Мир кошмаров и приключений

Ратибор сжимал рукоять меча, смазанного сажей, чтобы не блестел. Глаза привыкли к темноте, различая силуэты коряг и черный блеск воды. Мысли текли вяло, путаясь с дрёмой. Три дня... Травник в подклети... Спущенные штаны мертвецов...

А потом мир изменился.

Это произошло не сразу. Сначала с реки пополз туман. Он был густым, белесым, словно кто-то вылил в черную воду бочку скисшего молока. Туман не стелился по воде, он вставал стеной, скрадывая звуки, поглощая очертания берега. Он полз к засаде Ратибора, касался лица влажными, холодными пальцами, оседал росой на усах.

Видимость упала до вытянутой руки. Ратибор моргнул, силясь проглядеть сквозь мутную пелену, но та была непроницаема.

И тут наступила тишина.

Лягушачий хор оборвался не постепенно, а разом. Словно невидимый дирижер взмахнул палочкой — и сотни глоток захлебнулись страхом. Замолчали сверчки. Затих ветер в верхушках ив. Даже вода перестала плескаться о коренья.

Полоцк, мир живых, остался где-то далеко, за спиной. Здесь, у кромки воды, воцарилась Пустота.

Ратибор почувствовал, как волосы на затылке встают дыбом. Это было не затишье перед бурей. Это была реакция всего живого на присутствие Смерти.

В груди вдруг стало горячо. Амулет ведуньи Велены — сушеная куриная лапка — словно нагрелся под рубахой, начал колоть кожу острыми когтями, вызывая зуд. Ратибор хотел было почесаться, но замер.

В тумане, там, где должна быть река, что-то было.

Звука не было. Не было плеска весел, не было чавканья сапог по грязи. Но Ратибор кожей ощущал тяжелое, давящее присутствие. Словно огромная гора медленно смещалась в пространстве.

Голова начала кружиться. Веки стали тяжелыми, накатила сладкая, тягучая усталость. Захотелось встать, выйти из укрытия, посмотреть, что там белеет во мгле... Захотелось опустить меч.

«Морок!» — прожгла мысль.

Амулет царапнул грудь сильнее, боль отрезвила. Ратибор прикусил губу до крови, прогоняя наваждение.

Он вглядывался в молочную стену до рези в глазах. Ему казалось, что он видит движение — плавное, тягучее колыхание тьмы внутри тумана. Огромный силуэт? Изгиб исполинского тела? Или просто игра воображения, испуганного разума?

— Покажись... — одними губами прошептал он. — Только покажись.

Но ничего не произошло.

Ни всплеска, ни атаки, ни горящего взгляда. Сущность прошла мимо. Или постояла, выжидая, пробуя воздух своим раздвоенным языком, и, не почуяв легкой добычи, утекла дальше.

Туман стоял еще долго, давя на плечи. Ратибор лежал, чувствуя, как деревенеют ноги. Он проиграл этот раунд. Тварь не пошла по старой тропе. Она была хитрее. Или же...

Лягушки, осмелев, неуверенно подали голос — одна, другая, и вскоре хор возобновился, хоть и не так бойко.

Тварь ушла. Но куда?

Ратибор медленно поднялся, отряхивая мокрые листья. Его трясло от напряжения и холода. Охота не удалась. Капкан остался пустым.

Но тишина, которая стояла над рекой минуту назад, сказала ему больше, чем любой свидетель. Зверь здесь. И зверь голоден. И если он не клюнул на засаду у реки, значит, он нашел еду в другом месте.

И тут, словно в подтверждение его черных мыслей, далеко, со стороны дальних хуторов, разорвав ночную тишину, донесся крик. Не лягушачий, не птичий. Человеческий.

Ратибор рванул меч из ножен и побежал на звук, проклиная туман, ночь и свою неудачу.

Глава 12: Крик на хуторе

Ноги сами несли его сквозь подлесок. Ветки хлестали по лицу, как розги, цеплялись за плащ, пытаясь удержать, но Ратибор не чувствовал ни боли, ни усталости. В ушах всё ещё стоял тот крик — полный смертного ужаса, оборвавшийся так внезапно, словно кричащему перерезали глотку.

Туман, плотный у реки, здесь, на возвышенности, редел, превращаясь в рваные клочья, цепляющиеся за стволы сосен. Ратибор бежал на дальний хутор — уединенное хозяйство бортника Микулы, стоявшее особняком, в версте от городской стены. Глухое место. Идеальное для тех, кто ищет уединения… или жертву.

Когда впереди показался черный силуэт избы, Ратибор замедлил шаг, выравнивая дыхание. Меч лежал в руке привычной тяжестью, но ладонь была мокрой от пота.

Было тихо. Слишком тихо. Даже дворовый пес Брехун, известный своим скверным нравом, не встречал чужака лаем.

— Микула! — позвал Ратибор, но голос его прозвучал глухо, словно вата тумана поглотила звук.

Ворота плетня были распахнуты настежь. Одна створка сиротливо скрипела, раскачиваемая ветром.

Ратибор шагнул во двор, готовый к удару.

Никто не напал. Двор был пуст, лишь перевернутая корзина да рассыпанная поленница говорили о том, что здесь недавно кто-то бежал в панике.

Дружинник подошел к крыльцу. Дверь в избу была приоткрыта. Из темного провала тянуло холодом и… тем самым запахом. Едва уловимым теперь, выветривающимся, но всё еще узнаваемым. Шафран. И сладкая гниль.

Ратибор зажег от огнива припасенный в суме факел-смоляк. Яркий, трескучий свет разогнал тени, и дружинник едва не споткнулся.

У самого крыльца, в грязи, лежал человек.

Это был Микула. Крепкий, жилистый мужик, который мог в одиночку завалить медведя. Сейчас он выглядел как сдутый пузырь. Его одежда была разорвана, штаны спущены до лодыжек, обнажая иссохшие, серые бедра. Лицо Микулы было обращено к звездам, и на нем застыла та же чудовищная, блаженная улыбка, что и у других.

Он высох до дна.

— Проклятье… — выдохнул Ратибор, опускаясь на колено. Тело было еще теплым. Он опоздал всего на несколько минут.

Но тут свет факела выхватил из темноты еще одно пятно. Чуть поодаль, у колодца, лежало что-то белое.

Ратибор поднял факел выше.

Женщина.

Это была молодая жена бортника. Она лежала навзничь, раскинув руки, словно пытаясь отползти. Её сарафан был задран, длинная коса растрепалась в грязи.

Ратибор подбежал к ней, надеясь, что она просто лишилась чувств. Он перевернул её лицо к свету и отшатнулся.

Она была мертва. Но выглядела она… иначе.

Если Микула, как купец и стражник, был похож на высушенную мумию с пепельной кожей, то женщина выглядела так, словно просто уснула. Бледная, но не иссушенная. Плоть не покинула её.

Зато на груди, прямо напротив сердца, на белой рубахе расплывалось темное пятно. Кровь.

Но самой раны видно не было — ткань не была разрезана ножом или пробита стрелой. Казалось, удар прошел сквозь материю, не повредив её, но убив плоть под ней. И лицо женщины… На нем не было улыбки наслаждения. Оно было перекошено гримасой боли и дикой, запредельной ярости.

Ратибор встал, озираясь. Тени плясали по стенам избы, и ему казалось, что за каждым углом кто-то прячется.

Пятеро.

Ждан, Гойко, Зорян. И теперь эти двое.

Но здесь что-то было не так. Впервые «Змея» убила женщину. И впервые она оставила кровь.

Ратибор сжал рукоять меча до белых костяшек.

Он устроил засаду у реки, как дурак, слушая лягушек, а тварь в это время пировала здесь. Княжеский срок в три дня таял, как снег в печи, а крови становилось только больше. Он стоял посреди чужого двора, вдыхая остатки сладкого аромата, и понимал: он не охотник. Пока что он лишь тот, кто считает трупы.

Глава 13: Двойное убийство

Факел в руке Ратибора трещал, разбрызгивая капли кипящей смолы, но этот земной огонь казался тусклым по сравнению с леденящей картиной, открывшейся перед дружинником. Двор бортника Микулы стал ареной сразу двух смертей, но стоило присмотреться, как становилось ясно: эти смерти пришли с разных сторон света.

Ратибор воткнул факел в вязкую землю между двумя телами и опустился на колени. Сначала он еще раз осмотрел Микулу.

Тут все было знакомо до тошноты. Та же пепельная, похожая на кору старой осины кожа. Те же проваленные ребра, обтянутые сухой плотью. И та же чудовищная, бессмысленная улыбка блаженства на лице человека, из которого высосали жизнь до последней капли. И, конечно, запах. Пряный, сладкий дух южного шафрана и мускуса висел над телом облаком. Зверь был здесь. Зверь соблазнил бортника, вывел его во двор, раздел и «поцеловал».

С этим все было ясно. «Желтая пыльца» и здесь собрала свою жатву.

Но вот женщина...

Ратибор переполз по грязи к телу жены Микулы, которую звали, кажется, Забавой. Она лежала всего в трех шагах от мужа, но казалось, что умерла она в другом мире.

— Не то... — прошептал Ратибор, касаясь ее руки.

Она была холодной, но мягкой. Плоть под пальцами подавалась, мышцы и жир были на месте. Кровь, хоть и застывшая, осталась в венах, а не испарилась, как у мужа. Она выглядела спящей, если бы не лицо — искаженное гримасой ужаса и боли, с открытым в немом крике ртом. Она не знала наслаждения в миг смерти. Она видела что-то, что напугало ее до разрыва сердца.

Ратибор поднес свет ближе к темному пятну на ее рубахе, в районе груди. Крови было немного — темное, почти черное пятно. Он ожидал увидеть разрез от ножа или дыру от стрелы.

Дрожащими пальцами он рванул ворот льняной рубахи, обнажая бледную грудь.

— Матерь Божья... — выдохнул он.

Раны не было. Кожа была целой, не порванной. Но в районе сердца плоть была вмята внутрь, словно в нее с чудовищной силой вдавили невидимый кол или ударили боевым молотом с маленьким бойком. Вокруг вмятины расплывался черно-синий кровоподтек, похожий на паутину.

Ратибор провел ладонью над раной. От нее веяло холодом. Не осенней стынью, а могильным холодом Нави. Волоски на руке встали дыбом.

— Это не Змея, — твердо сказал он самому себе, поднимаясь с колен. — Змея выпивает. Она обнимает, дурманит и сушит. А здесь... здесь был удар. Удар такой силы, что сломал грудину, не порвав рубахи. Как магическое копье.

Он отошел назад, глядя на двор целиком.

Две жертвы.

Один убит сладким ядом и истощением.

Вторая убита грубой, злой, потусторонней силой.

Картина начинала складываться в голове, но от этого становилась только безумнее.

Микула вышел во двор на зов «Змеи». Попал под морок. Вдова (или кто она там) начала свою трапезу.

Забава, жена его, должно быть, услышала шум или вышла следом. Она увидела мужа с другой. Она кинулась спасать его или проклинать разлучницу...

И кто ее убил?

«Змея»? Зачем ей бить магией, если она могла просто «выпить» и ее? Старик Лука говорил, что они едят мужчин, но женщины для них лишь помеха. Могла ли Змея ударить так? Возможно.

Но почему тела лежат так? Микула уже иссушен. Значит, процесс был завершен. А женщина убита одним быстрым ударом, чтобы не мешала?

Ратибор принюхался. Над Микулой висел запах шафрана.

Над Забавой же запаха пряностей почти не было. От нее пахло озоном, как после грозы, и затхлой водой застоявшегося пруда.

— Два охотника, — понял Ратибор, чувствуя, как холод проникает под кольчугу. — Здесь, на этом дворе, сошлись два разных зла. Одно пришло за мужчиной ради голода. А второе пришло за женщиной... ради злобы?

Это было не просто совпадение. Это было столкновение.

Город гнил изнутри. Пока неведомая тварь охотилась на похотливых мужиков, что-то древнее и мстительное подняло голову, пользуясь общей паникой и смутой.

Ратибор вытер руки о траву. Три дня дал ему князь на поимку одного убийцы. А теперь оказалось, что в Полоцке идет война нечисти, и люди в ней — лишь разменная монета и корм.

Он должен был понять, кто нанес этот удар невидимым копьем. Потому что если Змею еще можно было объяснить хищной природой далеких краев, то убийца женщины был местным. Своим. И оттого — втройне опасным.

Глава 14: Вмешательство Волхва

Ждать пришлось недолго, но каждый миг этого ожидания давил на плечи тяжелее кольчуги. Когда из темноты, шаркая посохом, вышел старый Яромил, княжеский волхв, Ратибор едва сдержал вздох облегчения.

Яромил был дряхл, как столетний пень. Его лицо, изрезанное морщинами, скрывалось в тени надвинутого капюшона из волчьей шкуры, а на поясе, перевязанном вервием, глухо побрякивали обереги — куриные боги, сушеные лапки кротов и мелкие звериные черепа. Он не любил людей, и люди платили ему тем же — страхом пополам с уважением.

— Смердит, — каркнул старик вместо приветствия, не доходя до тел десяти шагов. — Чужим смердит. Сладостью гнилой.

Он подошел к трупу Микулы. Ратибор посветил факелом. Волхв не стал наклоняться. Он ткнул сухую грудь мертвеца кривым посохом.

