Я видел некоторое произведение
В этом описании прекрасно всё ящитаю! Он ещё и оборотень видимо, судя по картинке)
Показать полностью
1
Лига Писателей
4 758 постов
•
6 809 подписчиков
0 просмотренных постов скрыто
Хранитель. Глава 1
Сейчас, оглядываясь назад, в далёкое прошлое, когда всё начиналось, я понимаю, что по-другому получиться просто не могло. Всё шло ровно так, как должно было идти. На всём огромном дереве возможностей цвёл только один цветок. И все ветки, все пути, так или иначе, вели именно к нему. К нему одному. Вели к тому, что произошло.
Как и все в детстве я верил в магию, грезил карьерой великого волшебника, хранителя и ревнителя. Случайностям придавал значение закономерности, себе приписывал великие умения и навыки. Мистические и необъяснимые. И, конечно же, у меня был невидимый, но жутко мудрый спутник. Он всегда был где-то рядом, за правым плечом.
Всё, что происходило, происходило зачем-то. Иначе просто не могло быть. И обязательно центром, целью и причиной всех мистических происшествий был я — чуб Земли и пуп Вселенной.
Шли годы. Удача и везение из разряда магии перешли в разряд случайностей и затерялись в пучине жизни. Я стал обычным. Земля облысела, а Вселенная стала многопупочной. Я — потерялся. Нет, я не забыл о магии, но вера в неё ослабла. Я стал возвращаться к ней лишь тогда, когда было совсем плохо, а впереди маячили лишь беспросветная тьма и сиреневенький безперспективнячок. Магия превратилась в мечту о волшебной таблетке, способной в одночасье исправить всё и привести меня в светлое будущее.
Но однажды я коснулся мира по ту сторону черты. Вернее, это он коснулся меня. Я понял, что всё совсем не так просто, как я воображал в детстве, чьё-то незримое присутствие, что я ощущал рядом, не плод изувеченного одиночеством сознания, а мой самый настоящий спутник. Миледи Мор. Должен вам сказать, это было очень и очень странным и даже пугающим откровением. Всё-таки детские игры и суровая реальность сильно различались.
Я хорошо помню тот момент, когда окончательно всё встало на свои места. Тот момент, когда я заглянул в чужие глаза и увидел там боль. Знаете, это чертовски странные ощущения, когда ты смотришь человеку в глаза и видишь его боль, страх. Думаете, это было странно? Я тоже так думал. Но ошибался.
Странно стало, когда я понял, что могу забирать эту боль, впитывать её и сжигать в себе, как в топке, оставляя человеку только покой и умиротворение. Я сейчас не про физическую боль. С физической болью я начал работать много позже.
Вначале пути по этой извилистой тропке моей судьбы мне было весело и интересно. Ещё бы! Я мог читать людей и помогать им! Но с каждым разом это стоило всё больших усилий и требовало всё больше времени на отдых. Выматывало чертовски сильно. В какой-то момент эта способность из активного навыка перешла в фоновую способность. Я уже не мог контролировать это, на автомате заглядывая в глаза прохожих, впитывая их боль по каплям, но постоянно. Силы, хотя казалось сама жизнь, утекали, словно песок сквозь пальцы. Всё чаще я замечал, что словно проваливаюсь в небытие, в густой туман. Минуты и целые часы выпадали, словно их вырезали из моей жизни.
В один прекрасный момент я поймал себя на том, что стою на краю бордюра и слегка раскачиваюсь, словно не могу решить, куда делать шаг: вперёд или назад. Тут же на моё плечо легла рука, практически невесомая, но так крепко держащая меня, что я невольно обернулся. Молодой парень, что стоял позади меня, усиленно отводил глаза, стараясь, во что бы то ни стало, не дать мне в них заглянуть. Но я и без этого чувствовал его смятение и муки выбора. Они длились бесконечно долгое мгновение, но всё же он решился и чуть дёрнул моё плечо назад. Именно этого не хватало, чтобы сделать шаг.
Мимо пронёсся лихач, на огромной скорости стараясь проскочить светофор. Сделай я мгновением ранее шаг вперёд, и моя история закончилась бы некрологом в газете. Придя в себя от осознания неминуемой гибели, я резко развернулся к незнакомцу, горя желанием ему всё высказать. Но вместо этого, встретившись с ним взглядом, я резко успокоился, словно меня окатили холодной водой из ведра.
— Возьми. Мне уже не нужно, — он взял мою руку и вложил в неё что-то холодное, металлическое. — Надеюсь, я не ошибся.
Незнакомец сделал шаг назад, в толпу, словно растворяясь в ней. Я знал, что его никто не видит, да и не видел, хоть людей на перекрёстке было много. Никто даже не заметил моего чудесного спасения. Из тени, в которую он хотел уйти, вышли двое. Я наблюдал за этим как заворожённый. Это было абсолютно невозможно, но в той же степени органично. Такие же молодые, парень и девушка. Они пришли за ним, это не вызывало у меня каких-либо сомнений. На моё счастье, они не обращали на меня внимания. Кто знает, чем бы всё закончилось, если бы они увидели мой пристальный взгляд. Они обменялись парой фраз, и все трое растворились в тени. А у меня в руке остался небольшой металлический кулон.
Показать полностью
Другой-24. Импромтю
Разговор у Ангелины Ивановны с мамой получился вполне конструктивным, и вот сейчас мы сидели в ординаторской в компании ещё нескольких врачей, и я объяснял основные приёмы гипноза, сопровождая свою лекцию практической демонстрацией на добровольце — интерне Владиславе. Парень оказался очень гипнабельным, поэтому всё выходило легко и наглядно. Наше занятие прервал телефонный звонок. Трубку сняла сама Ангелина Ивановна.
— Марк, это тебя касается. В одиннадцать часов ты должен быть у главврача. Что ты натворил?
Ничего из того, что мне известно. Ладно, ещё минут сорок у нас есть, потом пойду узнавать в чём дело. Так вот, формулируя словесное внушение следует избегать отрицаний. Они почему-то неэффективны. К примеру: "Ты не боишься уколов" - не сработает. А вот "Ты равнодушен к уколам" — почти обязательно ослабит страх. Непременно должно быть утверждение.
В предбаннике начальственного кабинета ничего угрожающего не почувствовал. Тут было ещё двое в белых халатах, совершенно мне незнакомых, а пожилая секретарша излучала только любопытство, которое усилилось после того, как я представился.
Ах, вот в чём дело! Мама или Оля знают куда мне звонить - в терапию, физиотерапию или в родильное (от хирургии я аккуратно уклонился - неинтересно), значит, кто-то не из нашего круга. Генерал? Вряд ли. Значит...
— Этот практикант, Штерн, уже здесь? Пусть зайдёт.
И я предстал очам высокого начальства, которое, идентифицировав мою личность, поинтересовалось, знаком ли мне член-корреспондент Академии Наук профессор Татиашвили? И нет ли тут какого недоразумения? С чего бы это такой важной персоне занадобился какой-то студент? Я не успел ответить, как секретарша доложила о звонке из Москвы и переключила вызов на телефон в кабинете.
— Гамарджоба, батоно профессор!
— Гамарджоба, бичо! Рад тебя слышать, мой мальчик. Ты не против перейти на русский? Я почему-то не уверен, что ты успел хорошо освоить грузинский язык.
— Я тоже очень рад вас слышать, Георгий Вахтангович. С какой минуты разговора Ольга Николаевна разрешила вам называть её просто Олей? С двадцатой? Неужели позже?
— Раньше. Не пытайся меня удивить, дорогой. Она была у меня вместе с Ритой. А вот я тебя сейчас удивлю.
— Я весь внимание, Георгий Вахтангович.
— Ты знаешь, что это такое (он явно читал по шпаргалке): радиоактивационная масс-спектрография?
— Понятия не имею, но, когда мы с Олей обсуждали "дымную завесу", она упоминала это среди возможных методов. И сколько же независимых лабораторий дали положительный ответ?
— Пока две. Но очень уверенно! Не волнуйся, твой приоритет...
— Меня мало занимает. Извините, что перебил, профессор, но я тут на линии не один. Оля и Юра?
— Да. Только иначе. Другая форма синестезии. Ты мне здесь очень нужен, Марик. Хотя бы на несколько дней. Но не спеши, не срочно. Не сомневаюсь, что программу твоей практики ты выполняешь между другими делами и нагрузил себя ими так, как ни один нормальный хозяин ишака не нагружает. Поэтому на твой отдых с родителями не покушаюсь. Я даже настаиваю, чтобы ты хорошо отдохнул. С тебя килограмм сушеных белых, лично тобой собранных. Таким харчо из них угощу — язык проглотишь.
— Уже слюнки глотаю. Но вы меня обещали удивить.
— Готовься к командировке (он выделил это слово) в Индию. С ней вместе. Как простые туристы вы не много узнаете. Она возьмёт отпуск, а ты снова сдашь сессию досрочно. Я тут уже начал кое-что готовить для вас там. Хорошо думай на эту тему: вопросы, эксперименты — всю программу продумай. Твоему отдыху это не помешает. Прилетишь, обсудим. Удивил?
— Не очень. Оля умеет убеждать.
— Тогда слушай дальше. Готовься к выставке. Совместной с Юрой. Особенно в том жанре, что вам обоим удаётся лучше. Это идея Большого Другого. Удивил?
— Вот теперь - на полную катушку. Это — как награда? За школу?
— Они очень довольны успехами учениц. Будут ещё. Готов продолжить это дело?
— Всегда готов. Спасибо огромное, Георгий Вахтангович!
