CreepyStory

СКРИПАЧКА


Эх, молодость! В девяностые годы понаоткрывали дискотек, а у меня родители строгие, никуда не пускали. Время голодное, я стричь выучилась и на выходных подрабатывала парикмахером, а на дачу к подруге, на дискотеку в школе - нельзя, само собой. Благо жила на первом этаже, через окно - и на волю. Таким способом выбиралась я и в тот раз, о котором хочу рассказать.

Подруги уже заждались. Дискотека недалеко, но места эти были мне незнакомы. Ничего там весёлого не было, но даже не знаю, почему, если на вопрос: "А ты был в восьмой школе на тусовке?" - тебе было нечего ответить, оставался один выход - застрелиться как опозоренному дворянину. Девчата до остановки проводили, объяснили, где выходить, и ушли с кавалерами. Пока автобуса дожидалась, уже и полночь настала. Поясню, что я всегда ездила другим путём ближе к дому.

Когда из автобуса вышла, огляделась - никого, ларёк одинокий и всё. Только хотела дорогу перейти, заметила мужика здоровенного в тёмном плаще, стоит - будто в тени прячется, предчувствие у меня появилось недоброе, страшно стало через тёмный двор идти. Думаю, постою, подожду когда уйдёт. Он заметил моё замешательство и пошёл в другую сторону, пройдя немного, обернулся, но я с места не сдвинулась. Долго мы так стояли, в какой-то момент смотрю - его нет, тут я и ломанулась. Зашла во двор, а он сзади как из-под земли вырос. Слева от меня стройка заброшенная, рядом дом, подъезды аж лесом заросли, город наш не зря прозвали "городом разбитых фонарей", они и правда один через десять горели. Кинулась я бежать, а он за мной, оборачиваясь видела, как он руку за пазуху сунул и вытащил нож. Кричи не кричи - это девяностые, никто не выйдет, наверное нож и мешал ему при беге, но он догнал бы. Одна надежда: какой-нибудь собачник ночью может выйти на задний двор.

Бегу и надеюсь: "Хоть бы собачник вышел...". И на тебе - парень, вон капюшон белый виднеется из-за деревьев, встал у парадной, собаку, видно, спустил и стоит. Тут голос у меня прорезался, я как заору: "Федька, сволочь! Договорились же на остановке! А он тут, ну я тебе покажу! Киллера на поводок возьми, тут человек. Киллер, Киллер, ко мне!" Обернулась, а маньяк улепётывает со всех ног. Ну думаю, вцеплюсь в собачника: "Провожай домой!" Вижу, он уходит, я быстрей, а как к той парадной подбежала и деревья перестали мешать обзору, увидела, что нет там никакого собачника, висит над землёй прозрачное белое что-то, как если человека простынёй накрыть. Пугало меня только то, что маньяк вернётся. Стала назад отходить и сказала: "Вот бы ты проводило меня!" - и оно на расстояние метра 3-4 за мной стало парить по воздуху, я ещё вслух жаловалась на то, что маньяк может круг сделать и вернуться. Но пройдя немного, оно остановилось. Уговоры пройти дальше не подействовали, и я побежала домой. Оказалось, папа ждал меня на другой остановке.

Прошла неделя, и я отправилась стричь молодую семью, живущую в том доме, они решили за мной зайти. Мы давно дружили, и без чая не обошлось. За дружеской беседой я всё им рассказала и на меня посыпались вопросы: "У какой парадной? Где оно остановилось? Какое было число?" Как на допросе! Отвечала поначалу, потом обиделась: "Не хотите, не верьте! Кто заставляет?" Не врали мы в девяностые про мистику, вот про парней - другое дело. Но жена Миши вдруг сказала: "Мишка, она не знает, видно же," - и поведали, что в той парадной, где был мой собачник, убили девчонку, мою сверстницу, две недели назад. Только она не такая была как мы, не общалась почти ни с кем. Здоровалась вежливо всегда, ходила постоянно со скрипкой. Музыкой много занималась, на конкурсах выступала, очень интеллигентная, в консерваторию хотела поступить. Поздно возвращалась, напал изверг и утащил вниз к подвалу, она ещё жива была, вот и ползла на улицу, только не было там никого, доползла бедняжка до того места, где мой призрак остановился, и умерла. Мишка рано на работу уходит, он видел, когда там милиция была, столько много крови, что он теперь всех и встречает и провожает даже днём.