— Выпит, — констатировал он без жалости. — Как яйцо пауком. Это та же сила, что и у реки. Желтая пыльца, южный дурман. Здесь мне делать нечего, воин. Эту тварь я не знаю, и боги мои ее не ведают. Иди к зверям за советом.

Яромил повернулся, собираясь уходить, но Ратибор преградил ему путь рукой.

— Постой, старче. Глянь на бабу. Тут другое.

Волхв недовольно фыркнул, но подошел к телу Забавы. Стоило ему приблизиться, как он изменился в лице. Из дряхлого старика он превратился в гончую, взявшую след. Он втянул воздух ноздрями, резко, со свистом.

— О-о... — протянул он, и голос его стал скрипучим, как несмазанная телега. — А вот это наше. Родное. Черное.

Он опустился на колени прямо в грязь, не жалея шкур. Его узловатые пальцы пролетели над грудью убитой женщины, не касаясь кожи, там, где незримый удар остановил сердце.

— Холод, — прошептал Волхв. — Ледяной кулак Нави. Ударили не злобой, а завистью. Ударили так, что душу вышибли, даже не порвав рубахи.

— Кто? — спросил Ратибор. — Та же, что и мужа убила?

— Нет, — Волхв резко встал. — Та, «сладкая», убивает ради еды. А эта убила, потому что помеха была. Или потому что увидела свое, желанное.

Старик резко развернулся и, не говоря ни слова, двинулся к распахнутой двери избы. Ратибор поспешил за ним, держа факел высоко.

Внутри было тихо и страшно. Тени метались по бревенчатым стенам, выхватывая нехитрый крестьянский быт: печь, лавки, опрокинутый горшок с кашей. Но Волхв смотрел не на беспорядок.

Он подошел к центру горницы, где под потолком, на очепе (гибкой жерди), висела плетеная колыбель.

Она покачивалась. Едва заметно, словно ее толкнули совсем недавно.

Яромил сунул руку внутрь.

Пусто.

Там было лишь скомканное одеяльце. Ребенка не было.

Волхв медленно вынул руку и обернулся к Ратибору. Глаза старика в свете факела горели недобрым, потусторонним светом.

— Сладкая Смерть забрала мужика, потому что хотела жрать, — прохрипел Яромил. — А потом она ушла. Ей не нужны бабы и дети. Но на этот двор пришло и другое. То, что шло следом. Или то, что привлек запах смерти.

— Два убийцы? — Ратибор почувствовал, как холодок бежит по спине. — Сговорились они, что ли?

— Нет, — покачал головой Волхв. — Одна наследила, открыла дверь в Навь, а вторая в эту дверь вошла. Посмотри сюда.

Он указал посохом на пол у колыбели. Там, в пыли, виднелись влажные следы. Но не слизь, а вода. Обычная, грязная вода, смешанная с тиной. Следы босых женских ног.

— Убийца мужчины ушел в лес. А убийца женщины забрал дитя.

Ратибор оцепенел.

— Зачем ей ребенок? Сьесть?

— Нет, — Волхв тяжело вздохнул, и в этом вздохе была вся тяжесть мира. — Съесть — это просто. Зверь ест и спит. А тут... Тут горе, парень. Черное, беспросветное бабье горе.

Старик обвел взглядом темные углы избы.

— Здесь осталась иная сила. Сила, которая не знает покоя. Тот, кто забрал дитя, не хочет убивать. Она хочет... иметь. Она хочет вернуть то, что потеряла. И поверь мне, дружинник, мертвая мать, ищущая дитя, страшнее любой заморской твари. Ищи там, где плачут.

Ратибор сжал зубы. Вместо одной загадки он получил две. Младенец был похищен. И теперь, пока он гоняется за любительницей шафрана, где-то в ночи бродит безумный дух с чужим ребенком на руках.

— Тихо, — вдруг сказал Митрофан, поднимая руку.

— Что там, дядька? Щука зашла? — оживился Олешка.

— Тш-ш… Смотри. Вон там, у коряги. Цветом больно ярко.

В серой, безрадостной палитре речного утра, среди бурого камыша и черной воды, пятно ярко-алого цвета резало глаз. Ткань. Дорогая, крашеная ткань, какую простой люд надевал разве что на похороны или свадьбу, да и то не свою.

Лодка мягко ткнулась носом в переплетение корней прибрежной ивы. Камыши расступились, открывая то, что скрывала река.

Это был не топляк и не дохлая скотина. В воде, зацепившись дорогим, шитым золотом кафтаном за сук, лежал человек. Голова его была откинута назад, наполовину погружена в ряску, но лицо… лицо виднелось отчетливо.

— Матерь Мокошь, заступись… — прошептал Олешка, крестным знамением закрываясь от увиденного, но глаз отвести не смея.

Мертвец был богат. Сапоги из красной кожи, сафьяновые, на пальцах, сжавших речную траву — серебряные перстни с каменьями. Но не богатство испугало рыбаков.

Штаны купца — а это явно был купец — были спущены до щиколоток, открывая худые бледные ноги и срам, посиневший от холода воды. Однако самым жутким был цвет кожи. Тело не разбухло, как обычно бывает у утопленников. Наоборот. Оно казалось высохшим, словно старый пергамент, который забыли на солнцепеке. Кожа, серая, с сеткой мелких трещин, обтягивала череп так плотно, что казалось, вот-вот лопнет. Глазницы запали глубоко, превратившись в черные провалы.

И при всем этом ужасе, на лице мертвеца застыла улыбка. Блаженная, почти экстатическая гримаса удовольствия, которая на иссохшем лице смотрелась кошмарным оскалом.

— Это ж Ждан… — Митрофан узнал покойника. — Купец Ждан. Тот самый, что половину посада в долгах держит.

— Жаден был, как бес, — выдохнул Олешка. — Говорили люди, подавится он золотом своим. Вот, видать, и подавился. Водяной его забрал?

Митрофан ткнул тело концом весла, проверяя, не привязан ли тот ко дну. Тело качнулось легко, словно пустая оболочка, из которой вынули всё нутро.

— Не водяной это, — пробормотал старый рыбак, хмуря густые брови. — Водяной раздувает. А этот… сухой. Как таранька на ветру. И гляди, порты спущены. Не иначе, грешил перед смертью-то, бесстыдник.

Олешка подался вперед, морща нос:

— Дядька, чуешь?

— Чего чую? Тиной несет, чем еще…

— Да нет же. Сладко пахнет. Приторно так, аж в горле першит.

И верно. Когда легкий утренний ветерок сдул туман, до лодки донесся запах, которому здесь, среди грязи и рыбьей чешуи, не было места. Пахло не речной гнилью, не смертью, а густым, тяжелым ароматом — мускусом, перезревшей вишней и чем-то острым, заморским, что везли иногда купцы с самого Царьграда. Запах был настолько густым, что, казалось, его можно было потрогать языком — вкус шафрана и греха на губах.

— Духами женскими несет, — скривился Митрофан. — Дорогими.

Он перевел взгляд на берег. Следы в жирной, чавкающей грязи были едва заметны, но казалось, что кто-то тащил или поддерживал купца.

— Срам-то какой, — сплюнул старик, но в его голосе было больше страха, чем осуждения. — Жил жадно, а помер, голой задницей рыбам светя.

— Дядька, надо тиуна звать. Или дружину.

— Надо, — неохотно согласился Митрофан. Он понимал: плакала сегодняшняя рыбалка. И спокойная жизнь — тоже.

Лодка качнулась, отталкиваясь от коряги. Мертвый Ждан чуть повернулся в воде, и солнечный луч, впервые пробивший туман, скользнул по его сухому, улыбающемуся лицу. В этом свете кожа казалась совсем уж серой, нечеловеческой, а прилипшая к бедру золотистая слизь блеснула так, словно сама была драгоценностью. Но рыбаки этого уже не видели, спеша на веслах прочь от проклятого места.

Туман медленно смыкался за их спинами, скрывая тело, из которого кто-то или что-то выпило саму жизнь, оставив взамен лишь запах сладкого яда.

Глава 2: Паника

Весть о смерти купца Ждана пронеслась по Полоцку быстрее, чем верховой по весеннему тракту. Ещё до полудня город гудел, как потревоженный улей, но гул этот был не яростный, а трусливый, придавленный. Люди на торжище перешептывались, косясь на мутную воду Полоты, бабы крестили детей, завидев любую тень, а собаки выли, не переставая, словно чуяли в воздухе незримую беду.

Но настоящий страх пришел ближе к обеду.

Десятник Бус, коренастый мужик с перебитым носом, вёл смену караула к дальним воротам. День выдался хмурым, солнце лишь изредка проглядывало сквозь рваные облака, не давая тепла. Сапоги чавкали по раскисшей глине.

— Гойко где? — рыкнул Бус, подойдя к сторожевой вышке. — Спит, пёс шелудивый?

Пост был пуст. Копьё, прислонённое к брёвнам частокола, сиротливо мокло под моросью. Шлем валялся в грязи, словно его смахнули небрежным движением.

— Эй, Гойко! — гаркнул десятник, чувствуя, как внутри зашевелился холодок. — Выходи, по запороть велю!

Ответа не было.

Один из молодых дружинников, Ослябя, тронул десятника за плечо и указал на примятую траву, уходящую от стены в сторону подлеска — густого кустарника, жавшегося к городскому валу.

— Туда ушли, дядька Бус. Словно волокли кого. Или сам шёл, шатаясь.

— Проверьте, — скомандовал Бус, уже зная, что ничего хорошего они там не найдут. Стражник не оставляет пост, чтобы справить нужду в дальних кустах, не бросает шлем.

Они нашли его в пятидесяти шагах от стены, под сенью старой разлапистой ели. Гойко, один из самых крепких парней в сотне, лежачий плашмя на сыром мхе, выглядел как куча тряпья.

— Матерь Божья... — Ослябя попятился, закрывая рот ладонью.

Гойко не был убит мечом или стрелой. На нём не было видно ран, но кольчуга, которая всегда сидела на нём внатяг на широкой груди, теперь висела мешком, собираясь складками. Голова стражника покоилась на корнях, лицо было обращено к небу.

Оно было таким же серым и потрескавшимся, как у купца. Губы, некогда полные и красные, превратились в две тонкие, сухие нити, растянутые в блаженной, пьяной улыбке. Глаза запали настолько, что казалось, их выклевали птицы, но нет — в глубине чёрных глазниц всё ещё блестели мутные зрачки.

Штаны стражника были спущены до колен. Бледные, тощие ноги, лишённые мышц, казались палками, обтянутыми пергаментом. Жизнь, сила, мужская ять — всё вытекло из него, оставив лишь сухую оболочку.

Десятник Бус присел рядом, но коснуться побоялся. От тела несло не потом и не перегаром, как обычно пахнет от солдат, а всё тем же душным, сладким ароматом, перебивающим запах хвои. Запах цветов и тлена.

— Не баба это была, — прохрипел Бус, поднимаясь. Лицо его посерело. — Человека так не выдоить за час. Словно десяток лет жизни одним глотком забрали.

***

К вечеру тела стащили в холодный амбар на окраине посада. Народ жался к заборам, глядя, как дружинники хмуро несут носилки, прикрытые рогожей. Шепотки превратились в ропот.

— Мокошь гневается! — кричала какая-то кликуша, раздирая на себе рубаху. — За грехи наши, за блуд, за жадность!

— Не Мокошь это! — возражал ей мужик из кузнецов. — Навьи пришли! Чернобог ворота отворил!

В амбаре было тихо и темно. Местная знахарка, старуха Велена, которую звали, когда нужно было заговорить грыжу или принять трудные роды, стояла у порога, наотрез отказываясь подходить ближе.

— Глянь, бабка, — требовал княжеский тиун, нервно теребя бороду. — Что за хворь такая? Может, отравление? Или яд змеиный?

Велена, опираясь на клюку, лишь фыркнула, не сводя глаз с серых ступней, торчащих из-под рогожи. В полумраке они казались сделанными из пепла.

— Нет тут хвори, тиун, — прошамкала она. — Хворь изнутри грызёт, плоть портит, гной даёт. А тут плоти нет. Пусто внутри.

— Как пусто? — не понял тиун.

— А так. Душа ушла, а тело за собой потащила, — старуха перекрестилась мелким, суетливым жестом, но второй рукой сжала деревянный оберег на шее. Языческое и христианское мешалось в ней, как и во всём городе. — Не буду я их мыть. И касаться не буду.

— Я прикажу!

— Приказывай мёртвым! — огрызнулась Велена, пятясь к двери. — К таким покойникам голыми руками лезть — смерть дразнить. Там голод остался. Чужой голод. За дверями, тиун, беда ходит. Не мор это, а охота.

Старуха выскочила за дверь, оставив тиуна наедине с двумя иссушенными телами и сладким, липким запахом шафрана, который, казалось, становился только гуще в замкнутом пространстве.

Город за стенами погружался в ночь, но огни в окнах не гасли. Никто не хотел засыпать. Люди запирали ставени, подпирали двери кольями и шептали молитвы всем богам, которых помнили, надеясь, что серые лица с блаженными улыбками не придут за ними в темноте. Паника, холодная и липкая, вползала в Полоцк вместе с ночным туманом.

Глава 3: Юность в воде

Солнце стояло в зените, разгоняя остатки утренней мороси, но тепло не радовало жителей Полоцка. Воздух над городом словно загустел от тревоги.