— За грибной харчо спасибо скажешь. Жду тебя, дорогой. Отдохни как следует, сил наберись, голову проветри. Дел ещё у нас с тобой... Чуть не забыл: привет тебе от всех наших! Особенно от Каревой. Что ты с ней сотворил? Она на глазах молодеет.
— Дорогой Георгий Вахтангович, вы же знаете, как мне жалко тратить ваше драгоценное время. Подробности о выставке я прямо сегодня узнаю у Юры и начну готовиться уже сейчас. До свидания, Георгий Вахтангович!
— Я тебя понял. Будь здоров, бичо! Ха-ха-ха!
Аккуратно положил трубку на аппарат и, изъявив благодарность, покинул начальственные апартаменты, изо всех сил сохраняя самый серьёзный вид. Очень выразительными взглядами проводили меня главный и его наперсница. Уж она-то не пропустила ни одного звука из нашей беседы с Вахтангычем.
Прошло всего-навсего двадцать часов, и вот уже изречено громко и отчётливо, чтобы никто не пропустил:
— А ты, оказывается, не только гипнотизёр, но ещё и великий учёный, и художник! Уже имеешь известность в высоких академических сферах, по заграницам разъезжаешь, персональные выставки у тебя. Ну-ну. Не слишком широко шагаешь?
— Ничего, у меня штаны крепкие. Но, дорогая Мария Давыдовна, Валентина Ивановна неправильно поняла совершенно нечаянно подслушанный ею разговор. Художник — мой двоюродный брат. Я всего-навсего фотолюбитель. Нам обоим хорошо удаются работы в жанре обнажённая натура. — я выдержал длинную паузу. — Вы согласитесь немного попозировать мне для будущей выставки? Подарю вам авторскую копию сорок на шестьдесят со своим автографом. Не сомневайтесь, она замечательно украсит эту ординаторскую.
Это же надо — даже не подозревал, с какой скоростью билирубин перемешается из желчного пузыря на физиономию. Мгновенно позеленевшая дама только прошипела:
— У тебя здесь уже получше меня натурщица есть.
— Абсолютно с вами согласен. Данное суждение делает честь вашему эстетическому чувству и объективности самооценки. И предупредите свою болтливую подругу. Я успел услышать её дыхание в трубке и вовремя остановил шефа. Иначе отбывать бы ей срок за разглашение. Поосторожнее со сплетнями, очень вас прошу.
Позже, когда мы с Эллой вышли на балкон, она осторожно поинтересовалась, что из сказанного "этой жабой" соответствует действительности?
— Знаешь, почти всё. Мама была аспиранткой у профессора Татиашвили. У них сохранились добрые отношения. Она рассказала ему о некоторых моих идеях. С тех пор он мой научный руководитель. По заграницам — это первый раз в жизни. По теме нашей работы реально полезный материал можно набрать только в Индии. Прости, подробнее не имею права.
— А выставки?
— У меня это будет первая. Вы с девчонками согласитесь помочь? Есть интересные мысли насчёт съёмки на пленэре. Нагие красавцы среди этой изумительной природы! И ещё...
— Подумаю.
Пробег по маршруту: дежурный слесарь Толик — гастроном — "Спорттовары" — Толик; и вот я уже возвращаюсь в общагу с двусторонним отражателем в руках. Заключённый в рамку из гимнастического обруча, лист жести окрашен серебрянкой с одной стороны и бронзовой краской — с другой. За погоду я не переживал. Мороза в июле не бывает, а дождь — дал бы только бог. Я такие композиции придумал!
Поскольку мой подопечный завуч успешно выздоравливал или, строже говоря, демонстрировал весьма положительную динамику — от таких болезней не выздоравливают — и не нуждался более в моём пристальном внимании и заботе, на биостанцию мы двинули уже в пятницу, сразу после работы. Я только забежал в общагу за своими фотопричиндалами. Когда мы уже пересекали вытекающий из озера ручей, Элла вспомнила:
— Когда мы говорили с тобой об этой, как ты это назвал — фотосессии, ты сказал: "И ещё...". А что ещё?
— Это, когда я попросил тебя и девочек попозировать мне на природе? Понимаешь, у меня, в принципе нет проблем с натурщицами. Мне всё равно нужно будет слетать в Москву. А мой кузен Юра — тот самый художник - студент Суриковского. Там договориться с профессионалками нетрудно. Тем более, что работа легче. Не надо часами стоять в одной позе с застывшим выражением. И есть у меня две подруги. Им тоже это дело знакомо. "Войну и мир" хорошо помнишь?
— Читала, конечно же. А при чём тут это?
— Тогда вспомни первый бал Наташи Ростовой. "… на Элен был уже как будто лак от всех тысяч взглядов, скользивших по ее телу, а Наташа казалась девочкой, которую в первый раз оголили, и которой бы очень стыдно это было, ежели бы ее не уверили, что это так необходимо надо".
— Понятно, — включилась в разговор Оксанка. — Тебе нужна не наигранная, а наша естественная непосредственность на природе. Не "глицериновые слёзы". И не вымученные позы.
— Умничка! Только слёз никаких не надо. Ненавижу их.
— Ага, спонтанность и естественность. Для неё ты тащишь с собой эту бандуру. Как говорится, лучший экспромт — это хорошо подготовленный.
—Ты представляешь, какое у нас будет выражение, пока он настроит свои выдержки и диафрагмы? Мы же к таким делам непривычные. Вот и получится самая милая непосредственность.
— Ещё одна умница! Ну, почему мне так везёт на умных людей? Они ко мне прямо притягиваются.
Элла некоторое время напряжённо размышляла.
— Марек, что у тебя было в школе по физике? Что-нибудь помнишь?
— Пятёрки были. И всё помню. Ты к чему это?
— К умницам. Притягиваются противоположные полюса.
От нашего хохота машина чуть не вылетела с дороги.
Когда все успокоились, Миша поинтересовался, зачем мне и в самом деде нужна "эта штуковина, да ещё и разноцветная", если я собираюсь снимать на природе?
Пришлось объяснять разницу между фотокамерой и глазом. Вернее — мозгом. Залезать глубоко в теорию не стал. Просто объяснил, что снимок — это мгновенный акт, в отличие от зрения, где глаз подстраивает чувствительность, ослабляя её при созерцании ярких участков, и усиливая на затененных. Это уже потом мозг выстраивает ту целостную картинку, что мы видим. А на снимке при больших перепадах освещённости будут провалы без деталей в светах и тенях. Поэтому тени надо подсвечивать, уменьшать эти перепады.
— А жёлтый круг зачем?
— Чтобы среди зелени вы не выглядели, как утопленницы. Мы же видим не то, что есть, а как должно быть. А плёнка на такое неспособна. Есть способы цветокоррекции при печати, но это такой геморрой... И результат всё равно хуже. Но я вас постараюсь всем этим не особо мучить. Может и совсем не буду. По крайней мере — сегодня. Дело к вечеру. Пока туда-сюда, останется время только на несколько кадров при закатном свете.
Так и получилось. А в субботу с самого раннего утра я занял позицию на берегу, вооружившись "Никоном" с трёхсот миллиметровым объективом. Как настоящий снайпер, замаскировался среди зелени со стороны восходящего солнца, обеспечив себе вполне достаточный сектор обстрела или вернее, ракурса съёмки.
Элла, как истинный жаворонок, вылетела освежиться, когда над речкой ещё не рассеялся туман. Как же это было красиво! Жалко, что никакая картинка не способна передать чуда туманного утра, запаха реки, всех этих шелестов, чириканий, стрекотаний, всплесков и такой гармоничной со всем этим обнажённой красавицы в луче света, пробившегося сквозь листву и туман. Но, всё, что возможно, я постарался схватить, щедро расходуя пленку. А потом негромко окликнул её. Вот тут-то и получилась та самая естественная — естественнее некуда — реакция модели, о которой я мечтал. Эти кадры потом оказались самыми лучшими из всех, снятых за те два дня. Потом Элла забралась в моё укрытие, и мы очень даже не скучали в ожидании остальной публики, стараясь, правда, не слишком нарушать маскировку.
Они прибежали все вместе. Устроили весёлую возню, настолько шумную, что мы без особых проблем незаметно перебрались в другое, заранее приготовленное укрытие, откуда я сделал ещё с полтора десятка снимков. А потом дал знать о своём присутствии и быстренько добил плёнку.
— Вот это, девоньки, и есть тот самый хорошо подготовленный экспромт, о котором вы рассуждали!
— А крышку с объектива не забыл снять?
Ехидству женщин поём мы песню. Я подхватил Раю на руки и закинул её как можно дальше в речку. Улетела она не очень далеко, но зато вверх тормашками.
Мои фотографические экзерсисы стали шикарным развлечением для всей компании до вечера. А потом мы сидели вокруг костра до самой ночи и болтали обо всём на свете. Но, конечно же, больше всего о сегодняшней съёмке. Беспокойство девушек чувствовалось очень отчётливо, поэтом я постарался сразу же его устранить.
