Катрена впервые прочла эту фразу в какой-то книге, она не поверила, что так может быть. Не в её семье, не на её улице, не в её городе. Здесь же, в Поместье, кишмя кишели «волки» — иные просто не выживали. Наивность выветривалась из новоприбывших в первые же дни, выбивалась палками. Мерой тяжести совершённого проступка служило количество ударов. Били всех. Били часто и без жалости: за разбитую чашку, за неправильный взгляд, за зевок или вовсе от дурного настроения. Как говаривала одна высокопоставленная госпожа в таких случаях — для профилактики. Что делали с теми, кто пытался сбежать, Катрена не знала. Она как-то услышала шёпотки в темноте складов, куда её послали за мешком сахара: две девицы планировали выбраться через слуховое окно в коморке со швабрами. На другой день одна из них исчезла, а вторая ходила довольная своим доносом.

В редкие минуты, когда никто не мог увидеть этого, Катрена поднимала глаза. Поднимала их и видела, во что превратился мир, который она знала. Дочь предыдущей Розы была слишком юна, наивна, безвольна, и бразды правления держала её тётка — умная, безусловно умная Госпожа. Жестокая, высокомерная и бесконечно эгоистичная. Об этом порой шептались старшие слуги, заставшие ещё правление предыдущей Розы. Иногда такие шептуны тоже пропадали. Госпожа окружала себя яркими дорогими вещами. Юная Роза с пустым блеклым взглядом терялась среди этого безвкусного блеска, и её подданным было до неё не больше дела, чем до какого-нибудь буфета у стены. Потом Катрена поняла — пустой взгляд у безвольной леди был неспроста: на обед и к ужину ей подавали бокал чего-то, пахнущего сладко-сладко — так приторно, что от запаха могла закружиться голова. Что именно было в этом бокале, Катрена так и не узнала.

Больше всего Госпожа обожала окружать себя такими же, как она сама, — надменными насмешниками, сплетниками и сплетницами всех мастей, кутающимися в дорогие ткани и звенящими сверкающими украшениями. У них была большая комната наверху — вычищенная до блеска, устланная коврами, заставленная дорогой мебелью и разными безделушками. Они собирались там вечерами, вальяжно расположившись на креслах, диванах, больших подушках, и развеивали скуку, издеваясь над своими слугами. Ядом сочились их взгляды, их речи, яд плескался в бокале их Розы — безвольной куклы. Яд заливал Поместье сверху донизу. Яд был повсюду.

Маленькая Катрена и подумать не могла, что дурман — не просто страшная выдумка, не предел безысходности, когда у какого-нибудь мучившегося непроходящими болями калеки или безутешного страдальца, потерявшего всё, чем дорожил, больше не оставалось сил бороться и нести своё бремя. Теперь Катрена видела, как те, кто должен был мудро править своим городом, заливали дурман в свои глотки из изящных бокалов, вдыхали плывущим из трубок сладким дымом, от которого с непривычки слезились глаза и мутилось в голове. Они поглощали дурман со скуки, веселья ради, и чем больше он заполнял их головы, тем безумнее они становились. Катрене не везло порой бывать на этих вечерах — там её вынуждали петь, пока она не теряла голос. Некоторые господа делали ставки на то, сколько она продержится. Песни были для Катрены осколком её счастливого детства, и она вынуждена была теперь разделять эту маленькую личную святыню с теми, кого ненавидела всем сердцем. Когда голос срывался, Катрену били.

«— Ты что, издеваешься, мерзкая девица?!»

«— Ты это нарочно, да?»

«— Как ты посмела?!»

«— Ты совершенно не стараешься!»

«— Тебя пригласили сюда, а ты, неблагодарная!..»

«— Из-за тебя я проиграл свои деньги!»

«— Дрянь! Дрянь!»

Но Катрена знала: бывало гораздо, гораздо хуже. Кого-то травили собаками, других раздевали догола и заставляли отплясывать прямо на осколках какой-нибудь вазы, разбитой потехи ради… Связывать, бить, резать, колоть, увечить, унижать — господа могли делать со своими слугами всё, что вздумается. Господа давно уже не видели разницы между слугами и рабами. Катрене казалось, это происходит только в стенах Поместья — за его воротами никто и понятия не имеет, как обстоят дела. Не потому ли никого из слуг никогда не отпускали домой, повидать родных? Позже Катрена поняла: нет, яд растёкся по всему городу, яд поглотил всё и всех без остатка. Поняла, когда впервые услышала шум боя за окном. Потом всё затихло. Позже это повторялось — раз или два — но следом снова приходила тишина, будто ничего не происходило вовсе. Особенно любопытные пропадали, но теперь исчезавшие возвращались — испуганные, избитые, боящиеся собственной тени. После одной ночи, когда неподалёку снова слышался странный шум, Катрена узнала, почему: на утро её саму за волосы выволокли из комнаты и увели на нижние уровни.

— Твой отец был там, среди них, знаешь? У меня осталось его ухо на память, — Госпожа сказала это напоследок, со злобным торжеством в голосе, прежде чем Катрену бросили в коморку с глухой дверью, где не было ни окон, ни лампы, ни даже подстилки.

Она не знала, сколько времени провела в темноте. Ставший привычным холод в руках и ногах расползся по всему телу, иголками впился в сознание. Она тряслась, будто в лихорадке. В беспамятстве она звала отца и металась в темноте, тщетно пытаясь согреться, пока не перестала понимать, где стены, где потолок, где пол… Тогда она упала в темноту и просто плакала. Потом дверь открылась, и её снова выволокли на свет.

В какой-то момент Катрена проснулась. Она обнаружила себя около треснувшего зеркала в общей умывальне. Взглянула на себя — исхудавшую, измождённую, потухшую, — и осознала: она больше не сможет, не вынесет. Когда-то одна новенькая громко возмущалась здешними порядками. Потом исчезла и вернулась через какое-то время: теперь она уже молчала. Однажды ночью Катрена проснулась от дурного сна и увидела, как девица что-то пишет на клочках бумаги, а затем прячет в подушку. Катрена не собиралась сдавать её, но знала, что найдутся другие. И они нашлись — выпотрошили тайник, читали вслух, насмехались. Некоторые листы разорвали в клочья, другие куда-то унесли. Катрена так и не узнала, что было написано на них, но девицу прилюдно избили, а на другой вечер уволокли на празднество. С празднества вернулась уже не она — блеклая тень, — и Катрена старалась не думать, что взбрело в одурманенные головы. К концу недели девочки-тени не стало — она повесилась на простынях. Были и другие, кто уходил вот так, сам. Были и те, кто кражами, доносами и ещё неизвестно как дорывались до дурмана, обманывали самих себя, забывались — эти тоже не жили долго.

Катрена смотрела на своё отражение в треснувшем стекле и отчётливо говорила себе: нет. Она всё ещё была слишком гордой для того, чтобы уйти вот так — в темноту, в забытье, посиневшим трупом, лужей крови или в безумие наркотического дурмана, с пеной на онемевших губах. Мать дала ей жизнь, отец научил её жить, «малявка», должно быть, подросла, бабуле нужна была помощь в саду… Катрене снова хотелось плакать, но она не плакала. Кусала губы, царапала ладони, но не плакала. Она смотрела на своё разделённое трещиной отражение и твердила себе:

«Они живы».

«Я выживу».

«Я обязательно выберусь».

«Я найду их, и мы убежим отсюда».

Катрену всё ещё били. Катрена всё ещё боялась — празднеств, глухой тёмной коморки на нижних уровнях, того, что её планы раскроют. Катрена продолжала работать не покладая рук, продолжала смотреть в пол, когда мимо проходил кто-то из господ, но взгляд этот теперь стал куда осмысленнее. Теперь Катрена знала, что должна сделать, и знала, что сделает это. Она понимала: если бы Госпожа и её мерзкое окружение не были так опьянены дурманом, если бы смотрели чуть внимательнее… Катрена опасалась и делала всё, что было в её силах. Она знала: собственное лицо бы выдало её, раскрыло бы внимательному взгляду все мысли и намерения, и потому она позволяла себе обдумывать побег лишь ночью. Только в темноте общей спальни никто не смог бы разглядеть сосредоточенность, решимость, никто не сумел бы увидеть, как в давно потухших глазах снова разгорался огонь. Катрена долго вынашивала свой план, тщательно обдумывала разные варианты, тайком следила, опустив глаза, слушала, анализировала. Ей хотелось бы записать — она боялась, что память подведёт её. Но ещё больше она боялась повторить судьбу той девицы, прятавшей записи в подушку. Катрена не могла так рисковать. Она подготовилась настолько хорошо, насколько это было возможно.

И всё же, стоя одной тёмной ночью у окна в умывальной, она не сумела унять дрожь в коленях. Катрена стояла неподвижно несколько минут и просто не могла решиться. Треснувшее зеркало позади неё тонуло в темноте, но оно было больше ни к чему: Катрена знала, что увидит в нём. И потому она, уставшая от бесконечного кошмара, сделала свой шаг.

