Мир кошмаров и приключений

Первыми сломались самые слабые. Ночью на Торжище, на главной площади, нашли повешенной молодую жену одного из гончаров. Она повесилась на перекладине собственного пустого прилавка. В зажатом кулаке у нее нашли сухой комок глины, которому она перед смертью пыталась придать форму человечка — слепить себе нового, игрушечного домового взамен того, кого, как она решила, она прогневала. Она оставила предсмертную записку, нацарапанную угольком на куске бересты: "Он не принял молоко". Этого было достаточно, чтобы город сошел с ума.

Страх потек по улицам, как жидкая грязь, проникая в самые плотно запертые избы. Днем Киев еще пытался делать вид, что живет. Скрипели телеги, лаяли псы, торговцы зазывали покупателей. Но это был лишь фасад, гнилая доска, прикрывающая яму с трупами. Воздух звенел от напряжения. Люди смотрели друг на друга с подозрением. Сосед перестал быть соседом, он стал потенциальной угрозой, носителем проклятия. Любой косой взгляд, любое неосторожное слово могли быть истолкованы как знак нечистой силы.

Ночью город вымирал.

Едва солнце касалось горизонта, улочки Подола, обычно полные пьяных криков и девичьего смеха, погружались в мертвую, зловещую тишину. Ставни захлопывались, двери запирались не только на засов, но и подпирались изнутри всем, что попадалось под руку: лавками, столами, кадками. В щели дверей и окон пихали пучки полыни и чертополоха, рисовали на косяках дегтем обережные знаки. Дыхание ночного Киева превратилось в спертый, испуганный шепот.

Подношения духам-хранителям превратились в истерический ритуал. У печей теперь стояли не просто плошки с молоком, а целые кринки, рядом клали лучший кусок хлеба, ложку меда, иногда даже серебряную монету. В банях, в тех, что были при частных домах и куда теперь боялись заходить поодиночке, оставляли не просто воду, а разведенный мед и пиво, вешали на полок новые, чистые полотенца. В хлева и конюшни несли караваи, чтобы задобрить дворовых духов. Люди были готовы отдать последнее, лишь бы их невидимый защитник не оставил их, не стал следующей жертвой безымянного Мясника.

Рынок гудел, как растревоженный улей. Но говорили не о ценах на зерно или меха. Разговоры были вязкими, липкими от суеверного ужаса. Версий было столько, сколько людей на площади.

— Это кара! — вопил седобородый старик, потрясая сухой, как ветка, рукой. — Кара богов за то, что князь наш новую веру чужеземную в город пустил! Боги старые отвернулись, и Навь пришла по наши души!

— Нечисть болотная! — вторила ему толстая торговка рыбой, от которой разило тиной и страхом. — Говорят, на болотах за Лыбедью упыри поднялись! Голодные, вышли на охоту! Сначала духов жрут, потом за нас примутся!

— Нет, это волхв-отступник, — шептал молодой книжник, продававший греческие пергаменты. — Проклятый, что продал душу Чернобогу. Он собирает силу духов, чтобы устроить черную требу и повергнуть Киев во тьму на тысячу лет!

Кузнецы в кузнях сутками напролет ковали не подковы, а железные обереги, амулеты и просто заточенные колья — спрос был невероятный. Знахарки и ведуньи, еще вчера уважаемые, теперь прятались по своим домам — разъяренная толпа в любой момент могла объявить любую из них ведьмой, вступившей в сговор с неведомым злом. Одну такую, старую травницу, выволокли из избы и забили камнями до смерти только за то, что у нее нашли пучок черной болотной травы, похожей на ту, что использовали в ритуалах. Ратибор прибыл слишком поздно — он увидел лишь бесформенную, кровавую груду, которая еще час назад была человеком.

Власть пыталась бороться с паникой. Дружинники патрулировали улицы, разгоняя сборища, тиуны объявляли княжескую волю, обещая найти и покарать виновных. Но это было все равно что пытаться вычерпать море ложкой. В глазах людей дружинник был уже не защитником. Он был лишь вооруженным человеком, таким же смертным и уязвимым, как и они сами.

Страх рождал жестокость. На другом конце города двое мужиков поймали нищего юродивого, который ходил по улицам и что-то бормотал себе под нос. Решив, что он накликает беду, они затащили его в переулок и проломили ему голову камнем. Его изуродованное тело, лежащее в луже мочи и крови, нашли только утром. Его единственной виной было то, что он был не таким, как все.

Так жил Киев. Он задыхался. Не от дыма пожаров, а от собственного, внутреннего ужаса. Он корчился в агонии, пожирая сам себя изнутри. И каждый скрип половицы в ночи, каждый далекий вой собаки, каждый порыв ветра, завывавший в печной трубе, казался теперь предвестием.

Предвестием прихода Мясника, который вышел на свою кровавую жатву. И никто не знал, чью дверь он выберет следующей.

Глава 6. Голос Князя

Княжеский терем на Горе пах иначе. Здесь не было вони крови и потрохов, что въелась в одежду Ратибора. Здесь воздух был густым и тяжелым от запаха пчелиного воска, дорогих мехов, которыми были устланы лавки, и терпкого аромата медовухи, который всегда стоял в гриднице Владимира. Но сегодня, когда Ратибор вошел, казалось, что его собственный запах — запах холодной стали, застарелой крови и сырой земли — был сильнее. Двое гридней у входа отшатнулись от него, как от прокаженного, и он увидел в их глазах не только почтение, но и животный страх.

Князь Владимир Святославич не сидел на своем резном кресле. Он мерил шагами палату, заложив мощные, заросшие волосами руки за спину. Он был невысок, но широк в плечах, как боевой кабан, и в его движениях чувствовалась сжатая пружина силы. Свет от дюжины восковых свечей плясал на его светлых, стриженных под горшок волосах и в рыжей бороде. Услышав шаги Ратибора, он остановился и обернулся. Его глаза, обычно ярко-голубые, сейчас были темными, как грозовая туча.

— Говори, — приказал князь. Его голос был низким и рокочущим, привыкшим повелевать.

Ратибор не стал тратить время на приветствия. Он знал, что князь ценит в нем именно это — отсутствие лишних слов.

— Баня. Городская. Нашли второго.

Владимир напрягся. Желваки заходили у него на скулах.

— Кого?

— Банника, — ровно ответил Ратибор. — Сварили живьем в чане. Кожу сняли целиком, распяли на каменке. Круг из той же черной соли.

Князь молча смотрел на него. В палате стало так тихо, что был слышен треск фитилей в свечах. Владимир был воином. Он видел поля, усеянные трупами, видел растерзанные тела. Но в рассказе Ратибора было нечто иное. Не ярость битвы, а холодная, извращенная методичность, от которой по спине даже у него пробежал холодок.

— Что он забрал? — спросил князь, уже зная, что ответ ему не понравится.

— Печень.

Владимир выругался. Грязно, коротко, так, как ругаются мужики на поле боя, а не князья в своих теремах. Он подошел к столу, налил себе в серебряный кубок густого, темного вина, залпом осушил половину.

— Паника в городе, — сказал он, скорее констатируя, чем спрашивая.

— Люди режут друг друга из-за страха, — подтвердил Ратибор. — Одна повесилась. Юродивого камнями забили. Старуху-травницу толпа разорвала. Город гниет изнутри, княже.

Владимир с силой поставил кубок на стол.

— Я знаю. Тиуны доложили. Они думают, это упыри или кара богов... А ты? Что думаешь ты, мой Волк?

Ратибор шагнул к столу. Из-за пазухи своей грязной рубахи он вынул небольшой кусок тряпицы, пропитанной жиром, и развернул его. На стол лег крохотный, отвратительный на вид клочок темно-бурого войлока, все еще влажный, запачканный чем-то бурым и желтоватым.

Князь поморщился, глядя на это грязное пятно на полированном дубе своего стола.

— Что это?

— Это я нашел в бане. У самого края круга. Войлок из конского волоса, — Ратибор поднял на князя свои волчьи глаза. — Таким не пользуются в Киеве. Но им утепляют свои юрты и делают из него одежду степняки.

Князь замер. Его лицо окаменело. В голубых глазах блеснула холодная ярость, но тут же погасла, уступив место тяжелой задумчивости. Он прошелся по палате, коснулся пальцами рукояти меча, висевшего на стене.

— Печенеги... — выдохнул он.

Слово повисло в воздухе, тяжелое, как могильная плита. Это уже не было дело о неведомой нечисти. Это была политика. Большая, кровавая, опасная политика.

— Это они, княже, — сказал Ратибор с непоколебимой уверенностью.

— Ты уверен? — резко обернулся Владимир. — Ты понимаешь, что ты говоришь, Молчун?! Один грязный клок войлока — это не доказательство! Это повод для войны! Арслан со своим племенем стоит у нас под боком. Да, они волки, но сейчас они наши волки! Они прикрывают южные рубежи от половцев. Если я сейчас пошлю дружину в их стан с обвинениями в убийстве... духов, — он произнес это слово с презрением практика, — они вырежут моих послов, и мы получим десять тысяч копий у ворот Киева! Я не могу развязать войну из-за твоих догадок и паники баб на рынке!

— Это не догадки. Сердце. Печень. Ритуальные круги из степной соли. Чужая магия. И вот это, — Ратибор ткнул пальцем в войлок. — Это их почерк.

— МОЖЕТ БЫТЬ! — рявкнул Владимир, и его голос заставил задрожать пламя свечей. — А может, кто-то хочет, чтобы мы так думали! Может, это хитрость наших врагов, чтобы мы своими руками уничтожили своих союзников! Ты об этом думал?

Он подошел к Ратибору вплотную. Их разделяло не больше ладони. Князь был ниже, но в его взгляде была такая сила и власть, что, казалось, он смотрит сверху вниз.

— Мне нужны не догадки, Ратибор, — прошипел он. — Мне нужны факты. Такие, чтобы я мог прижать хана Арслана к стене и вырвать у него из глотки имя этой твари. Мне нужно доказательство, которое не оспорит никто. Имя. Орудие убийства. Свидетель. Что угодно!

Он отошел, немного успокоившись.

— Ты мой лучший пес, Ратибор. Ты чуешь кровь там, где другие видят лишь грязь. Так что иди. И найди мне эту тварь. Проникни в их стан, если понадобится. Влезь в их шатры, в их постели, в их головы. Делай что хочешь. Но сделай это тихо. Никто не должен знать, что княжья рука указывает в сторону степи. Если ты ошибешься, я скажу, что никогда тебя не видел, и твою голову насадят на кол у ворот их стана. Если ты будешь прав и принесешь мне то, что я прошу... я спущу на них всю свою ярость. И тогда Киев увидит настоящую кровь.