— Девоньки, милые мои, то, что сейчас с вами происходит — это отдача, откат. Я вас соблазнил своей затеей, увлёк. У меня это обычно получается неплохо. Вам самим эта съёмка понравилась. Знаете, чем? Вы поняли, какие вы изумительно красивые! Вами можно любоваться до бесконечности. Всё проходит со временем, но ваша прелесть сохранится навсегда в этих кадрах. А теперь восторг прошёл, и вам стало страшно. Так? Так. Меа кульпа — моя вина! Надо было обсудить это заранее, но я боялся испортить... Я ни на секунду не забываю, в каком обществе победившего ханженства мы живём, и что будет, если ваши фотографии попадут в чьи-то поганые лапы. Так вот: не попадут. Их сперва увидите вы сами. Как только вернусь домой, сразу обработаю плёнки и сделаю пробные отпечатки со всех кадров, кроме заведомо неудачных, конечно же. Специально приеду сюда и вам их отдам. Просмотрите сами и выберете, какие вы согласны оставить мне для выставки. Их я потом сделаю в большом формате. И по одной такой пришлю вам — каждой. Самая большая кювета у меня дома — сорок на шестьдесят. Вот такие и пришлю. С пробниками потом делайте, что хотите: в альбом или в печку — это воля ваша. Потом готовые снимки увидят специалисты. Они отберут всего несколько штук для выставки. Имена моделей никого не интересуют. Во всём мире, кроме мусульманских стран, художественное фото ню — такое же обычное явление в изобразительном искусстве, как изображение обнажённой натуры в живописи или в скульптуре. Вот только не у нас. Мы целомудренее самой девы Марии. У нас низзя! Я хорошо знаю организатора этой выставки. Очень умный и очень порядочный человек с большой властью - что великая редкость. Выставку увидит только ограниченный круг людей из очень высоких сфер. И всё! Очень может быть, что она будет и за границей. Надо же показать, что и мы не сиволапые, и все из себя на мировом уровне. Хотя мне до настоящих мастеров, как силосной башне — до Эйфелевой. И это всё. Здесь, в глубинке, ваших изображений не увидит никто и никогда! Ну, а что сами кому покажете, так опять же, воля ваша.
Я почувствовал, что напряжение почти совершенно ушло. Девчонки расслабились, заулыбались.
— Так вот, великолепные вы мои, если хотите, я дам письменное обязательство каждой, заверенное нотариусом, что будет так, и никак иначе. А если совсем мне не верите, я сейчас сбегаю за плёнками и тут их при вас засвечу и брошу в этот костёр. Ну, порезвилися, и будя. Так я пошёл?
— Пошедл до пекла, швенте чловеку! Если бы я хоть чуть-чуть не верила... Вот тебе! Вот тебе!
— Но я могу и обмануть. Плёнки непроявленные. Может я пустые спалю.
— Марк, тебе от Эллы мало, так мы с Мишкой добавим по зубам, что фигню не порол! — это игорев бас прорезался. — И никакие трюки тебе не помогут. Сиди уже, святоша.
— Ну, спасибо, ребята! Вы не обижайтесь. Просто не люблю недоразумений между людьми. Я почувствовал...
— Было дело. Но мы тебя тоже чувствуем, хоть и не экстрасенсы. Всё, проехали. Забудь.
Некоторое время мы все сидели, молча глядя на костёр. Потом Игорь встал и ушёл в сторону дома. Вернулся он минут через десять с журналом в руках. "Плейбой" за февраль прошлого года.
— У меня приятель в ментовке служит. Взяли они одного за спекуляцию и распространение порнографии. Ну, как водится, часть вещдоков оставили себе. Говорит, там этого добра было навалом. Ладно, спекулянт, барыга — хрен с ним. Но вот я этот журнал просмотрел и прочитал. Красивые картинки, толковые статьи. Идеология не наша. Так её тут кот наплакал. Рассказ Артура Кларка. Экономический обзор. Где тут порнография, ты мне скажи? Шикарные фото красивых женщин. Смотри, какие имена. Вот. Знаменитость на знаменитости. Кстати, о ваших страхах, мадамы. Ты в этом явно петришь, так объясни нам.
Я пролистал журнал. Опять я Учитель. Ладно, тема эта меня самого занимает, а друзьям грех отказать.
— Только это долгий разговор. Уснёте от моей лекции.
— Ага, с тобой уснёшь! — фыркнула Тамара. Девушки расхохотались.
— Игорь, у тебя там случайно экземпляр "Хастлера" не завалялся? Было бы с чем сравнить. Ну, нет, так нет. Я к чему его вспомнил? К тому, что вот этот — "Плейбой" — в Америке не считается порнографическим. Это вполне уважаемый и серьёзный иллюстрированный журнал для мужчин. Его относят к категории "софт-кор" — мягкой эротике. В основном из-за иллюстраций с обнажёнными женщинами и статей на тему секса. Но всё очень пристойно, и будь эти красавицы нарисованы или написаны маслом, их и за софт-кор не посчитали бы. В отличие от упомянутого "Хастлера" - тоже роскошного журнала, но с гораздо более "непристойными" фотографиями, который в той же Америке относят к порнографическим, "Плейбой" считают вполне респектабельным изданием. И правильно делают. Тут не только Кларк публиковался. Тут даже сам Мартин Лютер Кинг, Владимир Набоков, Роберт Кеннеди. Не в этом номере, конечно. Сама Жаклин Кеннеди-Онасис позировала обнажённой для фотографов "Плейбоя"! И её репутация от этого ни капельки не пострадала, ибо фото были высочайшего качества — технического и художественного. Быть представленным тут — большая честь для любого нормального человека. У многих знаменитостей карьера стартовала с этих страниц.
Я передал журнал Элле, и дальше он пошёл по кругу.
—А чем от него отличается порнографический "Хастлер"? Да почти ничем. Больше статей на темы секса, а на иллюстрациях бывают изображения женских гениталий крупным планом. Вот ужас, а? Процитирую по памяти Хефнера, издателя "Плейбоя": «Я никогда не считал „Плейбой“ журналом о сексе. Для меня он всегда был изданием об образе жизни, в которой секс является лишь одной из её составных частей. И вообще секс — здоровее, когда его не скрывают и не прячут: зачем оглуплять общество?» Кто бы спорил!
Спорят, однако. О чём спорят? А о том: что такое эротика, что такое порнография и где между ними граница? А вот хрен его знает! Чтобы о чём-то говорить и спорить надо первым делом определить предмет спора. Как принято в академических кругах, определиться в терминах. И вот тут, как в анекдоте про Вовочку: жопа есть, а слова нету. Нет ни одного однозначно чёткого определения этих терминов. Все они расплывчатые и даже пересекающиеся. А иногда вообще потеха: эротика и порнография определяются одинаково. Вот, слушайте. В словаре синонимов: Эротика все как есть, сексуальность, порнография, эротизм, клубничка, клюковка, чувственность, ню, взрослые картинки, мужские картинки, постельные сцены, оголенка, обнаженка, сексапильность.
У Ожегова: эротика - Чувственность, обращённость к половой жизни, к изображению её.
Оксфордский словарь: Чувственность, обращённость к половой жизни, к изображению её. Элементы мыслей, представлений, а также элементы, содержащиеся в живописи, литературе и искусстве, которые вызывают у человека сексуальное возбуждение или половое влечение. Собственно сексуальное возбуждение. Большая чем обычно предрасположенность к сексу и всем его проявлениям. Половое влечение или сексуальное возбуждение, вызываемые созерцанием или непосредственной стимуляцией участков тела, которые обычно не приводят к сексуальному возбуждению человека. Термины анальная эротика (anal eroticism) и оральная эротика (oral eroticism) применяются как в теоретическом фрейдовском восприятии, так и по отношению к физической половой активности взрослых людей.
— Ни фига себе!
— Ребята, не удивляйтесь. У него фантастическая память. Он книги наизусть может читать! Уникум!
— Спасибо, Эллочка. Видите, в одном из определений эротика прямо включает в себя порнографию. Я обалдел, когда прочитал.
Поехали дальше. Само слово порнография впервые появилось в восемнадцатом веке в книге одного француза - Ретиф де ла Бретона "Порнограф, или Размышление порядочного человека об истинной безнравственности проституции". Он составлено из греческих корней: порна - блудница и
графо - пишу. Книжка произвела фурор в тогдашнем обществе, и прижилось, как обозначение изображений и описаний всякой сексуальной безнравственности. Так, ещё раз словарей проверим поплавки.
Наш любимый Ожегов: Порнография - Крайняя натуралистичность и цинизм в изображении половых отношений.
Энциклопедический словарь: вульгарно-натуралистическое, непристойное изображение половой жизни в литературе, изобразительном искусстве, театре, кино.
Психологический словарь: письменная или изобразительная продукция с чрезмерно натуралистическими, непристойно-сладострастными изображениями или описаниями полового акта.
Ну, и так далее. Самое потешное определение, что я встречал: порнография — это всё, что вызывает эрекцию у судьи.
Миша отреагировал моментально:
— А если судья — импотент?
— Или женщина?
— Вот и я про то. Как-то так общепринято, что порнография есть абсолютная бяка, а эротика — так уж и быть, терпимо. А различить их объективно и однозначно невозможно. Всё предельно субъективно. И что для одного — порнография, то для другого — эротика, а для третьего — "а что тут такого особенного?". Во всех странах приняты законы против порнографии, кроме, кажется Бразилии и Турции, что особенно удивительно — мусульмане же!
Есть даже международная конвенция. И всё в конечном счёте определяется той самой эрекцией у судьи.
Все эти законы настолько расплывчаты, что они даже не дышло, а баранка — верти, куда и как хочется. Поэтому, когда дело доходит до их применения, назначают специальные экспертизы. А эксперты, они же живые люди, каждый со своими тараканами в голове. Ну, заменили эрекцию у судьи на эрекцию у экспертов.
— Марк, но считается же, что, если изображается половой акт, то это порнография, а если этого нет — то это эротика. И то же насчёт половых органов. Если они в действии или крупным планом.
