Мир кошмаров и приключений

Но были и другие.

Ратибор опустился на одно колено, проводя пальцами по воздуху над отпечатком, боясь его повредить. Это был не человеческий след. Это был след лошадиного копыта. Но что-то было не так. Дружинники, купцы, крестьяне — все в окрестностях Киева, кто имел лошадей, ковали их одинаково. Подкова была простой, цельной, в форме грубой, незамкнутой буквы "О". Практично, надежно.

Эти же следы были иными.

Они были глубже, чем должны были быть от обычной лошади. Животное, оставившее их, было тяжелым. Или несло на себе тяжелого всадника в доспехах. Или всадника и тяжелый груз. И сама форма... Она была другой. Четкий отпечаток в виде идеального, тонкого полумесяца. Словно подкова была не цельной, а состояла из двух отдельных, изогнутых пластин, оставлявших между собой пустое пространство. Или была цельной, но очень узкой, серповидной. Непрактичной для вязкой, лесной почвы Руси. Но идеальной для твердой, сухой земли степи, где важнее не площадь опоры, а острота сцепления.

Ратибор поднялся и медленно пошел вдоль цепочки следов. Их было немного. Убийца был осторожен. Он подъехал к краю поля, спешился, а дальше пошел пешком, чтобы не оставлять следов в самой ржи. Лошадь стояла здесь, у кромки леса, пока ее хозяин творил свой кровавый ритуал. Она топталась на месте, нервничала. Земля была истоптана в небольшом круге.

Он нашел то, что искал, через несколько шагов. Конский помет. Свежий, еще теплый, от него поднимался легкий парок. Ратибор без всякой брезгливости ткнул в него кончиком ножа. Разворошил. Внутри были непереваренные стебли ржи и... что-то еще. Жесткие, волокнистые травы, которые не росли в здешних заливных лугах. Ковыль. Полынь. Сухие травы степи. Лошадь кормили не местным сеном.

Все сходилось. Деталь к детали. Грязный клочок войлока. Необычная соль, настоянная на степных травах. Легкая, быстрая походка, не похожая на тяжелую поступь русича. А теперь это — главное, неоспоримое доказательство. Подковы степняков. Их ни с чем не спутать.

Цепочка следов вела от кромки поля к лесу, а затем выходила на старую, заброшенную дорогу, ведущую к Лыбеди. Туда, за реку. Туда, где на выжженном солнцем холме виднелись десятки, если не сотни, темных конусов печенежских юрт.

Ратибор выпрямился. Он больше не смотрел на поле. Он смотрел на горизонт. На дымки костров, поднимавшиеся в утреннее небо.

Раньше у него была лишь догадка, подкрепленная предчувствием и словами старой ведьмы. Теперь у него был факт. Железный, неоспоримый, отпечатанный в земле. Маньяк, потрошитель, жнец, пришедший за душами киевских духов, был не просто чужаком. Он был одним из них. Одним из "союзников", которым его князь позволил разбить стан у самых ворот города.

Холодная, черная ярость, которую он так долго сдерживал, начала закипать у него в груди. Он не дал ей вырваться. Он преобразовал ее. В решимость. В план.

Охота вслепую закончилась. Пора было навестить соседей. Но не как гость и не как посол.

Как волк, идущий в логово, чтобы вырезать того, кто посмел охотиться на его территории.

Глава 11. Горящее Небо

Ночь навалилась на Киев, как мокрая, просмоленная шкура. После находки в поле город не просто затих — он умер. Улицы обезлюдели задолго до заката, превратившись в черные, безглазые коридоры между слепыми стенами изб. Единственными живыми существами, казалось, были дозорные на стенах Детинца, всматривавшиеся во тьму, и Ратибор, сидевший в своей каморке при княжьем дворе. Он не спал. Он чистил свою боевую секиру. Медленно, методично, он водил промасленным бруском по лезвию, и металл отзывался тихим, голодным шипением. Он готовился.

Первый крик "Пожар!" прозвучал со стороны Щекавицы, с западной окраины. Он был высоким, отчаянным, полным паники. Почти сразу ему вторил другой, с юга, со стороны Лыбеди. А затем загудел набат. Тяжелый, рваный, тревожный гул колокола ударил по нервам спящего города, как удар молота по наковальне.

Ратибор вышел на двор. Небо на западе и юге уже не было черным. Оно окрасилось в грязный, багровый цвет. Пульсирующее, живое зарево, словно кто-то расковырял рану на теле ночи. В воздухе запахло дымом.

Начался хаос.

Двери, еще час назад запертые на все засовы, распахнулись. Люди выбегали на улицы, полуголые, обезумевшие от страха. Женщины кричали, прижимая к себе плачущих детей, мужики растерянно оглядывались, не понимая, куда бежать. Паника, до этого тлевшая в темных углах, вырвалась наружу и обрела форму огненного зверя.

— Печенеги! — разнесся по толпе дикий вопль. — Напали! Жгут город!

Эта мысль была логичной и страшной. После череды ритуальных убийств нервы у всех были натянуты до предела, и теперь они лопнули. Толпа ринулась прочь от окраин, к центру, к Детинцу, к мнимому спасению, давя друг друга в узких улочках. Слышались крики боли, проклятия, треск ломающихся плетней.

Дружина пыталась навести порядок. Воевода Добрыня, выскочивший на крыльцо терема, рычал приказы, отправляя отряды на тушение и оцепление.

— Это диверсия! — кричал он, перекрывая гул толпы. — Они нас выманивают! Хотят, чтобы мы бросили стены! Держать оборону! Гасить огонь!

Ратибор стоял посреди этого ревущего безумия, как скала посреди шторма. Он не двинулся с места. Он просто смотрел на полыхающее небо и вдыхал запах гари. И в его голове все было ясно, как морозный день.

Он видел это раньше. На войне. Тактика выжженной земли, тактика отвлечения. Пока основные силы брошены на одну цель, небольшой отряд проникает туда, где его не ждут.

Дружинники, простые мужики с ведрами и баграми, даже воевода — все они видели одно и то же. Огонь. Угрозу. Нападение.

Ратибор видел другое.

Он видел ширму. Огромный, огненный занавес, за которым кто-то собирался играть свой собственный, тихий и кровавый спектакль.

— Горят амбары, — сказал он подошедшему молодому гридню, который пытался передать ему какой-то приказ.

— Да! Десяток, не меньше! С зерном! Нам зиму не пережить! — кричал тот, вытирая сажу со лба.

Ратибор покачал головой.

— Он не просто жжет амбары, дурень, — его голос был тихим, но прорезал шум, как нож масло. — Он жжет хлеб. Наш хлеб. Урожай с того самого поля. Он закончил свой ритуал. Он осквернил духа поля, а теперь уничтожает то, что тот давал. Он смеется над нами.

Гридень тупо смотрел на него, ничего не понимая.

— О чем ты?! Надо тушить!

Но Ратибор уже не слушал. Он смотрел не на пожары на окраинах. Он смотрел на реку. На темную, блестящую в отсветах пламени воду Днепра.

Пока весь город, вся дружина, сам князь смотрят на запад и на юг, на огонь, никто не смотрит на восток. Никто не смотрит на воду. А убийца, тот, кто оставил следы в поле, не будет возвращаться в свой стан по суше, где его могут перехватить. Зачем, если есть река? Небольшая лодка, пара гребков — и ты уже в городе, у причалов на Подоле, где в суматохе и панике никто не обратит на тебя внимания.

Он уже здесь.

Пока все тушили пожары, устроенные его сообщниками, он незаметно проскользнул в город под прикрытием хаоса. Не для того, чтобы жечь или грабить.

Он пришел за следующей жертвой.

Ратибор повернулся спиной к ревущей толпе и пылающему небу. Он перехватил секиру поудобнее. В то время как все бежали от огня, он пошел в самую гущу паники, против течения. Он шел не тушить амбары. Он шел на охоту.

Он не знал, кого убийца выбрал на этот раз. Духа леса, схоронившегося в роще на одном из холмов? Духа реки, который мог стать его следующей целью? Или кого-то еще? Но Ратибор знал одно: пока город кричал и горел, Мясник работал. В тишине. В темноте. И он, Волк, должен был найти его раньше, чем оборвется еще один нечеловеческий крик.

Эта ночь была идеальной для убийства. Весь город смотрел не туда.

Глава 12. Шепот в Корчме

Ночь пожаров прошла, оставив после себя смрад гари, черные остовы амбаров на горизонте и липкий, парализующий страх. Город забился в свою раковину еще плотнее. Но даже в самое страшное время есть места, которые продолжают жить своей, особой жизнью. Места, где страх либо уступает место пьяной удали, либо топится на дне мутной браги.

Корчма «Кривая Собака» на Подоле была именно таким местом. Дыра. Грязная, вонючая дыра, сколоченная из горбыля и отчаяния. Здесь собирались те, кому нечего было терять: грузчики из порта, мелкие воришки, дезертиры, пропивающие последний крест, и заезжие торгаши, слишком жадные, чтобы платить за постой в приличном месте. Воздух здесь был таким густым от пота, дешевого перегара, пролитого пива и дыма от сальных светильников, что его, казалось, можно было зачерпнуть кружкой.