Он отвернулся, давая понять, что разговор окончен.

— Иди.

Ратибор молча поклонился, не отводя глаз. Он забрал со стола свой грязный клочок войлока, завернул его в тряпицу и спрятал обратно за пазуху. Когда он вышел из палаты, князь Владимир еще долго стоял, глядя на мокрое, грязное пятно, оставленное уликой на его полированном столе.

Маленькое, грязное пятно. Прямо здесь, в сердце его власти. Напоминание о том, что ужас, терзающий его город, подобрался слишком близко.

Глава 7. Разговор с Ведьмой

Есть места, куда не ходят даже дружинники князя, места, которые обходят стороной самые отчаянные разбойники. Лысая гора была таким местом. Голая, увенчанная плешью вершина, которую, казалось, сама земля выблевала из своих недр, нависала над Киевом, как молчаливый, уродливый свидетель всех его грехов. Путь туда не был дорогой — это была еле заметная, вьющаяся между корявых, скрюченных деревьев тропа, которая то и дело пропадала, словно пытаясь сбить с толку непрошеного гостя.

Ратибор шел, не глядя под ноги. Он знал этот путь. Воздух здесь становился разреженным и холодным, а звуки города умирали, сменяясь гулкой, неестественной тишиной. Даже птицы не пели в этом мертвом лесу. Земля под сапогами пружинила, как ссохшийся мох, и пахла гнилью и мокрыми камнями.

Ближе к вершине лес расступился, и началось царство кости. По обе стороны тропы стояли тотемы — жуткие, выточенные из самой сути кошмара идолы. Насаженные на колья человеческие и звериные черепа, с проросшим в глазницах мхом. Ребра, сплетенные вместе так, что они напоминали уродливые, безлистые деревья. Позвонки, нанизанные на веревки из сухожилий, позвякивали на ветру, издавая тихий, сухой стук, похожий на шепот мертвецов. Это была ограда. Предупреждение.

За ней, вросшая в склон, стояла изба. Приземистая, сколоченная из почерневших от времени бревен, она и вправду покоилась на двух огромных, похожих на птичьи, лапах, покрытых ороговевшей, потрескавшейся кожей. Изба не стояла, она словно присела на корточки, готовая в любой момент вскочить и унестись в темные небеса. У входа висели пучки сушеных трав, мертвые летучие мыши и связки каких-то сморщенных, почерневших кореньев. Пахло остро, но не неприятно: сухим разнотравьем, горьким дымом и чем-то еще, минеральным, холодным.

Ратибор не стучал. Он просто остановился перед низкой, обитой волчьей шкурой дверью. Дверь со скрипом отворилась сама.

— Заходи, Волчонок. Сквозит, — раздался изнутри сухой, как шелест осенних листьев, голос.

Внутри было темно и тесно. Единственным источником света был небольшой очаг в центре, над которым в котелке что-то булькало. В воздухе висел тот же травяной, дурманящий запах. На лавке у стены сидела Милада. Время иссушило ее, превратив в живую мумию: кожа туго обтягивала череп, нос заострился, а безгубый рот был похож на прорезь. Но ее глаза... глаза не были старческими. Черные, бездонные, блестящие, как мокрый агат, они смотрели на Ратибора с нечеловеческой проницательностью и толикой насмешки.

— Снова принес мне кровь и страх, — прошелестела она, не вставая.

— Я принес точильный брусок и бурдюк с вином, — ровным голосом ответил Ратибор, кладя дары на стол. Он знал правила. К Миладе не приходили с пустыми руками.

— Вино прокиснет, брусок сотрется. А страх вечен, — она махнула костлявой рукой. — Говори, зачем пришел. Город воет от ужаса, я это и без тебя слышу.

Ратибор молча развернул тряпицу и положил на стол клочок войлока.

Милада не прикоснулась к нему. Она медленно поднялась, подошла, склонилась над столом, почти касаясь улики своим острым носом. Она не смотрела, она вдыхала. Ее зрачки на миг сузились до точек.

— М-м-м… Конь. Степь. Чужая кровь, — пробормотала она.

Она взяла с полки плоскую каменную миску, черную, как сама ночь. Аккуратно, двумя веточками, переложила в нее войлок. Затем взяла щепоть каких-то сухих листьев и бросила их в очаг. Вспыхнуло зеленое пламя, и по избе поплыл удушливый, тошнотворный дым. Милада поднесла миску к дыму, и тот не рассеялся, а стал стелиться по ее дну, обвивая войлок, словно живая, призрачная змея. Ведьма смотрела в миску, и ее черные глаза стали пустыми, обращенными внутрь себя.

— Это не наших лесов кровь, — наконец сказала она, и ее голос стал глубже, словно исходил из-под земли. — Не наших болот грязь. Этим пахнет Степь. Но не та, что у наших границ, где торгуют и воюют. Древняя Степь. Голодная. Магия выжженной земли и открытого неба, где нет тени от деревьев. Наша магия шепчет в корнях, поет в ручьях, прячется в тени. Эта — кричит на ветру и пьет кровь прямо с клинка.

Она отставила чашу и впилась взглядом в Ратибора.

— Говори, что он сделал. Рассказывай. Все.

Ратибор рассказал. Сухо, без эмоций, как докладывал князю. О вырванном сердце Домового и круге из соли. О сваренном заживо Баннике и его снятой коже. О печени, что забрал убийца.

С каждым его словом лицо Милады становилось все более непроницаемым, похожим на маску из высохшей глины.

— Глупцы, — прошипела она, когда он закончил. — Князь твой и его гридни. Они видят лишь убийства. А это не убийства. Это… сбор.

Она подалась вперед, и ее черные глаза горели лихорадочным огнем.

— Пойми, Волчонок! Он не просто убивает. Он разбирает мир на части! Каждое существо, каждая тварь несет в себе частицу силы этой земли. Хранитель очага – это не просто дедка за печкой! Это само сердце дома, его тепло, его род. Убийца забрал его сердце. Хранитель бани – это пар, это очищение, это жар, что идет изнутри. Убийца забрал его печень – вместилище внутреннего огня и желчи! — ее голос возвысился до змеиного шипения. — Он не коллекционирует трофеи! Он собирает ингредиенты! Он вырывает из нашего мира его суть, его силу. По частям. Чтобы сварить из них что-то свое. Что-то чужое и страшное.

Она откинулась на спинку лавки, тяжело дыша.

— Он взял душу дома. Он взял нутро бани. Что дальше? Ему нужна сила самой земли. Кровь и плоть полей. Дух, что растит колос.

Милада подняла на Ратибора свой пророческий, страшный взгляд.

— Ищи его в полях, Ратибор. Ищи за городскими стенами. Он скоро придет за Полевиком. И когда он заберет его легкие — дыхание земли, — паника в городе покажется тебе детской игрой. Потому что тогда он станет еще сильнее.

Изба на курьих ножках снова погрузилась в тишину, нарушаемую лишь бульканьем в котелке. Ратибор молчал. Теперь он знал. Это не просто маньяк. Это жнец. И он пришел не просто убивать. Он пришел демонтировать их мир. Кость за костью, орган за органом.

Глава 8. Свидетели Ужаса

Ратибор нашел их там же, где они и жили, словно прикованные цепями к своим избам. Гончар Микула и кузнец Остап. Два столпа, между которыми пролилась первая кровь этой новой, чудовищной войны. С тех пор прошло четыре дня, но время для них остановилось в то туманное, смердящее утро. Они стали живыми призраками, чьи души все еще бродили у пепелища избы вдовы Ганны.

Микула сидел на крыльце своей гончарни, уставившись невидящим взглядом на улицу. Его руки, привыкшие мять податливую, живую глину, безвольно лежали на коленях. Они дрожали. Мелкой, непрерывной, изматывающей дрожью, которую он даже не пытался унять. Перед ним стояла нетронутая плошка с кислой капустой. Он не ел уже несколько дней. Его лицо, обычно румяное от жара печи, стало землисто-серым.

— Я уже все сказал тиуну, — пробормотал он, когда Ратибор бесшумно остановился перед ним. Он даже не поднял головы.

— Тиун слушал. Я — слышу, — ровный, лишенный эмоций голос Ратибора заставил старика вздрогнуть. — Рассказывай. С самого начала. С того момента, как вышел на крыльцо.

— Зачем? — в голосе Микулы звучала бездонная, выгоревшая тоска. — Все одно и то же. Крик, хрип, тишина…

— Словами. Каждым.

И Микула заговорил. Сначала неохотно, сбиваясь, потом все быстрее, словно прорывая гнойник, который отравлял его изнутри. Он описывал не события, а свои ощущения. Как мороз прошел по коже еще до крика. Как воздух вдруг стал тяжелым и густым. Как он услышал вопль и чуть не обмочился от страха прямо в порты.

— А до крика? — прервал его Ратибор. — До крика ты что-то слышал? Шаги? Голоса?

Микула нахмурился, пытаясь заглянуть в трясину своей памяти.

— Тишина была… мертвая. Собаки даже не брехали. Но… — он запнулся. — Был какой-то звук. Я думал, ветер. Хотя ветра не было. Такой… тонкий. Свистящий. Как будто кто-то шепчет, но без слов. Ш-ш-ш-с-с-с…

Ратибор напрягся. Это было что-то новое.

— Шепот? Громкий?

— Нет. Тихий-тихий. Как змея по сухим листьям ползет. Он то появлялся, то пропадал. Я не придал значения…

"Магия, которая кричит на ветру," — всплыли в памяти слова Милады.

— Хорошо. Что еще?

Микула покачал головой.

— Ничего. Потом мы с Остапом вошли… — старик судорожно сглотнул, и его лицо исказилось. — Я видел… я видел, что осталось от Дедки… и больше ничего не помню. Только вонь… и мухи… и глаза. Его глаза. Они смотрели…

Он замолчал, и его плечи затряслись в беззвучных рыданиях. Больше от него было нечего ждать. Ратибор оставил его плакать над разбитыми черепками своей прошлой жизни.

Кузнец Остап был полной противоположностью. Он не сидел без дела. Он работал. Когда Ратибор вошел в полумрак его кузни, тот колотил по раскаленному куску железа с яростью одержимого. Удары молота были оглушительными, бешеными, лишенными привычного ритма. Искры летели во все стороны, как огненные слезы. Остап был гол по пояс, его огромное, покрытое потом тело блестело в свете горна, мускулы перекатывались, как живые змеи. Он не вымещал злость. Он пытался оглушить свой страх, забить его молотом в кусок бесформенного металла.