— Вот за крупные планы "Хастлер" считают журналом порнографическим, хотя половых актов там нет. А добрую половину скульптур Родена порнографией не считают, хотя там с актами и органами всё окей. Вообще это очень интересный момент: что в живописи, графике, скульптуре — благородная эротика, то в фотографии — поганая порнуха!
Это ж охренеть: вот, к примеру, картина Франсуа Буше "Геркулес и Омфала". Там самый натуральный половой акт, голая парочка в постели, на переднем плане мужская рука тискает женскую грудь. Высокое искусство рококо! А возьмём мужчину и женщину, поместим в том же антураже в той же позе и сфотографируем.
Игорь захохотал:
— Порнография, однозначно!
— Вот именно. Почему-то, если на картинах всякие там боги и богини толпами голышом, со всеми органами, предельно реалистично и натурально — это высокое искусство, а на фотографии, куда скромнее — это мерзкое порно. Очаровательный роман Эммануэль Арсан "Эммануэль" у нас в стране запрещён, ибо порнография, а "Золотой осёл" Апулея — не менее очаровательный — классическая литература, хотя в нём до мельчайших подробностей описана сцена скотоложества. Публичный половой акт между прекрасной патрицианкой и ослом! Эммануэль такое и в ночном кошмаре не приснилось бы.
На картине Гюстава Курбе "Происхождение мира" натуралистично, в мельчайших деталях изображены раздвинутая женская промежность, живот и грудь. Все признаки порнографии? Картина выставлена в знаменитом музее д'Орсэ, как шедевр импрессионизма! И таких парадоксов — пруд пруди.
— Значит, если дело доходит до конкретики — полный произвол?
— Именно так. Особенно у нас, где могут сажать на пятнадцать суток: то за слишком узкие штаны, то за слишком широкие, не пустить в школу за причёску или макияж. Пройдись по городу в коротких шортах, хоть в самую жару. Маразм крепчает. Но, всё-таки, мне кажется, для нашей темы есть волне однозначное заключение: порнография, она не в изображениях и текстах. Она только и исключительно в головах.
Засиделся я, однако. Встал, слегка подвигался, разминаясь. Нужно эффектное завершение. Придумал.
— Игорь, представь себе, что ты сейчас фотограф, а мы с Эллой - модели. Эллочка, иди ко мне. Просто стань рядом. Снимок. Игорь, что ты сейчас снял?
— Не знаю. Иллюстрацию по анатомии.
— Согласен. Эллочка, давай обнимемся. Не так. Руки мне на шею, к ним — боком. Снимок.
— Эротика, однозначно!
— А вот так? Поцелуй меня.
Мы плотно прижались друг к другу. Она прогнулась, почти падая. Я положил руку ей на грудь.
— Порнуха!
— Благодарю за внимание!
Аплодисменты последовали незамедлительно.
— Ну ты, брат, силён! Целую лекцию сходу выдал. — пробасил Игорь.
— Марик, спасибо! Здорово ты умеешь рассказывать. Слушай, мы тут с девочками журнал просмотрели. Есть идеи для снимков. У тебя плёнка не кончилась?
— Я запасливый. Так завтра продолжим?
(Окончание главы следует.)
Показать полностью
Стремимся к финишу
Так, ну что, давно не было новостей.
Книга на финишной прямой. Осталось самое сложное - это финал. Я уложился, как и планировал, в 5 авторских листов - это примерно 130 вордовских.
Торопиться с опубликованием не хочу. Мне надо будет ещё всё тщательно перечитать, переосмыслить, переписать, перечитать, переписать, перечитать, переписать, пока не будет того результата, к которому я стремлюсь. Хочу вам сказать, что уже на данном этапе я безумно горжусь тем, что я практически дошёл до финала, что я не бросил. Это моя давняя мечта, которая потихоньку сбывается.
Хочу ещё выразить благодарность юзерам пикабу, которые посоветовали мне воспользоваться услугами профессионального редактора, мол для первой книги это очень важно. Я обдумал и согласился с вами. Очень дельный совет. Спасибо большое! Когда придёт время - обязательно это сделаю.
Показать полностью
1
Настоящий друг
– Папа! Папа вернулся! Чёкупил? Оооооо! Мама, смотри медведь! Огромный! А он плюшевый? Мама, это плюш? Папа, а тебе сказали – это плюш? Ну, я думаю, что плюш, значит, это плюшевый медведь? Ура! Пусть будет Мишей! Или Машей, когда будет играть за девочку!
Слышишь, Мишк, ты самый лучший! И самый сильный.
Маленькая девочка бегала, держала меня в своих ручках крепко-крепко. Это был первый случай, когда мне так кто-то радовался. Мне нравится приносить ей радость, поэтому, Миша так Миша.
Она хочет спать только со мной, правда, под утро я чаще оказываюсь на полу, но это же не важно, совсем не важно. Важно то, какие слова она шепчет в мои большие уши, какие сказки мне рассказывает. Пожалуй, мне нравится роль заколдованного принца, – я думаю об этом лёжа под кроватью, и внутри становится тепло.
Моя хозяйка пошла в школу. Что? Вы думаете, что она забыла меня? Вы ничего не знаете о дружбе! Мне очень здорово подходят её нарядные садичные платьица, поэтому теперь я чаще Маша. Она также тискает меня и целует в нос, посмотрите, у меня на носу даже весь плюш стёрся.
Нет же, она не только в куколки играет, она хорошо учится. Попросил её связать мне красивую юбочку! Голубую с утятами, как в книжке. Пока учится вязать, но говорит, что уже скоро.
Вчера она рассказывала мне перед сном, что не очень-то любит людей, а вот я – совсем другое дело. Польщён. Нет, правда. И не переживай ты так об этой юбке, мне нравится сидеть в твоём розовом в горошек, у него рюши красивые.
Посадила ко мне куклу Надю, она слишком худая для садичных платьев, поэтому чаще сидит голая. Надя не очень умная и постоянно теряет туфли. Зато глаза закрывать умеет – удивлён! Специально толкаю её, чтоб упала, и смотрю – как это у неё глаза так закрываются. Ничего не понятно. А моя девочка удивляется, почему Надя вечно валяется. Молчу.
Нет, она издевается! Теперь рядом со мной сидит ещё и Наташа. Вот она молодец, у неё есть желтые колготки, синяя кофточка и белые туфли. Всё по размеру. Немножко завидую. Стал сильнее ждать голубую юбочку. А ещё у Наташи тоже закрываются глаза. Прошу научить, но она не умнее Нади. Жаль. Толкаю её теперь как Надю. Но она сидит устойчивей.
Слушал перед сном маленькую хозяйку, рассказывала про дроби и новую «класснуху». Пытался в ответ напомнить о голубой юбочке, но она уже не слушает меня, ээй, ты чего, с кем мне говорить теперь? Не с Надей же! Извинилась, простил, ведь она точно не со зла. Новая класснуха и правда странная.
Сегодня прибежала и смеялась. Потом рассказала смешной случай. Как я понял, класснуха ведёт у них математику. И один мальчик написал на пять. Ну и учительница сказала, что моя девочка дала этому мальчику списать, хотя он сидит на другом ряду и другом варианте. Но дальше… то, что было дальше, расстроило меня. Эта самая класснуха сказала, что она дала списать, потому что влюблена в того мальчишку! Нет, моя девочка ни в кого не влюблена, я бы знал. Но потом. Она же может полюбить кого-то? А я?
На дискотеке танцуют и слушают музыку. Дома нельзя послушать? Вон сколько кассет и магнитофон! Нравится мне одна песня, та которая «Кукла Маша, кукла Даша…». Сегодня толкал Надю просто так, пока не упала с кровати. Ну, беспокоюсь я. Я помню, что может случиться всякое, я не забыл. Наташу запихаю за кровать. Девчонки – что с них взять. Отпусти их, они бы тоже танцевали.
Сегодня убирала всех кукол на чердак. Мне туда нельзя, потому что плюшевый. Потому что плюшевый?! Серьёзно?! А не потому что, я друг? И юбки у меня нет. Так обиделся. А она не взяла меня спать, сказала, что я толстый, оставила на диване.
Кажется, от огорчения я впал в спячку. Очнулся в какой-то кладовке, в пыли и совсем голый. Меня забыли. Честно, да? Плюшевые сердца нельзя разбить, но, кажется, что из моего почти ушло то тепло. И рядом ни одной куклы, некого толкнуть даже по-дружески.
Больно. Ярко. Выбивают меня. За что? Это же не я себя так плохо вёл! Прислушался – это не меня выбивают, а пыль из меня. Сразу стало легче. И глаза протрите. Что? Это она! – моя девочка. Огого какая взрослая. Сказал ей, что рад видеть, но не слышит меня. Спросил и про дроби, и про класснуху, и про дискотеку. Напоследок напомнил, что я принц, только заколдованный. Посмотрела как-то странно, но ничего не сказала.
Всё поменялось. В доме шумно и бегают какие-то мальчишки. Меня не трогают, им ведь за-пре-ти-ли! Я – ценный. И ведь сижу в голубой юбочке, и рисунок на ней с утятами. Красиво. Сижу один, толкать некого, да я и не смогу теперь, наверное, слабость какая-то в лапах. Теперь я сам часто падаю. А она подойдёт, вздохнёт и посадит, юбочку расправит. Почему её руки не греют меня как раньше? Внутри совсем холодно, наверное, я не принц. И юбочка не помогает.
Холодно. Темно. Кажется… кажется, я научился… закрывать глаза.
Я ощущаю! Да! Да-да! Тепло от рук! Хочу сказать, чтоб меня положили, и он слышит! Мальчишка. Не люблю мальчишек, ведь они хулиганы и драчуны. Он порвёт меня! Спасите!
