Здесь было самое узкое место нижней Дунавы шириной меньше перемаха(*). Зажатый между отвесных скал черно-синий поток рассекался об каменый нож Ставроса и вырывался на простор Зэмблянского Рукава. На левом берегу его, Ставросса грела красные жестяные крыши в утреннем солнце и поблескивала звездами на бирюзовых маковках храмов.
На проводы Золотого Флота в боевой поход собрался весь высший свет и начальство Ставрии — царь, князья и магнаты со своими семействами, небесное священство старой и новой веры, и высшие сановники. Ниже, на орудийном плече, стояли рыкарские бэры в ярких разноцветных камзолах, невесты-Сирены в чёрных платьях и белых широкополых шляпках с вуалями, крепостные дворяне в серых и коричневых фраках, старшие офицеры при параде, видные горожане в костюмах и шляпах, высокие чиновники в бирюзовом ставрийском сукне, жрецы новой веры в чёрных мантиях и священники старой в ярко-красных балахонах. Над толпой возвышались великанские фигуры оратайских панов в белых гвардейских мундирах, и всё это в море зелёных и бежевых (цвета сезона 911-го года) платьев, солнечных зонтиков и прощальных белых платочков, не смоченных ни единой слезинкой. Ведь что плохого может случиться с такой поражающей мощью?
Неделю назад на южной морской границе панцарства прямо из Драконьих Вод(*) вышло пять огромных боевых кораблей похожих больше на черные саркофаги. За ними тянулся и караван из десятков таких же неуклюжих на вид приземистых транспортов . Армада взяла курс на Сиренское Море. Навстречу гостям отправили судно с отрядом переговорщиков, но их команду взяли в плен, а корабль потопили. Судя по скверным манерам это были проклятые Соло, давние обидчики Варвароссы по Медианской войне(*).
Двадцать лет назад случилась первая война Варвароссы против Соло, о которой не любили вспоминать. Тогда гордая империя, считавшая себя непобедимой и давно не знавшая больших поражений, была разбита на море и потеряла цветущий архипелаг Медианы, свою экзотическую прелесть, свой любимый источник кораллов, жемчуга, диковинных фруктов, сказочных перьев, пряностей, неопалимой древесины, нектара Зо-зой и других необязательных, но очень желанных товаров. К тому же гряда Медианских островов, тянущаяся с севера на юг, была единственным проходом сквозь Драконьи Воды, разделявшие земной шар поясом непреодолимой экваториальной бури.
В череде морских битв погибла большая часть океанского флота империи. На островах сгинули и попали в плен многие части южного корпуса. Соло уступали в численности и вооружении, но благодаря темным чарам и свирепости они побеждали раз за разом, внушая неуверенность войскам Варвароссы. Помимо превосходной дисциплины, врага отличала особая жестокость. Даже ветераны Просторских войн удивлялись изобретательному изуверству, с которым Соло мучили пленных и глумились над мёртвыми.
С досадой Варваросса была вынуждена оставить Медианы и отступить к себе на север. Она наградила героев, сочинила грустные песни о жестоком поражении и заложила на верфях новую южную эскадру — шесть линкоров нового типа. Тогда же начали формировать новый медианский корпус, готовить бойцов и старцинов к войне на островах. Поход возмездия должен был закрыть обидное поражение, вернуть Варвароссе Медианы и поправить уязвленное величие.
Тем временем южная сторона земли закрылась от северной. Один чёрт знал, что творится там внизу и что на уме у Соло. Только по Великому Простору ходили разные слухи. Говорили, что под властью Соло южные народы процветают. Это подтверждали некоторые контрабандные технические диковины. Например, радиоприёмники на вечной батарейке, или электронные часы с цветными экранами. На черный рынок попадали также журналы мод с очень вызывающими нарядами, папиросы с разными настроениями, термитные револьверы, женское бельё из тканей похожих на эластичные цветочные лепестки, чудодейственные лекарства из срамных частей экзотических животных и прочее.