Ратибор молча ждал, пока кузнец не выдохнется. Прошло несколько минут. Наконец Остап с ревом швырнул клещи с искареженным железом в кадку с водой. Вода взорвалась облаком пара с оглушительным шипением.

— ЧТО ТЕБЕ?! — прорычал он, не оборачиваясь.

— То же, что и всем, — спокойно ответил Ратибор. — Правду.

Остап тяжело дышал, опираясь руками на наковальню. Его спина была напряжена до предела.

— Я ничего не видел, чего не видел бы и ты! Расчлененное тело, кровь по всему полу! Что еще тебе надо?!

— Ты воин, Остап. Ты был в походах. Твои глаза видят не так, как у гончара, — Ратибор подошел ближе. — Расскажи мне про шаги.

Остап медленно обернулся. Его глаза были налиты кровью, лицо черное от копоти, по которому текли струйки пота.

— Какие шаги?

— Которые ты услышал, когда вышел из избы. Шаги убийцы. Опиши их.

— Да откуда я знаю?! Шаги и шаги. Топот, — отмахнулся кузнец.

— Не ври мне, — голос Ратибора стал ледяным. — Кузнец слышит ритм во всем. Ты не мог не запомнить. Легкие? Тяжелые? Быстрые? Медленные? В сапогах? В лаптях? Босой?

Остап вперился в него яростным взглядом, но под холодной уверенностью Ратибора дрогнул. Он закрыл глаза, пытаясь вспомнить.

— Они были… странные, — наконец выдавил он. — Легкие. Слишком легкие для человека. И быстрые. Почти бесшумные. Тот, кто шел, почти не касался земли. Тук-тук-тук, почти как дробь. Но это был не человек. И не зверь. Я не знаю, как объяснить… Это было неправильно. Не так ходят люди.

"Магия выжженной земли," — снова пронеслось в голове Ратибора. Легкие шаги кочевника, привыкшего к седлу, а не к твердой земле.

— Микула говорил про свистящий шепот.

Остап скривился, будто от зубной боли.

— Я тоже его слышал. Как будто кто-то сквозь зубы цедит… Я решил, крысы в соломе. Или ветер в щелях свистит. Но звука было два. Один тихий, шипящий. А второй… второй был похож на стрекот. Как кузнечики ночью, только… металлический. Очень тихий, но назойливый.

Легкие шаги. Свистящий шепот. Металлический стрекот.

Ратибор собрал эти крупицы воедино. Шепот мог быть заговором, который убийца накладывал на свою жертву. Стрекот… звук заточки ножа? Или что-то другое? А шаги… они говорили о человеке, который привык двигаться быстро и незаметно. Как хищник на охоте.

— И последнее, — Ратибор посмотрел Остапу прямо в глаза. — Когда вы вошли. Что-то было не на своем месте? Кроме… очевидного. Какая-то мелочь, которая показалась тебе странной.

Остап долго молчал, ковыряя грязным ногтем наковальню.

— Дверь, — сказал он наконец. — Она была открыта. Но на ней, на щеколде, не было замка. Ганна всегда вешала замок, когда уезжала. Даже если Дедка в избе. Она боялась воров. А замка не было. Не было следов взлома. Он не валялся на земле. Его просто не было. Как будто тот, кто пришел, просто… взял его и унес с собой.

Ратибор кивнул. Все сходилось. Убийца пришел, зная, что ему откроют. Он не просто вломился. Он обманул. Унес замок — символ защиты — и оставил вместо него смерть. Это была часть его страшного ритуала.

Он оставил Остапа наедине с его молотом и его страхами. Теперь у него было больше, чем просто войлок. У него были звуки, шаги и пропавший замок. Это были невидимые, призрачные нити, но для Волка Князя их было достаточно.

След становился теплее. И он вел в поле.

Микула застыл с полурасстегнутыми портами, вслушиваясь. Но тишина была гуще тумана. Вязкая, жирная, давящая тишина, пропитанная только что свершившимся кошмаром. Она сочилась, как гной из нечистой раны, из всех щелей избы вдовы Ганны, что одиноко горбилась у самого оврага. Ганна третий день как уехала к родне, оставив свое скромное хозяйство под присмотром того, кого она ласково и шепотом звала «Дедкой». Её домовой. Тот, кто, по поверьям, отгонял от порога лихо и латал трещины в печи невидимыми руками.

Дрожащая пятерня Микулы нащупала на шее медный крест, но пальцы по привычке сложились в щепоть для старого знамения. Он воевал с Игорем, видел, как печенежские стрелы превращали людей в истыканные подушки, как волчья стая разрывала отбившегося от дружины отрока. Но тот оборвавшийся крик разбудил в его шестидесятилетней душе тот липкий, первобытный ужас из детских сказок о Бабе-Яге, что грызет кости.

Дверь кузни напротив со скрипом отворилась. Из мрака выступил Остап, местный коваль, — гора мускулов, заросшая черной щетиной, способная согнуть подкову голыми руками. В его ручище покоился не молот, а тяжеленный боевой топор-бердыш, который он всегда держал у лежанки. Его налитые кровью со сна глаза впились в Микулу через мутную пелену тумана.

— Слыхал? — рык Остапа был похож на скрежет камней.

Микула смог только судорожно кивнуть, чувствуя, как по спине ползет холодный пот.

Они посмотрели на избу Ганны. Дверь была чуть приоткрыта, тонкая темная щель в сером мире. И из этой щели тянуло. Тянуло не дымком от остывающего очага. Пахло так, как пахнет в яме для скотьих потрохов в жаркий день. Густая, удушливая вонь горячей крови, свежего дерьма и чего-то еще… чего-то невыносимо сладкого, как гниющие фрукты.

— Пойдем, — решил Остап, его голос не оставлял места для спора.

Он двинулся вперед, широко расставив ноги, словно идя на медведя. Микула, застегнув порты, поплелся следом, ощущая себя дряхлым и беспомощным. Страшно было до икоты, но оставаться одному было еще страшнее.

Остап не постучал. Он толкнул дверь плечом, и та с протяжным, жалобным стоном отворилась внутрь. Они замерли на пороге, и мир для них сузился до размеров этой маленькой, вонючей избенки. Воздух внутри был таким плотным, что, казалось, его можно резать ножом. У Микулы немедленно запершило в горле, и желчь подступила к самому кадыку.

Единственный косой луч утреннего света, пробившийся сквозь затянутое бычьим пузырем оконце, падал прямо в центр комнаты, выхватывая из полумрака сцену, сотворенную воспаленным воображением безумного мясника.

На полу, в луже быстро остывающей, чернеющей крови, лежало то, что было домовым. Маленькое, сморщенное тельце, ростом не больше трехлетнего дитяти, похожее на ком грязной, мокрой пакли. Его длинная, обычно белоснежная борода, которой так гордилась Ганна, была теперь сбившимся, пропитанным кровью и грязью колтуном.

Его грудная клетка была вспорота. Не разрезана — разорвана, выворочена наружу. Сломанные ребра, белые, как очищенные прутья, торчали в стороны, обнажая клокочущую кашу из легких, кишок и прочих органов, сваленных в одну кучу. В центре этой кровавой ямы зияла пустота. Сердце было вырвано с корнем.

Но это было не все. Отрубленные по самые запястья крохотные, мозолистые ручки лежали рядом с телом. Убийца не просто отбросил их — он аккуратно сложил их ладошками вверх, будто в нелепой мольбе. Вокруг всего этого.

Глава 2. Волк Князя

Ратибора нашли в княжьей кузне. Он не ковал мечи, что несли славу, или плуги, что дарили жизнь. Он правил топор. Простой плотницкий топор, с тяжелым, как кулак, обухом и широким, хищно изогнутым лезвием. Сидя на почерневшем от времени дубовом обрубке, он методично, без злобы и без спешки, бил молотом по металлу. Тук. Тук. Тук. Каждый удар был выверен, глух и окончателен, как гвоздь, вбиваемый в крышку гроба.

Воздух в кузне был пропитан запахом раскаленного железа, пота и старой кожи. Ратибор был частью этого воздуха. На его бритой голове и лице время и сталь прочертили свою карту. Глубокий шрам, начинавшийся у виска, перерезал правую бровь и терялся в волосах, заставляя его взгляд казаться вечно тяжелым, словно он смотрел на мир из-под нависшей скалы. Еще один, тоньше, белел на скуле — память о стреле, скользнувшей по лицу. Его называли Ратибором, но за спиной, в темных углах корчем и на княжьем дворе, его имя было иным. Молчун. А те, кто боялся его сильнее всего, шептали — Княжий Волк. Потому что Ратибор делал для князя Владимира ту работу, от которой у самых закаленных гридней сводило желудки. Работу, после которой приходилось часами отскребать чужую кровь из-под ногтей и вытравливать из памяти крики.

Запыхавшийся гонец, желторотый юнец из младшей дружины, замер в паре шагов от него, боясь нарушить ритм ударов.

— Ратибор… тебя князь кличет. Срочно велел.

Молчун не обернулся. Он нанес еще один, последний, звенящий удар, отложил молот и провел по острой кромке топора загрубевшим, мозолистым большим пальцем. Кромка отозвалась голодным, беззвучным укусом. Удовлетворенно хмыкнув, он медленно, как просыпающийся медведь, поднял на юнца свои глаза. Серые, холодные, пустые. Глаза цвета зимнего неба над замерзшим Днепром.

— Какая беда? — его голос был низким, скрипучим, будто исходил не из горла, а откуда-то из самой грудины.

— На Подоле… — парень судорожно сглотнул, — там… в избе вдовы Ганны… домового убили. В куски. Тиун Ждан уже там, место блюдет. Тебя одного велел звать.

На слове «убили» в серых глазах Ратибора на миг промелькнул интерес. Не человеческое любопытство, а холодный интерес волка, учуявшего запах не просто падали, а неправильной, странной падали. Он молча поднялся во весь свой немалый рост, перекинул топор на плечо и, не сказав больше ни слова, направился к выходу, оставляя юнца позади.

Грязь. Кровь. Страх. Основа его ремесла. И он уже чуял всеми своими шрамами, что сегодня этого ремесла будет в избытке.