Ратибор сидел в самом темном углу, за шатким, залитым брагой столом. На нем были не княжеские доспехи, а драные порты и простая льняная рубаха, намеренно измазанная грязью. Свои шрамы он не прятал — они служили ему лучшей защитой. В таком месте человек со шрамами вызывал уважение и страх, а не любопытство. Он заказал кружку самой дешевой, кислой браги и просто сидел, превратившись в тень. Он слушал.

Вокруг гудели. Большинство разговоров были предсказуемы. Обсуждали пожары, проклинали печенегов, спорили, кто будет следующей жертвой Мясника. Но это были лишь волны на поверхности. Ратибора интересовало то, что скрывалось в глубине. Те тихие, обрывочные разговоры, что рождаются между третьей и четвертой кружкой, когда язык развязывается, а мозг перестает контролировать слова.

— …говорю тебе, Вавила, сами напросились! — бухтел здоровенный грузчик с перебитым носом, обращаясь к своему тощему собутыльнику. — Князь их под бок пустил, степняков этих немытых, вот и дождались! Они же не люди, они твари!

— Да ладно тебе, Гриша, — икал Вавила. — Я с ними торгую иногда. Нормальные мужики. Шкуры у них хорошие. И кони.

— Шкуры! — рявкнул Гриша, стукнув кружкой по столу так, что брага выплеснулась. — А не ты ли мне вчерась сказывал, что они у тебя на рынке какую-то дрянь покупали?!

Ратибор напрягся, его уши уловили нужную ноту в общем гаме. Он не повернул головы, лишь чуть наклонил ее, продолжая лениво ковырять ножом столешницу.

Вавила, тощий торговец мелочевкой, смутился. Он огляделся по сторонам.

— Да тихо ты, орясина! Услышит кто…

— Да кто тут услышит?! Все свои! — не унимался Гриша. — Говори давай! Что за дрянь?

— Да не дрянь… просто… странные они, — Вавила понизил голос до заговорщического шепота, и Ратибору пришлось напрячь весь свой слух. — Подходил ко мне один. Молодой, красивый такой, с серьгой в ухе. Гордый, как княжич. Не торговался почти. Купил пучок полыни, чертополоха, болиголова… Все травы, что ведьмы для порчи берут. Я ему говорю: «На кой тебе, мил человек? Коней лечить?» А он так на меня посмотрел… — Вавила поежился, — как на червяка. И говорит, мол, «не твоего ума дело, смерд». И серебром заплатил, не скупясь.

У Ратибора внутри все похолодело. "Полынь и еще что-то чужое…" — так сказала Милада, понюхав соль из избы.

— А еще, — продолжал Вавила, уже не в силах остановиться, — они к Марфе-солеварке ходили. Которая черную соль с Топких болот таскает. Всю скупили! Весь запас! Марфа потом хвасталась, что на вырученные деньги корову себе купит. Я еще подумал, на кой им эта соль? Ею только кожу дубить, в пищу не годится, горькая…

Круг замкнулся. Печенеги. Странные травы, которые подходят для темных ритуалов. И черная болотная соль. Та самая, которой убийца чертил свои круги. И молодой, гордый степняк с серьгой в ухе… Это уже было не просто предположение. Это был почти портрет.

В другом конце корчмы завязалась пьяная драка. Кто-то кого-то обозвал, полетели кружки, послышались глухие удары и смачные ругательства. Всеобщее внимание переключилось туда. Ратибор воспользовался моментом.

Он тихо поднялся из-за стола, бросив на него пару медных монет. Когда он проходил мимо столика торговцев, он как бы невзначай споткнулся и навалился на плечо Вавилы.

— Осторожнее, друг, — просипел торговец.

— И ты, друг, — прорычал в ответ Ратибор прямо ему в ухо, сжав его плечо так, что у того хрустнули кости. — Язык твой длинный. А ночи в Киеве нынче темные. И ножи острые.

Вавила обмяк, его лицо побелело от ужаса. Он судорожно закивал, не в силах вымолвить ни слова. Ратибор отпустил его и, не оборачиваясь, вышел из корчмы в ночную грязь.

У него было все, что нужно. Он больше не будет бродить по городу, ожидая следующего трупа.

Пора было нанести визит Марфе-солеварке, а потом — готовиться к долгой прогулке.

Прогулке в стан, где живет молодой и гордый степняк, который покупает ведьмины травы и любит рисовать на земле черные круги. Волк напал на след. И он знал, что этот след приведет его прямо к глотке убийцы.

— Кто это сделал? — тихо спросил Ратибор, ступая так мягко, что парень вздрогнул и выронил инструмент.

— Не знаю, барин! — взвизгнул Сенька, вжимаясь в стену. — Ночью пришли... лихие люди! Я спрятался на сеновале. Слышал только грохот да как Мастер кричал, когда его волокли... А потом они вернулись. Искали что-то. Все перерыли, окаянные!

— Что искали? Золото?

— Какое золото! — шмыгнул носом Сенька. — Нет у нас злата. Чертежи они рвали. Грамотки всякие, что Иван Кузмич рисовал. Кричали: "Где схема?! Где ключ?!".

Ратибор подошел к верстаку. Столешница была изрублена топором в щепки. Но среди хаоса глаз следопыта выцепил деталь. Под грудой железного хлама, в щели между половицами, белел клочок пергамента. Убийцы в спешке не заметили его или сочли мусором.

Ратибор достал клочок. Это был обрывок чертежа.

Линии были начертаны углем, твердой рукой мастера. Шестеренки, рычаги...

Но это был не механизм ворот. Ворота Ратибор видел — там система блоков и цепей, грубая и мощная.

Здесь же была изображена тонкая, ювелирная работа.

Противовес. Скрытая пружина.

На обрывке уцелело одно слово, написанное корявым почерком Кузнеца: "...камин" (или "...камень"? Слово было оборвано на середине: "...КАМ...").

Ратибор повертел пергамент. Сложный замок? Ловушка?

Если они искали этот чертеж и "ключ", значит, Иван работал над чем-то тайным. Не для города, а для конкретного заказчика. Может, для самого Князя?

— Сенька, — Ратибор повернулся к парню. — Иван делал что-то особенное в последнее время? Не подковы, не петли?

Парнишка замялся, глядя в пол.

— Боялся он. Говорил: "Дурную работу мне дали, Сенька. Не к добру этот механизм. Если прознает кто — головы не сносить".

— Кто дал работу?

— Так известно кто. Князь Всеволод... еще до хвори своей. Приходил сам, ночью, с факелом. Шептались они долго. А потом Иван Кузмич заперся и три ночи ковал. А как выковал... так и началось все это. Ключ он сделал, барин. Странный такой ключ. Длинный, с зубьями по обе стороны, как у щуки зубы.

— И где этот ключ?

— Иван Кузмич его спрятал. Сказал: "Береженого Бог бережет". А где спрятал — не ведаю. Унесли, может, ироды эти...

Ратибор спрятал обрывок чертежа за пазуху.

"Камин" или "Камень".

Если Князь сам заказал тайный механизм перед своим исчезновением, значит, он готовился. Он знал об угрозе. И Иван был хранителем пути к спасению или к гибели Князя.

Убийцы искали этот ключ. И судя по тому, как они перерыли кузницу — они его не нашли. Иван умер, но тайник свой не выдал, даже под пытками.

— Спасибо, Сенька, — Ратибор положил руку на плечо парню. — Беги отсюда. Схоронись у родни. Здесь скоро станет жарко.

Он вышел на улицу. В голове крутилось слово "Камень". Камень в камине? Или тайный камень в кладке стены?

Ратибор знал: чтобы найти ответ, ему придется самому стать взломщиком. И его цель теперь — не кузница, а сам Княжеский терем.

ГЛАВА 10. Навозная смерть

Солнце едва коснулось шпилей башен, а Переяславль снова вздрогнул.

Весть прилетела с княжеских конюшен. Крик, брань, беготня слуг.

Ратибор прибыл на место одним из первых. Ему не нужно было приглашение. В городе, где царит смерть, стервятники слетаются быстро.

Загон для лошадей вонял, как обычно, но сегодня к аромату прелого сена и навоза примешивался сладковатый металлический дух крови. В центре огромной навозной кучи, лицом вниз, лежал Микула — главный конюх, ведавший княжескими табунами. Из спины его, пронзив тулуп насквозь, торчали ржавые двузубые вилы.

Картина была уродливой. Но еще более уродливым был спектакль, который разыгрывался рядом.

Боярин Святополк, раскрасневшийся, в дорогом плаще, который он брезгливо подбирал, чтобы не запачкать в жиже, стоял на деревянном помосте и орал так, что его слышал весь двор:

— Измена! Вот оно, люди православные! Глядите!

Он театрально указывал перстнем на труп.

— Печенеги в городе! Лазутчики поганые! Они убили нашего верного слугу! Видать, застукал он их, когда они хотели коней потравить или угнать! Вот и поплатился!

Толпа челяди гудела. Страх — липкий, холодный — расползался по лицам. "Шпионы среди нас!", "Резать будут ночью в постелях!", "Боярин правду говорит!".