Шли годы, Варваросса растратила запал обиды. За баснословные деньги, потраченные и растраченные на строительство, новый флот уже прозвали золотым. Южный корпус со времен перестал быть отборной армией морских десантников, проводивших дни и ночи в учениях и муштре. Расквартированные по прибрежным гарнизонам, они все больше становились похожи на туристов, только в красивой форме. Этих молодых парней в голубых рубашках, синих шортах и в солнечных очках часто можно было видеть в кафе на набережной за чашкой кофе или в кабаке с кружкой пива, а ночью услышать, как славно они распевают морские походные песни, слоняясь компаниями по узким улочкам портовых городков.
Безмятежные годы листали историю, звенели трамваи, заводы дымили, стада паслись, поля колосились, поэты писали о пустяках, в кино кружились комедии и мелодрамы, столицы пределов состязались в излишествах и тайком подражали изыскам Соло, тонко сочившимся с нижней половины света. Понемногу достроился Золотой флот, в 909 году последний из шести линкор по имени “Юный Мон” спустили на воду. Варваросса налюбоваться не могла своей новой прекрасной силой и теперь каждые несколько месяцев, в перерывах между учениями и испытаниями, проводила морские парады.
Многие, впрочем, уже говорили, что не надо никакого похода и никакого возмездия. Зачем рисковать? Вот если Соло сами приплывут, тогда… И вот они приплыли.
Золотой флот в те дни стоял на Дунаве у берегов Василиссы, готовый к параду по случаю столетия панцаря Иллуянки XXIII(*). Враг не спешил, поэтому парад провели в назначенную дату — 14 апреля, и на следующий день флот выдвинулся в Сиренское Море навстречу своей гибели. Осторожный план Варвароссы состоял в том, чтобы сначала выведать намерения врага. Невиданные прежде огромные корабли настораживали, ведь они смогли пройти Драконьи Воды. Неизвестно было, на что они способны кроме этого, каково их вооружение и бронирование. Лишь одно можно было сказать с определённостью: двигаются они очень медленно, что, впрочем, неудивительно при такой немореходной наружности.
Нарядная толпа шумела вокруг старинной исполинской пушки драконобоицы(*). Похожая на диковинного допотопного зверя, она была символом старой столицы, звездой открыток, марок и фото на память. Пятьсот лет назад ее поставили на стены Ставроса для защиты Устья от морских гадов, но бушевавшие тогда, Драконьи Войны скоро закончились и она не познала героического огня в своем нарезном чреве из заговорённой стали(*), а люди прозвали ее Холостая Роза(*). Теперь на её высокой станине, как птички, сидели дети и щебетали, глядя на морской парад. Вдруг среди них Левша разглядел жёлтое платье ядовитого, канареечного цвета. Жёлтое платье и грива чернющих, густо вьющихся волос — это была маленькая Маргарита.
Левша познакомился с ней два дня назад на набережной Герники. Он совсем нечаянно разговорился с этой девочкой, отдававшей предпочтение жёлтому цвету. Потом они гуляли по пляжу, Левша нашел обкатанный прибоем кусок жёлтого бутылочного стекла и чуть было не запустил его лягушкой по голубым волнам, но вдруг разглядел внутри маленькую пчёлку. Оказалось, что это вовсе не стекло, а янтарь. У букашки, застывшей внутри, были ярко-жёлтые полоски и большие чёрные глаза. “Похожа на меня”, — сказала Рита, щурясь сквозь янтарь на солнце. Левша сказал, что можно отдать камень мастеру: тот аккуратно просверлит, и получится хорошая подвеска.
Вечером они попрощались возле маленького дома под цветущей липой в конце Подгорной улицы, и уже через три шага Левша и думать забыл о Маргарите. Он спешил домой, наверняка мама уже извелась. Когда она болела, то сходила с ума каждый раз, когда он терялся из виду больше чем на час. Невозможно было уберечь её от тревоги, иначе как всегда быть при ней, а лучше всего сидеть рядом и держать её тонкую нервную руку в защитных колдовских перстнях. Иногда это помогало, она потихоньку поправлялась и снова становилась веселой и шумной.
Левша забыл и про камень: кажется, забросил его в стол или оставил в кармане прогулочных штанов. Да… вот так он был тогда ещё свободен. Сейчас чёртова стекляшка всегда при нём, и ему не раз виделось в дурных снах, что он потерял кулон или выбросил его лягушкой по голубым волнам.