________________________________________

Смрад ударил в ноздри за полсотни шагов. Приторно-сладкая вонь сворачивающейся крови и выпущенных кишок, едкий, нездешний запах прокаленной соли и тонкая, почти неуловимая нотка озона, какая бывает после удара молнии. Возле избы Ганны сбилась толпа. Мужики и бабы шептались, крестились, бледные, как смерть, заглядывали друг другу через плечо. При виде идущего на них Ратибора — широкого в плечах, с волчьим взглядом и топором на плече — толпа молча расступилась. Они боялись его, как чумы, но сейчас в их глазах было и другое — отчаянная надежда. Когда приходит настоящий кошмар, его может прогнать лишь кошмар посильнее.

У порога, переминаясь с ноги на ногу, его ждал тиун Ждан — сановный чиновник, больше похожий на перекормленного борова, с потным лицом и бегающими глазками.

— Ратибор! Слава богам! Я… мы… зайди сам. Тут такое, что уму непостижимо…

Ратибор вошел, и вонь ударила с новой силой. Воздух был таким густым и осязаемым, что, казалось, вот-вот начнет капать с потолочных балок. Он окинул сцену взглядом. Холодным, оценивающим, лишенным всякой брезгливости. Словно мясник, осматривающий свежеразделанную тушу. Мухи, жирные, изумрудные, уже праздновали свою победу. Они вздымались с останков черным, жужжащим облаком, когда Ратибор подошел ближе, и тут же садились обратно, жадно вгрызаясь в плоть.

Он опустился на корточки. Его сапог хлюпнул, погрузившись в лужу липкой, загустевшей крови. Он не обратил на это внимания.

— Кто нашел? — его голос в мертвой тишине избы прозвучал, как скрип могильной плиты.

— Г-гончар Микула да кузнец Остап… — донеслось блеяние Ждана из-за порога. Тиун так и не решился переступить его.

Ратибор не ответил. Он аккуратно, кончиком пальца, не боясь запачкаться, ткнул в зияющую дыру в груди домового. Палец погрузился в теплую еще кашу из порванных тканей и сгустков.

— Ребра сломаны наружу. Грудную клетку вырвали, не разрезали. Голыми руками, что ли? Сила нечеловеческая. Что забрали?

— Как забрали?.. — Ждан ничего не понимал.

— Сердце, — ровным тоном пояснил Ратибор. — Сердце выдрали с корнем. Руки отрубили, но оставили. Голову отсекли и выставили на печь. Зачем? Чтобы смотрела. А сердце унесли. Ему было нужно только сердце.

Он поднял взгляд на оскверненную печь. На голову. На ее широко распахнутые, как у совы, глаза, подернутые пленкой смерти. Они смотрели в потолок с выражением запредельного, детского удивления. Будто дух до последней секунды не мог поверить, что тот, кого он впустил, принес с собой такое. Он впустил его сам. Эта мысль вонзилась в мозг Ратибора холодным шилом.

Его пальцы, покрытые старыми мозолями и свежей кровью, осторожно коснулись черного круга на полу. Он зачерпнул щепоть, растер между большим и указательным пальцами.

— Соль болотная, черная. С травами прокалена. Запах… полынь и еще что-то. Чужое. Наши ведуны такой не пользуются.

Его взгляд скользнул по стенам, по углам. Ни следов борьбы, кроме самого тела. Ни взлома. Дверь была приоткрыта. Это было не нападение. Это было приглашение на казнь.

— Жги, — приказал он, поднимаясь во весь рост.

— Что? — не понял Ждан.

— Избу. Жги дотла. Прямо сейчас. Собери людей, — Ратибор обернулся и посмотрел на тиуна своими пустыми глазами так, что тот попятился. — И чтобы никто ничего отсюда не брал. Ни щепки, ни уголька. Эта земля теперь проклята. Дух-хранитель осквернен на своей же земле. Любой, кто будет жить здесь, сдохнет в корчах или сойдет с ума. Допроси кузнеца и гончара. Мне нужно каждое слово, каждый вздох, что они слышали. Исполняй.

Он вышел из избы на свет, и мир показался оглушительно ярким и чистым после этого маленького, вонючего ада. Он понял все сразу. Это не разбойник, не маньяк, не пьяная драка. Это ритуал. Точный, холодный, исполненный с какой-то извращенной, благоговейной жестокостью. Послание, написанное кровью и потрохами.

Кто-то пришел в Киев не грабить золото и не уводить в полон баб.

Кто-то пришел собирать урожай.

И глядя на свой простой плотницкий топор, Ратибор понял, что взял не тот инструмент. Для такой работы нужна секира. Боевая. Та, что умеет раскалывать не только дерево, но и кости.

Глава 3. Пар, Кровь и Снятая Кожа

Два дня Киев жил, затаив дыхание. Изба Ганны сгорела дочерна, оставив после себя лишь смрадное, обугленное пятно на теле земли, похожее на незаживающую язву. История о выпотрошенном домовом расползлась по Подолу быстрее чумы, обрастая с каждым пересказом все более жуткими, нелепыми подробностями. Но это был страх шепота, страх темных углов и запертых дверей. Люди удвоили подношения своим хранителям, бормотали древние заговоры, но в глубине души надеялись, что кошмар был единичным, как удар молнии в ясный день. Что он не повторится.

Жизнь, со своей тупой, упрямой необходимостью, должна была продолжаться.

Именно поэтому старый банщик Евпатий, кряхтя и зевая, брел на рассвете третьего дня к городской бане. Дрова в каменке прогорели за ночь, и нужно было подбросить новых, чтобы к полудню уже валил густой, целебный пар для первых посетителей.

Первое, что он почувствовал, еще не дойдя до двери, — это запах.

Он остановился, принюхиваясь. Это был не знакомый, чистый аромат березовых веников, влажного дерева и дыма. Нет. Это была сладкая, тошнотворная вонь вареного мяса, перебиваемая едким, острым запахом чего-то горелого — словно на углях забыли кусок свиного сала, и оно плавилось, шипело и чадило.

Евпатий нахмурился. Списав все на забытый кем-то из вчерашних гуляк сверток с едой, он толкнул тяжелую, влажную дверь.

Внутри стоял такой плотный, горячий пар, что он на мгновение ослеп. Белая, клубящаяся мгла забила ему ноздри и легкие. Было невыносимо жарко, душно. И в этой тишине он услышал два звука. Тихий, ритмичный шлепок… шлеп… шлеп… — будто что-то мягкое и тяжелое билось о стенку чана с водой. И второй — ровное, непрерывное, злобное шипение, исходившее от каменки.

Старик шагнул вперед, и его глаза, привыкнув к полумраку, начали различать очертания. И тогда он закричал. Его крик не был похож на вопль домового — высокий и пронзительный. Это был хриплый, задавленный вопль старого человека, увидевшего, как сам ад выблевал свою сущность на пол его бани.

Когда Ратибор прибыл, оцепив дружинников, ему пришлось буквально оттащить от входа бьющегося в истерике, бормочущего бессвязные проклятия Евпатия. Волк Князя вошел внутрь, и даже его закаленное сердце пропустило удар.

Парная превратилась в филиал преисподней.

Огромный деревянный чан, в который обычно наливали ледяную воду для окунания, был полон до краев. И вода в нем кипела. Не было видно огня, но на поверхности лопались крупные, маслянистые пузыри. Сама вода была не красной, а мутно-розовой, густой, как бульон, в котором несколько часов вываривали старые кости. По этому отвратительному вареву плавали ошметки серой, волокнистой ткани, сгустки желтого жира и клочья длинных, седых волос.

На дне чана, смутно различимый сквозь кипящую жижу, белел скелет, с которого мясо сползало омерзительными лохмотьями.

Убийца сварил Банника заживо.

Но самое страшное было не в чане. Самый апофеоз ужаса был распят на раскаленной каменке.

Кожа.

Снятая с тела одним, цельным, неповрежденным чулком. От макушки до самых пяток. Она была растянута до предела и пришпилена к раскаленным камням острыми железными крюками, вогнанными прямо в щели. От нестерпимого жара кожа съежилась, почернела, местами вздулась омерзительными волдырями, которые лопались с тихим шипением, выпуская тонкие струйки желтоватого супа. Там, где должны были быть ногти на руках и ногах, зияли аккуратные дырочки. Где было лицо — просто овальная, растянутая дыра, немая гримаса агонии, запекшаяся в вечном крике. Эта отвратительная реликвия подрагивала от жара, словно все еще была жива, а по раскаленным камням под ней расползались черные, обугленные подтеки.

На полу, вокруг чана и каменки, был начертан уже знакомый Ратибору круг из черной болотной соли. Но в этот раз в самом его центре стоял чан, в котором варились останки духа. Это было сердце ритуала.

— Что… что он забрал? — выдавил из себя один из молодых дружинников, бледный как смерть и едва сдерживая рвотные позывы.

Ратибор молча указал на чан. Длинным шестом, который использовали для подбрасывания дров, он пошевелил в кипящем бульоне. На поверхность, перевернувшись, всплыл крупный, темно-фиолетовый, сваренный вкрутую орган. Он был гладкий и блестящий, как мокрый камень, и по форме безошибочно угадывался.

Печень.

Убийца пришел за печенью Банника.

Ратибор медленно обвел взглядом место казни. Его взгляд цеплялся за детали, которые пропустил бы любой другой. Несколько глубоких, рваных царапин на деревянном лежаке — Банник пытался бороться, скреб доски ногтями в агонии. И еще кое-что. У самого края соляного круга, прилипший к мокрой от пара доске, лежал крохотный, с ноготь мизинца, клочок чего-то темно-бурого. Он был почти незаметен на фоне грязного дерева.

Ратибор присел, осторожно подцепил его кончиком ножа. Это был не лен, не шерсть. Это был войлок. Грубый, свалявшийся, из жесткого конского волоса. Он поднес его к носу. От клочка несло потом, степным ветром и конем. Это была ткань кочевника.

Ратибор молча сжал улику в кулаке. Сердце Домового. Печень Банника. Два ритуала. Две чудовищные казни. У него появилась вторая точка на карте его расследования. И ниточка, ведущая из этой паровой преисподней, тянулась далеко за пределы городских стен.

В тот день городская баня закрылась навечно. Ужас больше не был шепотом. Он стал явным. Он пах вареной человечиной и горелой кожей. Он шипел и булькал. И каждый житель Киева теперь знал: охотник, пришедший в их город, не насытился.

Его жатва только началась.

Глава 4. Первая Улика

Пар постепенно редел, но смрад оставался.