Святополк продолжал кликушествовать:

— Усилить караулы! Никого не впускать, никого не выпускать! Военное положение! Все под мою руку! Я лично возглавлю охоту на этих крыс!

Ратибор, не слушая вопли Боярина, пробрался к телу. Он выдернул вилы с чвакающим звуком. Крови почти не было — стекла внутрь. Микула был мертв уже часа три, тело начинало остывать.

Осмотрел спину. Удар точный, сильный. Тот, кто бил, знал, куда бить, чтобы вилы прошли между ребер в сердце.

Но что-то не сходилось.

Ратибор огляделся. Рядом валялось опрокинутое ведро с водой и скребница. Конь в соседнем стойле спокойно жевал сено.

Если бы тут были шпионы, пытавшиеся угнать или отравить коней (как кричал Святополк), лошади бы бесились. Табун чует чужака, чует злобу. А эти стоят смирно.

Значит, убийца был своим. Тем, кого кони знают.

И еще деталь.

Ратибор подошел к кормушке того коня, которого чистил Микула перед смертью. Провел рукой по дну.

Зерно было чистое. Вода в поилке прозрачная.

«Никто не травил коней, Святополк», — подумал Ратибор. — «Ты лжешь».

Тогда зачем убили Конюха?

Ратибор посмотрел на денники (стойла). Там стояли лучшие жеребцы. Княжеские. Скороходы, способные покрыть сотню верст без отдыха.

Единственные кони в городе, способные уйти от печенежской погони и донести весть в Киев за день.

Микула отвечал за них. Только он мог подготовить их к долгой скачке, подковать "на дальний путь", выбрать маршрут.

Убийство Микулы — это не диверсия врага. Это перерезание провода. Город лишили "ног". Теперь, даже если кто-то (например, Воевода Драгомир или сам Ратибор) захочет послать гонца за подмогой — лучшие кони останутся в стойлах, некормленые, неподкованные, бесполезные без мастера. Или "внезапно захромают" завтра утром, ибо присматривать за ними будет человек Боярина.

Святополк не искал шпионов. Он запирал Переяславль в клетку. Без связи. Без ворот (убийство Кузнеца). Без коней.

И этот крик про печенегов — лишь дымовая завеса, чтобы оправдать тотальный контроль и страх.

Ратибор встретился глазами со Святополком. Боярин на миг замолчал, увидев "киевского гостя". В его взгляде мелькнуло торжество: "Видал? Народ верит мне, а не тебе".

Ратибор медленно вытер руки от крови о солому. Он не стал спорить с толпой. Пока не стал.

ГЛАВА 11. Логика хаоса

Вечер застал Ратибора в его комнате, которую ему выделили на постоялом дворе (Святополк, "заботясь о госте", поселил его подальше от Детинца, под присмотром своих людей). Но Ратибора это устраивало. Отсюда было лучше слышать город.

Он сидел при свече, чистя нож, и выстраивал в голове цепь событий. Хаос на улицах казался безумным, но Ратибор искал в нем метод. Убийства всегда имеют цель. Страсть, месть или выгода.

— Кузнец Иван, — прошептал он, вонзая нож в столешницу. — Ключник. Властелин Ворот и замков. Устранен. Пытали ради секрета тайного прохода. Город лишен надежного "инженера". Если механизм ворот сломается (или будет сломан намеренно) — мы в ловушке. Ни выйти, ни закрыться.

— Конюх Микула, — продолжил он, вырезая ножом на дереве второй крест. — Хозяин Голосовой Связи. Убит грубо, демонстративно. Причина? Не дать уйти гонцам. Без особых знаний Микулы (лекарства, подкормка, тайные тропы выпаса) княжеский табун — просто стадо мяса. Лучшие скакуны обезврежены. Город нем.

Он откинулся на спинку лавки.

Переяславль слеп, глух и нем.

Святополк кричит про печенегов, но своими действиями (или бездействием, потворствуя убийствам) он отрезает крепость от помощи.

Если бы здесь действовали реальные печенежские лазутчики, они бы отравили колодцы, подожгли склады с зерном или убили Воеводу.

Но Воевода Драгомир жив. Склады целы (пока).

Значит, цель врага — не уничтожить город, а изолировать его. Запереть всех внутри. Включая Ратибора.

Зачем?

Святополк утверждает, что отобьется сам. "Наберет авторитет". Но для обороны нужны кузнецы и кони! Уничтожать свой ресурс перед битвой — это самоубийство.

Разве что...

Разве что Святополк не планирует обороняться.

Мысль была страшной.

Если Святополк не собирается драться, а собирается, например, сдать город или заключить сделку (сепаратный мир) — ему нужно, чтобы никто не помешал. Чтобы никто не сбежал с доносом в Киев. Чтобы никто не опустил решетку перед носом у "дорогих гостей" (или наоборот — не поднял её для подмоги).

Саботаж.

Это не хаос войны. Это тщательно спланированная операция по захвату власти, замаскированная под "военное положение". Боярин создает управляемый кризис.

— Ты перехитрил сам себя, Святополк, — пробормотал Ратибор, глядя на пламя свечи. — Ты думаешь, что держишь поводья. Но ты выпустил из бутылки джинна Степи. Печенеги — не те партнеры, с которыми можно играть краплеными картами.

Оставался третий элемент этой мозаики. Воевода Драгомир.

Почему он молчит? Почему боевой генерал терпит уничтожение своей обороноспособности? Он не куплен золотом, это Ратибор понял еще при встрече.

Драгомира держат за горло чем-то личным. Чем-то, что дороже города и чести.

— Надо узнать, что это, — Ратибор встал и задул свечу. — Сегодня ночью город заговорит, хочет он того или нет.

ГЛАВА 12. Шепот улиц

Ночной Переяславль был похож на зверя, который забился в нору и дрожит. Улицы опустели, ставни были наглухо закрыты. Единственным местом, где еще теплилась жизнь (пусть и грязная), была корчма «У Кривого Рога» в Нижнем посаде.

Ратибор, надвинув капюшон простой накидки на самые глаза, вошел в душный зал. Здесь пахло кислым вином, жареным луком и немытыми телами. Наемники Святополка, мелкие торговцы и городской сброд топили страх в хмелю.

Ратибор занял темный угол, заказал жбан сбитня и стал тем, чем был лучше всего — слухом.

Люди в страхе болтливы. Хмель развязывал языки быстрее, чем пытка.

— Слыхали? — сипел рябой мужик за соседним столом. — Кузнец-то наш того... с чертями знался. Говорят, печать на нем была дьявольская, вот его водяной и утащил.

— Брешешь, — оборвал его сосед. — Какая нечисть? Люди это. Боярские. Замки ломать некому, вот и убрали Ивана, чтоб казну не открыл кому не след.

— А коней кто попортил? — встрял третий. — Микулу вилами — раз! И нет человека. А кони стоят, как завороженные. Говорят, боярин хочет на них сам ускакать, коли орда прорвется.

Ратибор слушал, просеивая шелуху сплетен. Народ чувствовал правду нутром, хоть и облекал её в мифы.

В другом конце зала, где сидели двое дружинников из городской стражи (людей Драгомира, судя по потертым плащам), разговор шел тише и серьезнее.

— ...Старик совсем плох, — шептал молодой воин. — Третьего дня приказ дал: "Со стен не стрелять без команды, даже если печенега в упор увидишь".

— Спятил Драгомир, — вздохнул второй, постарше. — Раньше бы он за такое сам голову снес. А тут ходит, как в воду опущенный.

— Так понятно почему. Борька-то его, сынок ненаглядный, сгинул.

Ратибор напрягся, превратившись в слух.

— Сгинул?

— Ну да. Неделю уж как не видать парня. Раньше-то он тут гоголем ходил, деньгами отцовыми сорил, девок щипал. А как слух про войну пошел — фьють! И нету. Воевода почернел весь.

— Говорят, выкрали его, — понизил голос старший. — Вроде как записку Драгомиру подкинули. "Сына хошь увидеть — делай, че велено". Вот он и пляшет под дудку Боярина. Боится.

— Жалко Старого, — покачал головой молодой. — Борька-то дрянь человечишка был, пустозвон. А Драгомир в нем души не чаял. Кровинушка единственная.

Пазл со звонким щелчком встал на место.

Драгомир — не предатель. Драгомир — заложник. Его сына, этого золотого мальчика-мажора, используют как поводок. Боярин Святополк держит Воеводу на коротком поводке, шантажируя жизнью наследника.

"Не стрелять со стен". "Не давать людей Ратибору". Все сходится.

Ратибор допил сбитень, оставил на столе монету и встал.

Шепот улиц дал ему имя: Борька. И причину: похищение.

Теперь оставалось проверить, насколько крепок этот поводок.

— А-а! Гость дорогой из стольного града! Проходи, проходи! Вина ему! Самого лучшего, греческого!

Слуги засуетились. Ратибор остался стоять, не снимая плаща.

— Я не пить приехал, боярин. Я к Князю Всеволоду. Где он?

Святополк всплеснул руками, изображая искреннюю скорбь, которая, однако, не затронула его веселых глаз.

— Ох, беда, беда! Свояк мой, свет-князь, занемог люто. Горячка у него. Лекари говорят — покой нужен. Никого не пускаем, боимся сглаза или заразы. Сам, вишь, извелся весь, за двоих радею!