– Ээй, ты чего такой надутый! А? мишка-толстяк! Я буду звать тебя Винни-Пух, как в сказке! Что? Не хочешь? Ну ладно, Миша так Миша. Юбку долой! Ты будешь пират, и мы вместе поплывём в Нетландию! А хочешь, ты будешь боцманом? Только боцманов Миш не бывает! Давай, я назову тебя боцман Потапыч? Так ты вроде и Миша, но с отчеством! Здорово? Да? Отлично! Побежали, Миш… ой, то есть грозный Потапыч! Йо-хо-хо, свистать всех наверх!
Плюшевое сердце вновь бьётся.
Показать полностью
Влекущая вверх
В моей жизни было две страсти: воздух и музыка. Но если воздух сопровождал меня до самой последней симфонии, то музыка лишь затронула своим крылом, испугавшись и отлетев в минуту, когда на допросе мне сломали пальцы.
В двенадцать я поступил в училище, и преподаватель инженерного дела навсегда стал для меня любимым из учителей. Всё детство мастеривший деревянные, тяжеловесные и бессильные воздушные корабли, я узнал, что могу создать нечто, и вправду способное взлететь. Я уже не рисовал — строил чертежи. Уже не пилил — выстругивал модели из пробки, обтягивал их папиросной бумагой, невесомым серебряным клякспапиром, рассчитывал подъёмную силу крыла и, разбегаясь с горы, запускал в небо...
Мне было шестнадцать, когда я заканчивал училище — совершеннолетним, а значит, способным отвечать за свои слова, в шутку сказанные слова похвалы зарубежному роману. Прямо с квартиры товарища, где мы обсуждали «Позор луны», меня забрали в следственное управление.
Быстрота событий походила на взлёт против крутого ветра. Лампа, направленная в лицо, отпечатки пальцев на шершавой карте, пустой взгляд следователя, анкеты, вопросы, снова и снова, в надежде, что я собьюсь, оговорюсь, растеряюсь...
— Имя. Фамилия. Возраст.
— Евграф Кардош. Семнадцать лет.
— Род занятий.
— Абитуриент инженерно-технического института.
— Кто поставлял вам запрещённую литературу?
Менялись следователи. Ярче или бледней — в зависимости от времени суток — горела лампа. Голода не было, но крепко мучила жажда, да ещё мысль, что волнуется мать.
— Имя. Фамилия. Возраст.
— Евграф Кардош. Семнадцать. Можно, пожалуйста, воды?
— Род занятий.
— Абитуриент инженерно-технического института. Дайте пить.
— Кто поставлял вам запрещённую литературу?
Язык распух и ворочался во рту, как наждак. Блеснувшее воспоминание — как я зачищаю тонкое, лёгкое крыло, — мелькнуло, вызвав слабую улыбку. Тогда мне сломали первый палец; но играть я всё ещё мог.
— Имя. Фамилия. Возраст.
О том, какое признание из меня выбивали, я догадался уже на Зольнике, среди гор, угольных забоев и редких ледяных лесов. Я помнил тряский вагон, луговой дух, влетавший в щели и разбивавший едкую вонь. Помнил пересылки, сарай карантина, парилку, после которой мои брюки стали кукольными, подошли бы и младшей сестре… Кто-то из товарищей плакал, кто-то учил, что хлеб нужно тянуть, оставлять, рассасывать.
Через полгода мне на ногу наскочила гружёная вагонетка. Из санчасти меня определили в лагерный оркестр — работа не бей лежачего. Оркестр играл марш утром и туш вечером. Губы примерзали к горлышку флейты, и пальцы дрожали, но здесь слушателей не волновала чистота звука. Оркестр играл — а вверху, перечеркивая проволоки, изредка пролетали птицы. В свои паузы я задирал голову, пытался рассчитать, рассмотреть, что там, за проволокой; какие препятствия нужно преодолеть, чтобы...
— Эй, флейтист! Не зевай!
Но я прозевал свою очередь, дёрнулся, кто-то толкнул меня в спину, и я полетел по скользкой ледяной дорожке, поломав флейту.
Тогда — сначала завскладом, потом надзиратель — сломали мне ещё три пальца, и играть я перестал совсем. Зато много позже, в санчасти, сумел наладить бойлер, и за это фельдшер внёс меня в список инженеров — тех, кто мог послужить на благо лагеря не только работой в шахте.
Какое-то время я чинил краны, налаживал каретки, разводил провода под прожектора — а потом меня перевели в шарашку, и Зольник остался позади, завещав на память глубокий, лающий кашель.
— Имя. Фамилия. Возраст.
— Евграф Кардош. Двадцать семь.
— Род занятий?
— Ремонтник механических систем.
Здесь давали вдоволь хлеба, стояли кровати, а не нары, и конвой уже не гонял в шахту. Здесь я по двенадцать часов в сутки чертил — снова чертил, но не воздушные корабли, а схемы этажей и вентиляционные трассы. Иногда через стену долетала музыка: соседям, инженерам из вольных, разрешали радио. Я прикладывал ухо к стене и слушал, а перед сном, на вынесенных из кабинета клочках рисовал планы шарашечных помещений и эскизы летающих машин.
— Опять чиркаешь, ханурик?
Клочок вырвали из рук — в слабых неловких пальцах остался только мятый огрызок.
— Что ты там себе чиркаешь? А вдруг — пропаганду? А вдруг — кляузы на начальство? Ну-ка, ну-ка…
От ярости затряслись руки, но меня прозвали хануриком не просто так: лагерный доходяга, я не выстоял бы и против самого хлипкого из обитателей шарашки.
— Зашифровал что-то? Ну ничего, наверху разберутся…
Так мой чертёж аэруса попал начальству. Оно разобралось. Меня перевели в другую шарашку — там работали над передовыми технологиями. Над небесными машинами.
— Имя. Фамилия. Возраст.
— Евграф Кардош. Тридцать один.
— Род занятий?
— Инженер коммуникаций и воздушных аппаратов.
Мой первый прототип взлетел в небо шестнадцатого октября — поднялся выше стен, выше сторожевых башен, замер в перекрестье лучей и поплыл, покачиваясь, под восхищённый гул, между звёзд и грибного дождя. Хотел бы я уплыть отсюда так же...
За два года я продумал план и график, следуя которым можно было незамеченным проскользнуть во двор у ворот. Оставалось изучить механизм замков — я планировал сделать это во время ежемесячной профилактической проверки, к которой меня допускали с тех пор, как я разблокировал заевший запор в бункере охраны.
Я вычёркивал дни в ожидании побега и всё чаще кашлял; капли слюны и крови попадали на чертежи воздушных кораблей, приходилось аккуратно счищать их бритвой.
***
После трёх месяцев испытаний технологические карты первого прототипа аэруса ушли на завод. Подпись под ними поставил начальник шарашки, вольный академик Котарек. Полгода спустя над нами пролетела вереница моих аэрусов. С фуршета по случаю внедрения котареков в государственный флот мне привезли тарелку лакомств и дали талон повышенного пайка.
Весной мой срок за похвалу «Позору луны» подходил к концу, но на освобождение я не надеялся. «Кто отпустит такого инженера? — делясь сигаретами, смеялся дневальный. — Да и спокойней тут. Выйдешь на свободу — возьмут снова, по ерунде возьмут. Сейчас берут всех, чохом...»
За пять лет в шарашке я не получил ни одного письма; не знал, живы ли мои родители, есть ли мне куда возвращаться. Утром в день окончания срока Котарек подошёл ко мне лично. Пожал руку и сухо объявил, что меня переводят в закрытый институт.
Я помертвел. Перевод. За какой-то месяц до того, как я буду готов к побегу.
Шарашечный оркестр выдул торжественный туш, и я был выдворен со знакомого двора, где так часто, балансируя на грани неслышимой музыки, наблюдал за пролетающими в вышине птицами.
На новом месте мне по-прежнему не разрешали переписки, не позволяли ходить по территории, но поселили в просторную комнату и предоставили передовые расчётные машины. Кроме того — уж не знаю, по чьей причуде, — второй прототип мне разрешили подписать собственным именем. Я тысячи раз испытал мой аэрус на полигоне, пилот торжественно поднял его в воздух на гражданском аэродроме… А в первый же рейс корабль упал — рухнул, полный горящего воздуха, погребя под собой служебные постройки, резиновые платформы и мгновенно погибший экипаж.
Видимо, за инженера Кардоша замолвили словечко в высших кругах: меня всего лишь отправили в карцер и предписали доработать машину.
Когда, впервые после трагедии, я сел за стол, руки показались похожими на желе. Ожила боль в сломанных, криво сросшихся пальцах. Мне захотелось взять флейту — но что толку, играть я всё равно не мог. Тогда я вцепился в карандаш — ведь я по-прежнему, после всех ужасов и неудач, мог поднять птицу в небо.
Когда третий прототип был разработан, испытан и готов к официальному вводу во флот — о, ему пророчили большое будущее, говорили, что он вытеснит даже блестяще зарекомендовавшие себя котареки! — мне вручили приглашение на торжественный приём. Что-то горячее и забытое поднялось к горлу; я словно проглотил пригоршню перечной пыли; мне позволяли выйти за пределы проволоки — впервые за двадцать лет.