Маргарита будто бы почувствовала взгляд Левши. Она обернулась и посмотрела на балкон верхнего крыла, равнодушно окинула близоруким взглядом ряд ставрийских господ и, не узнав Левшу среди бирюзовых мундирных рукавов, отвернулась. Не узнала и отвернулась… близоруко щурясь и крутя на пальчик тугие чёрные кудри. Тогда-то у Левши ни с того ни с сего впервые защемило в сердце незнакомым чувством, похожим на зубную ломоту от ледяной воды. С той секунды и до последнего дня это большое чувство будет преследовать и настигать его, как голодный и не знающий другой добычи зверь.
Так что-то на букву “Л” прилетело к Левше, помахало над ним своими скорыми, канареечными крыльями, и он потерял интерес к уходящему на свою погибель Золотому Флоту.
На следующее утро, в воскресенье 17 апреля, Левша сидел один в просторной гостиной их летнего дома в Гернике и грыз яблоко, то и дело макая его в сахар. За большими окнами блестело на море первое жаркое утро. Левша следил за искристой чехардой бликов и думал о Рите, вспоминая, как она рассказывала, что по воскресеньям мама берёт её с собой в салон “Лаванда” на набережной, но, чтобы дочка не дышала раньше времени парами красок для волос и маникюрными лаками, отпускала её в соседнее кафе “Кисельные Берега”. Там Маргарита обычно часа по два старела над мороженым, пока в салоне молодела её мать.
Сегодня после обеда Левша рассчитывал случайно встретить Риту, проходя мимо, ненарочно узнать её за столиком кафе и невзначай подойти к ней. Но пока только десятый час утра и до обеда ещё долгая вечность.
Кажется, о Левше все забыли. Со дня на день ожидалось морское сражение против Соло, в Ставроссу нагрянула толпа столичного начальства, и отцу пришлось остаться в городе. Мама, как всегда, пропадала в клинике Яворова — вон там под холмом, в непроницаемой роще царских елей. Клиника стояла глубоко в чаще, и к ней вела сказочная дорожка. В тишине, тени и хвойном духе, под колючей шалью павших иголок пряталось здание из старинного красного кирпича, тонкого мха, непрозрачных окон и тайн за ними. Там-то, на втором этаже, в маленькой палате его тревожная мама проводила порой целые дни, ухаживая за своим безнадёжным братом, застрявшем в бальзаминовом сне.
За Левшой должна была присмотреть его воспитательница Панна, но каким-то образом она решила, что мать взяла Левшу с собой в лечебницу, иначе трудно было бы объяснить стоны из её комнатки на втором этаже, так же, как и усатое уханье повара, доносившееся оттуда же. Левшу уже посвятили в то, что происходит между мужчинами и женщинами, но он всё ещё робко надеялся, что его разыграли и на самом деле всё не так мерзко.
Сначала Левша хотел написать записку, что поедет на велосипеде на Яврос к Лее, Ягру и Лютовику, но это не годилось: Вера поймёт, что он слышал их с поваром, — получится неудобно. Так что Левша просто встал из-за стола, выбежал на улицу, где жара дышала на деревья сада и солнце успело нагреть сиденье велосипеда. Через несколько минут стрекотанье спиц и уворачивания от стрекоз Левша лязгнул тормозами у ворот Явроса. Оттуда выбежал вприпрыжку Скрипка — репортёр и фотограф местной газеты. Он был увешан фотокамерами и, как всегда, имел до смешного столичный вид. Он помахал Левше, прыгнул на свой мопед и умчался с весёлым жужжанием. В воздухе остался голубой дымок, запах бензина и одеколона “Предчувствие”. Этой модной туалетной водой репортёр злоупотреблял.
Старинные ворота были наполовину открыты. Уже давным-давно они начали врастать в землю в таком гостеприимном положении, и все кому не лень пользовались этим. Левша соскочил с велосипеда, бросил его тут же и вошёл во двор, представлявший собой странное сочетание свалки металлолома и сада. Лютовик выбрасывал сюда сломавшиеся или не пригодившиеся детали от машины цветка, а Полея приводила здесь всё в порядок, выращивала розы, пионы и ирисы.