Ратибор обвел взглядом стол, ломящийся от жареных лебедей.

— Вижу, как извелся, — холодно заметил он. — А пока ты радеешь, боярин, печенеги уже под Бережками хутора жгут. Говорят, дозорных твоих не видать.

Святополк расхохотался, махнув пухлой рукой, унизанной перстнями.

— Печенеги? Да брось ты! Это ж дикари. Пограбят сараи да разбегутся. У меня тут сила несметная! — Он обвел жестом своих наемников, стоящих у стен. — Я их, степняков, одной левой... как мух!

— Твои ворота, боярин, скрипят так, что мертвых будят. А ров травой порос. Если "мухи" налетят роем, город ляжет.

Лицо Святополка на миг отвердело, маска весельчака дала трещину. Но тут же склеилась обратно. Он подошел к Ратибору вплотную, понизив голос. От него разило сладким вином и пряностями.

— Слушай, воевода... Ратибор, верно? Ты человек бывалый, умный. Зачем нам эти страхи нагонять? Великому Князю в Киеве сейчас не до нас. У него своих забот полон рот.

Святополк достал из рукава тяжелый бархатный мешочек и, словно невзначай, положил его на край стола перед Ратибором. Звон золота был красноречивее любых слов.

— Зачем тебе вникать в наши мелкие дрязги? Езжай обратно. Скажи, мол, Всеволод поправляется, гарнизон крепок, а Святополк — орел-мужчина, границу на замке держит. А?

Боярин подмигнул.

— Это золото — на дорожные расходы, конечно. Тут на хутор хватит. Или на новую жизнь где-нибудь... подальше от войны.

Ратибор посмотрел на мешок. Потом на Святополка. Взгляд его был тяжелым, как могильная плита.

— Ты, боярин, не ту кашу заварил, — тихо сказал он. — Золотом стены не укрепишь. А дыры в совести им не заткнешь.

Он демонстративно отодвинул мешок краем меча. Мешочек упал на пол, монеты раскатились с предательским звоном.

В зале повисла тишина. Наемники Святополка положили руки на рукояти мечей.

— Я пробуду здесь столько, сколько нужно, — отчеканил Ратибор. — И Князя увижу. А пока советую тебе не пиры закатывать, а стрелы точить. Гроза ближе, чем ты думаешь.

Он развернулся и вышел, не поклонившись.

Святополк смотрел ему вслед. Его лицо пошло красными пятнами гнева.

— "Гроза"... — прошипел он. — Ну ничего. Бывают гости, что и не доживают до грозы. Костью подавятся...

ГЛАВА 6. Воевода без меча

Дом Воеводы Драгомира стоял особняком, потемневший от дождей сруб, окруженный старыми яблонями. Раньше здесь всегда было людно: десятники получали приказы, гонцы ждали вестей. Сейчас двор зарос бурьяном. Тишина была такой плотной, что казалось, сама война забыла про этот дом.

Дверь Ратибору открыла старуха-ключница.

— Не принимает барин, — прошамкала она, даже не глядя в лицо гостя. — Неможется ему.

— Передай, что пришел Ратибор из Киева. И если он не примет, я сам вышибу эту дверь.

Ключница испуганно юркнула внутрь. Через минуту дверь со скрипом отворилась.

Драгомир сидел в полутемной горнице. Окна были завешаны тяжелыми шкурами, словно хозяин прятался от солнечного света. На столе, среди разбросанных свитков (старых карт и списков гарнизона), стоял кувшин.

Воевода постарел за этот год. Седина посеребрила его гриву окончательно, под глазами залегли глубокие черные круги. Он был без кольчуги, в одной рубахе, расстегнутой на груди. Великий меч, с которым он когда-то рубил печенегов под Лубнами, висел на стене, пыльный, похожий на музейный экспонат.

— Зачем приехал, Ратибор? — хрипло спросил Драгомир, не поднимая головы. — Здесь нечего ловить. Иди к Святополку, он теперь власть.

— Я был у Святополка, — Ратибор сел напротив, отодвигая кувшин в сторону. — Он шут гороховый, а не власть. Драгомир, ты воин. Я знаю тебя. Почему твои люди спят на стенах? Почему ров не чищен? Почему ворота открывают так, словно ждут смерти, а не помощи?

Драгомир вскинул голову. В его мутных от хмеля глазах полыхнул на миг прежний огонь, но тут же погас, утонув в болотной тоске.

— Не твое дело, — огрызнулся он. — Приказы Боярина. Он говорит: не надо злить кочевников. Сидим тихо — авось пронесет.

— "Авось"? — Ратибор ударил ладонью по столу. — С каких пор ты слушаешь торгашей? Печенеги уже жгут села, Драгомир! Мне нужно два десятка твоих лучших людей. Осмотреть округу, проверить дозоры. Я наведу тут порядок, раз ты ослеп.

Драгомир схватил кувшин, прижав его к груди как младенца.

— Нет. Людей не дам. Они нужны здесь, охранять... склады. Святополк запретил любые вылазки.

— Ты воевода или цепной пес шурина?!

Драгомир вдруг закрыл лицо руками. Его плечи затряслись.

— Уезжай, Ратибор. Уезжай, пока цел. Ты не понимаешь. Этот город проклят. Мы все в заложниках.

— У кого? У страха?

Ратибор встал. Он внимательно посмотрел на старого товарища. Это был не хмель. И не трусость. В глазах ветерана читался леденящий, животный ужас. Страх не за себя — Драгомир смерти не боялся. Он боялся чего-то другого, что держало его за горло крепче вражеской удавки.

— Я никуда не уеду, Драгомир, — тихо, но твердо сказал Ратибор. — И я узнаю, чего ты боишься. Но знай: если город падет, кровь будет на твоих руках. Даже если ты меч так и не снимешь со стены.

Он вышел. Драгомир остался сидеть в полумраке. Как только шаги стихли, он достал из-за пазухи маленький предмет — детский деревянный солдатик, грубо вырезанный, со следами маленьких зубов. Сжал его в кулаке до боли, и по щеке старого воина покатилась слеза.

ГЛАВА 7. Утопленник

Рассвет принес холодную весть, распространившуюся по Переяславлю быстрее, чем запах свежего хлеба. У колодца на Торговой площади собралась толпа. Бабы визжали, мужики угрюмо шептались.

Ратибор пробился сквозь толпу. У сруба, мокрый, посиневший и страшный в своей неподвижности, лежал Иван, главный городской кузнец. Тот самый, чьи руки ковали решетки для ворот и чинили механизмы подъемного моста. Человек, которого здесь уважал каждый.

— Расступись! — орал стражник, пытаясь оттеснить зевак древком копья. — Нечего глядеть! Перепил Кузмич, бедняга, да и бултыхнулся по темной ночи! Несчастный случай, вестимо!

Ратибор подошел к телу.

— Несчастный случай? — он поднял глаза на стражника. Тот, узнав "киевского гостя", сразу сбавил тон.

— Ну так... говорят, гулял он вчера. Браги много выпил. А сруб у колодца скользкий. Вот и поскользнулся.

— И сколько он падал, что так лицо разбил?

Ратибор присел на корточки. Он знал: случайности редко ходят парой с войной.

Иван был огромен. Чтобы перекинуть такого детину через высокий край колодца, нужно было постараться. Даже очень пьяный кузнец — это гора мышц, которая будет цепляться за жизнь.

Лицо утопленника было серым, одутловатым. Нос сломан. На виске — ссадина, присыпанная тиной.

"Упал лицом о сруб?" — возможно. Но...

Взгляд Ратибора скользнул к рукам мертвеца. Они были сжаты в кулаки, скрюченные окоченением. Ратибор осторожно взял правую руку кузнеца. Ладонь, загрубевшая от молота, была черна от копоти и... чего-то еще.

Кожа на пальцах.

— Отойди, посол! — грубо окликнул его десятник, человек Святополка. — Боярин велел тело забрать, обмыть да семье отдать. Негоже мертвых срамить доглядами.

Ратибор встал, не выпуская руки мертвеца еще секунду.

— Добро, — сказал он, отряхивая колени. — Везите. Жаль мастера. Золотые руки были.

Он отошел в тень торгового ряда, наблюдая, как тело грузят на телегу. Десятник был слишком суетлив. Он не позволил зевакам даже подойти попрощаться. Тело увозили не домой к вдове, а куда-то в сторону боярских сараев. "Обмыть". Смыть следы.

Ратибор почувствовал знакомое покалывание в правом боку, там, где билось его сердце. "Напился и упал".

Кузнецы, знающие свое дело, не напиваются до смерти, когда враг у ворот. А Иван, судя по шепоту в толпе, был трезвенником уже год.

"И руки..." — вспомнил Ратибор то, что успел увидеть.

Кончики пальцев. Они были не просто черными. Кожа на подушечках была снесена, сожжена до мяса. Ровные, аккуратные ожоги.

Словно кто-то заставлял кузнеца брать голыми руками раскаленное железо.

Или держал пальцы над огнем свечи, долго и методично, задавая вопросы.