Он въелся в мокрые, потемневшие доски, пропитал тяжелый воздух, осел на стенах липкой, невидимой пленкой. Запах вареного человеческого мяса, смешанный с едким чадом подгоревшей кожи и резкой, почти металлической вонью черной соли. Это был запах, который уже не выветрится отсюда никогда. Даже если сжечь эту баню дотла, он останется в самой земле, как вечное напоминание.

Молодой дружинник, которого стошнило у входа, так и не смог заставить себя войти снова. Другой, постарше, стоял, прислонившись к стене, белый как мел, и смотрел в одну точку пустыми глазами. Ужас не всегда заставляет кричать. Иногда он просто выжигает из человека все, оставляя пустую, дрожащую оболочку. Они были бесполезны. Все они.

Ратибор был один в этом паровом аду.

Он заставил себя не смотреть на каменку, где распятая кожа съеживалась и подрагивала в последних конвульсиях от жара камней. Он заставил себя не думать о том, что варилось в чане, из которого все еще поднимались редкие, жирные пузыри. Его работа была не в том, чтобы содрогаться от ужаса. Его работа была в том, чтобы увидеть то, чего не заметил убийца. Найти ошибку. Царапину на идеальной глади кошмара.

Его взгляд, холодный и методичный, как у хирурга, осматривающего рану, скользил по полу. Пол был отвратительным. Лужи горячей, грязной воды смешались с выплеснувшейся из чана кровяной жижей и топленым жиром, создав на досках скользкую, радужную пленку. Каждая капля, падавшая с потолка, оставляла на этой мерзости медленно расходящийся круг.

Ратибор двигался медленно, как волк по следу, прислушиваясь к каждому шороху своего тела, к каждому скрипу половиц. Он шел вдоль края соляного круга, этого идеального, черного барьера, нарисованного с дьявольской точностью. Убийца был педантом. И в этом была его возможная слабость. Педанты не любят беспорядок. Они всегда пытаются за собой прибрать.

И вот оно.

У самого лежака, на который, видимо, сначала бросили тело Банника, прежде чем начать свою жуткую работу, на доске виднелся темный мазок. Словно убийца, испачкав в чем-то сапог, оставил грязный след и попытался стереть его носком. Но в спешке или из-за плохого освещения он лишь размазал грязь.

Ратибор опустился на одно колено, погрузив его в теплую, липкую жижу на полу. Он не почувствовал отвращения. Лишь холодную сосредоточенность. Он склонил голову, почти коснувшись щекой грязных досок. Мазок был неоднородным. И в нем, прикипев к дереву в застывшей капле жира и крови, темнел крохотный, почти неразличимый посторонний предмет. Не щепка. Не уголек. Что-то другое.

Он не стал трогать его пальцами. Из-за голенища сапога он вынул свой рабочий нож — короткий, с широким лезвием, острым, как бритва. Кончиком ножа он осторожно, чтобы не повредить, подцепил находку. Это был крохотный, с ноготь мизинца, спрессованный клочок чего-то волокнистого. Темно-бурый, почти черный от пропитавшей его влаги.

Он поднес его к глазам. Это не была шерсть, из которой ткут одежду русичи — та была бы мягче. И не лен, слишком грубо. Это были жесткие, короткие, свалявшиеся вместе волоски. Плотный, как кора дерева, и грубый, как язык кошки.

Войлок.

Ратибор медленно поднес находку к носу, вдыхая запах сквозь всепроникающую вонь парной. И он учуял. Под запахом крови, жира и горелой плоти пробивался другой, чужой, первобытный аромат. Запах пыльной степи. Запах едкого дыма от кизяка. И главное — терпкий, животный запах потного коня.

Сердце Домового. Печень Банника. Сваренная плоть и снятая кожа. Круг из чужеродной соли. И вот это. Крохотный, грязный кусочек конского войлока.

В голове Ратибора, в холодном хаосе последних дней, эти разрозненные куски ужаса со щелчком сложились в единую картину. Эта ткань. Ее не делали в Киеве. Ее не носили ни землепашцы, ни дружинники, ни купцы. Такая грубая, прочная, вонючая материя была одеждой и домом для одного народа. Для тех, кто рождался, жил и умирал в седле.

Кочевники.

Степняки.

Печенеги.

Те самые, что с милостивого разрешения князя разбили свой стан всего в нескольких верстах отсюда, за рекой Лыбедь.

Ратибор медленно выпрямился. Его кулак сжался, заключая в себе крохотную, но бесконечно важную улику. Липкая, мерзкая грязь с пола выдавилась между его пальцами. В сером тумане его глаз больше не было пустоты. Там зажегся холодный, хищный огонь.

Ужас перестал быть бесплотным. У него появился запах, материал, направление. Он больше не был просто нечистью, выползшей из проклятого болота. У него мог быть человеческий след.

И по этому следу теперь пойдет Волк Князя.

Я с трудом разлепил ресницы. Снежинки таяли на них, превращаясь в мутные слёзы. Мир был расплывчатым белым пятном. Но в центре этого пятна проступала фигура. Тёмная, неправильная. Не отсюда.

Когда зрение наконец сфокусировалось, я увидел её.

Она не была похожа ни на одну женщину, которую я знал. Не лесная целительница из бабкиных сказок, не румяная деревенская девка. Это было что-то другое. Существо. Часть этого кровоточащего, обезумевшего леса.

На ней были какие-то звериные шкуры, грубо сшитые. Из-под них виднелись босые ноги – на снегу, в лютый мороз. Грязные, загрубевшие, как древесная кора. Волосы, цвета прошлогодней травы, были спутаны, в них застряли хвоя, мелкие веточки и, кажется, чьё-то перо. Она была худой, жилистой, угловатой, как сухая ветка.

Но дело было не в этом. Дело было в её глазах. Светлые, почти бесцветные, как льдинки в зимнем ручье, они смотрели не на меня. Они смотрели сквозь меня. Так смотрят на вскрытую тушу зверя, изучая потроха. Этот взгляд был лишён всего человеческого: жалости, любопытства, злобы, сострадания. Он был древним, как мир. Взгляд паука, разглядывающего попавшую в паутину муху.

На её плече сидел ворон. Огромный, старый, с облезлыми перьями и умным, злым глазом-бусинкой. Это он каркнул. Это она ткнула меня палкой — длинной, сухой палкой, которую держала в руке.

«Знаешь это чувство, когда ты беспомощен? — прошептал умирающий голос у меня в голове. — Когда ты просто кусок мяса, который можно съесть, а можно и пнуть. Не унижение. Нет. Просто осознание своего места в мире. Я был сломанной веткой на её пути. И она решала, переступить или поднять».

Она не спешила. Она медленно обошла меня по кругу. Двигалась бесшумно, ступая босыми ногами по снегу так, словно родилась в нём. Она изучала меня. Нюхала воздух, как волчица. Наклонилась, посмотрела на мои полузанесённые снегом следы, на бурое пятно крови рядом со мной. Потом снова ткнула меня палкой. На этот раз не в рану, а в грудь. Проверяя, есть ли ещё движение.

Наконец, она заговорила. Голос у неё был под стать внешности — низкий, грудной, скрипучий. Словно камни, перекатывающиеся на дне быстрой реки. Она говорила не со мной. Она говорила с вороном. Или с лесом. Или с самой собой. Но говорила достаточно громко, чтобы я, балансирующий на краю, её услышал.

— Мясо почти протухло. Но кость крепкая.

Она сделала паузу, снова принюхалась, склонив голову набок, как птица.

— И воняет от него... не только кровью. Воняет пустотой.

Ворон на её плече встрепенулся и издал свой резкий, утвердительный крик.

— Кхаррр!

Она кивнула, будто птица ответила ей на внятном языке, подтвердив её догадки. Её нечеловеческие глаза снова впились в меня, и на этот раз мне показалось, что она видит не мою рану, не мою кровь, а ту чёрную, ледяную дыру у меня в душе.

— Вижу, старый. От него тянется след. Чёрный. Липкий.

Она замолчала. Воцарилась тишина, которую нарушал лишь свист ветра и стук моих собственных зубов. Я ждал. Ждал, что она уйдёт. Оставит меня умирать в моём тёплом снегу. Это было бы самым милосердным.

Но она не ушла. Она воткнула свою палку в сугроб. Потом присела на корточки рядом с моим лицом. От неё пахло мхом, дымом и чем-то ещё – диким, животным, незнакомым. Она протянула свою грязную, исцарапанную руку и грубо откинула с моего лба слипшиеся волосы. Её пальцы были холодными и твёрдыми, как камни. Она посмотрела в мои глаза. Долго. Целую вечность.

А потом сказала, на этот раз уже мне:

— Плохая вышла охота, мальчик. Кажется, зверь выследил тебя первым. Ну что ж... Посмотрим, какая из тебя выйдет приманка.

После этих слов она бесцеремонно схватила меня за ворот тулупа и с силой, которой я никак не мог ожидать от такого худого тела, потащила меня по снегу, как мешок с требухой. Моя голова моталась из стороны в сторону и билась о корни деревьев. А я не мог даже застонать. Я просто смотрел в серое небо, на котором кружил одинокий чёрный ворон, и понимал, что моя уютная, тёплая смерть откладывается.

И, кажется, то, что ждало меня впереди, было куда страшнее.

Глава 8. Корень и клык

Она тащила меня, и мир для меня превратился в череду рваных, бессмысленных образов. Серое небо, чёрные стволы, белая земля. Хруст снега под её ногами и скрип моей одежды. Боль. Тупая, всепоглощающая боль, которая стала единственной реальностью. Я несколько раз терял сознание, но каждый раз грубый рывок возвращал меня обратно.

Наконец, рывки прекратились. Я лежал на чём-то жёстком. Вокруг пахло землёй, прелой листвой, сухими травами и дымом. Густым, едким дымом, от которого слезились глаза. Я с трудом разлепил веки.

Я был внутри. Но это была не изба. Это была нора. Вросшее в землю, присыпанное снегом жилище, где потолком служили переплетённые корни огромной, старой ели, а стенами — утрамбованная земля, укреплённая камнями. Посреди норы горел очаг без трубы, и дым, прежде чем найти себе щель в крыше, заполнял всё пространство. Было темно, тесно и душно.

«Так, наверное, чувствует себя лиса в своей норе, — промелькнула слабая мысль. — Или мертвец в могиле».

Заряна стояла ко мне спиной у огня. Её силуэт плясал в свете пламени, казался огромным, кривым, неправильным. Она что-то делала. Что-то варила в глиняном горшке. Из горшка шёл пар и тошнотворный, горький запах. Ворон сидел на одном из корней-стропил под потолком и молча наблюдал за ней, склонив голову набок. Он был похож на судью.