« — Кто не пытается — не имеет и шанса получить то, что хочет», — говорил когда-то отец. И дочь внимала этим словам как никогда прежде. Она шагнула прочь — прочь из ненавистного ей мирка. Она плохо помнила, как всё это произошло — и тогда, и позже. Вылезла, кралась, бежала, пряталась, снова бежала. Ей всё чудилось, что её вот-вот поймают, — раз или два патрулировавшие территорию стражники с фонарями проходили совсем близко. Катрена лихорадочно тряслась, её руки были мокрыми от ледяного пота, но она выбралась. Поместье было позади, и она снова бежала, бежала по городским улицам — бежала босиком, чтобы только не шуметь. Бежала мимо пересохшего прудика, где когда-то ловила лягушек с сестрой, десятой стороной обходила бездомных, которых никогда на её памяти не было столько. Она неслась, летела — прочь, прочь от проклятой безысходности, в мир из её детства…

Свой дом она отыскала не сразу, а когда нашла — не поверила.

Её дом был пуст. Пуст и разорён: выбиты окна, поломан забор, а от сада, много лет кормившего её семью и других горожан, остались высокие заросли сухих сорняков. Её дом был пуст — у Катрены ничего не осталось. Ничего, кроме слепой, ничем не подкреплённой надежды: отец жив, все они живы — схватили свои пожитки и убежали прочь. Убежали, просто не сумев забрать её с собой, — иначе зачем бы отцу было рисковать, отправляясь на вылазку, заведомо обречённую на провал? Как бы ни прогнили те, кто нёс в своих руках власть, — они всё ещё были способны держать её достаточно крепко, чтобы обезопасить себя. Нет, отец, знала Катрена, не был ни порывистым глупцом, ни безрассудным храбрецом, как знала и то, что человек вполне способен жить с отрезанным ухом.

«Они выжили», — упрямо твердила себе Катрена на протяжении долгих лет после, пускай с каждым днём её надежда истлевала, превращаясь в призрак, меркла, как воспоминания об отрочестве, проведённом в неволе.

Катрена приложила все усилия. Она смогла, она выбралась, убежала из проклятого города. Не оборачиваясь, оставила позади стену. Она знала: для этого места точка невозврата давно уже была пройдена, и дожидаться, когда его болезнь достигнет своего пика, не стала. Катрена много читала в детстве и много слушала, о чём говорят взрослые. Она знала, чем заканчиваются такие истории: недовольствующие рано или поздно свергли бы тех, кто ими правил, убили бы Розу, лишив свою зону последней иллюзии защиты. Катрена могла бы сама стать частью такой истории, но не стала. Потому что она знала: конец — всегда хаос. Такова была правда, в которую она верила, и потому покинула насквозь пропитавшийся ядом город без всякого сожаления.

Мир её детства был безвозвратно утрачен…

Перед юной Катреной тогда раскинулся Кагарет: суровый, но свободный, полный опасностей, но сулящий вольный полёт, искалеченный давнишней катастрофой, но по-своему прекрасный. Скудные пыльные пустоши пьянили Катрену почти так же, как дурман пьянил нелюдей, оставленных позади. Она вспоминала время, проведённое с отцом за стеной, вспоминала всё, чему он учил её, как вспоминала и истории о тех, кто бросал всё и пускался в вольное странствие. На книжных страницах таких всегда рисовали сильными и свободными…

Конечно, Катрена понимала, что реальность не так прекрасна, как описывали в романах. Отец говорил ей: кочевники могут быть опасны. Не все и не всегда, разумеется, но их жизнь так же сурова, как и земля, по которой они ходят. Кто-то охотится, а кто-то грабит путников. Кто-то проявляет стойкость, а кто-то сходит с ума. Все они ищут спасения от зимней стужи. Все они бывают голодны…

И Катрена была голодна тоже, а охотиться, имея при себе лишь туповатый ржавый нож, украденный из Поместья, выходило совсем дурно. Кагарет был скуден, и в мутных водах Серой реки едва ли можно было отыскать что-то живое. Катрена взяла западнее и, в конце концов, обнаружила костёр. Несколько дней она смотрела издалека, приглядывалась, наблюдала, подбираясь ближе. Люди у костра не казались ей опасными: они ходили на двух ногах, носили воду из реки, пытались охотиться, кушали раз в день, спали по очереди, кутаясь в тряпьё… Люди казались неопасными, но Катрена уже привыкла не доверять и делала всё, чтобы не быть замеченной. И тем не менее она всё ещё была голодна. Голод становился невыносимым. В какой-то миг она решилась. Дождалась, пока часть отойдёт к реке, в сумерках подобралась совсем близко. Ей казалось, она продумала каждое своё слово, выдумала ответ на любой вопрос, какой только могли бы ей задать. Она готова была охотиться, носить воду, собирать сухую траву и поддерживать огонь, караулить чей-то сон, стать наёмницей, пускай даже воровать… — жить по каким угодно правилам, только бы жить. Не для того она сбежала из рабства, чтобы свобода её закончилась смертью от голода. Она вышла к костру, полная решимости прибиться к его хозяевам во что бы то ни стало и готова была бежать в случае малейшей опасности.

И тем не менее они окружили её. Заметили ли они её задолго до того, как она решила показаться сама? Заманивали ли они её в ловушку? Или, быть может, просто обстоятельства сыграли против неё? Катрена не знала. Она кричала:

«Стойте! У меня ничего нет! Я не собиралась красть у вас!»

Она кричала, но её будто и не слышали. Теперь, вблизи, она видела их остекленевшие глаза, видела их искажённые зверскими гримасами, осунувшиеся лица, в которых едва угадывались черты мужчин и женщин. Катрена поняла: она совершила ошибку и осознала это слишком поздно. Катрена всё ещё была наивной девицей.

Они напали на неё как стая волков. Она боролась, как только могла, — дрожащая от ночной прохлады, ослабшая от голода. В её руках был всё тот же туповатый нож со следами ржавчины — в какой-то миг она воткнула его в мягкую плоть, стараясь не думать, не смотреть на то, что сделала. Потом нож выбили у неё из рук. Нападавших было немного, но они окружили Катрену, не давая ей шанса сбежать. Они опрокинули её на землю, били, хватали, тянули, дёргали, душили… Катрена понятия не имела, что с ней сделают эти люди, потерявшие человеческий облик. Забьют до смерти просто со злости? Отберут последнее? Изнасилуют? Или разорвут на части и съедят?.. Катрена слышала, как грохочет её сердце, полное животного страха. В исступлении она продолжала бороться и надеялась, что умрёт быстро.

…

Когда Катрена открыла глаза, она увидела небо. Как ни пыталась она потом, после всего, — так и не сумела вспомнить, что именно случилось, когда одичавшие скитальцы напали на неё. Над головой расстилалось тёмное небо, будто подёрнутое огнём у самого горизонта — она увидела это, стоило только приподняться. Близился рассвет. Катрена не ощущала больше ни боли, ни холода, от голода больше не кружилась голова и не немели конечности. На краткий миг ей подумалось: мертва?.. А в следующий она уже вскочила на ноги и огляделась, готовая бороться, защищаться. Но никто не напал. Под ногами лежала подстилка из сухой травы и несуразная куча тряпья, а сверху упал белый плащ, которым Катрена была накрыта. Плащ оказался незамысловатым отрезом ткани, но добротным и удивительно, неуместно чистым. В паре шагов от лежанки дотлевал костерок, курясь тонкой струйкой сизого дыма… а у остывавшего кострища сидела незнакомая девушка, слишком опрятная для кочевницы. Слишком расслабленной и уверенной была её поза для попавшей в засаду торговки. И Катрене совершенно точно не нравились её глаза цвета гречишного мёда — чересчур внимательны был их взгляд.

« — С пробуждением», — вот и всё, что сказала незнакомка. И улыбнулась.

Голос у неё был мягкий, негромкий, но Катрена вздрогнула от неожиданности и отшатнулась: её тело в тот миг было словно натянутая струна, она всё также была готова драться или убегать. Но незнакомка только рассмеялась и поднялась на ноги, отряхиваясь.

« — Я Эфилия», — сказала она невозмутимо. Потом они говорили. Точнее, поначалу Катрена просто заговаривала зубы, нарочно грубила, несла несусветную чушь и невпопад задавала вопросы — словом, как умела — отвлекала внимание, оценивая ситуацию и отчаянно пытаясь придумать, как ей действовать дальше. Неподалёку паслась хорошенькая белая лошадь — топталась всего в нескольких десятках шагов от кострища. Стоило только отвлечь незнакомку, заставить её замешкаться, закинув ей плащ на голову, — и…

Собственная идея казалась Катрене жалкой и смешной. И незнакомка действительно рассмеялась, без труда раскусив её, потому что намерения Катрены всегда точно были написаны у неё на лице. Незнакомка смеялась, но отчего-то совсем не злилась — ни на грубость, ни на недоверие, ни на дурное намерение. Вместо этого она спокойно повернулась к Катрене спиной, достала из седельной сумки пару красных яблок и протянула одно незадачливой беглянке.