Крик раздался со стороны Тихой заводи — места, где река Полота делала крутой изгиб, замедляя свой бег, и где вода стояла почти недвижно, цветущая ряской и кувшинками. Кричала баба, пришедшая полоскать белье. Крик был не испуганным, а тонким, визгливым, каким кричат, увидев покойника в собственном дворе.

Ратибор, младший в княжеской дружине, оказался там одним из первых. Ему, молодому, еще не заслужившему права носить алый плащ, поручили обходить дозором прибрежные улицы — дело нехитрое, но сегодня каждый куст казался местным жителям укрытием татя.

— Расступись! — рявкнул он, расталкивая плечами небольшую толпу, уже собравшуюся на берегу.

Люди шарахались в стороны, крестясь. На мостках, уронив в воду корзину с мокрыми рубахами, выла на коленях женщина. Её трясущаяся рука указывала на центр заводи.

Там, среди широких листьев кувшинок, покачивалось белое пятно. Тело.

Оно лежало лицом вниз, раскинув руки, словно пытаясь обнять воду. Светлые волосы веером расплылись по темной поверхности, смешиваясь с зеленой тиной.

— Кто это? — бросил Ратибор, не глядя на толпу. — Чей парень?

— Да это ж Зорян... — ответил кто-то из мужиков срывающимся басом. — Вакулы-кузнеца сын. Он вчерась только молотом махал, я сам видел.

Ратибор сжал зубы. Зоряна он знал — семнадцатилетний здоровяк, которому прочили место отца в кузнице. Плечи — косая сажень, кровь с молоком.

— Помогите вытащить, — приказал дружинник. Мужики попятились.

— Не, паря... Сами лезьте. Там нечисто... Вон как те двое, Ждан да Гойко...

Выругавшись, Ратибор шагнул на скрипучие мостки, сбросил сапоги и, подцепив тело длинным багром, что лежал тут же для ловли топляка, начал осторожно подтягивать его к берегу. Мертвец шел легко, пугающе легко, будто был не из плоти и кости, а из сухой соломы.

Когда Ратибор схватил парня за скользкое плечо и перевернул его на спину, чтобы втащить на доски, толпа ахнула и подалась назад. Баба, что нашла тело, закрыла лицо передником и завыла пуще прежнего.

Перед ними лежал старик в теле юноши.

Впалая грудь с четко проступившими ребрами напоминала птичью клетку, обтянутую серой кожей. Живот прилип к позвоночнику. Мощные мышцы, которыми славился сын кузнеца, исчезли, и кожа висела на костях безобразными складками. Лицо заострилось, скулы выпирали, как лезвия ножей.

На теле не было ни единой раны. Ни синяка от удара, ни разреза, ни следа от удушья. Зорян был совершенно наг. Его одежда — порты и рубаха — нашлась тут же, аккуратно сложенная под ивой. Он пошел купаться добровольно. Или кого-то ждал.

Ратибор склонился над мертвецом, борясь с дурнотой.

Он не был знахарем, но видел достаточно смертей. Человек сохнет от чахотки годами. От голода — месяцами. А этот парень, пышущий здоровьем, превратился в скелет за одну ночь.

Но страшнее всего было лицо. Глаза Зоряна были открыты и смотрели в небо, подернутые белесой пеленой. А губы... тонкие, синюшные губы растянулись в той же проклятой, мечтательной улыбке, что и у купца Ждана. Словно он умер в момент величайшего наслаждения.

Ратибор наклонился ниже, почти касаясь носом груди мертвеца.

Ветер с реки дул в другую сторону, но чуткий нос воина уловил его. Едва заметный, но въедливый запах. Сладкий. Тягучий. Запах заморского шафрана и терпкого мускуса, смешанный с запахом ряски.

Дружинник выпрямился, вытирая руки о штаны, словно хотел смыть невидимую грязь. Он посмотрел на толпу. В их глазах он видел только животный страх.

«Третий, — подумал Ратибор, чувствуя, как холодок пробегает по спине, несмотря на солнце. — Купец. Стражник. А теперь почти дитя. У этой твари нет предпочтений. Она просто голодна».

— Несите рогожу, — сказал он глухо. — И за Вакулой пошлите. Только сразу не говорите ему... про вид сына. Пусть помнит его живым.

По воде заводи пошла рябь, хотя ветра не было. Ратибору на миг показалось, что из глубины, из-под листьев кувшинок, на него кто-то смотрит. Но когда он пригляделся, там была лишь черная бездна омута.

Глава 4: Назначение

В княжеской гриднице было сумрачно, несмотря на день. Узкие оконца, затянутые бычьим пузырем, неохотно пропускали свет, а факелы коптили, наполняя высокий зал запахом гари и старого жира. Но тяжелее всего давил шум снаружи. Даже сквозь толстые дубовые стены было слышно, как гудит посад, как орут купцы у ворот детинца, требуя защиты и справедливости.

Воевода Мстислав сидел за длинным столом в одиночестве. Перед ним стояла нетронутая ендова с медом и обглоданная баранья кость, которой он в задумчивости постукивал по столешнице. Мстислав был грузен, сед и покрыт шрамами, как старый дуб — мхом. Он не любил загадок. Он любил прямую сечу, понятного врага и ясный приказ. То, что творилось в Полоцке последние два дня, вызывало у него изжогу и глухое раздражение.

Ратибор замер у порога, ожидая, пока тяжелый взгляд воеводы найдет его в полумраке. Младший дружинник знал свое место: пока не окликнут, стой и молчи.

— Слышишь? — Мстислав не глянул на него, кивнув в сторону стены, откуда доносился крик толпы.

— Слышу, воевода, — коротко ответил Ратибор.

— Купцы, — сплюнул Мстислав. — Жирные бороды. Ждан помер, и они теперь трясутся за свои кошели и жизни. Староста их приходил. Говорит, не пустят обозы, пока душегуба не сыщем. А если обозы встанут, князь с меня шкуру спустит. А я — с кого-нибудь из вас.

Кость с глухим стуком ударила в дерево. Воевода наконец поднял глаза. В них читалась усталость и холодный расчет.

— Старшие говорят, не их это дело. Свенельд морду воротит, говорит, бабьи сказки, порча да нечисть. Ему, вишь ли, негоже мечом призраков гонять. Брезгуют.

Он поманил Ратибора пальцем. Тот подошел ближе к столу.

— А я вот смотрю на тебя, Ратибор. Роду ты не знатного, за спиной никого нет. В дружину взяли за хватку, а не за имя. Терять тебе, кроме головы, нечего.

— К чему ведешь, воевода? — спросил Ратибор, уже чувствуя, как холодеет внутри. Он понял, к чему всё идет. «Козел отпущения». Если дело выгорит — слава достанется воеводе. Если нет — виноват будет бестолковый младший, что не уберег город.

— Трое покойников. Сухие, как вяленая рыба. Ни ран, ни крови. Только улыбки эти полоумные да штаны спущенные, — Мстислав поморщился, словно проглотил муху. — Дело это поручаю тебе. Найди кто это. Или что это.

— Один? — Ратибор не сдержал удивления.

— Десяток тебе не дам, город и так на взводе, каждый меч на стенах нужен. Помощников бери, кого сам уговоришь, за так или за монету. Но, — воевода поднял палец, и голос его стал жестким, как удар кистеня, — тихо. Без паники. Если начнешь баб пугать и кричать про упырей на площадях — я тебя сам в поруб посажу. Купцы должны видеть, что власть работает, но не должны знать, что мы сами ни хрена не понимаем. Усек?

— Усек, — глухо отозвался Ратибор. — А коли найду?

— Коли найдешь и башку этой твари принесешь — высажу тебя из задних рядов за стол. А коли нет...

Воевода не договорил. Он взял со стола медную бляху с княжеским знаком — трезубцем — и швырнул её Ратибору. Металл звякнул, ударившись о грудь, но Ратибор поймал его на лету.

— Это тебе мандат. Чтобы двери открывали и вопросы задавать давали. Но помощи не жди. Ступай. И чтоб к вечеру у меня были новости, а не только новые трупы.

Ратибор поклонился и вышел из гридницы в пасмурный двор. Свежий воздух после спертого духа зала показался сладким, но облегчения не принес.

Он сжал медный знак в кулаке так, что края впились в ладонь.

«Разберись, но тихо», — звучало в ушах.

Это была расстрельная должность. С одной стороны — неведомая тварь, иссушающая людей за миг. С другой — ярость купцов. А с третьей — воевода, который уже приготовил веревку для шеи Ратибора, если что-то пойдет не так.

Он был один против всего Полоцка.

Дружинник повесил знак на пояс, проверил, легко ли выходит меч из ножен, и зашагал к воротам, за которыми шумел напуганный город. Времени на страх у него не было. Убийца не будет ждать.

— Спрашивал, — кивнул Ждан, прислоняясь к столбу. — Бабы на колодце трепались про рыжих теней. Думаю наведаться. А что, ты там был? Мёд пил?

Микула покачал головой. Он вытер руки о фартук, подошел вплотную.

— Не пил. Но видел. Я этой ночью в дозоре стоял на южной вышке. Оттуда этот дом как на ладони, хоть и далеко. Луна полная была, светила ярко...

Он сглотнул, облизав пересохшие губы.

— Ждан, это не бабьи сказки. Я клянусь Велесом, я видел. К крыше подошла тень. По стене вверх полезла — как кошка, цепляясь за бревна. Только здоровая, Ждан. Больше человека. Хвост — вот такой толщины, рыжий, пушистый.

— Лиса? — Ждан сощурился.

— Лиса! Огромная, мать её, лиса! — зашептал Микула горячо. — Она запрыгнула на конек крыши, постояла там... А потом — раз! — и в окно слуховое юркнула. Прямо в дом. И ставни за собой изнутри захлопнула. Как человек.

Ждан молчал, переваривая. Гигантская лиса, закрывающая ставни.

Это не вязалось с белой проволочной шерстью и тяжелым зверем, давившим землю. Но это точно были они — нечисть.

— А потом? — спросил он.

— А потом, минут через пять, в горнице свет зажгли. И тень в окне мелькнула. Девичья. Расчесывалась она. Понимаешь? Зверь вошел — девка вышла. Оборотни это, Ждан. Гнездо у них там.

Микула схватил Ждана за локоть.

— Может, это они и есть? Те, что вдову твою драли? Вовкулак — он ведь любой облик принять может, хоть волка, хоть лиса. Вдруг это их матка? Или разведчик? Мы тут головы ломаем, в лесу ищем, а они под боком живут, жируют!

Логика была железной для человека того времени. Нечистая сила держалась вместе. Если в городе есть оборотни-лисы, они наверняка знают про оборотней-волков. Или это одни и те же твари.

«Разведчики», — подумал Ждан. — «Хитрые рыжие бестии. Может, они вынюхивают для Белого Волка добычу? Метают взгляд на богатые обозы, а потом сигнал в лес дают?»

Эта версия нравилась Ждану гораздо больше, чем бесцельное прочесывание чащи.

— Ты прав, брат, — Ждан сжал плечо друга. — Если это гнездо, мы его разворошим. Князю пока рано докладывать — засмеет, если пустую хату штурмом возьмем. Сами проверим. Тихо.

— Вдвоем? — Микула побледнел. — К оборотням?

— Боишься? — усмехнулся Ждан той самой, хищной улыбкой. — Серебра не хочешь? Слава нам достанется, если логово накроем. И голова твари на пике — моя будет.

Микула замялся, но алчность и воинская гордость пересилили страх. Да и идти с Жданом, лучшим мечником сотни, было спокойнее.

— Идем, — выдохнул он. — Но если там... магия...

— Железо любую магию ломает, если бить сильно, — отрезал Ждан. — Готовься. Сегодня ночью, как луна выйдет. Возьмем их тепленькими. Прямо в постели.

Он отвернулся, уже планируя налет. В голове крутилась мысль: «Наконец-то. Живое мясо, а не мертвые следы». Ждан не знал, что эта ниточка приведет его не к славе, а к сделке, которая будет стоить Микуле жизни, а самому Ждану — остатков чести.

Глава 11. Сладкий дух

Дом «сестёр» стоял на отшибе гончарной слободы, прижавшись задом к крутому склону оврага. Место было выбрано с умом: с трех сторон подступиться незаметно сложно, а с четвертой — глухой забор.

Ждан и Микула залегли в густых кустах крапивы у соседнего, сгоревшего года два назад сруба. Отсюда открывался вид на двор и окна второго этажа.

Ночь была облачной, луна то выныривала, то тонула в серой мути, давая рваный, ненадежный свет.

— Вон то окно, — едва слышно шепнул Микула, тыча пальцем в темноту. — Видишь, ставни резные? Туда она прыгнула.

Ждан всматривался. Дом был добротным, срубленным из толстых сосновых бревен, уже потемневших от времени, но крепких. Ни гнильцы, ни покосившихся углов. Крыша крыта тесом, конек украшен затейливой резьбой — не то цветы, не то переплетенные хвосты.

Двор был чисто выметен. Ни мусора, ни навоза. Даже поленница дров уложена ровно, полено к полену. Слишком чисто для обычного городского подворья.

— Тихо там, — заметил Ждан. — Собак нет.

Это было странно. Одинокие женщины в Гнёздове всегда держали пару брехливых псов для охраны. Здесь же двор охраняла только тишина.

— Они сами себе собаки, — ответил Микула, нервно сжимая рукоять топора. — Ждан, может, подпалим их? Дымом выкурим, а на выходе встретим?