Светлый человек погиб, душа белая, как снег, она такой же смерти никому не желала.

КРИК


В нашем подъезде недавно убили женщину. Я, как и множество соседей, хорошо её знал. Дама эта была, как бы выразиться... не совсем строгого поведения. Жила она одна, детей у неё не было, и вела она разгульный образ жизни. Мужчин, желающих большой и бесплатной любви, хватало с головой. Радушно принимала гостей, веселье сопровождалось громкой музыкой, распитием спиртного и громкой нецензурной бранью. По вполне понятным причинам многие жильцы были недовольны всем этим, так как часто «веселье» у неё заканчивалось ближе к утру.

В один из таких вечеров в подъезде произошла пьяная потасовка, и этой женщине нанесли ножом не меньше тридцати ударов. Она умерла, не доехав до операционной. Кровь и стены на этаже отмывали, забеливали, закрашивали несколько раз. Я уж не знаю, кто брал на себя организацию похорон, но знаю, что похоронили её на Нижегородском кладбище. Следователи приходили несколько раз и к нам, но мы в тот злополучный день как раз были в гостях и никаких подробностей сказать не могли. Какое-то время спустя говорили, что убийцу нашли. Квартиру опечатали, страсти мало-помалу поутихли.

С того времени прошло не больше месяца. В день, о котором я хочу рассказать, я, как обычно, возвращался со второй смены на работе. Время было около трёх часов ночи. Подошёл к дому, зашёл в подъезд, поднялся к себе на этаж...

Надо сказать, что частенько, проходя по лестничной клетке на этаже, где произошло убийство, я испытывал не очень приятное ощущение. Не страх, а именно какое-то тревожно-щемящее чувство. И ускорял шаг, поднимаясь к себе на этаж выше. В подъезде, кстати, у нас установлены лампочки, которые реагируют на движение (сейчас у многих такие стоят в подъездах): когда проходишь пролёт на нижней площадке, лампочка тухнет, а на том этаже, на который ты уже поднялся, наоборот, загорается.

Поднимаюсь, прохожу «злополучный» этаж, уже ключи достал. Только я ступаю на свою площадку, как резко лопаются и разлетаются вдребезги лампочки на моём и и нижнем этажах, и сразу же после того, как в подъезде наступает полумрак, я слышу у себя за спиной дикий женский крик. Крик был настолько громкий и истеричный, что я, простите, едва не обмочился со страху, и это было совершенно не смешно — поверьте мне на слово. Меня настолько проняло ужасом, что мои ноги стали ватными, а голова вообще ничего не соображала. Я думал, у меня от страха сердце остановится...

Очнулся я от резкого запаха нашатыря и света фонарика. Сосед, который держал меня под руку, стал меня расспрашивать — что случилось, что за женщина кричала на весь подъезд? А ещё один сосед сказал, что он курил на верхнем этаже, услышал, как хлопнула дверь домофона — а через мгновение тоже оглох от пронзительного крика. Он тут же спустился вниз, чтобы посмотреть, что случилось, светя зажигалкой, и узнал меня. Потом вышли соседка с фонариком и ещё один сосед, который и принёс нашатырь.