Яблоко Катрену смутило: никогда раньше она таких не видела. Она вертела его в руках, разглядывала, прежде чем решилась надкусить. Плод оказался непривычно жёстким и сладким, почти приторным, словно карамель. С яблок начался их разговор: Катрена слишком долго была голодна, а незнакомка совершенно невинно, как бы невзначай поинтересовалась, чему она так удивилась и какие яблоки она ела до этого… и вышло так, что маленькие кисловатые яблочки росли в саду у дома, а в доме жили родители, и бабушка, и сестра, и что дом потом сменился жутким Поместьем, и безвольная Роза — выцветшая декорация, — и жестокие господа, и побег…

Катрена не собиралась говорить ничего из этого, не собиралась есть сладкие яблоки — одно за другим — и совершенно точно не собиралась плакать. Но всё шло совсем не так, как должно было идти. Она говорила и не могла заставить себя замолчать, она окуналась в события прошлого и едва не тонула: моменты беззаботного, безвозвратно ушедшего детства; моменты, когда безысходность окружала стенами отравленного Поместья и забиралась глубоко в душу; моменты, когда пьянящая свобода едва не стала погибелью. Пережитого было слишком много, чтобы удержать это внутри. Оно рвалось прочь словами и невольными слезами горя, боли, облегчения, страха, осознания.

« — Всё это ушло, — мягко говорила незнакомка — точнее, Эфилия, как она представилась, — это осталось в прошлом. То, чего больше нет, не стоит слёз».

От неё веяло теплом и отстранённым сочувствием, внушавшим ощущение безопасности. Однако стоило ей протянуть руку — и Катрена отшатнулась: её надломленная, но всё ещё гордая натура боялась обнаружить жалость в этом простом утешающем жесте.

И незнакомка — Эфилия — оценила это. Она продолжала улыбаться, её поза оставалась уверенной и расслабленной, а голос — мягким, — но теперь она говорила о серьёзных вещах, хотя Катрена о них не спрашивала.

« — Насмешкой судьбы ты была рождена в месте, где нет никакого будущего», — говорила она.

« — Рождённые рабами — рабами и умирают. На пустоши не взрастает ничего, какие бы благородные семена в её землю не посадили», — говорила она.

« — Там, откуда я родом, нет нищих и безработных — есть ленивые».

« — Даже рабы всегда сыты, одеты, согреты… и заняты».

« — Разве не прекрасно было бы видеть таким не один город, а целое множество… или пусть даже целый мир?» — вот, что она говорила.

Процветание, прогресс, жизнь в сытости и усердном труде — вот, о чём она говорила.

Она — Эфилия — была красноречива, мёд был в её глазах и в её словах, она не рассказывала о счастливой жизни как о праздной неге, но как о созидании, о работе и о достойной награде за неё, о свободе быть и выбирать. Эфилия была красноречива, и хотя Катрена выискивала в её словах какой угодно подвох — никак его не находила. Потому что слова Эфилии были не о золотых горах и не о беспечной жизни — эти слова были о надежде.

И она сказала:

« — Иногда судьба даёт один-единственный шанс всё изменить. Воспользуешься им? Я думаю, тебе хватит сил, чтобы начать всё заново».

«Один-единственный шанс» — Катрене чудилась манипуляция в этих словах.

« — У тебя есть выбор», — добавила Эфилия, и Катрена знала, что это так: у неё действительно был выбор — умереть с голоду или принять условия. Катрена хотела быть свободной, но ещё больше она хотела жить. Жить и надеяться, быть может, однажды снова увидеть свою семью.

« — Кто не пытается — не имеет и шанса», — говорил когда-то отец.

«Кто не рискует…» — вторила ему Катрена и в тот час отчаянно хотела верить, что он, как и всегда, был прав. Потому Катрена доверилась едва-знакомой-Эфилии, потому она сказала «да», хотя ей всё ещё было страшно. Она выбирала: страх грядущего и страх пустоты владели ею в равной степени. Но в грядущем ей виделась надежда.

…

А потом выяснилось, что у восемьдесят шестой зоны — действительно красивого светлого города — не одна Роза, а две — и новая-знакомая — Эфилия — оказалась одной из них. Потом Катрена клялась в верности на клинке и на розе — скромная, но торжественная была церемония. Потом Катрена стала солдатом: не этого она хотела в жизни, но клятва связывала её в той же мере, что и надежда. Впереди её ожидали долгие годы службы. Ей многое ещё предстояло обдумать, осознать, понять. Тогда она терялась в вопросах: сколько боли принесут перемены? Сколько радости? А главное — верным ли было безвозвратно принятое решение? Она не знала этого тогда и не знала теперь, как и того, сколько в действительности судеб это решение изменило…

Не об этом она думала в ясную летнюю ночь, сидя у окна в спальне Поместья Роз двадцать седьмой зоны — совершенно чужого и недружелюбного города, который теперь так важно было уберечь от возможной войны.

Катрена чувствовала себя раздосадованной: время уходило, а бумагу, дозволяющую ей осмотреть, наконец, место преступления, она так и не получила. Тем не менее, действовать необходимо было сию же минуту, потому она сочла за лучшее найти сержанта Алваса, как и советовала Альберта. Вот только леди Акварис-младшая не удосужилась намекнуть, где его стоило искать — Катрена поняла это слишком поздно. А потому, не особенно надеясь на лучшее, она вместе со своим подчинённым вынуждена была вернуться к оцеплению.

— Ну, как? Достали разрешение? — завидев девушку, осведомился стражник. В его голосе по прежнему не было насмешки.

— Леди Эбель сейчас совещается со своими генералами, ей не до того, чтобы нас принять, — Катрена не сдержалась и фыркнула, но тут же осеклась: слишком опрометчиво было с её стороны говорить о Голубой Розе с таким пренебрежением её собственным стражникам, пускай даже они были первыми в этом городе, с кем удалось найти хоть какое-то взаимопонимание.

«Это всё нервы, — мысленно твердила Катрена, коря себя за несдержанность. — Нервы и усталость. А ведь это только начало…»

Однако стражник, было похоже, устал не меньше. Услышав ответ, он просто пожал плечами:

— Ну, извините тогда, приказ есть приказ — впустить не можем.

— Сержант Алвас — кто он? Мне сказали, ему поручили расследование.

— Сержант Алвас? — страж почесал подбородок и сделал задумчивое лицо, однако Катрена успела уловить нотку нервозности в его взгляде. — Зачем, говорите, он вам понадобился?

Тон мужчины изменился, хотя, было видно, он изо всех сил старался не выдать себя. Катрене это совершенно не понравилось.

— Мне нужно поговорить с ним. Где он сейчас?

— Он? Хм… ну, я не уверен… — глаза стражника забегали. Его товарищи, стоящие чуть позади, занервничали тоже. Катрена видела: здесь было что-то нечисто. Ещё досадней ей было от того, что эти прежде честные ребята, похоже, тоже играли против неё.

— Капитан! — вдруг воскликнул солдат и указал куда-то в толпу прохожих. Девушка вскинулась, мигом оборачиваясь в нужную сторону. Её взгляд успел уловить фигуру человека, поспешно скрывшегося в толпе.

— За ним! — Катрена бросилась вперёд, вынужденно расталкивая людей — и косые взгляды в тот миг больше не волновали её: только цель. Пускай она пока не знала, за кем гонится, — ей нужны были любые зацепки.

Убегавший оказался весьма проворен — он ловко маневрировал между ошарашенными людьми, то и дело норовя уйти из поля зрения. Катрена и её солдат почти нагнали его, когда он внезапно юркнул в один из переулков — девушка только и успела, что заметить, как мелькнула пола его куртки.

— Шустрый, мерзавец, — сквозь зубы выдохнула Катрена, сворачивая следом. Они сновали между домами по бесчисленным узким проулкам. Но, хотя беглец оказался на удивление прытким, а Катрена совершенно не знала улиц, она наконец почувствовала себя уверенней: подобным ей заниматься было не впервой.

«В конце концов, — отстранённо подумала она, ловко перемахнув через перевёрнутую корзину, попавшуюся на пути, — это не сложнее, чем изловить какого-нибудь воришку ценных бумаг в саду Поместья. У этого хоть ускоряющего камня нет».

Но даже без камня беглец был прыток, вынослив и весьма неглуп, то и дело норовя бросить что-нибудь под ноги преследователям. Однако погоня долго не продлилась — то ли убегавший допустил ошибку, то ли и вовсе не продумал маршрут, но все трое упёрлись в глухую стену. Беглец затормозил, а Катрена колебаться не стала: она запрыгнула на него как дикая кошка, что порой встречались на пустошах, роняя на землю, мигом скрутила руки и придавила тело всем весом к камням мостовой — в точности так, как её и учили.

— Дай мне свой пояс, живо, — не оборачиваясь, скомандовала она солдату, всё также следовавшему за ней. — Помоги.

Держать и связывать беглеца было непросто: немолодой и некрупный мужчина оказался весьма вертлявым и, несмотря на затяжной бег по улочкам города, практически не выдохся.

«Служивый, очевидно», — подметила Катрена, хотя мужчина был в простой гражданской одежде.

— Кто ты такой и почему пытался убежать? — громко спросила девушка, хотя голос её звучал не слишком внушительно из-за сбитого дыхания. Пленник не ответил, зато попытался ногами оттолкнуть от себя второго солдата и сбросить Катрену с себя.