Она обернулась. В её руке была деревянная плошка, полная тёмного, дымящегося варева. Она подошла ко мне. Её бесцветные глаза были пусты, как у хирурга, который собирается резать. Ни жалости, ни сомнения. Только дело.

— Пей, — сказала она. Это был не вопрос и не просьба. Это был приказ, такой же естественный, как приказ волка своей стае.

Я попытался мотнуть головой. Всё моё нутро вопило, что эта отрава убьёт меня. Но сил не было даже на это. Она присела рядом, бесцеремонно зажала мне нос своими каменными пальцами. Когда я инстинктивно открыл рот, чтобы глотнуть воздуха, она влила мне в глотку всё содержимое плошки.

Жидкость была горячей и отвратительной на вкус. Словно смесь желчи, сосновой смолы и гнилой земли. Она обожгла горло, пищевод и огненным комом рухнула в желудок. На секунду я перестал дышать. А потом моё тело взбунтовалось. Меня вывернуло наизнанку. Сухой, судорожный спазм вытряхнул из меня всё, что там ещё оставалось. Но она была к этому готова. Она просто держала мою голову, пока меня рвало чёрной горечью на земляной пол.

— Хорошо, — сказала она с каким-то странным удовлетворением, глядя на то, что из меня вышло. — Гниль выходит.

Не успел я перевести дух, как она взялась за рану. Она просто разорвала на мне тулуп и рубаху, оголив бок. Я увидел свою рану. Она была страшной. Края почернели, кожа вокруг опухла и налилась багровым цветом. От неё шёл жар и слабый сладковатый запах разложения. Я начал умирать ещё в лесу, просто не знал об этом.

Заряна, не говоря ни слова, сунула в огонь широкий нож с почерневшим от времени лезвием. Я смотрел, как металл сначала краснеет, потом начинает светиться оранжевым, а потом почти белым. Я понял, что она собирается делать. Животный ужас парализовал меня. Я попытался отползти, закричать.

— Нет… не надо…

Она даже не посмотрела на меня. Просто поставила своё босое колено мне на грудь, придавливая к лавке, и с силой, которой я бы не ожидал от стаи волков, прижала раскалённый нож к моей ране.

Боль была неземной. Запредельной. Такой, для которой нет слов. Она была белой, как лезвие ножа, и чёрной, как сама Навь. Мир взорвался ослепительной вспышкой. Я заорал. Заорал так, как не орал никогда в жизни, — долго, пронзительно, безгласно, потому что звук застрял где-то в пережжённых лёгких. Я почувствовал запах собственного горящего мяса. И отключился.

Но это не было спасением. Я провалился из одного ада в другой. В лихорадочный бред.

Я снова был в Волосово. Ночь. Пожар. Кровь на снегу. Всё было как тогда. Но теперь она была там. Заряна. Она ходила среди мёртвых тел. Она не спасала. Не убивала. Она… разговаривала с ними. Наклонялась к остывающим трупам, что-то шептала им, и мне казалось, что их синие губы шевелятся в ответ. Она собирала их последние вздохи в маленький кожаный мешочек у себя на поясе. Старый Рогдай сидел на крыльце с ножом в боку и почтительно кланялся ей. Кузнец Микула протягивал ей свой молот, как дар. Она была не гостем в этом кошмаре. Она была его хозяйкой.

Потом картина сменилась. Я лежал на алтаре в лесу, и она стояла надо мной с ножом, собираясь принести меня в жертву. А вокруг стояли все мои мертвецы и одобрительно кивали. Их лица были не злыми. Они были… спокойными. Они ждали меня. А она была жрицей, которая должна была отправить меня к ним.

Я пытался вырваться, бежать. Я кричал, но голоса не было. Я дёргался всем телом, но что-то держало меня. Морок отступал на мгновение, и я осознавал, что лежу на лавке в её норе. И я действительно связан. Мои запястья и лодыжки были прикручены к лавке тугими, жёсткими сыромятными ремнями.

Спасительница и мучительница. Хозяйка кошмара, которая вытащила меня из него, чтобы погрузить в свой собственный, ещё более древний и страшный.

Я метался между бредом и реальностью. Иногда я открывал глаза и видел её лицо над своим. Она вливала мне в рот то воду, то какие-то горькие отвары. Иногда она сидела в углу и что-то пела себе под нос — тихую, тягучую, нечеловеческую песню без слов. Эта песня, казалось, проникала мне прямо в мозг, и от неё образы в моей голове становились ещё ярче и страшнее.

В один из таких моментов, в полузабытьи, я увидел, как она склонилась над моей раной. И она не просто меняла повязку из мха. Она… лизала её. Как волчица зализывает раны своему щенку. И в её бесцветных глазах не было ничего, кроме животной, первобытной сосредоточенности.

В тот момент я окончательно понял. Эта женщина, или кто она там, не лечит меня. Она меня… присваивает. Заново перекраивает. Клеймит, как свой скот. И кем я стану, когда этот жар спадёт, если вообще спадёт, я не знал. Но я точно знал, что тем охотником Всеволодом из Волосово я не буду уже никогда.

Глава 9. Разговор с бурей

Бред отступил не сразу. Он уходил медленно, неохотно, как уходит ночной туман, цепляясь рваными клочьями за деревья. Ему на смену приходила тупая, ноющая боль во всём теле и оглушающая слабость. Первое, что я осознал с полной ясностью — я лежу. И я не связан. Ремней на запястьях и лодыжках не было. Этот простой факт ощущался как огромная победа.

Я медленно открыл глаза. Дым в норе уже не казался таким едким. В очаге тлели угли, давая ровно столько света, чтобы различать очертания. Моя рана в боку была закрыта толстой лепёшкой из какого-то зелёного мха и листьев, перевязанной полоской из оленьей кожи. Она всё ещё болела, но теперь это была чистая, понятная боль заживающей плоти, а не гнилостный жар заражения.

В углу, на куче старых шкур, сидела Заряна.

Она что-то плела из сухих, душистых трав, ловко перебирая тонкими, грязными пальцами. Пучки трав висели повсюду, свисая с корней на потолке, как волосы убитых великанов. Ворон дремал на её плече, засунув голову под крыло. Она была абсолютно спокойна, поглощена своим занятием, и, казалось, не замечала, что я очнулся. Будто я был просто частью обстановки. Как камень или полено.

Я лежал и смотрел на неё, собираясь с силами. Горечь и злость поднимались в груди, вытесняя слабость. Эта женщина, это существо, вытащила меня с того света, но сделала это так, что сам процесс был хуже смерти. Она истязала меня, держала в плену моего собственного разума, и я не знал, зачем. Из милосердия? Не похоже. У неё не было глаз милосердного человека.

Горло было сухим, как пустыня. Я откашлялся. Звук получился хриплым и жалким.

Ворон на её плече встрепенулся, недовольно каркнув. Она же не шелохнулась. Только её пальцы на мгновение замерли, а потом продолжили своё плетение.

— Кто ты, ведьма? — наконец выдавил я. Голос был чужим, слабым. — Что тебе от меня надо?

Она не сразу ответила. Закончила завязывать узелок, отложила плетёнку. И только потом медленно подняла на меня свои бесцветные глаза. В её взгляде по-прежнему не было ничего человеческого.

— Я — та, кто слушает, — её голос, казалось, шёл не из горла, а откуда-то из-под земли, низкий и рокочущий. — А ты — тот, кто кричит.

Я нахмурился, не понимая. Это был ответ не на мой вопрос, а на какой-то свой собственный.

— Что за бред ты несёшь? Я задал простой вопрос.

— А я дала простой ответ, — она чуть склонила голову. — Ты кричал так, что мёртвые в земле зашевелились. Твой крик порвал узор мира в вашем городище. Мне нужно было увидеть, кто так громко вопит.

Я молча смотрел на неё, пытаясь осознать сказанное. Мой предсмертный хрип... порвал узор мира? Что это за безумие? Она сумасшедшая. Точно. Лесная отшельница, тронувшаяся умом от одиночества. От этой мысли стало ещё хуже. Я умирал, а спасла меня полоумная.

«Отлично, — пронеслось у меня в голове, едко и зло. — Спасён сумасшедшей бабой, которая считает, что мой предсмертный хрип нарушил мировое равновесие. Лучше бы я, блядь, сдох в снегу».

Я попытался сесть, но тело пронзила острая боль. Я рухнул обратно на лавку, шипя от бессилия.

— Мои люди... — прохрипел я, глядя в дымный потолок. Горечь снова подкатила к горлу. — Моя деревня… Их всех убили...

Она резко прервала меня. Её голос не стал громче, но в нём появилась твёрдость камня.

— Твои люди ослепли. И сожрали друг друга.

Она произнесла это буднично, констатируя факт, не отводя взгляда. И эти слова ударили сильнее, чем раскалённый нож. Потому что это была правда. Та правда, которую я пытался загнать поглубже, прикрыть общими словами «убили», «напали».

— Не ври, — продолжила она так же ровно, и теперь её взгляд казался физически тяжёлым, он вдавливал меня в лавку. — Особенно себе. Ты видел всё. Я видела это в твоём крике.

Поединок начался. Она безжалостно срывала с меня все мои жалкие защитные покровы. Я, привыкший язвить и отшучиваться от боли, оказался безоружным.

— Даже если так, — выдавил я, переводя дыхание. — Что с того? Что за тварь это сделала? Почему я выжил?

Она снова отвернулась к своему плетению, будто разговор её утомил.

— На первый вопрос ответа не знает никто. Это старая, голодная пустота. На второй... ты сам знаешь ответ, охотник.

— Я не знаю! — выкрикнул я, и от крика рана снова отозвалась болью.

Её пальцы снова замерли. Она подняла на меня свой пронзительный взгляд, и в нём мелькнуло что-то похожее на тень нетерпения.

— Ты выжил, потому что убил первым. В том доме. И последним. На том крыльце. Ты не жертва. Ты такая же часть бури, как и все остальные. Просто твой зуб оказался острее.

Тишина. Её слова повисли в воздухе. Она назвала вещи своими именами. Без осуждения. Без похвалы. Просто факт. И это было хуже всего. Я — убийца. Я — часть бойни.

Я отвернулся к стене, чувствуя себя раздетым и выпотрошенным. Эта ведьма за несколько минут сделала то, чего не смог сделать ни один кошмар — она заставила меня посмотреть на себя без лжи.