Это не падение. Это пытка. И тот, кто это сделал, хотел узнать не рецепт стали. Он хотел узнать секреты, которые знал только Главный Кузнец города.

Ворота. Замки. Тайные ходы.

Охота началась. И первой жертвой стал Ключник Города.

ГЛАВА 8. Дедукция: Руки мастера

Утро перешло в день, но для Ратибора "день" означал лишь время действий. Он знал: тело Ивана-Кузнеца долго в сарае не пролежит. Святополк постарается зарыть его как можно быстрее, чтобы земля скрыла улики. Нужно действовать сейчас.

Боярские сараи стояли на отшибе, у городской стены. Место тихое, безлюдное. Ратибор, накинув простой сермяжный кафтан, слился с тенями переулков. Проникнуть внутрь труда не составило: единственный охранник храпел на тюке соломы, сморенный полуденной жарой и вином, щедро раздаваемым боярином.

Внутри сарая пахло сыростью и крысами. Тело кузнеца лежало на столе, накрытое дерюгой.

Ратибор зажег огарок свечи. Пламя заплясало, отбрасывая зловещие тени.

Он откинул грубую ткань. Лицо Ивана в тусклом свете казалось восковой маской боли. Но лицо сейчас Ратибора не интересовало.

Он взялся за руки.

Утром, на площади, в суматохе, он лишь мельком заметил странность. Теперь он мог разглядеть все.

Правая рука. Указательный и средний пальцы.

Кожа на подушечках отсутствовала. Мясо обуглено, покрыто коростой запекшейся крови и сукровицы. Ожоги были локальными, точечными.

Не бывает таких ожогов при пожаре или случайном касании.

— Тебя жгли, Иван, — прошептал Ратибор. — Жгли специально. Аккуратно. Чтобы больно было, но чтобы работать мог. Или чтобы говорить начал.

Он осмотрел левую руку. Там — та же картина, плюс ноготь на мизинце вырван с корнем. Синяки на запястьях — следы веревок. Его связывали.

Пытка длилась не час и не два.

«Что ты мог знать, кузнец? Золото в подвале? Вряд ли. У такого трудяги богатство только в молоте. Сплетни? Тоже нет. Кузнецы народ молчаливый».

Ратибор закрыл глаза, представляя работу главного мастера крепости.

Что делает главный кузнец?

Чинит мечи? Да.

Ковал подковы? Да.

Но это мелочи. Главное — механизмы.

Подъемный мост. Тяжелая решетка ворот ("герса"). Запоры на потайных калитках, через которые высылают разведку или гонцов.

Замки на дверях сокровищницы или... Княжеских покоев.

Кузнец — это хранитель ключей и секретов механики города.

Если его пытали, значит, врагу нужно было не просто убить его (для этого достаточно ножа в спину), а получить знание.

Как открыть ворота без шума? Как заблокировать механизм, чтобы защитники не смогли опустить решетку? Где тайный лаз?

И, судя по тому, что Иван умер в колодце, а не в пыточной, он либо все сказал и стал не нужен, либо умер, не сказав, и убийцы избавились от тела, изобразив "пьянку".

Но характер ожогов... Он сказал. Когда пальцы горят, воля плавится быстрее металла.

Ратибор накрыл тело обратно.

— Прости, мастер. Они сломали тебя. Но я найду тех, кто держал свечу.

Он задул огарок и выскользнул из сарая.

Теперь он знал: в городе готовится не просто бунт, а диверсия. Ворота, главная защита Переяславля, теперь под угрозой. И тот, кто владеет знанием мертвого кузнеца, держит в руках ключи от города.

— Зима будет долгой, Лада. Мох на камнях густой, — ответил он, вгоняя топор в колоду. — Лучше вспотеть сейчас, чем мерзнуть в лютень.

Внезапно Лада выпрямилась. Её улыбка исчезла, взгляд зеленых глаз стал острым, тревожным. Она повернула голову на юг, туда, где вилась еле заметная тропа к большаку.

— Чужак, — прошептала она.

Ратибор тут же подобрался. Его рука сама собой легла не на плотницкий топор, а на рукоять меча, который, хоть и висел на гвозде у поленницы, всегда был смазан и наточен.

Через минуту залаял Пёс — огромный волкодав. Послышался стук копыт. Не размеренный шаг путника, а загнанный галоп вестника.

На поляну вылетел всадник. Кафтан сбился, конь в мыле, на боку — княжеская тамга.

Гонец осадил коня, едва не сбив плетень. Увидев Ратибора, он не стал кричать "Эй, мужик!". Он спешился и поклонился, узнав шрам на лице и тяжелый взгляд.

— Здрав будь, Ратибор, — выдохнул гонец, протягивая свернутую трубкой грамоту с красной печатью. — Насилу нашел. Еле живые тут места.

— И тебе не хворать, — Ратибор не спешил брать грамоту. Он знал: как только он коснется воска, его покой кончится. — С чем пожаловал?

— Великий Князь Киевский шлет слово. Беда, Ратибор. Переяславль молчит.

Ратибор нахмурился. Переяславль — южный щит Руси. Если он молчит, значит, Степь говорит.

— Что значит "молчит"? Гонцы?

— Пропадают, — ответил вестник, нервно оглядываясь на лес. — Трое ушло — ни один не вернулся. Князь Всеволод писем не шлет, дани не платит. А лазутчики сказывают — печенеги у границ шевелятся, как муравьи перед грозой. Великий Князь велит тебе ехать. "Только тот, кто клубок киевский распутал, — сказал он, — сможет понять, какая змея в Переяславле завелась".

Ратибор взял грамоту. Печать жгла пальцы.

— Я не воевода больше. Я лесник.

— Ты русич, — тихо ответил гонец. — Если Переяславль падет, орда до Киева за два перехода дойдет. А от Киева и сюда рукой подать.

Вечером в избе было тихо. Лада собирала его в дорогу. Укладывала вяленое мясо, чистые портки, сменную тетиву. Руки её не дрожали, но Ратибор слышал, как бьется её сердце — слишком часто.

— Ты знала, — сказал он, обнимая её со спины. — Еще до того, как он приехал.

— Лес шептал, — отозвалась она, не оборачиваясь. — Тени длинные стали. Крови много будет, Ратибор.

Она повернулась к нему. Лицо её было бледным в свете лучины. Она положила его широкую ладонь себе на живот.

— Я не хотела тебя пускать. Думала, спрячу. Но от судьбы под корягу не залезешь.

Ратибор почувствовал тепло её тела. Она что-то скрывала. В её глазах была тайна, но не злая, а какая-то великая, теплая.

— Ты вернешься, — это был не вопрос, а приказ. — Ты должен вернуться.

Она достала из-за пазухи маленький предмет на кожаном шнурке. Это был оберег, вырезанный из можжевельника — свернувшийся в клубок уж, символ домашнего очага и... новой жизни.

— Надень. Это не для тебя. Это для того, чтобы ты помнил, куда идти.

Лада промолчала о главном. Она знала: она носит под сердцем дитя. Срок был мал, всего две луны. Если она скажет сейчас — он будет осторожничать в бою, будет думать о ней, а не о враге. А в схватке сомнение — это смерть.

Пусть думает, что защищает Русь. А на самом деле — он едет защищать их ребенка. Ибо если орда прорвется — не спасется никто.

— Я вернусь, Лада. Сердце справа, меч в руке. Смерть меня не видит.

Он поцеловал её — горько, долго, как в последний раз.

На рассвете он был уже в седле. Туман стлался по низинам, похожий на печенежский дым. Ратибор не оглядывался. За его спиной остался рай, а впереди ждал город, пропахший изменой и скорой войной.

ГЛАВА 2. Каменное эхо Киева

Киев встретил Ратибора гулом. Город разросся за этот год: стропила новых теремов тянулись к небу, на торжище у Почайны было не протолкнуться от возов. Жизнь била ключом, торговцы ругались на трех языках, звенели молоты кузнецов. Никто не смотрел на небо, никто не нюхал ветер с юга. Киев чувствовал себя в безопасности, укрытый за широкими спинами пограничных городов.

Ратибор скривился. Он знал это чувство — ложное спокойствие сытого зверя перед охотой.

В детинце его пропустили без вопросов — шрам на лице Ратибора помнила каждая собака из старой гвардии, а молодые гридни почтительно расступались перед человеком, о котором шепотом рассказывали байки у костров.

«Тот самый. Который сердце под серебром носил. Который Свенельда свалил».

Великий Князь ждал его не в тронной гриднице, а в малой горнице, где решались дела темные и быстрые. Князь постарел. В бороде прибавилось серебра, а глаза, некогда ясные и дерзкие, теперь были запавшими, воспаленными от бессонницы. На столе перед ним лежала карта русских земель, придавленная кинжалом именно в том месте, где значился Переяславль.

— Здрав будь, воевода, — Князь не стал церемониться, даже не встал. — Прости, что выдернул из берлоги. Знаю, лес тебе милее людей.

— Здравствуй, Государь. Лес честнее, это правда. Но долг есть долг. Что стряслось?

Князь налил вина в два кубка, жестом указал на лавку.