— Крепче держи! — велела капитан, а сама выхватила кинжал и приставила к шее беглеца.

— Будешь брыкаться — закончишь плохо, — предупредила она. — Убивать тебя мы не собираемся, успокойся. Но если сам напорешься на острие — не моя вина. Так что лежи-ка лучше смирно и отвечай на вопросы, ладно? Это и в твоих интересах, в том числе.

Пленник послушно замер, потом попытался повернуть голову — Катрена ему не мешала.

— Вы убийцы из восемьдесят шестой зоны, — зло выцедил он, — верно?

— Нет. Я капитан Катрена Лексис, меня послали разобраться, что за дрянь здесь творится… — она устало выдохнула. Затем спохватилась: — И вопросы здесь задаю я, вообще-то. Так что будь добр, скажи по-хорошему, кто ты такой и почему пытался сбежать.

— Ага, узнаете всё, что вам нужно, и перережете мне глотку, — эти слова мужчина едва не выплюнул.

— Да больно нам это надо! Во имя света, вы тут все правда думаете, что мы сплошь чудовища, которые только и ждут, чтобы где-нибудь вас прикопать?

— Ваши Розы — чудовища. А вы просто псы, которые лижут им сапоги.

— Повежливее, — Катрена поморщилась как от зубной боли: конечно, она не была согласна с ним в полной мере, но в чём-то он определённо был прав. — У нас есть приказ. Приказы не обсуждаются — и ты, я думаю, это знаешь.

Пленник дёрнул плечами как сумел — со связанными за спиной руками у него это не слишком-то получилось.

«Ну, как есть, — служивый» — Катрена мысленно подтвердила свою догадку, а вслух сказала:

— Ещё раз: убивать кого-либо приказа не было. Даже будь ты преступником, тебя в любом случае ждёт суд и публичная казнь, коли на то пошло, — законы не просто так придумали. Разве что ты сам на нас с оружием полезешь. Так что повторяю, и, надеюсь, в последний раз: кто ты и почему пытался сбежать?

— Алвас я, сержант, служу в страже, — выдавил из себя мужчина и заёрзал. Хотя Катрена отняла клинок от его шеи, говорить с прижатой к земле грудной клеткой ему было крайне неудобно. Однако рисковать капитан Лексис не собиралась. — Убегал, потому что жить хотелось — что тут неясно?

— С чего ты вообще взял, что мы убийцы? Неужели думаешь, посреди бела дня люди в форме вот так возьмут и прирежут тебя? Выследили бы и закололи ночью по-тихому, а не на глазах у всего честного народа, — Катрена фыркнула: нет, не мог, конечно, человек, служивший не один год, быть настолько наивен и труслив. — Кто тебе это сказал?

— Понятия не имею, — Алвас снова неловко дёрнулся, попытавшись, очевидно, пожать плечами. — Мне передали записку, анонимно.

— И кто тебе её передал?

— Один из наших ребят. Сказал, что ему это всучил тоже кто-то из стражи. Новенький, может, кто — в лицо не узнал. Да и не можем мы знать всех и каждого — нас сколько!

— Ничего конкретнее сказать не можешь?

— Нет. Но могу свести вас с тем пареньком, который записку передал. Надеюсь только, потом его не найдут «упавшим на собственный нож», — пленник усмехнулся, но в усмешке этой не было ничего кроме горечи и отвращения.

— Не найдут. Если, конечно, он не настолько неуклюж, чтобы действительно заколоть себя по нелепой случайности. Мне ваша стража, по крайней мере, сплошь круглыми идиотами не показалась. А где записка?

— В кармане, внутреннем, — уточнил Алвас. Вряд ли он надеялся, что его развяжут, и солдаты действительно не собирались этого делать. Катрена перевернула пленника на бок. Её помощник всё так же держал ноги, а сама она распахнула лёгкую куртку беглеца. Записка действительно обнаружилась в одном из внутренних карманов — незамысловатый клочок бумаги, оторванный от листа покрупнее.

«Убицы Орбитали уже идут за табой» — было нацарапано внутри довольно корявым грубым почерком. Катрена закатила глаза — фраза была точно выдернута из дурной книжицы и записана под диктовку кем-то не слишком грамотным. Против воли ей снова вспомнился Милк — Эфилия посмеивалась, читая его отчёты, и каждый раз заставляла переписывать их аккуратно и без ошибок. Не то, чтобы это всё происходило публично, перед другими солдатами, но однажды Катрена застала такую сцену. Тогда это казалось раздражающе нелепым: она просто не видела в этом смысла. Позже она узнала, что так доставалось не только Милку, — она и сама порой допускала описки. Иногда это бывало даже забавно. Сейчас же Катрене было совсем не до смеху. Она свернула записку снова и спрятала под полу своего мундира.

Капитан вскользь мазнула взглядом по лицу своего пленника, уже внимательнее, — мужчина показался ей моложе, чем на первый взгляд. Очевидно, в своём нынешнем положении он тоже имел возможность рассмотреть её получше. Алвас хотел было отпустить какой-то комментарий — по крайней мере, так Катрене показалось, — но, в итоге, смолчал.

«Ну, спасибо, что в очередной раз не придётся выслушивать, какая я соплячка», — капитан хмыкнула, припоминая шёпотки сослуживцев за спиной: в конце концов, как бы Эфилия не благоволила ей, многие считали, что в элитном отряде ей не место и второго Милка из неё точно не выйдет. Катрена дёрнула головой, отгоняя неуместные размышления.

— Леди Альберта сказала, это тебя назначили расследовать убийство нашего посла.

— Да, — Алвас кивнул, — Но я этим больше не занимаюсь. Почти сразу капитан отстранил меня и вообще велел сегодня отдыхать.

— Какой капитан? И почему отстранил?

— Капитан стражи. Не знаю, о причинах не спрашивал — приказы ведь не обсуждаются, верно? — ехидно передразнил сержант. Однако Катрена уловила в его голосе усталость и, как ей показалось, завуалированное опасение.

— Кому поручили вместо тебя? — спросила она, однако, уже догадываясь, какой ответ получит.

— Не знаю, мне никто не докладывал.

— А ты поинтересоваться и не подумал, — утвердительно сказала Катерна. — Ладно, что с тебя ещё спросить? Отведи теперь к тому сослуживцу, который тебе записку передал, — с ним потолкуем.

— Это подождёт до завтра? — пленник вздохнул как-то совсем уж замучено. — Пока найдём кого надо — до ночи шарахаться будем.

— А тебе есть куда спешить? Жена-дети не кормлены?

— Ага, двое крепышей, — мужчина нервно пробормотал это себе под нос, и Катрена поняла и его раздражение, и его опаску. Конечно, у него была семья, за которую он беспокоился. И конечно, семья эта ждала у домашнего очага к вечеру: это у неё, у Катрены, и дом, и служба, и подобие семьи — коли их отряд можно было назвать семьёй — вся жизнь была сосредоточена в белокаменных стенах Розария. Это была одна из многих жертв, приносимых во имя государства и его Роз. И у каждого обитателя Поместья причина делать это была своя.

Катрена без большой охоты отпустила сержанта Алваса, но приставила к нему своего помощника — и «жене с двумя крепышами» всяко безопасней, и ей самой спокойней: по крайней мере, думала она, будет, кому приглядеть, чтобы этот стражник ничего не учудил.

Когда капитан Лексис покинула переулок, солнце уже скрылось за городской стеной. Торговцы поспешно закрывали свои лавочки, народу на улицах заметно поубавилось. Сама девушка побрела к Поместью не слишком уверено: петляя по проулкам в пылу погони, она лишь примерно запомнила дорогу. Проходы между домами тонули в вечерних сумерках и казались ещё менее безопасными, чем при свете дня. Дурное предчувствие следовало за ней по пятам, и, может, кто-то ещё. Катрена оборачивалась ежеминутно: всё больше ей чудилось, что кто-то наблюдает за ней из тени. Противное, липкое, почти трусливое чувство заползало ей в душу, потому она шла, вслушиваясь в каждый шорох и держа руку на эфесе своего меча. Тем не менее, никто так и показался. Если слежка и была, убивать ещё одного представителя Орбитали никто в тот вечер не собирался. Наконец, Катрена вышла на ту улицу, где жили состоятельные горожане, поголовно ленившиеся нумеровать свои жилища. У ворот дома погибшего посла всё так и дежурили те же стражники. Завидев Катрену, они, правда, старательно отводили взгляды. Впрочем, говорить с ними ей было пока больше не о чем. Очевидно, сержант Алвас предупредил их о «посланных убийцах», потому они и попытались увильнуть от расспросов. Дурного умысла, надеялась Катрена, у них не было — и эта надежда стала единственной светлой мыслью за вечер, потому что остальные были одна безрадостнее другой. Дело продолжало запутываться и принимать всё более дурной оборот всякий раз, как начинало казаться, что хуже уже некуда.