Я до сих пор не могу найти рационального объяснения случившемуся. Стал беспокойно спать, принимаю успокоительные. И теперь знаю точно, что загробный мир существует

Была у меня в детстве подруга, звали ее Надя. Родители у нее работали на большегрузе, ходили по рекам Севера. Папа капитан, а мама, как водится, поваром. Семья была большая, около семи детей, поэтому, когда родители были в рейсе, за младшими присматривали старшие. Надька была самой младшей, ей разрешалось все. И в очередной раз ей захотелось собаку, купили ей добермана. У меня же была овчарка, на фоне любви к собакам мы и сошлись.
Но история не о том. Родители Надьки были очень добрые люди, мама маленькая, пухленькая такая, даже, лучше сказать, тучная. Папа - высокий и худой. Частенько приходила я к ним в гости, они меня за «свою» считали, болтали и разные случаи из жизни рассказывали. Вскоре по выслуге лет вышли они практически вместе на пенсию, говорили, как сейчас заживем! Дом у нас был новый, в основном людям давали жилье под снос и военным.
Вот прихожу один раз к ним вечером с прогулки, мама Нади мне и говорит: "Представляешь, Наташка, ко мне сегодня Дедушка-соседушка приходил…". Ну, я и давай ее расспрашивать, что да как? Далее с ее слов.

Лежу я ночью, чувствую, что мне дышать тяжело. Глаза открываю - что-то серо-коричневое неоформленное грудь мне придавливает. Я вспомнила, что нужно сказать: "Дедушка-соседушка, к худу или к добру?", а он помолчал немного и на одном дыхании басом продудел: "Всякому говну да еще и к добру!". Вот и думаю теперь, то ли приснилось, то ли нет, и что будет теперь.

Грешным делом, я тогда подумала, что это все фигня, уж очень грузная у Надьки мама, да еще на ту пору астма или ХОБЛ у нее был. Может, просто грудь от нехватки воздуха сдавило. Этот случай забылся, все вроде пошло своим чередом, только через некоторое время умер отец у Надьки, скоропостижно, без всяких происшествий и признаков. Был очень здоровый человек, спортом занимался и в поликлинику не обращался. Дальше – больше: следом за отцом умерла у Нади мать, затем посадили в тюрьму старшего брата, не помню уже за что, то ли подрался, то ли что-то еще наделал. Только вскоре вышел он из тюрьмы и повесился… После этого у старшей сестры сына убили. Так и крутилась карусель неприятностей по всем братьям и сестрам, у кого мужа убили, у кого что. Какая-то несчастливая полоса прямо шла. Закончилось все тогда, когда разъехались они все из этой квартиры по разным адресам и разным районам. Заехала в нее средняя Надькина сестра Лида, заплатила все долги за квартиру, сделала там приличный ремонт.
Вот и думай теперь: к добру или худу. Был или не был этот Дедушка-соседушка.

ОБОРОТНИ

Мне было 15 лет, когда я вместе с мамой приехала к бабушке в деревню где-то за Нижним Новгородом. Деревня маленькая, да и жителей там тоже не больше. Сама деревня как бы находится на отшибе и живет своей жизнью. Честно говоря, я не любила ездить к бабушке, поскольку она постоянно рассказывает мне истории про колдунов и ведьм деревни. Честно говоря, я считала это выдумкой и сказкой, пока не убедилась, что бабушка была права...

В тот день бабушка рассказывала мне очередную историю, которая мне казалось очередной сказкой.

- Знаешь, Екатерина, - говорила мне бабушка, - есть в нашей деревне три самых сильных колдуна, что могут по ночам в животных превращаться и пугать людей до смерти, поэтому ни в коем случае не выходи ночью на улицу после полуночи.

Бабушка не зря говорила мне про прогулки ночью, я всегда любила очень поздно гулять, но у бабушки мне запрещали гулять после захода солнца. Тогда во мне играло очень сильное любопытство, и я, когда все уснули, незаметно вышла из избы и направилась в Вересковый лес.

Вересковый лес был скорее рощей, в которой я любила по утрам гулять с самого детства. Ночью при свете луны этот лесок был жутковатый. Благо, ночь была светлая летом.

Вересковый лес был наводнен легендами о том, что в лесу собирается вся нечистая сила по ночам, но я не из робкого десятка и не верила в эту суеверную чушь.

Гуляя по лесу, я услышала конское ржание, что было очень странно. Лошадь в деревне была только одна - у дядя Мити, но она сейчас была в сарае. Поддавшись любопытству, я направилась на звук. То, что я увидела в следующую секунду, потрясло меня до глубины души.