— Стряслось молчание, Ратибор. Самое страшное из всех бед. Три недели назад я отправил обоз с зерном в Переяславль. Он вошел в город... и исчез. Воевода обоза, мои люди, кони — как в воду канули. А следом — тишина. Ни грамоты от князя Всеволода, ни дани, ни вестей.

— Всеволод — муж надежный, — возразил Ратибор. — Мы с ним ходили на вятичей. Он не изменник.

— Был надежный, — Князь отпил вина и поморщился. — Последняя весть, что дошла окольными путями через купцов — "Князь занемог". Слёг с неизвестной хворью. Теперь городом и дружиной правит его шурин. Боярин Святополк. Брат жены.

При имени Святополка Ратибор прищурился. Он слышал о нем. Богач, мот, любитель роскоши. Из тех, кто на пиру первый тост поднимает, а в сече держится за третьим рядом.

— Святополк шлет гонцов: "Все спокойно, Государь. Печенеги смирные, Князь на поправку идет". Но мои лазутчики из Степи другое поют. Хан Куря стягивает курени к Переяславлю. Дымы видят у самой Сулы. Не набег это, Ратибор. Это война. И если город под Святополком спит, то разбудит его только огонь.

Князь встал и подошел к узкому окну-бойнице.

— Я не могу послать войско сейчас. Северяне бунтуют, дружина нужна здесь. Если я двину полки на юг без точной вести, я оголю Киев. Мне нужны глаза. Твои глаза, Ратибор.

Ратибор молчал, обдумывая услышанное. Картина была скверная. Князь болен (или устранен?). Власти у него нет. Городом правит временщик, который лжет центру. А у ворот стоит смерть.

— Какие полномочия даешь? — спросил Ратибор.

Князь снял с пояса костяную пластину с выжженным княжеским трезубцем — верительный знак (пайцза), дающий право говорить голосом Великого Князя.

— Полные. Суд и расправа. Если Святополк изменник — голова его твоя. Если Всеволод болен — лечи, если мертв — найди убийцу. Но главное — подготовь город к осаде. Любой ценой, Ратибор. Даже если придется половину бояр перевешать. Переяславль не должен пасть.

— А Воевода местный? Драгомир? Старый зубр, он бы панику поднял, если б неладно было.

— Драгомир молчит, — глухо ответил Князь. — И это пугает меня больше всего. Драгомир своих не бросает... если его не сломали.

Ратибор спрятал пластину за пазуху, ближе к правому сердцу.

— Я понял. Выезжаю сейчас. Дай мне тройку свежих коней и подорожную грамоту без имени. Поеду не как дознаватель, а как... старый друг Всеволода, навестить больного. Погляжу, как крысы забегают.

Князь впервые за встречу скупо улыбнулся.

— Вот за это я тебя и ценю, Ратибор. Ты умеешь ступать мягко, пока не придет время ударить. Храни тебя Бог... или твои лесные идолы.

Ратибор вышел из терема. Солнце садилось в багровые тучи. Ветер пах пылью и дымом далеких костров. Юг звал. И этот зов не обещал ничего, кроме крови.

ГЛАВА 3. Степной ветер

Дорога на юг, к переяславским рубежам, никогда не была легкой прогулкой. В прежние годы здесь шумели ярмарки, шли обозы с солью и рыбой, а на тракте стояли крепкие заставы. Но сейчас тракт казался вымершим хребтом огромного зверя, чья плоть давно истлела.

Ратибор ехал в одиночку. Спустя сутки пути от Киева лес поредел, уступая место лесостепи — бесконечным холмам, покрытым ковылем, который уже начал желтеть под сентябрьским солнцем. Ковыль шелестел, как шепот мертвецов, и в этом шелесте Ратибору слышалась тревога.

Он менял коней на почтовых станах, не жалея ни себя, ни скотину. Смотрители на станах смотрели волками, двери запирали на засовы средь бела дня.

— Не спокойно, служивый, — буркнул старик на переправе через Трубеж, подавая бадью с водой коню. — Третьего дня с хутора Бережки дым шел. Чёрный, жирный. Сгорели Бережки.

— Разбойники? — спросил Ратибор, хотя знал ответ.

— Какие к лешему разбойники! — сплюнул старик. — Стрелы с костяным боем нашли. Степняки. Совсем страх потеряли, паскуды. Раньше-то они боялись за Трубеж нос сунуть, воевода Драгомир им живо укорот давал. А нынче... словно знают, что некому их встречать.

Ратибор погнал коня дальше, свернув с тракта, чтобы проверить слова старика. К полудню он добрался до Бережков.

Деревни больше не было.

Торчали черные зубы печных труб. Обугленные бревна еще курились едким дымом. Вокруг валялась домашняя утварь: разбитые горшки, порванные сети, детская люлька со следами сапог на днище.

Трупов почти не было — видно, угнали в полон. Только у колодца лежал старый пес со стрелой в боку да обезглавленное тело деда, который, видимо, был слишком слаб, чтобы идти за конем.

Ратибор спешился. Он подошел к следу на размякшей от недавнего дождя глине. Отпечаток копыта. Маленького, круглого, с некованым краем. Степная лошадка. И не одна — здесь прошла добрая сотня.

— Разведка боем, — прошептал Ратибор. — Прощупывают. Смотрят, как быстро придет помощь из крепости.

Помощь не пришла. Следов дружинных подков, тяжелых и глубоких, он не нашел. Гарнизон Переяславля не вышел перехватить налетчиков, которые орудовали всего в полудне пути от городских стен. Это было не просто халатностью. Это было приглашением.

Вдруг его конь тревожно всхрапнул и повел ушами в сторону балки. Ратибор среагировал мгновенно. Он упал в траву, сливаясь с пожухлой землей, и натянул лук.

На гребне холма, в версте от пожарища, появились всадники. Пятеро. Одеты в овчинные малахаи, на головах — островерхие шапки. В руках — длинные копья-пики.

Печенежский разъезд.

Они не прятались. Они ехали нагло, не пригибаясь к седлу, смеясь и указывая плетьми на сторону города. Один из них гарцевал на породистом гнедом жеребце — явно трофейном, взятом с русского хутора.

Они чувствовали себя здесь хозяевами. Они знали: "большой медведь" в крепости спит, или болен, или уже мертв.

Ратибор не стал стрелять. Пятерых ему не положить в открытом поле, а поднять шум — значит, не довезти верительную грамоту. Он смотрел им вслед, запоминая.

Степняки ехали не грабить. У них не было вьюков. Они осматривали броды и дороги. Это была передовая разведка Армии.

— Идет большая гроза, — сказал он сам себе, выбираясь из ковыля. — И зонт у нас дырявый.

Он вскочил в седло. Теперь время текло против него. Каждая минута промедления могла стоить города. Ему нужно было добраться до Воеводы Драгомира и посмотреть в его глаза, чтобы понять: предал он или сломался.

Конь рванул с места, унося Ратибора в сгущающиеся сумерки. Сзади, на холме, печенег поднес к губам рог и протяжно затрубил, оповещая степь о чем-то своем, хищном и страшном.

ГЛАВА 4. Закрытые ворота

Стены Переяславля выросли из утреннего тумана темной громадой. Город, стоявший на высоком берегу Трубежа, был крепостью-воином, изрубленным в шрамах прошлых осад. Но если раньше от этих башен веяло грозной силой, то теперь они казались погруженными в болезненный сон.

Ров зарос тиной, подъемный мост был опущен лишь наполовину, словно скрипучая челюсть старика. Над воротами лениво трепетало княжеское знамя — выцветшее, давно требующее замены.

Ратибор подъехал к мосту. Его конь фыркнул, чувствуя запах нечистот. Ров никто не чистил месяцами.

Надвратная башня молчала. Ни оклика часового, ни скрипа тетивы. Ратибор мог бы подскакать вплотную с факелом и поджечь ворота, и никто бы не чихнул.

— Эй, на стене! — крикнул Ратибор, приложив ладонь ко рту. — Спит служба?! Врага проспите!

На стене появилось заспанное лицо в помятом шлеме. Стражник зевнул, опираясь на копье, как на посох.

— Чего орешь? Нет проезда. Карантин у нас. Хворь в городе.

— Какая хворь? Совести у вас хворь! — разозлился Ратибор. — Открывай! Гонец я от Великого Князя.

Стражник лениво сплюнул вниз. Плевок шлепнулся в грязь у копыта коня Ратибора.

— Много вас тут, гонцов, шляется. Боярин Святополк велел никого не пущать без личного дозволу. Поворачивай оглобли, путник, пока цел. Или жди, пока смена будет... к вечерне.

Кровь бросилась Ратибору в голову. К вечерне! Да печенеги за это время переправу наведут!

— Глаза протри, собачий сын!

Ратибор достал из-за пазухи верительную костяную пластину с киевским трезубцем и поднял её высоко над головой. Солнце ударило в белую кость, заставляя знак власти сиять.

— Именем Киевского Стола! Не откроешь сейчас — с этой стены сам полетишь, но без веревки!

Стражник, увидев знак, переменился в лице. Спесь слетела мгновенно.

— Ой... Сейчас, батюшка, сейчас! Эй, Гридька, крути ворот! Княжий человек приехал!

Ворота открывались мучительно долго. Петли визжали несмазанным железом, цепи лязгали, заедая на каждом звене. "Герса" (решетка) поднялась рывками, замирая на полпути.