«Есть куда», — шептал дурной трусоватый голосок внутри, и Катрена гнала от себя почти ощутимое наваждение впивающегося в спину клинка, проходящего насквозь и остриём своим торчащего из её груди. Бесславная, воистину, была бы смерть — погибнуть от удара в спину в одном из тёмных переулков. Тем не менее, Катрена всё ещё была жива.

Она бросила ещё один быстрый взгляд на дом, в котором был убит посланник.

«Надо будет осмотреть это место, как бы там ни было, — подумала она. — И чем скорее, тем лучше».

Её всё не оставляло чувство, что она безнадёжно опаздывает, но ничего поделать с этим не могла: она и её отряд слишком устали за день, одну половину которого с раннего утра провели в пути, а вторую — бегая по городу, лихорадочно пытаясь собрать хоть какие-то сведения. Что делать дальше, капитан представляла себе смутно: если завтра ей не удастся получить аудиенцию у леди Эбель или хотя бы её письменное разрешение на осмотр, в дом пробираться придётся своими силами и желательно так, чтобы не потревожить стражу. Не то, чтобы Катрена действительно верила в успех такой вылазки, но иного решения она просто не находила. И ещё, конечно, оставался тот, кто передал сержанту Алвасу дурно нацарапанную записку…

Отряд, как и было велено, ждал своего капитана у ворот Поместья. Ничего более странного, чем косые взгляды, солдаты не заметили — так, во всяком случае, они отчитались перед ней, однако одного красноречивого взгляда Горина хватило, чтобы она поняла: ему есть, что ещё сообщить — не здесь и не сейчас.

— Готовьтесь: если леди Эбель не выдаст нам документ завтра, ночью сами проберёмся и осмотрим дом.

Это Катрена сказала им позже, уже в покоях, предварительно отослав Анту, чтобы та принесла немного перекусить на ночь. Вернулась служанка с корзиной яблок и большим графином воды, но к скудному угощению никто в тот вечер так и не притронулся. Солдаты вскоре ушли к себе, поделив меж собой время сна и караула — на всякий случай. Катрене же не спалось вовсе, несмотря на то, что она совершенно выбилась из сил за день. Потому, оставив дверь незапертой, она села у окна и снова развернула клочок бумаги, силясь то ли отыскать в записке какой-то тайный смысл, то ли понять, кем она была написана.

«Явно кто-то не слишком грамотный — вероятно, солдат, но не из высших чинов. Или кто-то, кто хотел создать такую видимость… или вообще кто-нибудь, прозябающий в бедности, нацарапал за пару монет — поди теперь, докопайся!»

Догадки крутились в голове множеством вероятностей, и за какую из них ухватиться, девушка попросту не знала. Ей хотелось взять пару чистых листов бумаги и писчие принадлежности, набросать хоть какие-то заметки, но она как никто другой понимала, насколько это было бы небезопасно, попади такие заметки кому-то в руки… «Если можешь — держи в голове» — эту мудрость она усвоила задолго до того, как оказалась в Орбитали. Ей доводилось видеть, что бывало с тем, кто так беспечно доверял свои мысли и схемы бумаге…

Горин вошёл почти бесшумно — Катрена вскинулась, услышав тихий щелчок дверной ручки, а пальцы сами сжали рукоять спрятанного под поясом кинжала.

— Простите, капитан, не хотел вас потревожить, — Горин сказал это так тихо, что Катрена едва расслышала.

— У тебя есть, что доложить? — на предисловия и церемонии не было ни сил, ни желания, но солдат только одобрил такой подход.

— Да, — сказал он всё также тихо.

— Докладывай.

— Город большой. Нам и Валаре с напарником выпало отправиться за стену — я так слышал, этот район в народе кличут двадцать пятой зоной. То ещё место!

— Неудивительно, что Валара ходила как в воду опущенная весь вечер, — Катрена хмыкнула, припоминая мертвенно бледное лицо самой юной и жизнерадостной в отряде. В этот вечер девица не проронила ни слова. — Леди Альберта говорила мне, что этот район страдает от мелкой преступности и… сепаратистских настроений.

Горин мрачно усмехнулся:

— Это ещё мягко сказано. Я думал, они растерзают нас — так у тамошней швали глаза горели!

— Возникли проблемы? — Катрена внутренне содрогнулась, представив, как четверых её солдат разрывает на части толпа озлобленных горожан — воображение у девушки всегда было очень красочным.

— Нет, к счастью, — ответил Горин, и Катрена выдохнула, прогоняя из головы дурную картинку. — Не осмелились, поди, — мы-то при оружии и обучены получше уличной шушеры. Но, если хотите знать моё мнение, нам лучше бы было ехать в боевом снаряжении, а не в парадной форме.

Катрена пожала плечами:

— Это решала не я. Кроме того, миссия у нас мирная, массовых убийств не предполагает.

На самом деле, Катрена была, в целом, согласна с Горином: хотя к броне, пускай и достаточно лёгкой, она была непривычна, тогда, у городских ворот, под прицелами арбалетчиков, или в тёмных переулках минувшим вечером, девушка ощущала себя маленькой слабой зверушкой без панциря. Тем не менее, Катрена была хорошим солдатом и помнила о субординации: как бы иной раз не хотелось закатить глаза, посетовать, даже обругать, права критиковать своих Роз при подчинённых она не имела.

«Впрочем, мне стоило хотя бы попытаться обсудить это с Эфилией — она бы поняла… или нет — тьма её знает!»

— Прошу простить, если я высказался слишком резко, капитан, — Горин несколько стушевался — очевидно, взгляд Катрены был достаточно красноречив.

«Ну да, конечно, я же «салага» — и ведь не поспоришь даже: ни опыта, ни практики».

Катрена кивнула, давая понять, что тема закрыта.

— Ты, значит, считаешь, что убийца может быть из-за стены?

— Не знаю, — Горин покачал головой, — не брался бы утверждать. Как по мне, они тут все воду мутят — и Роза их, и сестра её, и эти «двадцать пятые». Я слышал, у них с той стороны есть кто-то вроде… генерал-губернатора.

Горин взглянул на Катрену, раздумывая, стоит ли пояснять этот термин. Но Катрена, конечно, знала его — она уже встречала его в документах по пятьдесят девятой зоне, а кроме того, провела достаточно времени в библиотеке Юривиэля — доутопическая история всегда была ей интересна. Девушка кратко кивнула, и солдат продолжил:

— Скорее всего, она тоже со всем этим связана. Я о ней слышал немного, но она, кажется, тоже какая-то родственница Розы. Когда мы воевали, она, вроде, сначала сепаратистов поддерживала, а потом переметнулась… Не знаю точно — просто разговоры такие ходили.

«Внебрачная сестра леди Эбель — у них, вроде, были какие-то разногласия», — вот, что говорила о ней Эфилия, и больше ничего. Лишь вскользь упомянула, и Катрена не стала заострять на этом внимания.

«А ведь я о ней и не вспомнила! Как же её…»

— Как её имя?

— Ритара, вроде бы. Не уверен, что произношу правильно.

— Ясно.

«Порасспросить, что ли, о ней у леди Альберты?»

— Я это к чему: кажется мне, что все они здесь заодно — от последнего оборванца до Розы с её окружением. Может, вы, как и остальные, сочтёте меня параноиком, но я прошёл ту войну и до сих пор жив.

Последние слова разгорячившийся было Горин произнёс неожиданно спокойно, его и без того низкий голос стал совсем хриплым.

— Разрешите идти? — спросил он уже совершенно другим тоном. Катрена моргнула, наконец, прогоняя наваждение, — слова Горина рисовали в её голове поистине страшные картины войны, будто она была там — одной из рядовых — обречённая погибнуть под клинками озверевших солдат, отчаявшихся сепаратистов, леди Альберты — генерала со взглядом хищницы…

— Спасибо за информацию, — Катрена кивнула, но сил на благодарную улыбку не нашла. — Иди.

Горин покинул спальню капитана так же тихо, как и пробрался в неё, — только щёлкнула легонько дверная ручка. Лишь один человек мог действовать тише, совсем бесшумно, — лишь Милк, — другого такого Катрена пока не знала и надеялась не узнать. Особенно — в стане врага.

Записка так и осталась в её руке — ладонь непроизвольно сжалась в кулак от напряжения, и теперь жалкий клочок бумаги выглядел ещё более помятым, чем прежде. Катрена решила обдумать это ещё раз, на свежую голову. Она закрыла дверь на замок и для верности подпёрла её стулом, а шторы задёргивать не стала вовсе.

«От Горина, что ли, паранойя ко мне перешла?» — невесело усмехнулась она про себя. Его слова о том, что заговор опутал весь город сверху донизу, казались Катрене не беспочвенными, но, чуяла она, не всё тут было так просто и однозначно: не могли заклятые враги вот так в раз объединиться, коли у них это не получилось даже во время войны. Всё было гораздо, гораздо сложнее.