...Белая рубашка, жёсткие накрахмаленные манжеты, облитый золотом зал, многоликая толпа, скрипки, такие слаженные, так не похожие на лагерный оркестр…
Меня обожгло воспоминаниями, хлестнуло по лицу сквозняком из влажной глубины шахты. На зубах скрипнул ржавый песок. Я крепче стиснул трость и, сопровождаемый конвойным, двинулся к своему креслу — в первом ряду, прямо перед сценой. Час спустя я сидел и смотрел, как позади оркестра, в высоком чёрном окне, поднимался на фоне звёзд гигантский, спроектированный мной корабль.
Арфа плыла по волнам музыки, покачиваясь, как корпус аэруса; рой смычков взмывал, словно антенны на плоском крыле. Звёзды меркли под тенью, и, укрываемая громадой аэруса, медленно гасла полная, литая луна.
А потом…
Я не запомнил, не услышал, что играл оркестр.
...Она вышла в чёрном платье в пол, со скрипкой в тонких хрупких руках, таких белых на фоне антрацитового неба.
— Как её зовут? — прошептал я, с трудом складывая звуки.
— Кого? — удивлённо спросил конвойный.
Кого! Как будто мог быть кто-то, кроме неё!
— Скрипачку…
Алёна Зимова не стала моей третьей страстью — она оказалась лишь живым воплощением первых двух. Она водила смычком резко и рвано, испуганными и тревожными движениями — дрожали локти, ломано дёргались руки, колыхалась чёрная ткань. Алёна была воздухом, музыкой, душой, той самой сущностью, которая вырывалась из расчётов и, словно магия, наполняла аэрус жизнью.
Я едва дождался конца. Заворожённый, забывший обо всём, с последним звуком бросился на сцену.
— Здравствуйте, Алёна... Евграф Кардош. Тридцать семь. Изобретатель воздушных машин...
Ответить она не успела — меня схватили, вытолкнули за кулисы, я поймал только её взгляд, растерянный, удивлённый... Глаза у неё были узкие, степные. Часто, каждую ночь мне снились эти глаза.
Я подал прошение о встрече; оно вернулось невскрытым. Тогда, через жену соседа по кабинету (ему разрешались свидания), я достал записи. Шипящие, прыгавшие на экране лабораторного кинескопа — я засматривал их до дыр. Алёна оказалась скрипачкой с мировым именем: среди добытых видео были записи концертов в Париже, Москве, Женеве… Я смотрел, как она поднимает скрипку, пристраивает её на плече, как водит смычком, как задумчиво перебирает пальцами струны, листает ноты, движется по сцене, как волнуется у ног её платье, — и видел аэрусы, видел новые повороты корпуса и изгибы конструкции, узнавал в её движениях, как сгладить дуги, как выровнять поток, как увеличить скорость и улучшить конструкцию крыла.
В анкете на запуск четвёртого прототипа я вписал: «Евграф Кардош. Сорок четыре. Авиаизобретатель». Я хотел назвать прототип в её честь, но в официальных документах вместо «Алёна» указали «Афина».
Ночами я настраивал приёмник на музыкальную волну и слушал её записи, слушал новости о ней — о том, какие она выбирала программы, как её встречали в лучших концертных залах, как она летала на свои выступления на скоростных котареках и роскошных, первоклассных пассажирских кардошах...
Я пробыл в заключении почти тридцать лет; я помогал налаживать охранные сети, знал слабые точки, имел своих среди конвоя. Я подготовил всё необходимое и был готов бежать во время приёма по случаю пуска межконтинентального аэруса «Афина».
Игра Алёны завораживала; люди цепенели, слушая её. Я мечтал, надеялся, упрашивал, чтобы на торжественном приёме играла она.
Так и случилось.
...Зал расплывался. Мешались в фантасмагорию золотые огни, я не мог различить её лица. Только чёрное платье, это неизменное шёлковое пятно... Дождавшись наивысшего, финального взлёта, я поднял глаза. За спиной Алёны, за стеклянной стеной, поднимался в небо мой аэрус.
— Заберут сразу после концерта, — проговорил кто-то за моей спиной.
Я вздрогнул, крепко въехав локтем в боковину кресла.
— За что?
Я испугался, что это вырвалось у меня. Но вопрос задал второй конвойный.
— Бывает за границей. Шпионаж. Сомнительные связи...
Я обхватил себя, баюкая ушибленный локоть. Алёна играла, покачиваясь. Мне стало зябко. Свобода была так близка...
Кто-то распахнул окна, и в зал хлынула ночь, пропитанная сухим треском разгонявшегося мотора. За спиной Алёны взмыл рой смычков. Она занесла руку для последних аккордов, и я замер. Время, как прибой, стукнуло о стеклянные стены и захлестнуло меня высокой волной — по пояс, по горло, с головой… Перед глазами мелькнули зев шахты, размоченный в воде хлеб, ряды столов в кабинетах шарашки, чертежи, бланки, бесконечная череда лиц, цифры, имя, фамилия, возраст...
Алёна опустила смычок, но в моей голове всё ещё играла волшебная музыка.
— Я могу поговорить с ней? Пожалуйста? Два слова? — выпалил я. — Я прошу… Сколько я помогал вам… Прошу!
Конвойные переглянулись. Может быть, вспомнили, как я наладил дверные механизмы перед самой проверкой. Может, припомнили вкус импортного табака — по спецзаказу его выписывали мне, но расходился табак по шарашечной обслуге…
— Два слова, — кивнул главный, я рванул вперёд, но он удержал меня за плечо и процедил. — Не здесь же! За сценой...
Я стоял у тёмных портьер, трепеща. Один пригворённый может ускользнуть бесследно. Двое — нет. Да мой манёвр и не был рассчитан на двоих...
— Алёна! Вы мой кумир! Моё вдохновение! Ваша скрипка — восторг! Я люблю вас!
Я подскочил к ней и обнял двумя руками; она едва не рухнула под моим натиском. Вскрикнула — на это я и рассчитывал. Мгновенно сунул ей в ладонь чёрную плоскую коробку, шепнул:
— Вас хотят арестовать. Сожмите и деритесь этим. Это парализует их. Вы сможете убежать…
За какой-то миг в её глазах мелькнули ужас, неверие, страх.
— Люблю вас! — крикнул я, отталкивая её и падая на своих конвоиров.
Я не знаю, удалось ли Алёне сбежать — у меня отобрали приёмник, аннулировали подписку на периодику, отрезали от новостей. Спустя два дня перевели в другое место, где стояла передовая система охраны, бдил незнакомый конвой и надежда попасть на свободу вновь откладывалась на долгие годы… А может, и вовсе исчезала навсегда, как таявшая в тумане птица.
Здесь не было кульманов и рабочих столов — вместо них стояли станки и лопаты. Не было библиотеки с технической литературой, зато было вдоволь мётл и дворницких перчаток.
Видимо, тот человек сверху, что был за меня, решил, что инженер Кардош отработал своё.
Я попросил табаку — не дали. Попросил открыть форточку — сказали: не велено. Тогда я спросил напрямую:
— Что с Алёной? Со скрипачкой Алёной Зимовой?
— Вас волнует судьба иностранной интервентки? В штрафной захотели, заключённый Кардош?
Я отвернулся. За решёткой пронеслась, набирая высоту, величественная «Афина».
***
Через полгода, впервые за весь срок, мне разрешили свидание. Я написал на адрес, где когда-то жили родители, но ответа не дождался. Шли месяцы, и я уже позабыл... Но однажды меня сняли с работы и оставили одного в пустой, незнакомой комнате.
На карцер не похоже. Я ждал в недоумении; привычно отступил в угол, когда отворилась дверь.
Высокая, сухощавая бабка с укутанным лицом бросилась ко мне, причитая:
— Евграф! Племяшек!
Я оторопел. Я ни за что не узнал бы её, если бы не глянувшие из-под платка узкие, степные глаза...
Как она добралась сюда? Как спаслась?
Она прижала меня к себе, быстро зашептала на ухо:
— Бегите. Сейчас же! — В ладонь скользнула знакомая плоская коробка. — Сожмите и деритесь этим... Вас ждут у ворот западного двора... Я возвращаю долг...
Показать полностью
1
Другой-23. Критерий познания - практика (окончание главы)
Хотя мы успокоились очень даже не сразу, я проснулся рано. Осторожно освободился от объятий подружек и оставил их досматривать утренние сны, а сам сбежал по тропинке к реке. И окунулся в целое море совершенно новых и необычных для такого абсолютно городского человека впечатлений. "Поплыли туманы над рекой" - слова, привычные, как домашние тапочки. А они, оказывается, вон что описывают. Не туман, а именно туманы: слои, островки, облака туманов плывут над почти зеркально гладкой водой медленно текущей речки. Струи солнечных лучей, наполненная живыми звуками тишина, влажная свежая прохлада... Необычно, непривычно, реально и фантастически ирреально одновременно. Никакого головокружения от восторга. Наоборот, идеальная ясность и чёткость всех ощущений вместе с приливом энергии при полнейшем покое. Вот теперь понятно, почему слово Природа лирики пишут с большой буквы.
Выдохнул из себя до последней молекулы весь ночной воздух и позволил лёгким наполниться этой утренней благодатью. И ещё раз. И ещё. Так вот это, что йоги называют праной! Дошло, наконец, вдохнулось. Разбежался, оттолкнулся от мостков и вструился в зеленоватую прохладную глубину.
— Дзень добри, мой млоды богатер! Неужели за ночь не устал?
В голосе Эллы слышны были ехидная насмешка, удивление и восхищение одновременно. Я так увлёкся своими упражнениями, что не заметил, как она подошла. Тем сильнее было впечатление. Антично стройная фигура в солнечном луче среди воды и зелени. Очень земное божество.
— Хайре, о Каллипига Филомедея!
Она несколько секунд размышляла.