Вдруг Левша вздрогнул, запнувшись: в зарослях под внешней стеной горел тот самый жёлтый цвет, что вчера привлёк его в толпе на набережной. Конечно же, Маргарита не могла оказаться здесь, но Левша за долю секунды успел как будто взорваться на пехотной мине радости и, увы… разглядеть, что никакое это не платье и никакая не Маргарита. Просто пара жёлтых цветов качалась в листве на сутулых стеблях. Показалось. Разочарование.
Левша дошёл до веранды, растерянно оглядываясь. Скрипнула дверь, и его втянуло сухой прохладой дома. Гостиная, всегда пустая и неприбранная, тёмный коридор, два поворота в зелёных обоях, в конце дверь, единственная настоящая дверь в этом доме, высокая, тяжёлая, с рабочим замком — дверь, в которую всегда нужно стучать и ждать и которая не всегда открывается. Но на этот раз замок скоро лязгнул с масляным звуком.
Дверь открыла Севастьяна Лисовская: высокая, худая, как цапля, в лохматой шапке ярко-синих волос. Её высокое лицо было выкрашено ритуальной лазурью и охрой, на острые плечи накинута атласная, алая, жреческая мантия сирен, схваченная золотым ремешком так небрежно и слабо, что любопытному детскому взору Левши почти полностью открывалась маленькая грудь и низ плоского, как у скорохода, живота.
Яна потрепала Левшу по волосам долгопалой рукой с сигаретой: “Явился мой герой — гроза капустниц”. Левша поморщился. На прошлой неделе случилось небывалое раннее нашествие бабочек-капустниц, они были повсюду, и Левша от безделья принялся гоняться за ними с ракеткой. За этим его и застали. Решётка его ракетки вся была в серебристой пыльце и ярко-жёлтых намеком их внутренностях. Яна язвительно отчитала Левшу за мерзкое живодёрство, и с тех пор при каждой встрече дразнила то истребителем, то победителем, то грозой несчастных капустниц. Лисовская артистично взмахнула почти пустой бутылкой “Аргон и Бэздэс”, запустила Левшу и пошатываясь пошла к диванчику в нише стены. Там она улеглась, свернувшись калачиком и накрыла голову подушкой.
В башне сильно пахло раскалённым железом, машинным маслом и электричеством. Сухой жаркий воздух тихо звенел вокруг Машины Цветка. Эта громадина представляла собой нагромождение переплетённой, перекрученной стали, стекла, меди, каучука и керамики. Наподобие смерча, она расширялась кверху, внизу произрастая из маленькой чёрной коробочки, стоявшей на небольшом столике в центре зала. Из неё выходил один тонкий проводок, раздваивался и поднимался в два керамических куба. Из каждого из них выходили по два более толстых провода, те, в свою очередь, поднимались в другие, более крупные и сложные устройства из металла или керамики, из тех выползали еще более толстые провода, а затем, наверху, они сплетались в мощные кабели. Так, расширяясь и усложняясь, Машина Цветка поднималась вверх, обвиваясь вокруг колонн, прислонясь к стенам, цеплялась за лестницу, повисая на тросах, закреплённых к балкам на потолке. Машина цветка всегда казалась Левше живой. Сейчас, ещё горячая после недавней работы, она скрипела, гудела, шипела, шептала, вздрагивала космами трубок, дышала и только что не жаловалась человеческим голосом.
Лютовик иногда назвал Машину Цветка отцом. Он говорил, что старик Яворов убил себя, но машину свою не одолел и по её проводам и трубам ещё бегают его шестилапые мысли, носят в клювиках и перепрятывают маленькие зёрнышки невоплощенных идей.
Машину Цветка опоясывали леса, по ним на самом верху ползал Казимиров. С поясом для инструментов, в строительных ботинках, трусах и перчатках, красный как рак и блестящий от пота, он крутил ключом клапаны, выпуская облака пара, перемыкал рубильники в местах, где искрили провода, и иногда, оборачиваясь, кричал вниз спящей Лисовской, что в следующий раз эта штука точно взорвётся и похоронит их. Увидев Левшу, Казимиров скупо махнул ему, обжёгся об трубу, щедро выругался и вернулся к своей работе.