— Уходи, — прошептал я. — Оставь меня.

Она не ответила. Я слышал только тихое шуршание сухих трав в её руках. Она осталась. Она выиграла этот раунд. И я понял, что её лечение только началось. Прижигание раны ножом было самой лёгкой его частью.

Я присел на корточки, коснулся снега. Холодный. Никакой магии, никакого тепла, которое могло бы растопить следы. Просто… пустота.

— Что, старые, опять шутки свои шутите? — пробормотал я, глядя в гущу леса. — Леший, дед, это твои проделки? Мясо мне верни, не зли Лисьего.

Тишина. Густая, липкая. И тут я это почувствовал. Запах.

Не запах прелой листвы или сырой земли из-под снега. И не запах хвои. Пахло неправильно. Пахло, как в мясной яме летом, когда мухи гудят так, что кажется – сама земля стонет. Пахло гнилью и страхом. И ещё чем-то сладковатым, тошнотворным.

Мои пальцы сами легли на рукоять ножа у пояса. Я медленно, стараясь не скрипеть снегом, пошёл на запах. Инстинкт орал: «Беги, дурак!», но охотник во мне был сильнее. Что могло так вонять в мёрзлом лесу?

За небольшим холмом, в низине, я увидел его. Моего сохатого. Точнее, то, что от него осталось.

Он был разорван. Нет, не так. Не разорван, как разорвал бы его волк или медведь – с клочьями шерсти, с вырванными кусками мяса. Его будто вывернули наизнанку. Грудная клетка была вскрыта, как сундук, и рёбра торчали вверх, белея на фоне красного месива. Внутренности аккуратной, дымящейся на морозе кучей лежали рядом. Но самое жуткое было не это.

Вокруг туши не было ни одного следа. Ни моего, ни лосиного, ни того, кто это сделал. Снег лежал девственно чистым, если не считать ошмётков плоти, разбросанных вокруг, будто кто-то вытряхнул кровавый мешок. А на шкуре зверя, на его боку, было что-то нацарапано. Не когтями. Ровные, чёткие линии, складывающиеся в узор, похожий на паутину с пустым центром.

Я стоял, и холодный пот катился по спине, смешиваясь с потом от долгой погони. Это работа не зверя. И не человека. Человек бы забрал мясо. Волк бы жрал тут же, оставляя следы. Это было… неправильно. Это было послание. Бессмысленное и оттого ещё более страшное.

«Вот видишь, к чему приводит твоё упрямство? — сказал я себе. Мысленно, конечно, вслух я уже боялся звук издать. — Говорил тебе дед: "Не ходи в лес, когда тихо". Нет же, мы упрямые. Мы не верим в бабские сказки».

Пора было валить. Быстро и без оглядки. Я развернулся и побежал. Не оглядываясь, не разбирая дороги, ломая ветки, проваливаясь по колено в снег. Сердце колотилось где-то в горле, а в голове стучала одна мысль: «Увидеть людей. Увидеть стены. Огонь в очаге».

Запах гнили преследовал меня до самого края леса.

***

Наше городище, Волосово, стояло на холме у слияния двух речушек. Крепкий частокол, дозорная вышка. Дым из труб. Жизнь. Сегодня я был рад этому виду как никогда. Страж на воротах, старый Клим, кивнул мне.

— Что, Всеволод? Пустой? — он хмыкнул в седую бороду. — Лес нынче не кормит.

— Лес нынче жрёт, дед Клим. Жрёт и не давится, — бросил я, проходя мимо.

Клим посмотрел мне вслед, нахмурившись.

Внутри было шумно. Лаяли собаки, визжали дети, бабы таскали воду. Обычная жизнь, от которой на душе стало чуть теплее. Я направился прямо к дому старосты, старого Рогдая. Только он мог понять. Остальные просто покрутили бы пальцем у виска.

Рогдай сидел у очага и строгал рукоять для топора. Седой, морщинистый, с глазами, которые, казалось, видели больше, чем положено человеку.

— Вернулся, — сказал он, не поднимая головы. — Не слышал я от тебя звука рога. Значит, пустой.

— Хуже, — я присел на лавку напротив, протягивая замёрзшие руки к огню. — Я сохатого нашёл. Моего. Его… выпотрошили.

Я рассказал всё. Про тишину. Про пропавшие следы. Про вонь и про узор на шкуре. Рогдай слушал молча, и только желваки ходили на его худых щеках. Когда я закончил, он отложил нож и рукоять.

— Морок, — выдохнул он.

— Да брось, отец. Это сказки для детей. Какая-то тварь завелась. Больная, может. Или…

— Ты видел узор? — он посмотрел мне прямо в глаза. Взгляд у него был тяжёлый, как могильная плита. — Паутина без паука в центре?

Я кивнул.

— Это его знак. Знак Пустоты. Морок не тварь. Он… обман. Он приходит, когда мир слабеет. Когда вера уходит. Он питается страхом. То, что ты видел – это он играл с тобой. Показывал, что правила больше не действуют. Что волк может летать, а след — исчезать.

Я нервно усмехнулся.

— И что делать? Перуну требу принести? Козла зарезать? Я уже резал, когда мать помирала. Не помогло.

— Не язви, мальчишка, — в голосе Рогдая прорезалась сталь. — Тут не до язвы. Это плохое знамение. Очень плохое. Сегодня он зверя вывернул, завтра…

Он не договорил. Снаружи раздался крик.

Не крик боли или ярости. Это был визг, полный такого животного, запредельного ужаса, что у меня кровь застыла в жилах. А потом закричали другие. Много. И мужчины, и женщины. Визг, рёв, хруст. И тут же — запах. Тот самый. Сладковатый запах гниющего мяса и палёной шерсти, но теперь в сто раз сильнее. Он ворвался в избу, заполнил лёгкие, вызывая рвотные спазмы.

Мы с Рогдаем переглянулись. В его старых глазах я впервые в жизни увидел то, чего не видел никогда – страх.

— Он пришёл, — прошептал старик.

Я выхватил топор, который висел на стене, и бросился к двери.

«А вот сейчас, — пронеслось у меня в голове, пока я бежал навстречу крикам и вони, — мы и посмотрим, чьи сказки страшнее».

Глава 2. Красный снег

Я рванул тяжёлую дубовую дверь на себя, и в лицо ударил не мороз. Ударил рёв.

Это был не рёв битвы, не слаженный крик дружины, идущей на щиты. Это был вой скотобойни, где скотина внезапно сама взялась за ножи. Смесь предсмертных хрипов, гортанных воплей, полного ужаса женского визга и тонкого, пронзающего до самого нутра, детского плача. Воздух был густым, как кисель. Он пах горящей соломой, свежей кровью – этот особый, медно-сладкий запах, – палёным мясом и страхом. О, этот запах страха, его ни с чем не спутать – резкий, как запах мочи и дерьма, когда тело понимает, что оно сейчас умрёт.

«Знаешь, есть такое мгновение? – прошептал я сам себе, пока глаза привыкали к пляшущему красному свету. – Мгновение, когда твой мозг отказывается верить в то, что видят глаза. Он отчаянно ищет объяснение попроще. Набег? Печенеги? Варяги-отморозки? Что угодно, лишь бы не принять правду».

Но правду нельзя было не принять. Она стояла посреди улицы и смеялась.

Правда имела облик кузнеца Микулы. Огромный, как медведь, мужик, который мог согнуть подкову голыми руками. Он стоял над своей женой, Одаркой, маленькой, пухлой женщиной, которая пекла лучший хлеб в городище. И бил по ней своим ковочным молотом. Не со злобой. Не в ярости. Он бил методично, с каким-то жутким, экстатическим рвением, и с каждым ударом, от которого хрустели кости и брызгала во все стороны тёплая жижа, он кричал одно и то же:

— Сгинь, тварь многоногая! Сгинь, паучья матка! Я выпущу из тебя гниль!

Я видел его глаза. Они были широко открыты, но в них ничего не было. Пустые, стеклянные шары, отражающие пламя горящих изб. Он не видел Одарку. Он видел чудовище из своих худших, самых потаённых кошмаров. И он был счастлив, что может наконец его убить.

«Вот так, — пронеслось у меня в голове, пока я цепенел в дверях. – Вот так выглядит безумие. Оно не плачет. Оно смеётся».

Старый Рогдай, выскочивший за мной, охнул и схватился за сердце. Но времени на это не было. Картина разворачивалась во все стороны. Два брата, Фома и Ерёма, всегда неразлучные, катались по снегу, пытаясь выдавить друг другу глаза. Ерёма выл, что Фома «украл его солнце». Старая повитуха Агриппина сидела на крыльце своей избы и монотонно билась головой о столб, что-то напевая себе под нос.

А потом я увидел матерей. Нескольких. Они шли, протягивая руки к своим визжащим детям. Только вместо лиц у них… У них была тьма. Пульсирующий, клубящийся мрак, который искажал черты, превращая их в безглазую, безротую маску пустоты. Дети бежали от них, спотыкаясь, падая в красный снег, а матери шли за ними, и из этой тьмы доносился их обычный, ласковый голос: «Иди к мамочке, сынок… Куда же ты, доченька?..»

— Этого не может быть, — прохрипел я, делая шаг вперёд. — Спиридон! Это я, Всеволод! Что ты творишь?!

Мужик, которого я окликнул, обернулся. Он как раз заносил топор над своей соседкой. Его взгляд скользнул по мне, не останавливаясь. Будто меня не было. Будто я – пустое место, просто часть пейзажа. Он посмотрел сквозь меня на горящий сарай за моей спиной и заорал:

— Огненные бесы! Они повсюду!

Он не видел меня. Никто из них меня не видел. Я был призраком в их общем, персональном аду. Я и Рогдай. Может, были и другие, кто ещё не ослеп, но в этом кровавом хаосе их было не найти.

И тогда я увидел её. Маленькая Лада, дочка ткачихи. Ей лет шесть, не больше. Она стояла посреди улицы, оцепенев от ужаса, и смотрела, как на неё надвигается Горазд, мужик тихий и безобидный, вечно слегка дурковатый. Он тащил в руке тяжёлую дубину. Его губы были растянуты в счастливой, идиотской улыбке.

— А вот и крыса болотная! — бормотал он, глядя на девочку. — Хорь гнилозубый! Сейчас я тебе хребет переломаю!