— И сожжем улики? Или соседей спалим? Нет. Брать будем тихо. Мне нужно знать, где логово Белого. Если эти твари с ним связаны, они заговорят, когда я им пальцы ломать начну.

Внезапно ветер переменился, подул со стороны дома, прямо им в лица.

Ждан инстинктивно раздул ноздри, ожидая ощутить тот самый запах могилы и сырой земли, что преследовал его с лесной дороги. Или запах мокрой псины.

Но ветер принес другое.

Запах был густым, плотным. Пахло жарко натопленной печью, сушеными травами — чабрецом, зверобоем, мятой. И сквозь это травяное марево пробивался отчетливый, сладковатый дух мускуса.

Это был запах не зверя, а будуара. Дурманящий, тягучий, от которого немного кружилась голова. Так пахнет в шатре восточного купца, торгующего благовониями, или в постели дорогой блудницы.

— Чуешь? — спросил Ждан.

— Сладко пахнет... — пробормотал Микула, и в голосе его прозвучала странная нотка — не страх, а завороженность. — Будто медом намазано.

Ждан нахмурился.

«Не сходится», — подумал он. — «Белая шерсть воняла мертвечиной и холодом. А отсюда несет жизнью. Слишком жаркой жизнью».

Это были разные запахи. Разные миры. Но это не отменяло того, что здесь живут не люди. Обычный дом вышивальщиц не пахнет диким мускусом за пятьдесят шагов.

— Значит так, — шепотом скомандовал Ждан, принимая решение. — Воняет не волком, а лисой. Но если они знают Белого, мне плевать, чем они пахнут.

Он проверил, как ходит меч в ножнах.

— Ты остаешься здесь. Смотришь на окна. Если кто сиганет — труби в рог или ори благим матом. Если услышишь мой крик — тоже труби. Но в дом не лезь. Понял?

Микула кивнул, хотя облегчение на его лице читалось ясно — лезть в это сладко пахнущее логово ему не хотелось до дрожи.

— Жди сигнала, — бросил Ждан.

Он выскользнул из крапивы и, пригибаясь к земле, короткими перебежками двинулся к тыну. В голове стучала кровь. Ждан шел не на задержание, он шел на охоту, еще не зная, что в этом доме дичь может оказаться опаснее охотника, но не когтями, а кое-чем другим.

Сладкий запах становился всё сильнее, забивая нюх, притупляя осторожность, обещая что-то запретное. Ждан тряхнул головой, отгоняя наваждение.

"Лисицы. Всего лишь хитрые девки в шкурах. Я с вас эти шкуры спущу".

Глава 12. Шаг в темноту

Ждан прижался спиной к холодной стене сруба. Бревна дышали едва уловимым теплом сквозь мхи конопатки. Здесь, в слепой зоне луны, он был невидим для случайного взгляда со стороны улицы.

Сердце билось ровно, размеренно. Двадцать ударов — перебежка. Десять ударов — отдых. Дружинная выучка въелась в подкорку.

Он слышал шорох в крапиве у сгоревшего дома — там остался Микула. Парень, похоже, нервничал, топтался на месте. Плохо. Но лучше так, чем тащить трусливого напарника за собой внутрь. Там, в замкнутом пространстве, страх может стать убийцей хуже любого когтя.

Ждан обошел дом кругом. Калитка была заперта изнутри на массивный засов, но перемахнуть через тын было делом секунд. Внутри двора он заметил дверь в пристройку-сени. Низкая, дубовая, сбитая крепко. Ломать такую — шум на всю слободу.

Но есть окна. Нижний венец был высоким, но у стены стояла бочка для сбора дождевой воды. Идеально.

Он вернулся к углу дома и поднял руку в условном жесте, направленном в темноту, где прятался друг. Знак: «Вхожу. Не спи».

— Держись, Ждан, — шептал себе под нос Микула в своем укрытии, комкая рукоять рога. Он видел черную тень Ждана у стены и завидовал его бесстрашию. И одновременно — молил всех богов, чтобы Ждан вернулся целым. В памяти Микулы все еще стоял тот рыжий хвост, втянувшийся в окно, словно живая змея.

Ждан одним махом запрыгнул на бочку. Доски скрипнули, но выдержали. Руки в перчатках ухватились за наличник окна.

Оно не было закрыто ставнями — уверенность хищников, что их не тронут? Или приглашение?

Слюдяная вставка отсутствовала, летняя ночь позволяла спать с открытым «продыхом».

Ждан подтянулся. Мышцы вздулись узлами. Он перебросил ногу через подоконник и бесшумно спрыгнул на деревянный пол.

Темнота внутри была густой, пахнущей всё тем же медом, травами и теплым телом. Никакой собачьей вони. Никакого могильного тлена.

В глубине дома горела единственная свеча. Тишину нарушал лишь мерный, успокаивающий звук.

Жужжание веретена.

Ждан замер, дав глазам привыкнуть к полумраку. Он ожидал увидеть логово. Груды костей. Волчьи шкуры. Спящих зверей.

Вместо этого он стоял в просторных сенях, где висели пучки душицы и связки лука. Обычный зажиточный дом.

И лишь тонкая полоска света из-под двери в горницу намекала, что обитатели не спят.

Он вытащил меч. Металл тихо свистнул.

Пора.

Если там звери — они уже почуяли чужака. Если там люди — они перепугаются до смерти. Но Ждан уже знал: людей тут нет. Люди не лазят по крышам, меняя облик.

Он подкрался к двери, толкнул ее кончиком сапога и резко шагнул внутрь, держа меч наготове для колющего удара.

— Вечер в хату, — прорычал он. — Когти спрятали. Морды в пол. Княжья служба.

Но фраза повисла в воздухе. Никто не бросился на него с рыком. Не сверкнули клыки. Ждан моргнул, на секунду потеряв тот боевой азарт, что гнал его вперед.

Сцена, открывшаяся ему, была мирной. И от этой мирности по коже бегали мурашки.

Ловушка захлопнулась не с грохотом железа, а с мягким шелестом шелка.

На улице, в кустах, Микула сжал рог так, что костяшки пальцев побелели. Он вслушивался в темноту. Он ждал крика или звона стали. Но дом молчал, словно проглотил Ждана без остатка.

Обоз не просто разграбили. Его уничтожили. Телегу с сундуками Любавы перевернули словно игрушку, отбросив на обочину, колеса крутились в воздухе.

Но страшнее всего были тела.

Охрана Любавы — три крепких парня, которых Ждан знал лично, — лежали не строем, не в боевых позициях. Их разметало.

Один, тот, что помоложе, висел на кусте орешника, нанизанный животом на обломанный сук. Его руки не было по локоть.

Второй, в кольчуге, лежал посреди дороги. Кольчуга на груди была разорвана. Не разрублена топором, а именно разорвана, лопнули клепаные кольца, обнажив чудовищную рану, где ребра торчали наружу белыми острыми кольями.

У края дороги, вжимаясь в колесо собственной арбы, сидел грузный человек в дорогом сукне — купец, шедший из Полоцка и наткнувшийся на этот ад. Он мелко трясся, его лицо было цвета старого пергамента. Он что-то мычал, прикрывая голову руками, когда мимо пролетала особенно наглая ворона.

— Эй! — Ждан подошел к нему, пнув сапогом по земле, чтобы привлечь внимание.

Купец дернулся и завыл, закрываясь локтем.

— Заткнись! Свои! — рявкнул Ждан, хватая его за грудки и встряхивая. — Ты их нашел? Видел кого?

Купец таращился на него бессмысленным взглядом.

— Не люди... — прошептал он срываясь на визг. — Не люди это сделали, дружинник... Волки бы съели. Разбойники бы раздели. А эти... посмотрите...

Ждан оттолкнул его и подошел к третьему телу. Это был десятник охраны Любавы, опытный рубака. Он лежал ничком, сжимая в мертвой руке меч. Меч был чистым. Он даже не успел ударить.

Ждан носком сапога перевернул тело.

Голова болталась на лоскуте кожи. Шея была перебита. Ждан присел на корточки, приглядываясь. Не было чистого среза, как от меча.

Он пощупал руку мертвеца. Под кожей, там, где должно быть твердое предплечье, прощупывалась мягкая каша. Кость внутри была раздроблена в мелкую щепу. Словно по руке ударили молотом весом в пять пудов.

— Кони... — сказал подошедший сзади Микула. Голос его дрожал. — Посмотри на коней, Ждан.

Трупы лошадей лежали вповалку с людьми. У одной шея была свернута так, что морда смотрела назад, на круп. У другой бок был вырван целиком, вместе с ребрами, и внутренности дымились на холодном воздухе.

— Ни стрел, ни сулиц, — констатировал Ждан, поднимаясь и вытирая перчатки о траву. — Товары на месте. Серебро, меха — все в грязи валяется, никто не тронул.

Он подошел к сундукам вдовы. Замки были сбиты, крышки распахнуты ударом чудовищной силы, вещи разбросаны, но не украдены. Шелк втоптан в грязь.

«Им не нужна была добыча. Им нужна была ненависть», — подумал Ждан.

— Где вдова? — Ждан обернулся к купцу, который немного пришел в себя. — Тела бабы тут нет. Ты видел её?

— Нет... Только эти, — купец ткнул пальцем в растерзанные останки. — А потом стон услышал. Там, в орешнике, за оврагом. Будто зверь скулит... или баба плачет. Я туда не пошел. Я боялся.

Ждан кивнул Микуле и остальным.

— Мечи к бою. Спешиться. Коней держать крепко. Идем цепью. Если увидите что-то мохнатое больше собаки — бейте, потом смотрите.

Он шагнул в подлесок, туда, куда указывал след сломанных веток и примятой травы. Туда, где среди лесной тишины кто-то оставил нетронутыми сундуки с серебром, но перемолол людей в костяную муку. Ждан не испытывал страха, только холодное, липкое понимание: то, что здесь произошло, не по зубам их тупым железкам. Здесь нужна была облава, а не патруль.

Глава 6. Метка зверя

Подлесок за Змеиным оврагом был густым, как кошмар. Колючий малинник цеплялся за плащи, ветки орешника били по лицам. Тишина здесь была иной — не зловещей, как на дороге, а выжидающей.

— Здесь, — шепнул Микула, указывая мечом на смятые кусты папоротника.

След вел в небольшую ложбину, скрытую под вывернутыми корнями старой ели. Ждан осторожно раздвинул ветки и увидел её.

Любава.

Она сидела на земле, прислонившись спиной к огромному, замшелому корню. Не было видно той величавой павы, что дарила ему утром серебро. Перед Жданом сидела сломанная кукла.

Её дорогой византийский плат был сорван, седые пряди выбились из косы и липли к мокрому от слез лицу. На руках — на предплечьях, которые она выставила вперед, защищаясь, — алели глубокие борозды. Не рваные раны от когтей, как у охраны, а аккуратные, словно надрезы ножом. Кто-то играл с ней, царапая кожу, но не рассекая вены.

— Любава? — тихо позвал Ждан, не убирая меч в ножны.

Она дернулась всем телом, вжалась в корни, закрывая голову руками. Из её горла вырвался задушенный, сиплый звук — нечто среднее между визгом и рычанием.

— Это я. Ждан. Свои, — он шагнул ближе, убрав сталь в ножны с громким лязгом, чтобы привести её в чувство звуком привычного мира.

Любава медленно подняла голову. В её глазах не было узнавания, только бездонный колодец ужаса, в который можно было падать вечно. Зрачки расширены, губы белые и искусанные в кровь.

— Ждан... — прошептала она, и это слово далось ей с трудом, словно язык распух. — Ты пришел... Ты здесь?

— Здесь. Мы заберем тебя. Всё кончилось.

Он опустился перед ней на одно колено, взял её ледяные ладони в свои. Руки дрожали мелкой, противной дрожью.

Внезапно она вцепилась в его кольчугу с силой, которой в ней быть не могло. Ногти царапнули металл. Она дернула его на себя, заглядывая прямо в душу воспаленными глазами.

— Не кончилось, — выдохнула она, обдавая его запахом застарелого страха. — Он не ушел. Он... оставил.

— Кто? Разбойники?

— Нет! — крикнула она так, что воронье над трактом взмыло в небо. — Не человек. Огромный... как гора. Шерсть белая, как снег зимой, а глаза желтые, древние...

Ждану стало холодно. Он видал бабьи истерики, но это было другое. Она говорила о чем-то реальном.

— Он убил их всех. Ударил Гришу — тот разлетелся. Разорвал Мала — как тряпку, — тараторила она, глотая слова. — А ко мне подошел... встал на задние лапы. Выше тебя, выше коня...

Она зажмурилась, слезы брызнули снова.

— Наклонился к самому лицу. Дышал гнилью. И... и говорил.

Ждан замер.

— Говорил? Зверь?

— Не как мы говорим. Губами не шевелил. В голове у меня зазвучало. Гул такой, будто земля стонет, — Любава сжала руки Ждана до боли. — Он нюхал меня. Вот здесь... — она тронула шею, где билась жилка. — Вдыхал глубоко. А потом в голове спросил: "Чей дух на тебе? Кто метил самку?".

Волосы на затылке Ждана встали дыбом. "Метил самку". Она пахла им. Жданом.

— И что ты... что ты ответила? — голос его сел.

Любава посмотрела на него с детской, идиотской виной.

— Я испугалась, Ждан. Я думала, если назову имя сильного воина, он уйдет. Я сказала: "Ждан! Я Жданова!". Я кричала твое имя, чтобы он знал, что у меня есть защитник!