«У них тут, очевидно, свои игры друг против друга. И, кажется, мне в эти интриги тоже придётся влезть, — Катрена поёжилась от этой мысли. — Как бы не увязнуть…»

Она долго лежала в постели, ворочаясь с боку на бок, но, несмотря на усталость, сон всё не шёл к ней. Промучившись с полчаса, она решительно поднялась с кровати. Не поленившись принести из общей комнаты корзину с яблоками и воду, она устроилась у незашторенного окна. Ей отчаянно не хотелось думать о возможном заговоре, о всеразличных интригах сестёр Акварис, о том, что сама она впутывалась в них как мотылёк в паутину… и она не думала. Эти мысли были ещё слишком расплывчатые, они маячили угрозой где-то на краю сознания, но не имели каких-то чётких очертаний. Вместо них пришли другие — она обнаружила их в корзине, полной спелых яблок. Яблоки были разные: одни зелёные, небольшие и округлые. Эти, знала Катрена, кисловаты на вкус — такие росли в саду около дома, в котором она родилась и провела лучшие годы своей жизни, который позже она нашла в полнейшем запустении. Другие яблоки были красными — большие и чуть вытянутые книзу, жёсткие и очень сладкие. Такие выращивали только в теплицах при Поместье — в саду простой семьи, без специальных удобрений и ухода, они бы просто не прижились: земля Кагарета была сурова и неплодородна. Большое красное яблоко Катрена попробовала впервые семнадцатилетней побитой и напуганной беглянкой. Взяла его из рук человека, навсегда изменившего её жизнь.

«Там, откуда я родом, только такие яблоки и едят. А зелёные — они ведь кислые, их даже лошадь моя кушать не станет», — незнакомка, угостившая странным красным яблоком, улыбалась. Но в её лукавых медовых глазах было что-то, что уже тогда неосознанно настораживало Катрену, она не понимала, что, — ни тогда, ни сейчас. Но незнакомка была добра, она сказала: там, откуда она родом, всё иначе. Она обещала — и Катрена действительно обрела новый дом… однако, совершенно не представляя, на что обрекает её новая жизнь…

Яблоки в корзинке и вода не были отравлены — во всяком случае, капитан Лексис проверила их тем примитивным способом, который намедни использовал Горин.

«Паранойя, всё-таки, заразна…» — со смешком подумала Катрена, глядя на высокую луну за окном, и рассеяно надкусила яблоко, уже не замечая, кислое оно или сладкое. Мысли уносили её подобно речному течению, — туда, где вкус сладких красных яблок был ей ещё незнаком…

Аннотация

Наш современник попадает в параллельный мир.

Америка (САСШ), конец 19-го века. Две редакции, газета и журнал, решают послать своих журналистов-женщин в кругосветное путешествие. Главному герою, по воле случая, поручают сопровождать одну из них.

По фантастическому предположению автора параллельные миры отличаются друг от друга, как страницы книги. Чем дальше расположены друг от друга страницы, тем меньше общего в их содержании.

Роман «На 127-й странице» - художественное произведение. Все герои и события выдуманы, а возможные совпадения случайны и не намерены.

Сцена 1

Бар «Старая индейка» начал свою жизнь далеко не в центре города. Но город рос от океана дальше в глубь побережья, и, как наступающая армия, охватывал старый бар со всех сторон. Вокруг него пролагались улицы, строились дома. У бара менялись владельцы. Теперешний хозяин, купив бар, взял и перенес его на первый этаж нового каменного здания, которым также владел. Перенес в основном элементы интерьера: тяжелую, потемневшую от времени барную стойку из дерева неизвестной породы, элементы обшивки стен, да старинную вывеску с изображением той самой старой индейки, которая, не смотря на приставку «старая» выглядела еще хоть куда. Сам же сарайчик, в котором раньше располагался бар разобрал на дрова, а землю, что была под баром снова продал, да еще и заработал на этом.

По улице, на которой стоял бар, проложили рельсы и запустили конку. Но время двигалось так быстро, что не прошло и несколько лет, как конку сменил трамвай, который теперь двигали не лошадки, а непонятно откуда появившееся таинственное электричество.

Эд, многолетний хозяин стойки бара «Старая индейка», хоть и не понимал, за счет чего движется трамвай, но замену конки одобрял. Уж больно трудно было тащить лошадкам вагончик по холмам Сан-Франциско. Прошедшее время поменяло и посетителей бара. Теперь это были не простые работяги с рынка или каменоломен, а опрятные работники близлежащих магазинов, шумливые журналисты и вполне солидные банковские клерки.

Вошедшего в бар мужчину Эд уже знал. Но даже, если бы и не знал, он бы не принял его за работника магазина, журналиста или даже за банковского служащего. Этот мужчина был немолод и бородат. Выше среднего, широкоплечий. На нем был темно серый, изрядно помятый костюм, а воротничок явно напрашивался на отправку в прачечную. В этом окружении совершенно неуместно выглядела заколка с явно драгоценным темным камнем, сверху вниз прокалывающая галстук.

Мужчина забрался на стул у стойки и кивнул бармену:

- Налей мне на два пальца, Эд.

Потом заметил порвавшийся шнурок на крепких, но далеко не новых ботинках. С кряхтеньем слез со стула и как-то завязал концы шнурка, сильно его укротив.

Когда он снова оказался на стуле, перед ним был небольшой стакан с янтарной жидкостью.

- Ваша Индейка, сэр. И …, - бармен замолк, дожидаясь пока бородатый мужчина выпьет свою порцию виски. - И хозяин просил передать, что это последняя выпивка в кредит.

Бородатый мужчина не спеша вытер несвежим платком усы и бороду.

- У тебя хороший хозяин, - сказал он и собрался уходить.

Ни мужчина, ни бармен, занятые разговором, не заметили, как сзади к мужчине подошел другой посетитель бара и с размаху опустил полупустую бутылку на голову бородача.

- Ты что творишь, ублюдок?! - закричал бармен.

Это последнее, что слышал бородатый мужчина, перед тем как погрузиться в темноту.

Сцена 2

Кто-то мотал перед моим лицом ярким фонарем. Вправо-влево, вправо-влево. Голова раскалывалась от боли. Во рту была какая-то кислятина, какая бывает, когда вас только что стошнило. А еще этот фонарь, из-за которого боль и тошнота накатывали высокими волнами. «Этот долбанный фонарщик, наверное, хочет до меня докричаться, типа «Эй, вы там! Есть кто живой?».

Я попробовал стереть с губ остатки рвоты. Рука была вялой и непослушной, а на лице обнаружились усы и густая борода.

- О, ожил! - Кто-то радостно воскликнул. – Сиди тихо Британец. Я уже заканчиваю.

Поскольку про глаза ничего не сказали я решил их приоткрыть. Оказалось, то, что я принял за фонарь, были двери бара. Посетители заходили и выходили из бара, двери болтались вперед и назад, солнечные блики в стеклах дверей метались по всему помещению и попадали мне в глаза.

- Да, Британец, вот где твое слабое место! - Кто-то стоящий за моей спиной, продолжал разговаривать со мной, упорно называя меня «британцем». – Большому Бизону надо было бить тебя по затылку, а он все в нос, да в нос. Так ты и перебегал его тогда по раундам.

- Ты кто? - хрипло спросил я. – Надеюсь не Харон?

- О, уже шутишь. Значит выкарабкаешься, как всегда. – Говорящий выплыл из-за моей спины. На Харона он явно не походил. Небольшого роста, круглое бритое лицо, очечьки…

С его появлением передо мной окружающая картинка стала проявляться, и я увидел, что сижу за столом, а псевдо-Харон собирает какой-то свой инструмент в саквояж стоящий на столе.

- Ну, что вспомнил? - спросил псевдо-Харон и не дожидаясь моего ответа добавил. – Я – Док, Стив Уолш. Я латал вас после боев в шестьдесят пятом. Нос, уши, брови, то да се…

- Док?

- Ну, вот, вспомнил! В общем у меня для тебя есть две новости. Плохая. Бутылка, которой тебя шмякнули, разбилась и пропорола кожу до самой кости. Почти, как твои друзья индейцы, когда снимают скальп.

Его слова про скальп почему-то вызвали у меня внутри волну недовольства и злости. Наверное, все это отразилось на моем лице.

- Молчу, молчу. – Он постарался быстро сменить тему. - А хорошая новость в том, что в бутылке было полно какого-то крепкого пойла, которое отлично промыла разрез. Я его заштопал и думаю, что ты выберешься.

- И все?

- А что еще? Ну, можешь зайти в аптеку к Фрицу. Он натолок мела, обозвал его каким заумным словом и хочет впаривать нам честным докторам по два бакса за пузырек. Нашел дураков! Кстати про баксы. С тебя три бакса, Британец.

И снова эта волна поверх головной боли и тошноты. В этот раз недоверие, злость. Много просит?

- Один, Док. На промывку ты не потратился. Только на нитки.

На удивленное и одновременно обиженное круглое лицо псевдо-Харона было приятно смотреть.

- Британец, с каких пор ты стал торговаться? Ты же почти британский лорд, твою мать, а не какой-нибудь ливанский еврей.

- Ты плохо знаешь британских лордов, - сказал я. – Торговля – это наш национальный спорт.

Кураж от торговли немного добавил мне здоровья. Я еще немного поторговался с Доком, и он ушел, унеся в «клюве» две мятые долларовые бумажки, которые нашлись у меня в кармане брюк.