— Переведи.
— Я перевёл ей эти эпитеты Афродиты, и она ринулась на меня с кулаками, но я увернулся, и она с разбегу влетела в воду. Пришлось ловить её там.
— Вот видишь, я не соврал, — сказал я, когда мы выбрались, наконец, на берег.
— Ладно, не соврал. Но заявить такое девушке прямо с утра. У меня нет слов! Нахал!
— Вполне достаточно всего остального.
Мы расхохотались и побежали готовить завтрак для этих лежебок.
В общагу я вернулся не очень поздно вечером. Серёги ещё не было. Быстренько приведя себя в порядок, смотался в больницу проведать своего подопечного и ещё троих, которым реально мог помочь своими не совсем стандартными приёмами. Немножко удивил их поздним визитом, но, поскольку удивление суть эмоция положительная, им это пошло на пользу. Заодно присмотрел себе ещё несколько жертв на завтра. Вот теперь день прожит не зря. Заработано право на отдых.
Выходя с больничного двора, услышал крик боли из отдельно стоящего двухэтажного корпуса. Я уже знал, что это местный роддом, поэтому давно отстроился от сигналов оттуда. Роды — процесс вполне физиологический, хотя и болезненный. Акушерства у нас тут в программе не было. Но, чёрт побери, можно же это обезболить. В конце концов, наркоз окончательно признали только после того, как королева Виктория ещё в девятнадцатом веке вполне благополучно и безболезненно родила под хлороформом. Ну, этот кошмарный анестетик остался в прошлом веке. А что есть сейчас и почему не применяют? Где-то я читал... Буль, точно! По дороге вспомню подробности. Которых в его книге нет. Ну и что? Завтра пообщаюсь с акушерами и посоветуюсь с мамой по телефону. Но вреда от моего гипноза точно не будет. Я Другой или кто?
Коллега Белкин уже валялся поверх одеяла, положив ноги на спинку кровати.
— У подножия ромашки я лежал, задрав тормашки, — поприветствовал его цитатой из "Незнайки". Танцульки только кончились?
— Ага. Стой, а как это ты?
— Элементарно, коллега. От вас разит духами "Ландыш". Наши дамы таковыми не пользуются. И не выливают на себя столько, чтобы надушить кавалера. Поскольку вы здесь, а время только одиннадцать, делаю вывод, что объятия были не очень платоническими, но продолжения не имели. Где такое могло быть?
— А тебя самого, где двое суток носило? — в голосе Серёги звучала зависть. — У этой врачихи, у Эллы с ужасной фамилией?
— Ой, где был я вчера, не скажу, хоть убей. Только помню, что стены с обоями. Помню: Клавка была и подруга при ей. Целовался на куфне с обоими. — прохрипел я на манер Высоцкого. — Не слышу восторгов. Ивана купали, но наши девочки вас продинамили. Прими мои самые искренние. Таки они были без купальников, но в ночных рубашках. Тоже неплохо. В мокром виде очень даже впечатляет.
— Можно подумать, ты там был.
— В кино видел, давно уже. Но не ошибся. Или...?
— Спокойной ночи. Ясновидящий, блин.
Доктор Бродский смотрел на меня раненым крокодилом, но старательно избегал встречаться глазами. Чудак, он всерьёз верит в силу взгляда. От суеверий большая польза. Обеими руками он орудовал свободно. Начальство здраво рассудило, что в сезон отпусков оставить прохлаждаться сотрудника с диагнозом "Истерический паралич" в больничном — это не очень рационально. Поэтому вызвало убогого к себе на ковёр, где и исцелило, заодно вставив крупнокалиберный воспитательный пистон.
После обхода, на котором доктор Страшножвидецкая узнала о моём вечернем посещении (на что у неё опять не нашлось слов, кроме каких-то польских идио и просто матических выражений), я быстренько настрочил дневники и назначения, управился со "своими" больными, и с автомата во дворе пообщался с мамой. На фига мне лишние уши. Мой почин был встречен одобрением совместно с предостережением: "Уверена, у тебя получится, но берегись, сынуля, распробуют — сядут на шею. Рожают чаще всего ночью.". И небольшая телефонная лекция по психологии роженицы. Вот, если бы не тарабанили по стеклу, требуя освободить будку. Пожар у вас у всех, что ли?!
— Ангелина Ивановна, да поймите же вы, от того, что я скажу женщине несколько слов хуже ей точно не будет. Получится у меня — хорошо. Не получится — всё останется по-прежнему. Никто не пострадает. Неужели вам самой не интересно?
Мама объяснила мне, что лучше всего начать готовить женщину к родам при помощи мягкого, незаметного гипноза, типа эриксоновского. Но это требует времени. А когда процесс уже идёт, могут быть успешными только агрессивные императивные методы. А тут есть риск в случае неудачи спровоцировать истерию. Поэтому не надо торопиться. Сначала понаблюдать и понять психику роженицы, отследить изменения, которые должны быть хорошо заметными и понять ритм их проявлений. Поскольку роды — процесс циклический, физиологический ритм обязан сопровождаться психическим.
— Мне интересно, чтобы тут не шлялись всякие любопытные со своими дурацкими экскрементами. Тут тебе не подопытные собачки! Экскрементатор нашёлся, тоже мне.
Ах, какой тонкий юмор. Ну, старая курица, погоди.
— Экскремент — источник благосостояния народа. А вы не хотите на стёклах сэкономить. Резаные раны опасны при внезапности.
Обалдела? Обалдела. Это полдела.
—Я вижу, вы очень опытный специалист. (Непроизвольно кивает.) Порядок у вас тут образцовый. (кивок). Без вашего разрешения тут муха не пролетит. (кивок) Всё, что на пользу дела, вы разрешаете и приветствуете. (та же реакция). Роженицам лучше бы меньше страдать. (конечно же).
Ещё пара минут такой беседы с копированием весьма значительного выражения её лица и положения рук.
—Идём, только сам ничего не делай. Только смотри. Я тебе объясню.
А мне больше ничего и не надо. Пока. Через двадцать минут её срочно куда-то позвали, и я был передан на попечение Вере Павловне, которая ещё спустя четверть часа умчалась мыться на экстренное кесарево. Прошло примерно два часа с начала охмурения заведующей. Я увидел и понял всё, что мне надо. Перехватил Ангелину Ивановну в тот момент, когда отбивалась от каких-то сильно встревоженных родственников, и закрепил достигнутое.
— Товарищи, вы зря волнуетесь. Лучшего роддома я в жизни не видал. Тут прямо чудеса творят. Ангелина Ивановна, я завтра продолжу.
— Да, конечно, Марк. Вы слышали, товарищи? Вот. Да, что я хотела сказать?
— Что всё пройдёт очень хорошо! До завтра, Ангелина Ивановна.
И поскакал в физиотерапию, где меня уже ждала работа. У Эллы сегодня ночное дежурство, поэтому я, освежившись на пляже, вечером вернулся в роддом, где проверил кое-какие свои умозаключения и провёл некоторые подготовительные мероприятия. Можно бы сделать больше, но мне нужна была только полная победа. А формулу Суворова "Удивил значит победил" ещё пока никто не опроверг.
— Ой, какой кошмар! Как она страшно кричит! Это же невыносимо, наверно, работать среди таких страданий? Есть же методы обезболивания.
— Есть, но от них бывают осложнения. И женщины сами отказываются, и анестезиолога не дозовёшься. Я сама троих родила. И ничего.
— Давайте к этой с вами подойдём. Ей хоть немного поспокойнее будет от вашего присутствия. Ну, жалко же человека. Идёмте, а?
Надо было видеть физиономии всего этого родовспомогательного персонала, когда истошные вопли затихли, и до самого крика новорождённого детёныша с лица роженицы не сходила блаженная улыбка. Уффф! Хорошо, что подготовил четверых. Одну прокесарили ночью, а ещё две не торопятся рожать.
— Ну что тут удивительного? В Средние века короли даже проказу излечивали наложением рук, а тут всего-навсего... Так и я же не король. Вроде бы ничего плохого не сделал.
— Марк! Не ёрничай! Я тебе разрешила смотреть и учиться, но никаких экспериментов.
— Вчера вы иначе выразились. Этим "экскрементам" не менее пяти тысяч лет только письменной истории. Древние египтяне называли это искусством сэтэп са. А что было раньше, то просто не умели записывать. Методов много. Здесь я провёл подготовку. Ещё две подготовлены. Неплохо бы подкрепить для гарантии успеха. Но есть приёмы экстренного воздействия. Хотите, покажу.
Вот же упёртая баба! Ну, на то я и Другой.
— Вон, как кричит, несчастная. Вы это терпите? Не вы — она! А я терпеть не буду и ей не дам. Пошли!
Ультимативный посыл в голосе и мимике. Пошли, как миленькие.
— С очевидным не поспоришь. Это у тебя дар такой? Как ты это делаешь?
— Дар, вернее способности, нужны в любом деле. Бывают гениальные плотники и бывают бездарные композиторы. Но любому делу учатся. При наличии способностей результат лучше. Меня мама учит.
— Мама? Стой, как твоя фамилия? Как-то сразу не подумала.
— Можете ей позвонить. Телефон...
— Позвоню непременно. Ты сказал, что ещё двоих подготовил. Кого?
— Они настроены на вас. Подключитесь кодовой фразой и жестом. Идёмте, я покажу и подстрахую. В общем-то ничего сложного, главное — не допускать сомнения в интонациях и выражении лица. Не смотрите в глаза. Направляйте взгляд на точку выше переносицы, туда, где индианки рисуют бинди. С вашим опытом проблем тут не будет.