Она ждала похвалы. Ждала, что он оценит её веру.

Но Ждан чувствовал лишь, как ледяной ком падает в желудок. Она сдала его. Сама того не понимая, она указала чудовищу цель.

— А он? — сухо спросил Ждан, отнимая руки.

— Зарычал, — Любава всхлипнула. — Зарычал, будто ему больно стало. Или противно. Ударил лапой по земле — аж дрогнуло всё. Плюнул пеной мне в подол... и ушел в чащу. Бросил меня, как... как падаль.

Она снова попыталась обнять его, ища защиты от пережитого кошмара, но Ждан на мгновение заколебался.

В лесу бродил монстр, который спрашивал имена. И теперь он знал имя Ждана. Это был не просто зверь-людоед. Это был разумный враг, и он получил наводку.

— Вставай, — жестко сказал он, поднимая её рывком. — Уходим. Микула, бери её на седло. И глаз с нее не спускать.

Вдова повисла на его руках, ноги не держали её. Микула и еще один гридь подхватили обмякшее тело женщины.

Ждан остался стоять, глядя в темную чащу леса, откуда веяло могильным холодом. Он чувствовал на себе чей-то взгляд. Тяжелый, оценивающий. Взгляд того, кому теперь известно его имя. Охота началась, и, кажется, дичью в ней будет не зверь.

Глава 7. Мертвая шерсть

Голоса дружинников и всхлипы Любавы стихли вдалеке. Отряд поднимался на дорогу к коням. Ждан остался в ложбине один.

Он специально задержался. Ему нужно было "послушать" землю без постороннего шума. Страх Любавы был липким и заразным, но Ждан был хищником иного сорта — он привык верить не бабьим сказкам, а глазам и рукам.

Он опустился на корточки у того места, где только что билась в истерике вдова. Взгляд его скользил по вывороченным корням ели, по влажному мху.

— Огромный, говоришь... — пробормотал он себе под нос.

Следы были. И они говорили о многом.

В том месте, где, по словам Любавы, зверь "встал на задние лапы", земля была продавлена так, будто сюда упали каменные жернова. Мох был содран до черной грязи, глубокие борозды от когтей уходили в почву на ладонь глубиной. Никакой медведь, даже шатун, не имеет такого веса и такой злобы. Зверь вгонял когти в землю не для опоры, а от ярости.

Внимание Ждана привлекло что-то белое, застрявшее в трещине старой еловой коры — как раз на уровне груди взрослого мужчины. Высоко. Слишком высоко для обычного волка.

Он протянул руку в кожаной перчатке и осторожно подцепил находку.

Это был пучок шерсти. Но какой!

Ждан стянул зубами перчатку с правой руки, чтобы почувствовать материал кожей.

Шерсть была белой, но без того желтоватого живого оттенка, который бывает у зверей. Белая, как вываренная кость. И жесткая.

Он покатал волоски между пальцами. Они не гнулись, они пружинили. Толстые, грубые, похожие на тонкую проволоку или на щетину старого, больного вепря.

— Странно... — шепнул он. У волка подшерсток мягкий, чтобы греть зимой. У этой твари шкура была словно сплетена из жил.

Затем он поднес пучок к лицу и втянул носом воздух.

Ждан ожидал почувствовать резкий, аммиачный дух псарни, мускус дикого зверя, запах мокрой шерсти. Так пахнет любой хищник в лесу.

Но от белого клока пахло иначе.

От него несло сырым подвалом. Гнилой листвой, которая слежалась на дне ямы. И холодной, жирной глиной.

Так пахнет в свежевырытой могиле. Так пахнет земля, которую кидают на крышку гроба.

Запах смерти. Не той, что "убили и съели", а той, что "умерло и ходит".

Ждан скривился и спрятал пучок в маленький кожаный кисет на поясе, крепко затянув шнурок, чтобы не касаться этой гадости лишний раз.

Выводы складывались скверные. Князь может не поверить в говорящих зверей, но следопыт поверит носу.

Существо не было живым в привычном смысле. В нем не было тепла. И оно знало его имя.

Ждан встал, отряхивая колено от грязи. Лес вокруг казался теперь не просто чащей, а склепом, у которого забыли закрыть дверь.

— Вовкулак, — произнес он вслух древнее слово, которое раньше считал страшилкой для детей. — Мертвая шкура на живой злобе.

Он положил ладонь на рукоять меча, проверяя, легко ли тот ходит в ножнах. Железо против могильного духа. Хватит ли этого? Ждан не знал. Но знал другое: за эту находку князь спросит строго, а за имя, названное вдовой, спросит уже сам Зверь.

Он развернулся и быстро зашагал к тракту, не оглядываясь. Чувство, что белая жесткая шерсть в кисете прожигает кожу через ткань, не отпускало его до самого города.

Глава 8. Княжеский гнев

Княжеская гридница встретила Ждана запахом дыма и жареного мяса, но атмосферы праздника не было и в помине. Тишина была густой, напряженной. За длинными столами сидели старейшины, сотники и доверенные мужи, и лица у них были такие, словно они хоронили родного брата.

В углу, на почетном месте, сидел жрец Велеса, старый волхв в серой робе. Он не пил и не ел, только перебирал костяные обереги на шее, тихо бормоча под нос.

Ждан вошел, стуча подкованными сапогами по деревянному настилу. Он всё еще был в дорожной грязи, даже плащ не скинул — знак того, что дело не терпит отлагательств.

Любаву уже увели в женские покои терема; знахарки отпаивали её отварами, чтобы унять дрожь. Сейчас здесь был мужской разговор.

— Говори, — глухо бросил Князь, не отрывая взгляда от кубка с вином. — Вдову ты привез, это добро. А с ворогами что?

Ждан прошел к княжескому столу, остановился в почтительном, но гордом отдалении.

— Нет там ворогов, княже, в людском обличье. И коней следов нет, кроме наших и купеческих.

— А кто есть? — подался вперед воевода Свенельд.

Ждан молча достал из пояса кожаный кисет, развязал шнурок и вытряхнул содержимое на столешницу, прямо перед Князем, рядом с блюдом вареной баранины.

Белый пучок жесткой, проволочной шерсти лег на дерево, словно чужеродный нарост.

В гриднице стало еще тише. Волхв в углу резко замолчал и вытянул шею.

Князь взял клок двумя пальцами, поднес к свету свечи.

— Вепрячья? — спросил он с надеждой, которой сам не верил.

— Пощупай, княже, — сказал Ждан. — И понюхай.

Князь сжал шерсть. Поморщился от жесткости. Понюхал. И отбросил пучок на стол, словно тот был ядовит. Он вытер пальцы о скатерть с нескрываемым отвращением.

— Мертвечина, — прорычал Князь. — Склепом тянет.

Волхв поднялся со своего места. Подошел, шаркая. Взглянул на шерсть, но касаться не стал. Ткнул посохом в пол.

— Волколак, — прокаркал старик. Голос у него был скрипучий, как несмазанная петля. — Зверь, что из навьего мира приходит. Не живой и не мертвый. Сила в нем десяти медведей, а злоба — человечья. Он не ест, чтоб насытиться. Он ест, чтоб кровь теплую чуять.

Ропот пробежал по столам. Воины крестились, кто верил в Христа, и плевали через плечо, кто чтил старых богов. Слово было произнесено.

Князь ударил кулаком по столу так, что кубки подпрыгнули.

— Волколак, упырь, леший — мне плевать! — рявкнул он, и шепот смолк. — У меня обоз разбит. Десяток добрых воинов — в фарш. Торговый путь на Полоцк стоит, купцы нос сунуть боятся. Если слух пойдет, что Смоленск зверя прогнать не может — нам ни греки, ни варяги дани не дадут, а только насмех поднимут!

Он встал, нависая над столом. Его лицо пошло красными пятнами ярости.

— Не дело это — байки слушать. Зверь есть зверь. Его можно загнать, проткнуть и шкуру снять. И ты, Ждан, — он упер палец в грудь героя, — ты это сделаешь.

— Я, княже? — Ждан выгнул бровь. — Для охоты есть псари. Я мечом машу.

— Ты бабу эту знаешь как облупленную. Она на тебя смотрит как собачонка. Если зверь её не убил, а лишь пометил... значит, она ему нужна была зачем-то. А теперь и ты в деле завязан.

Князь не знал про разговор Любавы со зверем, но чутье правителя не подвело его.

— Берешь столько людей, сколько надо. Серебра из казны дам на железо, на сети, на ворожбу — что попросишь. Но чтоб голову этой твари я увидел здесь, на этом столе. Или, — голос его стал вкрадчивым, — я твою голову на кол посажу за нерадение. Понял?

Ждан почувствовал, как петля затягивается. Выбора не было. Паника на торговом пути била по карману всех, и его тоже.

— Сделаю, княже. Только не людьми тут брать надо. Тут хитростью. Шерсть эта... она не простая. И вдова видела не зверя, а демона.

— Убей демона, — отрезал Князь, садясь обратно. — А шкуру жрецу отдашь, пусть бубен обтянет. Ступай.

Ждан сгреб белую шерсть обратно в кисет. Это был теперь его единственный след.

Выходя из гридницы, он чувствовал на спине взгляд волхва — тяжелый и недобрый, будто старик знал больше, чем сказал.

В голове крутилась мысль: "Найти тварь. Легко сказать. Как найти того, кто пахнет землей, в лесу, который весь из земли и состоит?".

Задача перешла в разряд "сдохни или сделай". Именно так, как любил Ждан. Только на этот раз на кону стояли не монеты, а сама жизнь.

Женщина нависла над ним. Она была ещё красива той зрелой, тяжелой красотой, которую дает сытая жизнь и отсутствие тяжелой работы в поле. Но возраст брал свое: мелкая сетка морщин у глаз, чуть обвисшая шея, которую она стыдливо прикрывала льняным платом. Ей было за сорок — на десять зим больше, чем Ждану. Жена старшего дружинника, ныне «мертвого героя», уважаемая вдова. Его «золотая жила».

— С тобой всегда утро доброе, Любава, — соврал он хриплым спросонья голосом и потянулся к ковшу с водой.

— А я тебе гостинец приготовила. Ждала, пока очи откроешь. — Она суетливо полезла под подушку, шурша дорогими тканями, выменянными у греческих купцов. — Смотри. Вчера новгородцы на торг вышли, я сразу приметила. Тебе по чину.

На её ладони лежал тяжелый кусок серебра. Фибула. Скандинавская работа: массивная, в виде скрученного в узел змея, пожирающего свой хвост. Глаза змея были из крохотных кусочков красного граната.

Ждан взял вещь в руку. Холод металла отрезвил. Взвесил на ладони. Гривны две весом, не меньше. За такую штуку можно купить хорошего коня или кормить семью кузнеца полгода.

— Царский подарок, — он заставил себя улыбнуться шире и провел пальцем по щеке женщины. — Балуешь ты меня, Любава. Негоже младшему гридю в серебре ходить, как боярину.

— Носи под плащом, — горячо зашептала она, прижимаясь щекой к его груди. — Для меня носи. Чтобы помнил, кто тебя любит. Мужа моего, пусть земля ему будет пухом, лес забрал, тела не вернули... А ты живой. Ты здесь. Ты — моя отрада, Ждан. Не ходи в лес, прошу тебя. Служи у ворот, в городе...

Упоминание мужа — Борислава — царапнуло слух. Любава говорила о покойном с уважением, но без той страсти, с какой теперь цеплялась за молодого любовника. Борислав сгинул в чащобах под Смоленском, вычищая разбойников, и оставил жене дом, сундуки добра и неприкосновенный статус. Ждан мысленно поблагодарил мертвеца. Мертвые полезны: они молчат и платят за живых.

Он сел на краю постели, свесив ноги на медвежью шкуру.

— Мне пора, — сухо сказал он, отстраняя её руку. — Князь с утра смотр дружине учиняет. Если опоздаю — сотник шкуру спустит. А я без шкуры тебе зачем?

Он начал одеваться. Это был ритуал возвращения себя. Льняная рубаха, пропитанная её духами, скрылась под шерстяным поддоспешником. Поверх легла кольчуга — холодная, привычная тяжесть, возвращающая уверенность. Затем пояс с широкими бляшками, на который он подвесил ножны.

Любава сидела в ворохе перин, подтянув колени к груди, и смотрела на него влюбленными, влажными глазами. Она не видела в нем наемника, расчетливого сукина сына, который высчитывает стоимость подарка, пока целует её руку. Она видела защитника. Замену мужу.

Ждан приколол подаренную фибулу к плащу с изнанки, чтобы не дразнить товарищей. Серебро приятно холодило ребра.

— Вернешься вечером? — спросила она.

— Если дозор будет милостив.

Он соврал. Вечером он собирался к Веселине. В продымленную кузницу, где пахло углем и девичьим потом, где тело было молодым и упругим, и где не нужно было лгать про вечную любовь, а можно было просто брать свое.

Выйдя из избы, Ждан вдохнул сырой, промозглый воздух Гнёздова. Деревянные мостовые чавкали под сапогами прохожих. Где-то лаяли собаки, звенели молоты, орали зазывалы на торжище. Смоленск жил, глотая людей и выплевывая кости. Ждан поправил перевязь меча и шагнул в грязь, чувствуя, как серебряная змея под плащом греет душу мыслью о наживе. День только начинался.