Док ушел, а двери-фонари снова всколыхнули головную боль и тошноту. Эти ощущения полностью поглощали меня и мешали думать. Я знал, что мне надо что-то вспомнить, что-то очень важное. Но как только я мыслями подбирался к этому чему-то важному, волны боли и тошноты отбрасывали меня назад.

- Сэр, вы сами сможет дойти до дому?

Передо мной стоял пожилой мужчина с мощными густыми усами. Жилетка и полотенце на руке, выдавали в нем работника данного питейного заведения.

- Да, смогу.

В моем ответе было все неправильно, но что именно снова заслонила подкатившая к горлу дурнота. Думать совершенно не хотелось.

- Это от заведения, сэр. – Бармен, скорее всего, это был именно бармен, протянул мне бутылку, упрятанную в бумажный пакет. – Ублюдок оказался шустрым. Мы не смогли его поймать.

Я встал и пошатываясь вышел из бара. Свежий ветер на мгновение отогнал дурноту, но этого хватило, чтобы наконец я понял, что не знаю, где теперь мой дом. Что не знаю, откуда взялись эти допотопные трамвай и повозки, вся эта массовка из старомодно одетых мужчин и женщин. Меня стала охватывать паника. Совладать с собой мне помогли, как ни странно, мои уже почти старые друзья - головная боль и тошнота, а земля закачалась подо мной.

«Ладно,» - подумал я. – «С этой массовкой разберемся потом. А сейчас надо понять, что делать с раной на голове».

Я вспомнил, как Док вытирал руки от крови какой-то грязной тряпкой.

«Этот псевдо-Харон вполне мог ковыряться в ране немытыми руками. Надо дойти до аптеки, как его там, Фрица и посмотреть, что за порошок он предлагает».

Сцена 3

Проехал трамвай. Затем пара конных повозок. Одна была запряжена красивой, серой в яблоках лошадкой, а управлял ею мужчина в котелке. Это у них, типа, «легковая». Навстречу ей гораздо медленнее прошла, закрытая со всех сторон, повозка. Явно тяжело груженная. Какие-то чемоданы стояли даже у ног возничего, а саму повозку тянула пара крупных лошадей.

- Вам нужна помощь, мистер? – Это ко мне обратился полицейский. Он уже успел отпустить девчонку, которой минуту назад что-то внушал. Дорогу, что ли не там перешла? Вряд ли. Вон парень чешет напрямую через трамвайные пути.

- Нет, спасибо. Не нужна. – Это уже я. Подальше от полиции. Подальше. Вдруг спросит регистрацию. – Хотя, … подскажите, где мне найти аптеку Фрица?

- Вот там, на углу. – Он указал своей дубинкой вдоль трамвайных путей, вглубь домов. – И … у него хорошие примочки.

Рогаткой пальцев он коснулся своих глаз, а потом указал ими в мою сторону. И пошел дальше куда-то по своим полицейским делам.

Ну, да. Сейчас у меня под глазами наливаются два огромных синяка. Такая вот физиология. Бьют по затылку, а синяки под глазами.

Ну, что? Двинули? А вы можете начинать смеяться. Это ведь шоу. Не ниже первого канала. Больно декорации крутые. Обхохочетесь. А мне все равно. Мне на вас на…рать. Но вот дочь с внуком наверняка тоже смотрят. Внук вряд ли что понимает, маленький еще, а вот дочь переживать будет. Так что ведем себя достойно. Как же болтает! Ну, ничего. Голодный волк в обморок не падает. Это голодный волк. А как насчет волка с сотрясением мозга? Будем считать, что и с сотрясением мозга волк тоже в обморок не падает. А я волк? Да, я - волк, еще какой волк!

Так я и двигался, подбадривая себя. Прошел булочную, еще пару каких-то лавок. Почти прошел парикмахерскую с гордым именем "Барбершоп "У Джорджа", где скучал пожилой мастер, но вернулся назад. В окне парикмахерской отражался крепкий мужчина, выше среднего, и я подумал, что впервые вижу себя. Смешно? Можете опять хохотать. У меня были длинные, до плеч черные курчавые волосы, густая борода и усы. Волосы блестели и, скорее всего, из-за того, что были жирными, а значит грязными. С этим надо было что-то делать. И я шагнул в барбершоп.

- Привет, Джордж, - сходу заявил я.

Старичок отложил газету, которую читал.

- Чем могу помочь, мистер?

- Постричься и побриться, - сказал я и снял котелок.

- О! - только и смог сказать старичок.

Кровь успела пропитать волосы вокруг раны и засохнуть. Все это, наверное, выглядело неважно.

- А вы точно уверены, что вам надо ко мне, а не в больницу?

- Я там уже был, Мастер, - решил я немного подлизаться. – Они меня заштопали, но, когда я попросил их постричь меня, они сказали, что мне надо к вам.

- Ну, что же садитесь, но вам, с учетом всего этого, - он помотал руками над своей головой. – Будет стоить подороже.

- Все состричь и все сбрить. Это сколько?

Старичок пошамкал губами:

- Доллар.

- Стригите, - согласился я и уселся в единственное кресло в этом барбершопе. – Получите полтора, если мне все понравится.

Старичок крутился вокруг меня, щелкая своими ножницами, а меня снова словно окутал какой-то туман.

- Ну, вот готово!

Я выплыл из тумана и взглянул в зеркало. Было бы смешно, не будь так грустно. Старичок добросовестно сбрил мне бороду и усы, а на голове сделал мне ирокез. Волосы на самой ране он верно побоялся трогать, но вот вокруг все, как я и просил его, было сбрито. Ладно одену котелок, и никто не увидит.

Я протянул ему бутылку, врученную мне барменом.

- Полейте на болячку, мастер и … сами может глотнуть.

Старичок не отказался ни от первого, ни от второго.

Вручив Джорджу мятый доллар и монетку в пятьдесят центов, я покинул барбершоп.

Безбородое и безусое лицо приятно холодил ветерок.

«И обожгли мне щеки холодной острой бритвой восходящие потоки», - почему-то пришло в голову.

Сцена 4

Помещение аптеки Фрица было не больше барбершопа Джорджа, но гораздо опрятней. В комнате была еще одна дверь, которая, наверное, вела в лабораторию, где взглядам посторонних не место. А лестница слева вела куда-то наверх. Скорее всего, там было жилище самого Фрица.

Одет аптекарь был безукоризненно. Жилетка, брюки в коричневых тонах, белоснежная рубашка. Лысину Фрица обрамляли седые, коротко подстриженные волосы. Недостаток растительности на голове компенсировала седая борода, как у голландских моряков, то есть без усов.

Аптекарь стоял ко мне спиной и что-то переставлял в многочисленных шкафчиках со стеклянными дверцами, занимавшими всю заднюю стену комнаты.

- Добрый день, Фриц, - начал бодро я, но попытка оказалась неудачной.

- Герр Циммерман, с вашего позволения. – Аптекарь повернулся. Из-за очков на меня смотрели строгие глаза.

- Но… , - я указал на надпись на стеклянной витрине, на которой было написано «Fritz’s drugstore».

Аптекарь только поморщился.

- Что вам угодно молодой человек?

- Я хотел бы услышать рассказ о вашем порошке из толченого мела.

Эта попытка разговорить Фрица была еще менее удачной. Аптекарь побелел, потом покраснел, а его голос сорвался в фальцет.

- Вон!

Вместо того чтобы последовать совету разъяренного аптекаря, я тяжело опустился на стул, стоящий у прилавка, и приложился к бутылке, которую все так с собой и таскал.

- Здесь нельзя пить! Я вызову полицию!

- Вызывайте! А я скажу, что это вы мне продали, - устало сказал я и снял котелок.

- О!

Не знаю, что произвело на Фрица большее впечатление: моя прическа ирокез или рана, грубо заштопанная Доком.

- Так вам нужен сульфа ниламид? – смягчился аптекарь. Любому ученому нравится, когда его изобретение востребовано.

- И да, и нет, герр Циммерман, - наконец я смог перейти к делу. – Я хочу спасти ваше изобретение, которое некоторые врачи, сами знаете, как именуют.

Второй раз упоминать толченый мел я не рискнул.

- Неучи. Я предоставил им все доказательства. А они … Но чем вы можете мне помочь?

- У меня есть план, но я хотел бы, чтобы сначала вы мне рассказали о своем изобретении.

Фриц замялся, явно не зная с чего начать. Я решил помочь ему.

- Вы исследовали анилиновые красители?

Откуда я это знаю? У нас в школе была хорошая химичка. Именно она рассказала нам, что зеленка была изначально не средством заживления наших ссадин, а красителем. И что синьку, которую моя мама немного добавляла при кипячении белого белья, применяли для лечения малярии.

- Да, верно! Вы тоже химик? – обрадовался Фриц.

- В некотором роде, - я не стал развивать эту тему.

Самостоятельно я мог провести только два химических опыта. Капал глицерин в марганцовку, это - раз. И в завинчивающийся пузырек из-под чернил с карбидом заливал воду, это - два. В первом опыте все классно горело, во втором – взрывалось.

- Итак, какой краситель вы использовали?