— Пошли.
Я корпел над историями в ординаторской, когда меня позвали к телефону. Испросив разрешения, побежал в роддом. Успел услышать: "А там он чего забыл?". Чудаки. Интересно же! Вот теперь мне стало хорошо. "Мозгорубка" работала с оптимальной нагрузкой. И физически нагружался неплохо. Сплошная гармония. А впереди ещё месяц каникул. Задержаться тут, что ли? Родители обидятся. Обещал этот месяц провести с ними и честно бездельничать. Мама мечтает отдохнуть от жары в Карелии. Папа уже списался со своим приятелем оттуда — зуб даю, у него и на Марсе приятели есть — который обещает избушку с банькой на берегу какого-то Пертозера. Лодку с мотором, рыболовные снасти и ружьё. И план по белым грибам и бруснике на пятилетку вперёд. После Игоревой биостанции я верю и уже туда хочу. А пока продолжу познание медицинской реальности.
А критерий познания у нас что? Практика!
(Продолжение следует)
Показать полностью
Хромосома Х
Глава 1. Вступление
— Вы считали женщин низшими существами, презренными рабынями, забыв, кто приводил вас в этот мир! Из-за вашей гордыни Бог наказал всех нас! Вы считали их ниже вас, мечтали о рождении сыновей, проклинали дочерей, избивали жен, неуважали матерей. Теперь детей вынашивает не любящая мать, а бездушная машина, не способная на чувства. Покайтесь! И возможно Господь услышит вас и вернет в наш мир женскую улыбку и радость соития! Вы хотели сыновей — оглядитесь по сторонам! Наш мир — это одни сыновья! Теперь же вы мечтаете о дочерях, но Бог не дает их вам!
Священник стоял на этом перекрестке каждый день и всем давно было на него плевать. Плакат с Девой Марией с младенцем на руках тоже давно никого не трогал — если еще лет пятьдесят назад это что-то значило, то теперь люди просто смирились с неизбежностью скоро вымирания и надеялись прожить хотя бы свою собственную жизнь более менее нормально. Церкви давно опустели, духовное заменило материальное, люди перестали надеяться, и тем более верить. Вера — это опасно. Поверив, легко разочароваться, а разочаровавшись, легко впасть в неминуемую депрессию.
Рэй зевнул — спать хотелось невыносимо. Потянувшись к сенсору автомобиля, он включил радио — музыка заглушала проповеди святоши и помогала не заснуть в пробке. Ночью пошел снег и именно он послужил причиной того, что весь город превратился в одну сплошную банку со шпротами под ледяной корочкой.
Мельком взглянув на плакат с изображенной на нем огромной буквой Х, Рэй в который раз раздраженно цыкнул языком — ну сколько можно? Давно ведь понятно, что Бог тут совершенно не при чем. В двадцать втором веке произошла эпидемия вируса, которая уничтожила Х-хромосому в семени половины мужского населения планеты. С каждым годом девочек рождалось все меньше и меньше, пока их не осталось совсем. Но Бог тут точно не при делах — виноваты сами люди. Ученые в своих лабораториях сами заигрались в Богов и вот к чему все это привело. Последние сто лет детей получали искусственным путем, используя замороженные яйцеклетки, благо их запасов все еще было достаточно — успели собрать с тех женщин, которые оставались на земле во времена бушующей эпидемии. Простые люди называли вирус «Женоненавистником», ученые же дали ему какое-то мудреное название, но в обществе оно не прижилось.
Музыка лилась плавно и ненавязчиво, машина еле двигалась в плотном потоке, голос священника остался позади. Рэй снова широко зевнул и потер глаза — пора бы прекращать играть до трех часов ночи. У них в лаборатории в самом разгаре важные испытания, от которых зависело возвращение в мир утраченной Х-хромосомы, а он то и дело зевал и старался не заснуть во время тестирований.
Резкий неоновый свет ударил в глаза, и Рэй выматерился, не стесняясь в выражениях — очередная ярко-красная рекламная вывеска светилась не хуже рождественской ёлки, которая стояла на центральной площади. Прищурившись, он обнаружил прямо перед собой гигантскую вагину. Она призывно улыбалась с огромного монитора, манила к себе тонким пальчиком, то и дело похотливо подмигивая. Рэй усмехнулся — компания «Оргазмик» выпустила очередную игрушку, способную, как они считали, заменить женщину. Под вагиной Рэй прочёл название - "Ваш сладкий рай" Дурацкое название, подумал Рэй, осматривая рекламный женский половой орган, совсем у них там с фантазией тяжко.
Автомобиль дернулся и проехал еще пару метров. Рэй раздраженно взглянул на наручные часы — через десять минут начинались очередные клинические испытания, а он застрял тут, как ребенок в очереди на аттракционы. Пора было звонить руководителю научного проекта — судя по навигатору, пробка растянулась на много миль вперед. Пока он размышлял над своим весьма сложным положением, зазвонил телефон.
— Да, — чуть хриплым голосом ответил Рэй, нажав на кнопку беспроводных наушников.
— Ты тоже стоишь в этом снежном аду и вот-вот превратишься в сугроб? — веселый голос Майка заставил Рэя улыбнуться.
— Ага, — подтвердил Рэй. — Стою на Главной улице прям под вывеской нового «Реалистик-вэгин» от твоего неугомонного другана.
— Вот только не начинай, — хохотнул Майкл. — Крис хотя бы пытается что-то делать. К тому же, ты прекрасно понимаешь — многим это нужно. Так что не будь таким мохнатым занудой.
Рэй закатил глаза — его парень любил давать ему странные прозвища.
— Почему мохнатая? — хмыкнул он, нервно барабаня пальцами по обивке руля.
— А ты давно в зеркало смотрелся?
— Вот прямо сейчас это делаю, — сказал Рэй, глядя на свое отражение в боковое зеркало. Правда, разглядеть что бы то ни было ему не удалось — зеркало покрылось легкой коркой льда.
— Ну тогда ты понимаешь, что тебе срочно нужно посетить барбера! — резюмировал Майкл.
— Не до этого пока, — старенький Рено проехал еще пару метров и вновь остановился. — Ты же знаешь — испытания в самом разгаре. Может, нам все же удастся вернуть хромосому, отвечающую за рождение девочек. Запаса яйцеклеток в «Банке» осталось максимум на двести лет. А после мы попросту вымрем.
На том конце сотовой связи повисла гнетущая тишина и Рэю стало не по себе. Он в который раз ощутил это… Нечто, что нельзя выразить словами. Страх? Пожалуй… Сомнения? Разумеется. Боль? Совершенно точно. Майкл никогда об этом не говорил, но Рэй ощущал, что его парню чего-то не хватает. Точнее — кого-то. И в который раз задал себе вопрос — они вместе, потому что это любовь или попросту безысходность?
Мир изменился почти сто лет назад, не оставив мужскому населению выбора. Многим было нелегко принять данное обстоятельство, поэтому массовые самоубийства потрясли мир не чуть не меньше, чем смерть последней представительницы женского пола. Кто-то смирился и принялся создавать женщин искусственно. Так появились реалистики, силиконовые вагины, подушки, имитирующие настоящую женскую грудь, и даже роботы с женскими телами, гениталиями и голосами. Если вагины и реалистики были доступны всем желающим, то женщин-роботов могли себе позволить далеко не все, потому что стояли зачастую не дешевле элитного автомобиля. Дешевая продукция наводнила прилавки магазинов, и их сметали точно горячие пирожки в пекарне, расположенной возле Института.
Только вот всем этим изделиям было далеко до настоящей женщины. Именно поэтому правительства всех стран выделяли огромные суммы денег на то, чтобы ученые наконец-то смогли вернуть в мир утерянную Х-хромосому.
— Удачи вам, — делано бодрым голосом пожелал Майкл, от чего по спине Рэя засеменили морозные мурашки.
Он вновь вспомнил тот день, когда обнаружил в браузере своего парня гетеро-порно. Сомнения атаковали с новой силой — почему они вместе? Любовь? Секс? Отчаяние? Майкл такой по природе или по принуждению? Если раньше однополые связи порицались обществом, то теперь именно такие отношения являлись нормой. Да, многие покупали женские заменители, но отношения с ними не построишь. Мужчины заключали браки, проходили тестирование на готовность стать родителями, затем у каждого из них из семени извлекались нужные гены и создавался нужный для слияния с яйцеклеткой материал. Полученную клетку выращивали в искусственной матке, а затем извлекали из нее ребенка. Не всем разрешалось воспитывать детей, но многие этого хотели. Майкл тоже отчаянно хотел ребенка, но предложение Рэю делать не торопился, и это… убивало.
Рядом остановился красный Порше. Рэй повернул голову и увидел, как миловидная девушка с белокурыми локонами выпустила облачко пара в приоткрытое окно. Мило улыбнувшись ему, она кинула розово-лиловый фильтр в снег. Рэй покачал головой — да, и такие экземпляры тоже водились в их мире. Чаще всего это были парни от пятнадцати до тридцати лет. Они тратили кучу денег на то, чтобы выглядеть, как женщина, говорить как женщина, пахнуть как женщина. Они сидели на жесточайшей гормональной терапии, делали операцию по смене пола, а после шли работать в элитные бордели. Их называли «Почти женщинами» и многие мечтали провести с ними ночь, но немногим это было по карману.
Красный Порше свернул на светофоре, унося «Почти женщину» по ее «Почти женским» делам.
— Спасибо, — ответил Рэй в трубку с небольшим запозданием, не сразу поняв, что Майкл отключился.
Показать полностью
1