«Запущенность», — отметил Ратибор. — «Если враг ударит, они эти ворота даже закрыть не успеют».

Он въехал в посад. Город жил своей жизнью, но и здесь царило странное напряжение. Люди на улицах не смеялись. Прохожие шли, втянув головы в плечи, озираясь. Торговые ряды стояли полупустые — купцы боялись везти товар в "город мертвых".

Ратибор чувствовал спиной липкие взгляды. Стража у ворот смотрела на него не с уважением, а с затаенной злобой и страхом. Он был здесь чужим. Незваным гостем, нарушившим чей-то тайный сговор.

На встречу выехал десятник — дюжий мужик с бегающими глазками, одетый в слишком новый, щегольский кафтан.

— Куда путь держишь, посол? — спросил он, преграждая дорогу конем.

— К Князю Всеволоду. Навестить хворого, — спокойно ответил Ратибор, хотя рука его не отходила от меча.

— Князь плох. Не принимает никого. К боярину Святополку поезжай. Он нынче всем ведает.

— Я сам решу, к кому ехать, — отрезал Ратибор, тронув коня шпорами так, что десятнику пришлось посторониться.

Проезжая мимо, он услышал, как десятник шепнул своему подручному:

— Доложи Хозяину. Еще одна ищейка из Киева. Скажи... пусть "встретят" как положено, если нос глубоко сунет.

Ратибор не подал виду, что услышал. Он ехал прямой дорогой к детинцу, и сердце его, то, что справа, билось ровно и тяжело. Город гнил изнутри, и запах этой гнили был сильнее, чем вонь изо рва.

Все замолчали. Свенельд подошел к столу.

— Государь, гнев твой праведен. Но мудрость твоя должна быть выше гнева. Сотня всадников будет грохотать так, что в Весь-Лесном услышат за полдня.

— И что? — нахмурился Князь. — Пусть боятся!

— Они не испугаются, государь. Они сбегут. У «Волков» норы по всему лесу. Мы придем на пепелище, найдем пару трупов, а банда уйдет в Черниговские земли или к болотам. И вернется, когда мы уйдем. Мы потратим силы, золото на прокорм дружины, а вернемся ни с чем.

Воевода засопел, понимая, что в словах боярина есть правда.

— Что же ты предлагаешь, Свенельд? Терпеть?

— Нет. Хитрость. — Свенельд обвел взглядом присутствующих. — «Волки» сейчас пьяны кровью и победой. Они ждут сотню, они выставили дозоры. Но они не ждут гостей.

— Каких гостей? — не понял Князь.

— Дознавателей. Малый отряд. Человек десять, не больше. Якобы едут описывать убытки для казны, решать вопрос с наследством. Сделать вид, что Киев еще не знает про "Волков", что мы думаем — пожар или мор.

— Рискованно, — покачал головой Князь. — Если нападут?

— В том и суть! — глаза Свенельда хищно блеснули. — Мы дадим этому отряду опытного командира. Он найдет логово, пока бандиты расслаблены. И ударит в сердце — ночью, тихо. Или наведет твою сотню точно на цель, когда будем знать, где они.

Князь задумался. План был красив. Меньше шума, больше толку.

— Кто поведет?

Свенельд выдержал паузу. Ему нужен был человек, которого не жалко, если он погибнет в бою. И человек, который достаточно смел, чтобы войти в пасть к волку.

— Ратибор, — произнес Свенельд. — Варяг. У него нет семьи, нет земель. Он следопыт. И он не болтлив. Если он погибнет — мы выплатим виру его памяти. Но если он найдет их... слава будет твоей, государь.

Воевода Блуд хотел предложить Путяту, но промолчал. Ратибор был лучше как следопыт.

— Ратибор — добрый воин, — согласился Князь. — Быть по-твоему, Свенельд. Готовь грамоту. Но если он сгинет без толку — спрошу с тебя.

Свенельд низко поклонился, скрывая торжествующую улыбку.

— Головой отвечаю, Княже.

«Ты сгинешь, Ратибор. Ты и вся банда Свирепа перегрызете друг другу глотки в Кабаньем Логу. И тогда мои тайны умрут вместе с вами».

Сборы шли споро, без суеты, как принято у бывалых кметей. Ратибор отобрал девятерых. Не юнцов, жадных до славы, а молчаливых рубак, с которыми делил хлеб и кровь под Искоростенем и в диком поле. Кольчуги смазаны, колчаны полны, кони — сыты, но не перекормлены.

В полдень к коновязи подошел Свенельд. Рядом с боярином семенил жилистый, вертлявый мужичонка в надвинутой на лоб бараньей шапке.

— Готов, Ратибор? — спросил Свенельд, брезгливо отряхивая полу кафтана от дорожной пыли.

— Люди готовы. Кони тоже. — Ратибор скользнул взглядом по спутнику боярина. — А это кто? Лишний рот в походе мне не надобен.

Мужичонка поднял голову. Лицо его было похоже на печеное яблоко — сморщенное, бурое, один глаз полуприкрыт бельмом, зато второй, карий, бегал остро и цепко, как у хорька.

— Это Молчан, — представил Свенельд. — Он родом из тех мест, где сидит Свиреп. Знает кабаньи тропы через трясину. Без него вы будете кружить по лесу неделю, пока "Волки" не перестреляют вас по одиночке. Он проведет вас прямо к логову.

Ратибор шагнул к Молчану, нависая над ним скалой.

— Из тех мест, говоришь? А чего ж ушел?

— Обидели меня там, — скрипучим голосом отозвался Молчан, не отводя взгляда (что было редкостью для смерда). — Свиреп у меня дочь сгубил. Отомстить хочу. Проведу вас так, что они и не учуют.

Ратибор прищурился. История звучала складно. Слишком складно. Обычно люди, потерявшие дочь, либо воют, либо пьют, либо сами за нож берутся. В глазах этого — ни горя, ни ярости. Только расчет и холодное ожидание. Но выбора не было: лес вокруг деревни Весь-Лесной и правда был гиблой чащобой.

— Гляди, Молчан, — тихо сказал Ратибор, кладя руку на рукоять меча. — Коли тропу перепутаешь, или веточка хруснет не там, где надо — моя голова с плеч, но твоя — раньше упадет.

Молчан криво ухмыльнулся, показав гнилые пеньки зубов.

— Не изволь беспокоиться, воевода. Доведу как родных. Земля пухом будет... тьфу ты, скатертью, хотел сказать.

Ратибор промолчал, но отметил оговорку. Свенельд довольно кивнул, наблюдая, как паутина сплелась.

У ворот Детинца, окованных железом, стоял шум. Путята, багровый от досады, хлестал плеткой по голенищу сапога.

— Да что же это деется, Ратибор?! — ревел он, пугая прохожих. — Тебя, значит, в дело, а меня — в няньки? "Город стеречь"! От кого стеречь? От торговок рыбой?

— Приказ есть приказ, — спокойно ответил Ратибор, подтягивая подпругу гнедого жеребца. Ему самому не нравилось решение оставить Путяту. В бою спина друга была надежнее крепостной стены.

— Это Свенельда происки, — понизил голос Путята, зло зыркнув в сторону княжеского терема. — Не любит он меня. Знает, что я молчать не стану, коли увижу, как он с казной мудрит. Вот и держит при себе, чтоб глаз не спускать.

Ратибор замер.

— Что ты сказал? Ты видел, как он мудрит?

Путята отмахнулся:

— Да так, показалось мне. Обоз с пушниной, что шел как "дань", уж больно легко прошел мимо писаря, а потом я те же шкуры на торгу у грека видел. Хотел Князю сказать, да доказательств нет. А теперь и подавно не до того.

Сердце Ратибора пропустило удар. Если Путята действительно что-то видел, то его оставление в городе — не наказание. Это приговор. В городе, под присмотром Свенельда, с Путятой может случиться всякое.

— Слушай меня, брат, — Ратибор схватил друга за плечо, больно сжав пальцы. — Сиди тише воды. Не лезь к Свенельду. На стену — только в смену, в кабаки не ходи один. Вернусь — разберемся. Чую, непросто там все.

— Да брось ты жути нагонять! — хохотнул Путята, сбрасывая руку друга. — Я себя в обиду не дам. И женка присмотрит.

Он расплылся в улыбке, глядя поверх плеча Ратибора.

К воротам шла Милолика.

Милолика плыла, а не шла. На ней был праздничный летник, расшитый жемчугом, щеки алели, словно маков цвет. В руках она несла сверток дорогого сукна.

Ратибор поморщился. Она шла прощаться с ним или красоваться?

— Сокол мой ясный, — запела она, подходя не к Ратибору, а к Путяте (хотя уезжал Ратибор). — Опечалился ты, вижу, что друг уезжает.

Она повернулась к Ратибору, слегка поклонившись. Глаза ее были холодны как льдинки, хотя губы улыбались.

— Доброго пути тебе, Ратибор. Возвращайся с победой.

— Постараюсь, — буркнул он.

— А ты, муж мой любимый, — она снова обратилась к Путяте, разворачивая сверток. — Раз уж велели тебе по ночам город стеречь, так хоть не мерзни. Ветра нынче злые с Днепра дуют.