Глава 2. Ржавчина на стали

Утоптанная земля детинца гудела от ударов деревянных мечей о щиты. Пыль, смешанная с запахом конского пота и дегтя, забивалась в нос, скрипела на зубах. Солнце стояло высоко, заставляя десяток младших гридей, облаченных в стеганые тегиляи, истекать потом.

Ждан стоял в стороне, опираясь на ограждение. Его шлем лежал на земле, мокрые от пота волосы липли ко лбу. Он смотрел, как двое новичков-отроков неуклюже вальсируют друг вокруг друга, боясь нанести настоящий удар. Детская возня.

— Стоять! — голос Князя хлестнул, как кнут пастуха.

Музыка боя смолкла. Князь, высокий, широкоплечий мужчина с бородой, в которой уже блестело серебро седины, спустился с крыльца терема. Он не носил сейчас брони, только богатый кафтан и легкий меч на поясе, но тяжесть его взгляда пригибала к земле лучше любой плиты.

Князь прошел вдоль строя запыхавшихся дружинников. Он пнул валяющийся щит так, что тот отлетел в сторону.

— Я смотрю на вас и не вижу волков, — тихо начал Князь, но в тишине плаца его голос слышал каждый. — Я вижу свиней, откормленных на моем хлебе и меде. Свиней, готовых к забою.

Он остановился напротив сотника, отвечающего за муштру.

— Третьего дня, — продолжил Князь, повышая голос, — лесорубы нашли на западной просеке пустую телегу. Без коня. Без людей. Даже крови не осталось. Лес глотает людей, как ненасытная пасть. А мои люди? Мои защитники? — Князь обвел рукой строй. — Вы двигаетесь так, будто ваши жопы приросли к лавкам в корчме!

Ропот пробежал по рядам. «Лешие шалят», — прошептал кто-то сзади. «Не лешие», — подумал Ждан. — «Леший берет одного, если в лес зайдешь. А тут пропадают с трактов. Тут зубы нужны».

— Ждан! — выкрикнул Князь, заметив его скучающий вид. — А ну, выйди. Покажи этим телятам, за что я тебе серебро плачу, пока они медью перебиваются.

Ждан подобрал свой учебный меч — тяжелый, из дуба, утяжеленный свинцом. Он шагнул в круг. Против него выставили Бурого — огромного детину, пришедшего с севера, сильного как бык, но прямолинейного, как бревно.

— Без жалости, — бросил Князь.

Бурой осклабился. Он был выше Ждана на голову и считал, что в ближнем бою масса решает всё. Он зарычал, размахивая дубиной, и попер вперед, надеясь просто смять противника щитом.

Ждан не шелохнулся. Он ждал. Он смотрел не на дубину, а на ноги и плечи здоровяка.

В момент, когда Бурой вложил всю силу в замах, намереваясь размозжить «красавчику» ключицу, Ждан сделал лишь полшага в сторону. Текучее, экономное движение.

Дубина Бурого рассекла воздух там, где мгновение назад стояла голова Ждана. Инерция потащила здоровяка вперед, открывая незащищенный бок.

Удар Ждана был коротким и злым. Деревянное острие меча вошло точно под ребра, в солнечное сплетение. Бурой захрипел, воздух вышибло из его легких, щит опустился.

Второй удар Ждан нанес плоскостью меча по подколенному сгибу. Нога Бурого подогнулась, и гора мяса рухнула в пыль.

Ждан не остановился. Это была не игра. В реальном бою лежачего добивают сразу. Он наступил на щит поверженного, прижав того к земле, и приставил конец деревянного меча к горлу хрипящего гиганта.

— Мертв, — равнодушно бросил Ждан, глядя в выпученные от боли и обиды глаза Бурого. — Ты замахнулся, как дрова рубишь. В лесу ты бы уже кишки свои собирал.

Он убрал ногу и протянул руку, помогая здоровяку подняться. Никакого злорадства, только холодная механика ремесла.

Князь одобрительно хмыкнул, глядя на побледневших отроков.

— Вот так, — сказал он, сплюнув в пыль. — Глаза должны быть на затылке. Лес не прощает ошибок. Говорят, твари появились... такие, что железо с трудом берет. А вы от своих теней шарахаетесь. Ждан, ты сегодня в ночной дозор у Восточных ворот. И возьми пару этих олухов. Пусть поучатся стоять тихо, а не лясы точить.

— Сделаю, княже, — коротко кивнул Ждан.

Тренировка возобновилась с удвоенной яростью. Никто не хотел быть следующим, на кого укажет княжеский перст. Ждан отошел к корыту с водой, смыть грязь с лица. Его руки не дрожали после схватки. Он был инструментом войны, хорошо отточенным и дорогим. И, как любой хороший инструмент, он знал: чем опаснее работа, тем выше плата. А лес, судя по словам князя, обещал быть очень щедрым на опасность.

Глава 3. Медовая ложь

Сумерки опустились на днепровские кручи плотным, синим саваном. Гнёздово затихало. Замирал звон наковален, умолкали торги, лишь со сторожевых вышек долетали оклики дозорных, да псы брехали на поднимающийся от реки туман.

Ждан любил это время. Время теней.

Сменившись с дозора раньше срока (пару монет другому гридю развязали вопрос очередности), он не пошел в общую казарму и не вернулся в душный терем Любавы. Он сбросил приметный красный плащ с серебряной фибулой, сунул его в седельную суму, накинул простую серую свитку и растворился в переулках ремесленного посада.

Деревня кузнеца стояла на отшибе, у самого края леса — так повелось, чтобы искры от горна не запалили весь город. Ждан шел уверенно, перемахивая через плетни там, где тропы были слишком грязными. Знакомый пес кузнеца, было зарычав, тут же смолк, узнав запах, и вильнул хвостом. Ждан не поскупился кинуть ему кусок вяленого мяса. Молчание здесь ценилось дорого.

Он проскользнул в приоткрытую дверь сенника — огромного сарая, забитого сухим разнотравьем для скотины.

В темноте пахло чабрецом, пылью и теплом нагретой за день соломы.

— Ждан? — тихий, певучий шепот раздался сверху, с балок.

В следующий миг на него налетела мягкая тяжесть. Веселина спрыгнула прямо ему в руки, не заботясь о том, что может упасть. Она была легкой, упругой, пахла не благовониями Византии, как Любава, а молоком и дымом отцовского горна. Живой огонь.

— Тише, бешеная, — хмыкнул он, но руки его уже жадно сминали льняную ткань на её спине, прижимая девушку к себе.

Она целовала его так, будто пила воду после долгой жажды в степи. В этом не было того сложного, вымученного театра, который устраивала вдова. У Веселины всё было простым и честным: тело просило ласки, сердце просило героя.

Они упали в сено. Ждан сбросил маску воина и циника. Здесь, в колючей темноте, он позволял себе быть просто мужчиной — сильным, властным, берущим своё. Веселина была его отдушиной, глотком ледяной воды после приторного меда. Она стонала, впиваясь ногтями в его плечи, и шептала его имя, как молитву богам. Для неё это была любовь всей жизни. Для него — разрядка и подтверждение того, что он всё еще молод.

Позже, когда они лежали, тяжело дыша, и лунный свет пробивался сквозь щели в крыше, чертя полосы на их телах, Веселина положила голову ему на грудь.

— Отец косится, — тихо сказала она, перебирая пальцами волосы на его груди. — Свататься приходил сын кожевника. Богатый, дом свой ставит. Отец молчит пока, но долго ждать не станет. Ему внуки нужны.

Ждан напрягся, но вида не подал. Он лениво поглаживал её по гладкому бедру, глядя в темноту под потолком.

— Кожевник? — усмехнулся он. — От него же мочой воняет за версту. Неужто пойдешь за такого после княжьего дружинника?

— Не пойду, — она приподнялась, заглядывая ему в глаза. В её взгляде было столько надежды, что Ждану на миг стало неуютно. — Я тебе верю, Ждан. Ты говорил, скоро к князю за дозволением пойдешь. Говорил, что серебро копишь на выкуп. Много еще осталось?

Она не знала, что серебро уже есть. Что оно лежит у Ждана в суме, змеиным узлом свернувшись на фибуле вдовы. Но это серебро предназначалось не для выкупа кузнецовой дочки, а для самого Ждана — для хорошего коня, для новой кольчуги, для статуса.

Он провел ладонью по её щеке, по мягким губам, заставляя замолчать.

— Скоро, ягодка моя. Совсем скоро, — соврал он легко, привычно. — Вот сходим в поход на радимичей, вернусь с богатой добычей — и сразу к отцу твоему. Ноги ему поклоню. Не хочу тебя в нищету брать, хочу, чтоб как княгиня ходила.

Ложь лилась медом. Ему ничего не стоило обещать. «Поход» мог быть через месяц, а мог и через год. Или никогда.

— Правда? — выдохнула она, и глаза её заблестели даже в темноте.

— Слово воина, — припечатал Ждан, не чувствуя ни капли стыда. — А теперь иди. Отец хрыч старый, но слух у него как у совы. Не ровен час, с вилами придет.

Веселина порывисто поцеловала его в губы, поправила сбившуюся рубаху и скользнула к лестнице. У выхода она обернулась, полная счастья, подаренного пустыми словами:

— Я ждать буду. Хоть вечность.

Когда дверь за ней скрипнула, Ждан остался лежать в сене. Улыбка сползла с его лица, вернулась привычная жесткость. Он отряхнул прилипшую труху с штанов.

«Ждать она будет...» — подумал он без злости, просто констатируя факт. — «До первого брюха или до первой розги отца».

Он выбрался из сенника так же, как и пришел — тенью. Ночь холодила разгоряченную кожу. В голове было ясно. Тело получило своё, эго потешено чужим обожанием. Пора было возвращаться в караул. Его ждал долгий, скучный патруль, и единственное, что тревожило его совесть, — это как бы незаметно смахнуть сенную труху с плаща, чтобы парни в дружине не засмеяли. О чувствах девушки он не думал вовсе.

Глава 4. Запах беды

Дни тянулись липкой паутиной. Смоленск жил в тумане и дожде, дороги раскисли. Ждан скучал.

В тереме Любавы было пусто. Вдова, сговорившись с родичами из-под Витебска, уехала навестить старую тетку — "за приданным", как она намекала, блестя глазами. На деле же это был просто визит вежливости, но с целым обозом сундуков и тремя дружинниками охраны.

Её не было уже неделю.

Ждан пользовался моментом вовсю. Днем он спал в её перинах без необходимости притворяться влюбленным, ел с её стола, гоняя слуг, как хозяин. Вечерами просаживал мелкую монету в зернь (игра в кости) с варяжскими купцами на пристани, слушая байки о далеком Миклагарде и золотых цепях.

Его радовала тишина. Никакого сюсюканья, никаких «ясных соколов». Только он и её богатство. Но к концу недели серебро в кошеле начало таять. Азарт съедал монеты быстрее, чем вино.

Он поймал себя на мысли: «Скорей бы эта старая корова вернулась. Мне нужны новые ножны. И сапоги». Эта мысль не вызвала стыда, только легкое раздражение от задержки.

Они должны были быть вчера.

— Ждан! — окрик часового с башни прервал его размышления. Он сидел на крыльце гридницы, точа нож осеком. — К Князю беги! Там гонец! В мыле весь, еле дышит!

Сердце пропустило удар не от страха, а от охотничьего инстинкта. Чутье, то самое, что спасало его на спаррингах, вздыбило волосы на загривке. Он сунул нож в голенище и побежал.

Во дворе детинца было столпотворение. Лошадь гонца стояла, опустив голову, бока её ходили ходуном, из ноздрей шла розовая пена. Сам гонец — молодой парень, из наемной стражи обоза — сидел на земле, жадно пил воду из баклаги, и вода текла по трясущемуся подбородку. Князь нависал над ним тучей.

— Говори внятно, сукин сын! — рявкнул воевода, стоявший рядом с князем.

Гонец поперхнулся, сглотнул. Глаза его бегали.

— Беда, княже... Не дошли мы. Верст десять не дошли до города, у Змеиного оврага...

Ждан протиснулся сквозь строй зевак. Он уже догадался. Змеиный овраг — дрянное место, там лес нависает над дорогой черным сводом.

— Кто напал? — голос Князя был спокойным, страшным спокойствием перед казнью. — Печенеги прорвались? Ватага лихих?

Гонец замотал головой так, что шея хрустнула.

— Нет, княже... Не люди это. Я такого вовек не видел. Они... они лошадей рвали как зайцев. Хребты ломали одним ударом. Охрану положили в минуту. Броню когтями вскрывали, будто бересту!

Толпа ахнула. Бабьи шепотки про «леших» снова поползли по рядам.

Ждан шагнул вперед, забыв о субординации.

— А баба? Вдова? Жива она?

Гонец поднял на него мутные глаза.

— Жива, кажись... Когда я коня развернул да деру дал — она еще кричала. Они телегу перевернули, но ее не тронули сразу. Словно играли. Охрану в куски, а ее...

Он не договорил, его снова затрясло.

Князь повернулся к Ждану. В его глазах не было сочувствия к любви героя (о которой знал весь город), была лишь холодная необходимость разобраться. Вдова — человек статусный, за ней рода стоят, и казна городская отчасти на её серебре держится.

— Берешь десяток, — бросил Князь Ждану. — И быстрых коней. Живо туда. Если это разбойники в масках стращают — головы им на пики. Если... звери — гоните их к реке.