Время для меня замедлилось, стало вязким. Я видел, как Горазд замахивается. Видел слёзы, замёрзшие на щеках Лады. Слышал хрип Рогдая за спиной: «Всеволод, нет…»

Вы когда-нибудь видели, как мир сходит с ума? Не в книжках, не в сказках пьяного волхва. А вот так, по-настоящему. Когда воздух густеет от криков, а снег под ногами становится тёплым и липким. В этот момент понимаешь одну простую вещь: никаких богов нет. Есть только мясо, страх и острый кусок железа в руке. И ты либо режешь, либо режут тебя. Просто, да?

Я не помню, как принял решение. Тело сделало всё само. Три быстрых шага. Мой топор, тот, что висел на стене у Рогдая, показался лёгким, как пёрышко. Я ударил Горазда в плечо, у ключицы. Не насмерть. Я хотел его остановить.

Но топор вошёл глубоко. С хрустом кости и влажным, рвущимся звуком мяса. Безумная улыбка сползла с лица Горазда. На секунду в его глазах промелькнуло узнавание. Он посмотрел на меня, потом на топор в своём плече, потом снова на меня. В его взгляде был немой вопрос: «За что?»

А потом его глаза остекленели, и он рухнул в снег, дёргаясь.

Я стоял над ним. Руки дрожали. На моём топоре была кровь. Не звериная. Кровь человека, которого я знал всю жизнь. Который, может, и не хотел этого делать. Но сделал бы.

Маленькая Лада смотрела на меня. Она не плакала. Она просто смотрела. В её глазах я был не спасителем. Я был ещё одним чудовищем с топором, от которого пахло кровью.

Всё. Черта пройдена. Что-то во мне сломалось. Затвердело. Превратилось в холодный, острый осколок льда.

— В избу! Ко мне! Живые, ко мне! — раздался за спиной властный рёв Рогдая. Старик нашёл в себе силы.

Я схватил оцепеневшую Ладу за руку и потащил за собой, обратно в дом старосты. Вокруг продолжалась вакханалия. Кто-то пытался зубами перегрызть горло коню. Кто-то плясал в огне, распевая песни. Но я больше не смотрел по сторонам. Я смотрел только на красный снег под ногами. Красный от крови моих людей.

И чувствовал липкое тепло рукояти топора в своей руке. Он стал частью меня. Единственной частью, которая имела смысл в этом обезумевшем мире.

Глава 3. Дом лжи

Мы завалили дверь тяжелой дубовой лавкой и сундуком с добром Рогдая. Стук массивной задвижки прозвучал, как удар могильной лопаты. Конец. Снаружи остался мир, который мы знали. Внутри, в полумраке избы, оказались те, кто успел добежать. Горстка. Не больше дюжины.

Мужики, которых я знал как крепких, здравомыслящих охотников и пахарей, теперь выглядели как затравленные звери. Глаза бегают, руки дрожат. Бороды слиплись от пота и, возможно, крови. Женщины сбились в дальнем углу, прижимая к себе уцелевших детей. Они не плакали. Слёзы, кажется, закончились там, снаружи. Теперь они просто тихо, прерывисто выли, как волчицы над мёртвыми щенками. И маленькая Лада, которую я притащил, сидела у моих ног, вцепившись в мой сапог. Её глаза были взрослыми, пустыми, она смотрела на тлеющие угли в очаге и молчала. Молчание детей страшнее любого крика.

«А вот сейчас самое весёлое и начнётся, — подумал я, прислонившись спиной к холодной стене и чувствуя, как липнет к коже рубаха. — Снаружи — обезумевшее стадо. Внутри — клетка с перепуганными до усрачки крысами. Угадайте, где опаснее?»

Снаружи доносились приглушённые крики и треск горящего дерева. Время от времени в дверь с той стороны глухо ударялось что-то тяжёлое. Чьё-то тело. Мы старались не слушать.

Рогдай, бледный как полотно, но с твёрдым взглядом, взял на себя командование.

— Воды всем, — его голос был хриплым, но не дрожал. — Бабы, найдите тряпки, раны перевязать. Мужики — к окнам. Закрыть ставнями. И тихо. Не издавать ни звука.

Люди задвигались, подчиняясь знакомому голосу власти. На мгновение показалось, что всё будет хорошо. Что мы отсидимся, дождёмся утра, и этот кошмар закончится. Как же мы были наивны.

Морок не ломился в дверь. Он уже был здесь. Он просочился вместе с нами, въелся в нашу одежду, забился в наши лёгкие с запахом крови. Он не кричал. Он шептал.

Первым сломался Онуфрий, здоровенный дровосек. Он сидел и тупо смотрел на свои ладони. А потом тихо сказал, ни к кому не обращаясь:

— Руки... Они не мои. Кожа чужая.

Ему сказали заткнуться. Он послушно замолчал. Но я видел, как он продолжает украдкой разглядывать свои пальцы, будто это приползшие на его тело пауки.

Потом кто-то тихо всхлипнул в женском углу. Молодая девка Весняна, известная на всё городище своим звонким смехом, сидела, скорчившись, и смотрела на Рогдая. Просто смотрела, не отрываясь, и по её щекам текли слёзы.

Паранойя густела в воздухе, как дым от сырых дров. Люди начали коситься друг на друга. Взгляд соседа, который ты вчера встречал за кружкой медовухи, теперь казался тяжёлым, испытующим. Ты чего смотришь? У тебя кровь на рукаве. Чья это кровь? Может, моей сестры? Ты почему дышишь так громко? Хочешь меня оглушить, а потом напасть?

Страх — заразная тварь. Хуже любой лихорадки.

— Рогдай... он не моргает, — прошептал Ратибор, один из мужиков у окна. Его голос дрожал так, что слова рассыпались. — Я считал... уже минуту... он не моргает!

Рогдай сидел в своём кресле у очага, прямо, как изваяние. Он действительно не моргал, глядя на пляшущие языки пламени.

— Заткнись! — шикнул я на Ратибора, подходя ближе. — Мы все на пределе! Это обман! Не поддавайся!

Я положил руку старосте на плечо. Оно было каменным.

— Отец Рогдай? Ты в порядке?

Он медленно повернул голову, и его глаза впились в меня. Они были ясными, спокойными, но в их глубине прятался такой холод, от которого у меня волосы на загривке встали дыбом.

— Порядок, Всеволод. Я думаю, — сказал он ровно и снова отвернулся к огню.

Но этого хватило. Весняна вскочила. Её глаза были безумны.

— Его глаза! — взвизгнула она, указывая на Рогдая дрожащим пальцем. — Я видела! Там огня нет! Там уголья чёрные! Он — не он!

— Тихо, дура! — рявкнул на неё её собственный муж, пытаясь усадить. — С ума сошла от страха!

— Его тень... — продолжала всхлипывать она, вырываясь. — Посмотрите на его тень! Она неправильно падает! Она длиннее его самого! Она... она тянется!

Я посмотрел. Очаг отбрасывал на стену за Рогдаем пляшущую, кривую тень. У всех нас были такие же. Ничего необычного. Я уже хотел сказать ей это. И тут язык прилип к гортани.

«А ведь она, сука, права...»

На мгновение, когда пламя в очаге качнулось, тень старосты действительно отделилась от его плеч. Она вытянулась, изогнулась, как чёрная змея, дотянулась до потолочной балки, обвила её и снова вернулась на место. Это длилось не дольше удара сердца. Никто, кроме меня, кажется, не заметил. Или все заметили, но испугались поверить.

Но мой мир перевернулся. Всё. Ловушка захлопнулась. Он внутри. Он носит лицо нашего старосты.

А дальше всё произошло быстро, как удар молнии.

Весняна, видя, что ей никто не верит, выхватила из-за пояса маленький, остро отточенный нож для чистки рыбы. Тот, который всегда носила с собой. С воплем, в котором смешались ужас и какая-то отчаянная решимость, она бросилась к креслу.

— Не он! Не наш!

Никто не успел её остановить. Лезвие с глухим, влажным звуком вошло Рогдаю в бок, под рёбра. Староста не вскрикнул. Он крякнул, как будто его просто толкнули. Медленно посмотрел на рукоять ножа, торчащую из его бока, потом на Весняну. На его лице не было боли. Только удивление.

— Девка... что же ты...

А потом в его глазах погас последний огонёк разума. Муж Весняны с рёвом бросился на жену. Ратибор, который видел, как «не моргает» Рогдай, заорал, что она спасла их всех, и вцепился в волосы мужа Весняны. Ещё один мужик решил, что Ратибор тоже «заражён», и ударил его поленом по голове.

Изба взорвалась. Началась резня. Слепая, бессмысленная, страшная в своей замкнутости. В крошечном пространстве люди, полчаса назад бывшие соседями и друзьями, калечили друг друга, крича обвинения, вырванные из самых глубин их параноидального ужаса.

— Ты смотрел на мою жену!

— Ты украл моего поросёнка в прошлом году, я видел!

— В твоих глазах плещется вода из Нави!

Я оттолкнул от себя Ладу, запихнул её под лавку. И поднял топор.

Морок снова смеялся. Только теперь он смеялся внутри. Смеялся моим собственным голосом.

«Видишь, охотник? — шептал он мне. — Не нужно ломать стены. Нужно просто чуть-чуть подтолкнуть. Они всё сделают сами. Всегда. Просто дай им хороший повод бояться друг друга».

Я стоял в центре этого маленького ада. Топор в моей руке казался невыносимо тяжёлым. Кровь Горазда на нём уже успела застыть. И я понимал, что скоро к ней добавится ещё. Не потому что я хотел этого. А потому что, когда все вокруг сошли с ума, единственное, что ты можешь сделать, чтобы выжить — это сойти с ума вместе с ними. Или хотя бы притвориться.

Пока по улицам метаются одичалые осенние листья и во всю расхаживают длинные тени, мы решили устроить вам атмосферную премьеру хэллоуин-спешл подкаста про монстра из вселенной "Счастливого Конца Света".

Приготовьтесь, мы начинаем!

"Ну, налево, значит на лево, левый путь" - копыта коня громко застучали по асфальту, который вскоре, за поворотом, превратился в отсыпанную щебенкой узкую дорогу промзоны. На бетонных заборах висели плакаты, но многие из них было невозможно прочитать из-за старости. Но на углу забора, рядом с въездом на базу, красовалось свежее объявление: "Тебя ищут, подумай над этим". Богатырь остановился и, оглядевшись, въехал в открытые ворота.
Территория, поросшая кустами и сухостоем, выглядела брошенной, но окно в главном здании горело, и богатырь решил проверить. Покрытая свежей краской дверь открылась и на крыльцо упал свет тусклой лампочки.