- Протозил. Им окрашивают ткани в красный цвет. Но я пошел дальше. Я выделил из него сульфа ниламид. Он отлично убивает стрептококки и многие другие микробы. С его помощью можно быстро вылечить бронхит, пневмонию, ангину, скарлатину и даже, я думаю, гонорею …

- Но вам никто не верит, - прервал я его. Моя рана начала дергать, а меня самого - немного знобить.

Я же поверил Фрицу. Он, скорее всего, создал препарат, который потом назовут стрептоцидом. Мне нужен был этот порошок. С его помощью я быстрее оклемаюсь, но я хотел еще заработать немного денег, так как мои карманы были почти пусты.

- Именно так. Но вокруг меня одни неучи, - обречено сказал аптекарь и тут же спохватился. – Я, конечно же, не имею ввиду вас. А что с вами произошло? Отчего такая ужасная рана?

- Я упал с лестницы.

- О!

Мы немного помолчали, а потом я решил взять быка за рога.

- Герр Циммерман, вы же не хотите спустить свое изобретение в унитаз?

- Куда?

- В ватер-клозет.

- А, понял. Конечно же, нет.

- Тогда вот мой план. Вы залечиваете мою рану. Мы рассказываем всем о результате. Все бросаются покупать ваш порошок.

- Не получится. Я уже вылечил серьезную инфекцию у моего сына, но никто не поверил.

- Потому что это ваш сын. Они могли подумать, что вы сговорились.

- А вам поверят?

- Да, я стороннее лицо, и к тому же я английский лорд.

- Вы – английский лорд? А как вас зовут?

Вот незадача, я не знаю, как меня зовут. Чтобы потянуть время я снова приложился к бутылке.

- Спросите у Стива Уолша, - я сделал еще глоток. - Да, спросите у кого угодно!

Виски помогло. Как тогда в баре, меня накрыла волна, только теперь это было не недоверие или злость, а тепло и грусть. Энтони де Клер. Я вдруг понял, что меня зовут Энтони де Клер.

- Меня зовут лорд Энтони де Клер, - заявил я, чувствуя себя последним мошенником.

Фриц как-то странно посмотрел на меня.

- Вы знаете, мистер Деклер, я вам верю. Это местные аборигены совсем отторгли такие понятия, как честь и достоинство. Но мы то, жители Старого света, еще помним их. К тому же, я вижу, что вам плохо, а в такие моменты легко увидеть, лжет человек или говорит правду.

- Я рад, что вы мне поверили. - Это была моя маленькая победа. И главное, ведь я почти ни в чем не погрешил против истины.

- Но, что мне надо делать?

- Во-первых, больше нет никакого сульфа ниламида. Есть стрептоцид!

- Что?! Убийца стрептококков. Боже мой, почему я сам не догадался!

- Понравилось?

- Да, очень!

- Тогда самое время оговорить финансовые вопросы. Я хочу за свою помощь 100 долларов.

- Но это много!

- Ваша изобретение не стоит 100 долларов?

- Конечно, стоит!

- Ничего оно не стоит, так как его никто не покупает. Но будет стоить миллионы, после того как выполнится мой план.

- Миллионы? Вы думаете?

- Уверен. Предложите излечение писающему человеку, который болен гонореей, и он отдаст вам миллион, если он, конечно, у него есть. Тем более 100 долларов вы отдадите мне не сразу. Сегодня – 20 долларов, все остальное в течение месяца с начала продаж.

- И вы не боитесь, что я вас обману?

И снова волна. Теперь уверенность и … смерть, если я правильно понял нахлынувшие эмоции.

- Я мог бы сказать, что это местные аборигены совсем отторгли такие понятия, как честь и достоинство. Но мы, жители Старого света, еще помним их. Но я так не скажу.

- Почему?

- Потому что клятвопреступников убивают.

Фриц ошарашенно уставился на меня.

- Но я уверен, что до этого не дойдет.

- Согласен. Что я должен делать? – Было видно, что Фриц решился и готов сражаться за свое детище.

Вместо ответа я протянул руку.

Фриц засуетился, достал портмоне, а из портмоне достал две десятки, которые вскоре оказались в моем кармане.

- Теперь идите за фотографом.

Я поднял руку, чтобы остановить вопросы Фрица.

- Он сделает фотографии моей раны сейчас, потом через день после использования стрептоцида, потом еще через день… В общем пока рана не заживет. Из этих фото вы делаете выставку в вашей прекрасной аптеке. Запасаетесь несколькими бутылками виски и приглашаете на выставку докторов вашего прекрасного города.

- Стива Уолша я не приглашу!

- Правильно! И цена на стрептоцид для него будет повышенная.

Фриц посмотрел на меня почти с обожанием.

- Тогда я пошел за фотографом. А вы … ?

- Я подожду вас здесь.

Фриц что-то хотел сказать, потом передумал, накинул на себя коричневый пиджак и отправился за фотографом.

Я глотнул из бутылки и под звуки, поворачивающегося в замочной скважине ключа, задремал.

Сцена 5

Маленькая мансардная комната была по-своему уютна и функциональна. Умывальник типа «мойдодыр» - слева от входной двери, у стены напротив - железная кровать, стол со стулом. Мансардное окно, как часть крыши, было удобно тем, что через нее проникало достаточно лунного света, чтобы можно было передвигаться по комнате, не рискуя удариться головой о низкий потолок или перевернуть «ночную вазу».

Я лежал поверх заправленной кровати. Разобрать ее у меня уже не было сил. Пришел, снял брюки, под которыми обнаружил серые кальсоны с завязками, положил на подушку полотенце, с облегчением вытянулся на кровати и провалился в сон.

По ощущениям я проспал несколько часов, а проснулся от холода. Вспомнил о пальто, которое видел висящим на крючке на двери. Пришлось вставать. Полотенце на подушке оказалось мокрым то ли от гноя, то ли от сукровицы, вытекающей из моей болячки на голове. В темноте не разобрать. Взял носовой платок. Обильно смочил его виски и, упершись одной рукой в раковину «мойдодыра», другой рукой стал осторожно очищать платком рану на голове. Потом достал пузырек со стрептоцидом, который мне вручил Фриц, и стал, не торопясь, по щепотке, посыпать его на очищенную рану. Посидел немного на стуле. Подивился полной тишине на улице, от которой давно отвык. Убрал мокрое полотенце с подушки и снова вытянулся на кровати, накрывшись, оказавшимся тяжелым, пальто. Но в этот раз сон не шел.

Как все прошло у Фрица, я помнил смутно. Фотограф, притащивший с собой здоровенную деревянную коробку-фотоаппарат и треногу, фотографировал. Я ему что-то советовал, а Фриц на это только усмехался. Потом все как-то резко закончилось, и я обнаружил себя стоящим снова на улице рядом с аптекой Фрица.

И снова надо было думать, куда идти. Где могла быть «берлога» Энтони де Клера? Он же вышел выпить. Вряд ли он пошел бы за этой надобностью куда-то далеко.

- Эй, - окликнул я мальчишку, который катил мимо меня ржавый обруч от большой бочки. Чтобы обруч не падал, мальчишка время от времени подбивал его палкой.

От моего окрика мальчишка остановился, а обруч упал.

- Что желаете, мистер? – Как настоящий американец, он сразу перешел к делу.

- Ты меня знаешь, парень?

- Конечно, мистер. Вы тот англичанин, который уже два дня живет у фрау Бергман.

- Вот и отлично. Я что-то устал, парень. Доведи меня до дому. Получишь никель.

Мальчишка, как-то странно посмотрел на меня, но потом нагло заявил:

– Маловато, мистер. Надо бы добавить.

- Как хочешь, - я сделал вид, что оглядываюсь по сторонам в поисках другого кандидата в кормчие.

- Всегда готов, мистер, - мальчишка подлетел ко мне, взял за руку и отвел к крыльцу, стоящего напротив дома.

«Упс,» - подумал я.

Мальчишка уже стоял с протянутой рукой, в которую я положил пять центов. Поскольку это резко подняло степень доверия между нами, то я уже, не стесняясь, спросил его:

– И где здесь я живу?

Взгляд мальчишки ясно говорил, что он думает о моих умственных способностях. Но еще пять центов сделали свое дело.

- Фрау Бергман сдает комнату в мансарде, мистер. Она специально там ее оборудовала. Всего хорошего.

Мальчишка убежал, не забыв прихватить свое колесо.

Из кармана пальто, которым я укрылся, что-то выскользнуло и гулко ударилось об пол. Кровать была невысокой, и я опустил руку и стал шарить по полу, собираясь найти там, как минимум, кошелек с золотыми. Но рука сначала наткнулась на что-то пушистое, а потом я почувствовал холодный метал.

Я поднес находку поближе к глазам. Это был нож с прямым толстым лезвием, мощной рукояткой, которая заканчивалась пушистым хвостом какого-то зверька типа белки. Спрятав руки вместе с ножом под пальто, я снова уставился в темноту и задал вопрос, как-будто было кому.

-Это ведь не шоу? Это ведь навсегда?

Дикая волна отчаянья и безнадеги накатила на меня, и я удержался от слез только благодаря тому, что снова провалился в сон.

(Продолжение следует)