— И вдову привези. Живую или мертвую, — добавил Князь уже тише.

Ждан кивнул. Цинизм испарился, уступив место деловой злости. Кто-то посмел тронуть его "кошелек". Его удобную жизнь. А еще это был вызов.

— В седло! — заорал он на своих парней, срываясь с места.

Через пять минут десяток всадников, поднимая комья грязи, вылетел из ворот Гнёздова, мчась на запад, туда, где за чертой леса уже поднималось воронье. Ждан скакал первым. В голове не было жалости к Любаве, была только мысль: «Если она мертва, конец сытой жизни. Я должен найти виновного и содрать с него шкуру. Кем бы он ни был».

Яровита передернуло. Он спрыгнул с телеги, сапоги увязли в жидкой грязи.

— Людим! — крикнул он, перегибаясь через плетень. — Эй! Я медовухи привез, дело есть!

Ни звука в ответ. Ни лая собаки.

Собачья будка у крыльца была пуста. Цепь валялась на земле, не порванная, а аккуратно отстегнутая от ошейника. Или… вынутая из него вместе с головой? Яровит отогнал жуткую мысль. Пёс, верно, сбежал, испугавшись. Вчера ведь выли.

Яровит толкнул калитку. Она скрипнула, и этот скрип в тишине прозвучал как выстрел. Вороны на крыше одновременно повернули головы к нему. Сотня черных бусин-глаз уставилась на гостя. Ни одна птица не взлетела.

Он пошел к дому. Дощатый настил во дворе был влажным, хотя дождя не было. Он пригляделся — это была не вода. На досках блестела странная, маслянистая слизь, которая испарялась, едва касаясь воздуха, оставляя запах озона и протухших яиц.

Дверь в избу была распахнута настежь. Черный провал входа зиял как рот покойника.

— Дядька Ратибор? — голос Яровита дрогнул.

Он поднялся на крыльцо. Порог был чист. Ни следов борьбы, ни крови. Только на косяке двери, там, где обычно висел пучок чертополоха от злых духов, виднелся след… будто дерево выжгли огнем. След напоминал отпечаток длинной, неестественно тонкой ладони. Пять пальцев, но фаланги слишком длинные, как паучьи лапы.

Яровит замер на пороге. Оттуда, из глубины дома, тянуло холодом. Не просто сквозняком, а Могильным Холодом. Тем самым, который он почувствовал от осколка горшка на торгу. Воздух в избе был стылым, как в леднике, где хранят мясо летом.

«Не входи», — кричало всё внутри. — «Беги, дурак. Запрягай коня и гони прочь».

Но он был славянин, сын своего рода. Оставить дом друга без помощи — позор.

Яровит сжал кулаки, вспомнив нож на поясе. Сделал глубокий вдох и перешагнул через высокий порог, шагая из мира живых в мир, где правила жизни были отменены.

Его глазам потребовалось мгновение, чтобы привыкнуть к полумраку. Ставни были закрыты.

— Есть кто живой? — прошептал он.

И тут он услышал звук. Не стон, не плач.

Кап… Кап… Кап…

Звук падения тяжелых капель.

Он сделал шаг вперед, и его нога задела опрокинутую скамью.

Впереди, в центре горницы, сидело то, что заставило сердце Яровита пропустить удар, а затем забиться так, будто хотело проломить ребра.

За столом, в привычной позе, сидел Ратибор. Но его голова лежала на столешнице. Рядом лежала Милана.

А в углу, съежившись, обхватив колени руками, сидел Людим. Его глаза были открыты и смотрели прямо на Яровита.

В них не было узнавания. В них была Белая Пустота.

ГЛАВА 5. ЗАПАХ ПУСТОТЫ

Яровит стоял, боясь выдохнуть, потому что казалось, что выдохнутый пар замерзнет и с звоном упадет на пол. Холод проникал сквозь овчинный жилет, сквозь рубаху, прямо к костям. Это был не зимний мороз, щиплющий кожу. Это было отсутствие тепла как такового. Вакуум.

Он заставил себя подойти к столу.

На столешнице стояла миска с недоеденной кашей. Ложка застыла в ней, вмерзнув в жир.

— Ратибор? — голос Яровита был сиплым.

Охотник сидел, уронив голову на руки, словно задремал после сытного обеда. Но его плечи были каменными. Яровит коснулся руки старшего. Кожа на ощупь напоминала пергамент, натянутый на ледяную статую. Не было трупного окоченения, привычного для мертвых. Была сухость.

Яровит потянул его за плечо, поворачивая лицом к себе. И тут же отпрянул, ударившись спиной о печь.

Лицо Ратибора — суровое, обветренное лицо воина — превратилось в маску нечеловеческой муки. Рот был широко раскрыт в немом крике, челюсть неестественно свернута, словно он пытался выплюнуть собственную душу. Глаза… их не было. Нет, их не выкололи. Они просто выцвели до белизны, а зрачки растворились, будто кто-то стер их пальцем. В этих белых бельмах застыло отражение того, что пришло к ним ночью.

Бесконечное, голодное Ничто.

— Боги… — Яровит закрыл рот рукой, сдерживая рвотный позыв.

Рядом, на лавке, лежала Милана. Мать Людима. Она не пыталась убежать. Она обнимала пустоту, словно прикрывала собой ребенка, которого там не было. Её лицо было серым, покрытым инеем, хотя в доме не было сырости. Иней на ресницах не таял.

Ни капли крови. Ни одного пореза. Их жизни просто… выключили. Выпили, как выпивают яйцо через дырочку, оставив целую скорлупу.

Яровит перевел взгляд в угол. Людим.

Его друг, с которым они вчера спорили, чья лодка была быстрее. Людим сидел на корточках, вжавшись спиной в стык бревен. Он держал в руках топор.

Железо топора рассыпалось в ржавую труху прямо у него в пальцах. Словно за одну ночь прошли сто лет. Металл умер вместе с хозяином.

Яровит шагнул к нему, надеясь на чудо.

— Людим! Вставай!

Людим медленно повалился на бок, как манекен. Он был легче пуха. Из него высосали всё: вес, влагу, саму суть материи. Его лицо было спокойным. Пугающе спокойным. Если родители умерли в крике, то Людим, казалось, умер в согласии. Или в таком глубоком отчаянии, когда кричать уже нет сил. На его губах застыла слабая, вымученная полуулыбка, от которой у Яровита кровь застыла в жилах. Будто перед смертью ему показали что-то столь ужасное и одновременно прекрасное, что разум не выдержал и лопнул.

Воздух в избе пах не смертью. Смерть пахнет разложением, кишками, землей.

Здесь пахло Пустотой. Запахом, которого не должно быть в природе — стерильностью космоса, где не горят звезды. И еще чем-то сладким… приторно-сладким ароматом старого, сгнившего мёда.

— Кто это сделал? — прошептал Яровит.

Его взгляд упал на печь. Заслонка была сорвана и валялась на полу, расколотая пополам. Кирпичи устья были покрыты той же черной, маслянистой копотью, что и след на двери.

Но самое страшное было не это.

На припечке, свесив маленькие ножки, одетые в лапоточки размером с мизинец, лежало еще одно тело.

— Хозяин… — выдохнул Яровит.

Это был домовой Ратибора. Обычно невидимый для людских глаз дух сейчас стал материальным в момент гибели. Он напоминал старого деда, ссохшегося до размера кошки, покрытого серой шерстью. Его крошечные руки были сложены на груди, сжимая деревянный гребень Миланы.

Шея существа была вывернута на сто восемьдесят градусов.

Если твари смогли убить Защитника, того, кто живет в параллельном мире теней… значит, для них нет преград.

Яровит пятился к двери. Холод, исходящий от тел, пропитывал его сознание. Ему казалось, что если он останется здесь еще на минуту, его сердце тоже замедлится и остановит свой бег, просто забыв, зачем ему стучать.

Он вывалился на крыльцо, жадно глотая теплый, затхлый воздух двора. Вороны на крыше одновременно каркнули — коротко, как удар молотка по крышке гроба.

Это было началом. Дом Ратибора был первой жертвой.

И Яровит понял, с леденящей ясностью: Голод не утолен.

ГЛАВА 6. СМЕРТЬ БОГА

Яровит стоял у печи, чувствуя, как подгибаются колени. Весь ужас от вида мертвых друзей померк перед тем, что лежало на шестке.

Он протянул дрожащую руку, но не решался коснуться. С детства его учили: увидеть домового — к худу, а коснуться — к смерти. Но этот уже был мертв.

Яровит дотронулся пальцем до крошечного плеча. Оно было твердым и легким, словно кусок высушенного трутовика. Тело "дедушки" было лишено тяжести плоти. Оно состояло не из мяса и крови, а из сгустившегося времени, пыли веков и тепла, накопленного этим домом.

Теперь тепла не было. Существо распалось бы в прах, если бы Яровит нажал чуть сильнее.

"Как?" — билось в голове гончара. — "Как можно убить того, кто не жив?"

Домовой — Кутный Бог, Хозяин. Он — часть самого мироздания, такой же вечный, как ветер в трубе или скрип половиц. Его нельзя проткнуть ножом, нельзя отравить. Он уходит только если дом сгорает или семья умирает своей смертью, да и то — он просто переселяется или засыпает.

Но этого — уничтожили.

Яровит разглядел на крохотной шейке, скрытой под спутанной серой бородой, след. Темный обруч сжатия. Кто-то, обладающий чудовищной силой не физической, а волевой, схватил эфирное существо и выдавил из него эссенцию существования.

Это было богоубийство. Маленькое, тихое, незаметное для больших богов вроде Перуна, но страшное для простого человека. Ибо Перун далеко, на небе, в грохоте гроз. А Хозяин был тут, за печкой. Он хранил от ночных кошмаров, от лихорадки, от пожара.

Если пал ближний страж, то человек остался голым. Беззащитным перед Вечностью.

В тишине избы раздался тихой треск. Гребень Миланы, который мертвый домовой сжимал в лапках, переломился пополам. Видимо, сущность пыталась защитить хозяйку до последнего, вложив всю свою магию в этот простенький предмет, но Тьма прошла сквозь оберег, как нож сквозь масло.

Яровит понял: старые законы отменены. Договоры с предками, которые они заключали веками, поднося молоко и кашу, больше не действуют. Те, кто пришел, не знают чести и не принимают откуп.

Они пришли не соседями быть. Они пришли жрать.

— Прости нас, дедушка, — прошептал Яровит, и слеза, горячая и злая, скатилась по щеке, оставляя грязный след. — Мы не знали. Мы спали, когда ты умирал.

Он осторожно взял хрупкое тельце. Оно ничего не весило, как пучок сухой травы. Яровит завернул его в чистую тряпицу, лежавшую на лавке. Он не мог оставить Хранителя здесь, на поругание мухам или людям князя, которые придут и посмеются.

— Я тебя в землю положу. Под корнями старого дуба. Там, где никто не ходит.

Когда он прятал сверток за пазуху, его пальцы коснулись груди мертвеца. И на мгновение — всего на миг — его сознание пронзила вспышка чужой памяти. Последнее, что видел домовой.

Тьма… Холод… Глаза — огромные, пустые, в которых нет дна. Голос, звучащий внутри головы: "Ты лиш-шний. Твой свет — нам. Твой дом — склеп". И боль, разрывающая саму ткань духа.

Яровит охнул и отшатнулся, прижимая сверток к груди. Теперь он знал. Это были не люди. Не разбойники.

В Гнёздово пришло то, что живет в стылой земле курганов. Те, кого забыли отпеть. Заложные.

Миропорядок не просто рухнул. Он был перевернут с ног на голову. Живые стали дичью, а мертвые — охотниками.

Он вышел на крыльцо. Мир казался серым, бесцветным.

На дороге, поднимая пыль, показался отряд всадников. Красные плащи, блеск кольчуг. Дружина.

— Сюда! — крикнул кто-то.

"Поздно", — подумал Яровит, чувствуя тяжесть мертвого божка у сердца. — "Ваши мечи здесь — просто зубочистки. Вы еще не знаете, что вы уже мертвы".

Гнёздово за тонкими стенами мастерской шумело. Вечер опускался на поселение, и звуки менялись. Стих звон кузнечных молотов в слободе, перестал визжать рубанок корабельщиков на реке. Зато залаяли псы, и затянули пьяные песни гридни у княжьего терема. Мир людей готовился ко сну. Мир Иных только просыпался.

Яровит срезал готовый кувшин струной. Аккуратно, затаив дыхание, переставил его на полку для сушки, где уже стояли десятки таких же сырых братьев.

Вытер руки о холщовый передник, оставляя на ткани серые разводы. Спина ныла. От работы гончара мышцы становятся железными, но позвоночник скрипит, как старая мачта.

Он подошел к кадушке с водой, плеснул в лицо. Холодная вода Днепра смыла пот и глиняную пыль. Теперь предстояло самое важное дело вечера.

Отец уже спал в клети, громко храпя. Мать возилась с прялкой, бормоча под нос песню без слов. Яровит прошел мимо нее к столу, где стояла крынка с вечерним удоем.

— Кому несешь? — не оборачиваясь, спросила мать. В её голосе не было страха, только деловитость.

— Хозяю, — коротко ответил Яровит. — Ворчал он ночью. Овинную дверь хлопал. Задобрить надо.