В ее руках вспыхнуло темно-красное, как густая кровь, корзно (плащ). Шерсть была плотной, дорогой, заморской.

— Вот, сшила тебе. Сама вышивала.

Путята разинул рот от восхищения.

— Эка красота! Царский подарок, Милолика!

Он позволил накинуть на себя тяжелую ткань. Плащ был великолепен, но слишком ярок. В таком на стене не спрячешься — за версту видно будет факелом в ночи.

Милолика застегнула плащ у него на плече.

— И застежка особая, — проворковала она, касаясь пальцами металла.

Ратибор присмотрелся. Это была не обычная круглая фибула. Это была массивная серебряная брошь в виде свернувшейся змеи, кусающей свой хвост. Тонкая ювелирная работа, явно не киевская, а откуда-то с Восхода.

— Носи, не снимай, — шепнула она, поглаживая серебряную змею. — Пусть все видят, какой у меня муж статный. Чтобы издалека признавали.

Ратибор почувствовал укол тревоги. «Чтоб издалека признавали». Зачем дозорному быть заметным? Это же глупость. Но Путята сиял как медный таз, гордый заботой жены.

— Спасибо, родная! Век не сниму!

Милолика отступила на шаг, любуясь мужем. Или, как показалось Ратибору, оценивая мишень. Ярко-красный плащ на фоне серых бревен стены — лучшей метки для лучника или знака для убийцы не придумать.

— По коням! — гаркнул Ратибор, желая прервать этот балаган.

Отряд тронулся. Копыта застучали по бревенчатой мостовой. Ратибор обернулся последний раз. Путята махал рукой, алая точка у ворот. Рядом стояла Милолика. Она не махала. Она стояла неподвижно, и на лице её было написано странное удовлетворение, словно дело уже сделано, и жертвенный бык уже украшен лентами перед закланием.

— Ну, Молчан, веди, — процедил Ратибор сквозь зубы. — И молись своим богам, чтобы ты меня не обманул.

Отряд скрылся за поворотом. Ловушка захлопнулась с обеих сторон: одна — в лесу для Ратибора, другая — в городе для Путяты.

— Отыграюсь, — хрипло каркнул Ждан. — Всё отыграю. Ставлю хутор.

По толпе зрителей прошел шепот. Хутор Ждана был лучшим в округе. Три десятка голов скота, заливные луга у реки.

— Хутор против всего, что на столе? — Гостомысл усмехнулся в бороду. — Дело честное. Бросай зернь.

Игра была проста и жестока. Две игральные кости, выточенные из суставов быка. Выпадет чёт — Ждан снова богач. Нечет — он нищий, хуже последнего холопа.

Ждан зажмурился, взывая к Велесу, покровителю скота и торговли. Резко выдохнул и опрокинул стакан.

Костяшки с сухим стуком покатились по дереву. Одна замерла сразу — три точки. Вторая крутилась, словно издеваясь, подпрыгнула на сучке и легла.

Одна точка.

В сумме — четыре. Чёт.

Ждан взвыл от радости, протягивая руки к горе серебра:

— Моё! Слышишь, староста? Моё! Велес со мной!

— Не спеши, — голос Гостомысла был холоден, как лед на Днепре. — Гляди лучше.

Староста указал узловатым пальцем. Вторая кость, покатившись, встала не плашмя, а уперлась ребром в крошку хлеба. Она не лежала. Но грань с тремя точками смотрела вбок. Вверх смотрело пустое место.

— «Собака», — вынес вердикт Гостомысл. — Спорный бросок. Перебрасываем. Только теперь моя очередь.

Это было против правил, но здесь законом был Староста. Ждан хотел возразить, схватиться за нож, но двое дюжих сыновей Гостомысла шагнули из тени.

Гостомысл лениво взял кости. Не тряс, не молился. Просто разжал ладонь.

Шесть и четыре.

Десять. Абсолютная победа.

— Завтра к полудню освободишь усадьбу, — зевнул староста, сгребая серебро. — Жену и детей можешь забрать. Скотину оставь. Именем Князя свидетельствую: долг твой — уплата честная.

Ждан сидел, глядя на пустой стол. В ушах звенело. Жизнь кончилась. Он стал никем.

Ночной ветер холодил пылающее лицо Ждана. Он шел домой, не разбирая дороги, спотыкаясь о корни. В голове, как потревоженный улей, гудели мысли.

«Уйти? Куда? В Киев — милостыню просить? К печенегам — в рабство? Жена проклянет. Дети в голоде подохнут. Я — Ждан, меня вся волость уважала! А теперь?»

Обида жгла внутренности. Гостомысл сжульничал. Все видели, что сжульничал, но промолчали. Они боятся Старосту. А Ждана не боятся. Над Жданом завтра смеяться будут.

Он вошел в свой двор. Собака, огромный волкодав, ткнулась мокрым носом ему в ладонь. Ждан оттолкнул пса. Вошел в амбар.

Здесь пахло сеном и спокойствием. Тем самым спокойствием, которого его лишили. Взгляд упал на сундук в углу, под старыми сетями.

Дрожащими пальцами он откинул крышку. На дне, завернутые в промасленную тряпицу, лежали они. Стрелы.

Особые.

Год назад он купил их у проезжего торговца-хазарина за бесценок, просто потешить самолюбие. Чёрное оперение, хищные наконечники с зазубринами, на древках выжжен знак — оскаленная пасть.

Знак «Лютоволков».

Банда, что держала в страхе торговый путь «из варяг в греки». Говорили, что они исчезли, что дружина их перебила, но слухи ходили разные.

Мысль ударила в голову, ясная и страшная, как молния.

Если Староста умрет сегодня ночью...

Кто заподозрит Ждана? Все знают — Ждан трусоват, Ждан торговец. А тут — «Лютоволки».

Долг записан на пергаменте, а грамота лежит в ларце у Старосты. Если сгорит дом... если исчезнет Гостомысл... Никто не докажет. Он скажет, что выиграл. Или что долга не было.

— Они сами виноваты, — прошептал Ждан в темноту. — Они сами всё забрали. Я лишь верну своё.

Он схватил плотницкий топор, остро наточенный утром для поправки забора. Тяжесть железа придала уверенности. Взял пучок черных стрел.

Руки перестали дрожать. В душе поселился ледяной холод. То был холод убийцы.

Усадьба Старосты спала. Даже псы молчали — Гостомысл был скуп и кормил их плохо, к ночи они, нажравшись падали в овраге, спали как убитые.

Ждан перемахнул через частокол там, где подгнила доска — он знал это место, сам же продал старосте гнилой лес на починку два года назад.

Он стоял у дверей терема. Сердце грохотало так, что казалось, разбудит округу. Он вынул стрелу с черным оперением и с силой вонзил её в дверной косяк. Ещё одну — в стену. Пусть выглядит так, будто дом обстреляли перед штурмом.

Засов был хлипкий. Ждан поддел его лезвием топора, просунув лезвие в щель. Дерево скрипнуло, но поддалось.

Внутри было темно. Ждан знал, где спальня. Он шел на ощупь, сжимая топорище до белизны в пальцах.

Гостомысл спал на широкой лавке, раскинув руки. Во сне он выглядел безобидным стариком. Ждан занес топор.

«Это за мой хутор. За моих детей».

Удар был страшным. Лезвие с хрустом вошло в шею, почти отделив голову. Крови было много — горячая, липкая, она брызнула Ждану на лицо. Староста даже не вскрикнул, только дернулся и обмяк мешком.

Ждан выдохнул. Сделано. Теперь найти грамоту и...

Скрипнула половица.

Ждан резко обернулся. В дверях горницы стояла жена Гостомысла, в белой сорочке, с распущенными волосами. За её спиной, протирая глаза, жались двое сыновей-подростков. Те самые, что стояли за спиной отца при игре.

— Ждан? — тихо, с ужасом выдохнула женщина. Она увидела топор. Увидела кровь.

Она его узнала.

Ждан понял: назад пути нет. Если он уйдет сейчас, завтра он будет висеть на осине. «Лютоволки» не оставляют свидетелей. Если он хочет, чтобы поверили в набег — жалости быть не может.

— Не надо, — прошептал один из мальчишек.

Зверь, что дремал внутри мирного Куркуля, вырвался наружу. Он прыгнул вперед.

...

Через четверть часа Ждан вывалился на крыльцо. Его трясло. Топор был скользким от красного. Рубаха промокла насквозь. Внутри дома воцарилась мертвая тишина.

Он сломал несколько стрел и разбросал обломки по двору. Опрокинул бочку с водой, разбил глиняный горшок. Ударил топором по косяку двери, имитируя яростную рубку.

Затем, набрав в легкие воздуха, он истошно заорал, разрывая ночную тишину Весь-Лесного:

— «ВОЛКИ»! «ВОЛКИ» В ДЕРЕВНЕ! УБИВАЮТ! СПАСАЙТЕСЬ, БРАТЦЫ!

Крик полетел над крышами, будя собак, мужиков и саму Смерть, которая с этой минуты начала свою жатву. Ждан еще не знал, что своим криком он призвал беду не только на себя, но и на людей, о существовании которых даже не подозревал.