Ни Полины, ни Ягра, ни Лютовика внизу не оказалось. Может быть, они наверху? Левша бегом поднялся по лестнице и толкнул дверь панорамы. Тихо, никого, полумрак, круговое окно закрыто тяжёлыми бордовыми шторами, в редкие щели входили пыльные клинки света. Здесь, как повсюду на Явросе, — привычное чередование грязи и хаоса, творимого Лютовиком, и не поспевающего за ними порядка, колдуемого прекрасной Леей. Если бы не её лёгкие руки, всё бы здесь, да и во всём доме превратилось бы в самую свинскую помойку, утонуло бы в окурках, объедках, деталях Машины, черновиках, чертежах и книгах, вывернутых умом наружу. Лютовик никогда не потерялся бы в сказке, за ним всегда тянулся след беспорядка, мелкие поломки, царапины, карандаши с изжёванными в мочалку концами. И птицы не стали бы клевать то, что остаётся после него.
Левша посидел за столом Лютовика. Здесь крепко воняла забитая окурками “Чевенгура” пепельница (бывшая кофейная кружка) и шевелили страницами на сквозняке дочерна исписанные черновики. Левша попытался что-нибудь прочитать. Страницы, покрытые мелким густым почерком, были тяжёлыми и плотными, как татуированная кожа. Непонятно даже где верх, где низ. Как только умница Полина разбирала эти похожие на варварские орды нестройные, тесные ряды букв, цифр и непонятных знаков?
Левша переместился на Полеину кушетку под капельницей с двумя пустыми банками, полежал там, пофехтовал игрушечными шпагами капельных игл. Потом перебрался в великанское кресло Ягра: рядом на столике огромное блюдо с остатками богатырского завтрака, бараньими рёбрами, обглоданными до мраморной белизны.
Левша стянул с полки книгу, полистал её до третьего зевка, бросил, подошел к окну и отодвинул штору. Отсюда хорошо видно устье Ставрийского рукава и даже Золотой Флот, но очень далеко. Зато ближе, на границе молочно-голубых вод Детского Моря, как на ладони — десятки яхт, лодок и прогулочных катеров. Это местные зеваки вышли посмотреть на прекрасные линкоры и, может быть, хотя бы издали увидеть армаду Соло. Сегодня им представится такая возможность и даже намного ближе, чем им бы этого хотелось.
На подоконнике стоял корабельный бинокль. Левша посмотрел в него, покрутил окуляры и разглядел на горизонте едва различимую серую полосу вражеского флота. Все говорили, что в ближайшие дни не стоит ждать битвы: у Соло мало больших кораблей против шести линкоров Варвароссы. Возможно, Соло ждут подхода новых сил, а может быть, Драконовы Воды сожрали заметную часть их эскадры и теперь горе-завоеватели не знают, что им делать. Левша зло усмехнулся и погрозил серой полосе детским кулаком.
Настенные часы с гирями-рыбами и русалкой-кукушкой, выпавшей из оконца и повисшей на пружине, показывали половину второго — впрочем, как и всегда. Но сейчас они, кажется, были близки к истине. Может быть, трое уехали обедать на причал? Нет, машина Лютовика стояла у входа. Наверное, они на пляже под стеной.
Левша вышел из панорамы, прогрохотал вниз по лестнице, пробежал наклонным каменным коридором чёрного хода, выпрыгнул на горячие плиты заднего двора, раздавил скомканную пачку “Чевенгура”, брошенную не пойми кем, нырнул в заросший хмелем проход в стене, побежал обрывающейся козьей тропкой, звенящей кузнечиками, рассыпающейся под ногами пыльными камешками и разбегающейся ящерками. Хоп! С разбегу приземлился в розоватый песок и двумя пинками сбросил сандалии.
Укромный пляж под скалой имел круглую бухту. В самом широком месте Левша мог спокойно проплыть её под водой. Но вот до дна доставали только Ягр и Полина. Зато по остальному морю, на сотни метров в любую сторону можно было бежать, как святой, по щиколотку и в брызгах. Редко вода доходила выше колена. В стороне от стены на пологом пригорке посреди искристой воды корчился древним стволом полуживой Клён-Ставробог. Под тенью его единственной ещё зелёной ветви дремал Лютовик.