Он налил молоко в щербатое блюдце. Снял сверху ложкой самые сливки — густые, желтоватые. Хозяин Дома, суседко, не терпит скупости. Если дашь снятое молоко, разбавленное водой — жди беды: скиснет квас, кошка убежит или пряжа спутается так, что ножом не разрежешь.

Яровит подошел к печи. Там, в самом темном углу, между стеной сруба и беленым боком печи, был лаз. «Бабий кут», святое место дома, куда чужакам вход заказан.

Было темно. Лишь угольки в печи светились багровыми глазами, да тлела лучина в светце, отбрасывая дерганые тени.

Яровит опустился на колени. Деревянный пол был чисто выметен, но пахло тут иначе. Не дымом, не едой. Пахло сухой полынью, старыми мышиными гнездами и… звериной шерстью. Теплой, живой шерстью.

— Хозяин-батюшка, — тихо позвал Яровит, ставя блюдце в темноту подпола. — Прими угощение. Дом береги, скотину стереги, худо от порога гони. Хлеб да соль нам, а тебе — молоко да почет.

Он замер, не убирая руки. Сердце билось ровно. В детстве он боялся, но отец научил: «Пока ты чтишь их, они — родня. Перестанешь чтить — станут соседями. А обидишь — врагами».

Из темноты донесся звук. Шурх-шурх. Словно сухие веники трутся друг о друга.

Яровит прищурился. Из густой черноты за печкой блеснули два огонька. Не красные, как у волка, а спокойные, зеленые, как бутылочное стекло. Мохнатая лапка, похожая на кошачью, но с человеческими пальцами, показалась на свету всего на миг. Когти цокнули по краю глиняного блюдца.

Раздалось довольное, вибрирующее ворчание:

— Хр-р-р… Добр-ро… Добр-рый горш-шечник…

Звук был таким низким, что Яровит почувствовал его не ушами, а животом. Молоко в блюдце дрогнуло и начало убывать, хотя никто к нему не прикасался ртом. Сущность пила суть молока, оставляя людям лишь белую воду.

— Спи, — прошелестел голос, похожий на шелест соломы. — Чужие не войдут. Мой порог. Моя печь. Чур тебя.

Яровит поклонился в пояс темноте и попятился.

На душе стало спокойно. Хозяин принял дар. Дом под защитой. Невидимая сеть, сплетенная древним договором между людьми и духами места, натянулась вокруг избы тугой струной. Ни злой человек, ни навия тварь не переступят порог, пока Хозяин сыт и доволен.

Гончар задул лучину. За окном выла собака, а над Днепром поднимался тяжелый, слоистый туман, скрывая очертания курганов.

Яровит лег на лавку, накрываясь овчинным тулупом, и мгновенно провалился в сон без сновидений.

Он не знал, что это была последняя спокойная ночь Смоленска.

За печкой Хозяин долакал молоко и впервые за сто лет тревожно поднял мохнатую голову, принюхиваясь к щели в полу.

Земля внизу пахла гнилью.

ГЛАВА 2. ТЕНИ ЗА РЕКОЙ

Ночь над Гнёздовом стояла душная, липкая. Такая тишина бывает перед грозой, когда воздух тяжелеет и прижимает пыль к дороге. Но грозы не было. Небо висело низким черным покрывалом, сквозь прорехи которого едва сочился мутный свет Луны.

Яровит скользнул через частокол двора, стараясь не звенеть пряжкой пояса. Сапоги мягко ступали по утоптанной тропе, ведущей к реке.

«Нельзя», — стучало в висках отцовское наставление. — «Не чета она нам. Кузнецова дочь, у неё приданое — сундук серебра, а у тебя — горшки битые».

Но сердце Яровита, глупое и горячее, отца не слушало. Оно тянуло его за околицу, к старым, покосившимся ригам, где сушили снопы для обмолота.

Рига стояла на отшибе, черная громадина с провалившейся соломенной крышей, похожая на скелет огромного зверя. Здесь пахло прелым зерном, пылью и сухой травой.

В темноте белело пятно. Яровит ускорил шаг, чувствуя, как внутри расплывается тепло.

— Весняна!

Девушка отделилась от тени. На ней была простая рубаха, расшитая красными петухами по вороту — оберегами от сглаза. Коса, толстая, цвета спелой пшеницы, была перекинута через плечо. Она шагнула к нему, и Яровит обнял её, зарываясь лицом в волосы. Пахла она дымком и яблоками.

— Думала, не придешь, — шепнула она. Её голос дрожал, и Яровит ощутил, как напряжено её тело в его руках.

— Чтоб я да не пришел? — он попытался улыбнуться, гладя её по плечам. — Отец запер двери, пришлось через клеть лезть. А твой кузнец? Спит?

Весняна не улыбнулась. Она отстранилась и посмотрела ему в глаза. В лунном свете лицо её казалось бледным, заострившимся. В больших серых глазах плескался страх, древний и безотчетный.

— Спит отец. Напился хмельного. Говорит, устал ковать, руки болят, будто железо само из клещей рвется... Яр, страшно мне.

Яровит нахмурился.

— Чего бояться? Разбойников? Так княжья дружина нынче по тракту рыщет...

— Не людей, — перебила она, прижимаясь к нему всем телом, словно ища защиты от темноты вокруг. — Слушай.

Яровит замер, обратившись в слух.

Смоленск спал. Днепр тихо плескался о борта дракаров. Где-то скрипнула калитка.

— Ничего не слышу.

— Вот именно, — прошептала Весняна. — Птицы. Где коростели? Где соловьи у заводи? Три ночи уже, Яр. Как солнце сядет — лес будто вымирает. Ни писка, ни шороха.

Яровит огляделся. И правда. Обычно кусты у реки звенели от птичьего гомона и сверчков. Сейчас тишина стояла ватная, мертвая. Будто кто-то накрыл мир подушкой.

Вдалеке, со стороны псарни у княжьего двора, донесся вой. Тоскливый, долгий, переходящий в визг.

— Псы с ума сходят, — сказала Весняна, вздрагивая. — Бабка Лукерья сказывает, чуют они Погост. Земля, говорит, сыростью дыхнула.

— Бабьи сказки, — Яровит поцеловал её в холодный лоб, пытаясь отогнать дурное. — Лукерья твоя из ума выжила. Может, волк близко к посаду подошел, вот псы и бесятся.

— Волк? — Весняна посмотрела через его плечо в темноту за рекой. — Волков псы лают. Яростно, зло. А так они воют, когда... когда покойника из избы выносят.

Ветер с реки дунул холодом. По спине Яровита пробежали мурашки. Ему стало неуютно. Тишина вдруг показалась ему не мирной, а выжидающей. Словно тьма в риге затаила дыхание и слушала их.

Он полез за пазуху и достал маленькую вещицу.

— Гляди, что я сделал.

Это были бусы. Он лепил их три дня. Каждая бусина — из особой белой глины, обожженная дважды, расписанная черничным соком: синие спирали на белом фоне. Знак бесконечности жизни.

Весняна охнула, её глаза загорелись. Страх на миг отступил.

— Яр... это мне? Красота какая... Отец убьет, если увидит.

— Носи под рубахой. У сердца. — Он надел нитку ей на шею. Глина была теплой от его тела. — Пока я глину мну, я тебя помню. Это оберег мой. Пусть хранит тебя, пока мы... пока я не скоплю на выкуп.

Весняна сжала бусы в кулачке.

— Ты хороший, Яр. Только... пообещай мне. Не ходи за реку один. Не ходи к курганам. Мне сон снился.

— Какой?

— Будто идешь ты по полю, а трава не зеленая, а серая. И я тебя зову, зову... а у меня рта нет. И у тебя глаз нет. Только глина в глазницах.

Она всхлипнула. Яровит крепко прижал её к себе, целуя в губы, жадно, отчаянно, пытаясь перебить вкус её страха вкусом жизни.

— Сон это морок. Мара балует. Все будет хорошо, лада моя. Вот сдам варягам партию посуды, куплю серебряное кольцо, и пойду к кузнецу в ноги падать. Пусть хоть кувалдой бьет, не отступлюсь.

Они стояли, обнявшись, посреди древней тишины. Два теплых огонька жизни во тьме, которая уже начала сгущаться.

За стеной риги что-то хрустнуло. Звук был сухой, будто сломалась кость.

Весняна вздрогнула и отпрянула.

— Пора мне. Если отец проснется и увидит пустую лавку...

— Беги, — шепнул Яровит. — Я подожду, пока ты в калитку войдешь.

Она убегала легкой тенью, светлая коса мелькала во мраке. Яровит смотрел ей вслед, сжимая кулаки.

Странное чувство тревоги, посеянное её словами, не отпускало.

«Птицы умолкли», — подумал он. — «Птицы улетают перед пожаром».

Он вышел из риги и посмотрел в сторону далекого черного леса, где возвышались древние могильные холмы — курганы. Над лесом не было видно звезд. Темнота там была плотнее, гуще. И Яровиту на миг показалось, что эта темнота шевелится, медленно, как смола, перетекая ближе к спящим домам.

ГЛАВА 3. ДУРНОЙ ЗНАК

Утро не принесло облегчения. Солнце встало тусклое, затянутое белесой мутью, словно сквозь промасленную бумагу. Воздух в Гнёздове был спертый, пах мокрой псиной и дымом.

Яровит выкатил телегу за ворота, уложив горшки в солому. Ночью он спал плохо: снился сон, о котором говорила Весняна — серая трава и безглазые люди. Он отмахнулся от морока, умылся студеной водой и запряг пегую кобылу.

Торжище уже гудело, но гул этот был нервным. Не было привычного веселого мата грузчиков, смеха девок у прилавков с лентами. Люди сбивались в кучки, говорили вполголоса, косясь на небо.

Яровит разложил свой товар на привычном месте, рядом с кожевенником Микулой.

— Здоров, сосед, — буркнул Микула, не глядя в глаза. Он яростно скоблил шкуру скребком.

— И тебе не хворать. Чего хмурый такой?

— Корова не доится, — сплюнул кожевенник. — Третий день кровь вместо молока. Жене страшно, говорит — порча. А я думаю, трава гнилая попалась.

Яровит промолчал. Слова Весняны о молчании птиц всплыли в памяти.

Торговля шла вяло. Люди подходили, щупали товар, но монеты доставали неохотно. В такой день хотелось не тратить, а прятать.

Ближе к полудню к телеге Яровита подошла сгорбленная фигура в серых лохмотьях. Бабка Власта. В городе её не любили, но боялись. Говорили, что она «знает». Она торговала сушеными жабами, волчьими зубами и наговоренной водой.

Власта остановилась перед рядом горшков. Её маленькие черные глазки, утонувшие в сетке морщин, бегали по глиняным бокам посуды.

— Хорошая глина, — прокаркала она. Голос был скрипучий, как несмазанная петля. — Живая. Теплая.

Она протянула корявый палец с длинным желтым ногтем и ткнула в пузатую корчагу — лучший горшок Яровита, с двойным обжигом, звонкий, как колокол.

— Почем берешь за жизнь, гончар? — вдруг спросила она, заглядывая Яровиту в лицо. В её взгляде не было безумия, только холодное, ясное знание чего-то ужасного.

— Две куны, бабка, — ответил Яровит, чувствуя, как холодеет спина. — И не за жизнь, а за труды.

Власта ухмыльнулась беззубым ртом.

— Труды... Все труды прахом пойдут. Глина в землю вернется. Земля стонет, парень. Слышишь?

И в этот момент случилось.

Корчага, к которой она даже не прикасалась, стоявшая надежно в гнезде из соломы, вдруг издала звук. Тонкий, жалобный звон: Дзынь!

По глянцевому боку горшка побежала трещина. Черная, кривая змейка рассекла узор, ползла снизу вверх. И следом за первой треснула вторая. Горшок, не получив ни удара, ни толчка, просто распался на две ровные половины, как разрезанное яблоко.

На торжище стало тихо. Люди, стоявшие рядом — варяг, выбиравший ремни, две бабы с корзинами, Микула — все замерли. В гончарном деле такое — знак страшнейший. «Глина плачет» — говорят мастера. Это значит, что рука гончара проклята, или глина взята с могилы.

Но глина была чистой.

Бабка Власта резко отшатнулась. Она плюнула через левое плечо, трижды, смачно.

— Чур меня! Чур!

Она ткнула клюкой в землю.

— Худо идет! Земля пучится! Мертвая сила живую глину рвет!

Она развернулась и заковыляла прочь, бормоча под нос:

— Запирайте двери... Запирайте души... Кто в дом пустит — тот сам выйдет...

Люди вокруг попятились от телеги Яровита, словно на ней лежал не товар, а чумные трупы.

— Убирай свои черепки, гончар, — хмуро сказал варяг, бросая выбранный ремень. — Дурной глаз на тебе. Не к добру это.

Яровит стоял, глядя на расколотый горшок. Внутри, на светлом черепке скола, проступило темное пятно. Будто глина изнутри сгнила. Он взял осколок в руки. Он был ледяным.

«Мертвая сила», — пронеслось в голове. — «Она уже здесь».

Яровит быстро, дрожащими руками, начал сбрасывать горшки обратно в солому. Торговать сегодня он не будет. Он должен найти Ратибора. Отец его друга — старый охотник, он знает лес, знает приметы. Может, Ратибор объяснит, почему глина плачет, а старухи плюются страхом.

Яровит ударил лошадь вожжой, телега дернулась.

Он ехал по улице, а ему в спину смотрели десятки глаз. И среди них — невидимые, голодные взгляды из каждой темной щели заборов.