Левша подкрался к Лютовику, вооружившись стебельком, и пощекотал ему нос. Лютовик поморщился, чихнул и не открывая глаз пригрозил Левше, что если тот посмеет ещё раз его потревожить, то он… И снова уснул. Вид у него был замученный, лицо худое и смуглое, кожу пробивала чахлая щетина, на лбу красовался наливной прыщ, похожий на ядовитую ягоду, на плод познания добра и зла. Сам Лютовик похож был на обезьянку: у него большие мясистые уши, губастый рот и бесформенный нос с чёрными точками. Своей красотой он пошел в отца и, возможно, даже немного превосходил его. Левша сжалился и отстал от Лютовика.
В стороне, на песке у самой воды, облокотясь на камень, сидел великан Ягр, прекрасная Полина спала у него на груди. Левша подошёл и сел рядом. Красавец оратай за последний год разросся ввысь и вширь. В гостиной на дверном косяке стояли метки карандашом — год, месяц, имя и рост. Верхняя метка с именем Ягра красовалась уже на обоях притолоки и сообщала круглым хвастливым почерком — Ягр, 911 год, апрель, 226 ногтей.
Прекрасная Полина в чёрном купальнике, пуховой накидке, в пшеничных волосах и жёлтых ресницах крепко спала, обняв могучую руку Ягра. Как подобает оратаицам, она была высокой и статной, повыше многих ставрийских мужчин, но на руках у Ягра казалась школьницей. Её нельзя описать словом “красивая”, этого слова недостаточно. С ней было не так, как с другими красавицами, чтоб все соглашались — мол, да, и вправду она очень красивая девушка. Нет, было по-другому — если Полина выходила, например, в кондитерскую или на почту в Гернике, то люди, увидев её, замедлялись, затихали и цепенели, как перед чудом.
Обычно встретить красивого человека — это как увидеть лесную птицу в городском парке или радугу в небе. Но Полея — это как хвосты тройной радуги, поднимающейся из воды прямо перед тобой, или как появившийся на опушке городского парка златогривый сказочный зверь. Её юбка шумела как ветер, каблуки звонко щёлкали по мостовой, и Левша был ужасно горд гулять с ней по городу, чувствовать её ладонь на своём плече и получать за то, что смешит её, всевозможные невинные приятности, которыми девушки балуют своих питомцев. Левша был избалован поцелуями в лоб, нос, щёки, а его мягкие детские уши от души получали нежных щелбанов и ласковой трёпки.
В паре метров от босых пяток Левши на песке валялся дохлый майский жук. Прилетела оса и стала хлопотливо ковырять его пушистую грудку. Левша почувствовал твёрдость под сердцем и достал из внутреннего кармана жилетки янтарь с допотопной мошкой. Потёр его пальцем — тёплый, красивый. Кажется, в Молочном переулке есть ювелирный мастер, наверняка минутное дело сделать из янтаря подвес. У Левши с собой пара корон — хватит, ещё и останется на лимонад или леденцы. Он принялся рассматривать Полинусквозь золотое стекло.
Странно было ему, глядя на свою прекрасную Лею, вспоминать в тягучих, карамельных бликах янтаря совсем другое имя и совсем другое лицо, в котором всё было наоборот, глаза не голубые с зелёными лучиками, а карие с крепкими чаинками. Ресницы — не пшеничное опахало, а острые колья по краю насмешливого прищура. У Полеи кожа — лебединый бархат без порока, а у Риты — неряшливый детский загар. Волосы Полеи тонкие, как солнечная паутина в ресницах, а у Риты — чёрные и перепутанные, как муравьиные норы.
И звучание имён противоположно — Полея, Маргарита. Полея — стоит только коротко погладить языком нёбо, и имя само слетает с губ. Маргарита — это имя борется во рту до последнего, как живая добыча, каждый раз нужно провести сложный болевой приём на языке, чтобы оно прозвучало как следует. Каждый раз для Левши, с его невыразительным “р”, был победой. Как говорили древние рыкари, настоящий хищник убивает ртом. Маргарита. Маргарита.
Послышались тяжелые шаркающие по песку шаги, Левша обернулся. К ним вальяжной походкой шел Пулев.