На поляне стоял белоснежный конь и перебирал копытом. Я затаила дыхание, однако на этом странности не закончились. Конь, фыркнув, издал какой-то нечеловеческий стон и стал меняться, превращаясь в человека. Честно говоря, темно было, и человека я не разглядела, мне тогда не до того было. Я убежала домой, когда внезапно меня окатил животный страх.

Утром я всё рассказала бабушке, та покачала головой и сказала:

- Нехорошо в дела ведьмовские тебе лезть, оборотня ты видела Верескового леса. Хорошо, что конь тебя не видел, иначе ты бы сгинула в том лесу.

Больше по ночам я не ходила в Вересковый лес, а прогуливалась рядом, в сам лес я соваться боялась, ведь всегда слышала в лесу леденящее ржание колдовского коня.

Я больше не могу есть. Не могу. Вся еда отдаёт затхлостью.

Поначалу пыталась. Задерживала дыхание, запихнув в рот очередной тошнотворный кусок, торопливо прожёвывала, глотала. Чувствуя, как с каждым разом вкус становится всё отвратительнее, пока не стало казаться, что я жую кусок плесени. И тогда всё с таким трудом съеденное лезло назад.

Я не могу и спать. Сны превратились в вязкую густую жижу, которая затягивает, стоит едва задремать. Беспросветная тьма небытия совсем не то же самое, что обычный сон без сновидений. Я увязла бы в ней намертво, если бы в панике каждый раз не открывала глаза. Поэтому теперь я не сплю. Да и не хочется. Я заставляла себя лишь потому, что не знала, откуда ещё брать силы истощенному организму.

Когда всё это началось, никто теперь толком не помнит. Кажется, три года назад, а может, и пять. Болезнь разнеслась по миру мгновенно, не оставив нам шанса. Люди заражались стихийно, а смертность превысила все мыслимые пороги. Учёные так и не успели понять по какому принципу проявляются осложнения. И хроники, и прежде здоровые люди могли перенести болезнь с лёгкостью, а могли сгореть за два дня. Дети болели чуть легче, но и они не были застрахованы. Не был застрахован вообще никто и, конечно, это дико пугало, но что ввергало в настоящую панику — болезнь постоянно мутировала. Любой переболевший мог заразиться опять.

Дышать совсем трудно. Кашляю, давясь воздухом — он тоже отдаёт плесенью.

— Мам, ты чего? — из спальни выглядывает Вика.

Я пыталась скрыть болезнь от детей, до последнего надеясь, что пронесёт. Что переболею без осложнений. Проклиная себя за то, что где-то подцепила заразу, держалась до последнего, чтобы их не пугать. Конечно, это было ужасно наивно и даже глупо, но что я ещё могла? Они же совсем маленькие, что им делать, если я слягу? Если... умру?

— Всё нормально, Викуль, — дышать, дышать этой грёбаной гнилью. Вот так, давай, вдох-выдох, вдох...

Новый приступ, и я, держась за живот, кидаюсь в ванную. Едва успеваю нагнуться над умывальником, как из глотки льётся мутная жидкость. Отдышавшись, опускаюсь на пол. Вроде чуть полегчало. Надолго ли?

Перед глазами плывут круги. Кажется, темнота захватила мир. Теперь она совсем рядом, даже если держать глаза открытыми...

— Мамочка-а, — раздаётся за дверью и я, дёрнувшись, бьюсь о стену затылком так, что искры из глаз сыплются. Это чуть-чуть оживляет.

— Вот так дефибли...рятор, — шепчу сама себе. С одной целью — понять, могу ли ещё разговаривать. Вроде могу. И вообще, похоже, действительно полегчало. Мутная жижа, бывшая когда-то водой, вышла из меня, захватив с собой часть сидящей внутри отравы. Вдруг, всё-таки, выйдет вся? Может, ещё попить?

Но воспоминания о недавнем приступе пока слишком свежи, и я малодушно решаю немного подождать.

К рёву за дверью добавляется ещё один голос. Пора выходить.

— Ну-ну, чего вы устроили? Тише... Тише. Видите, всё хорошо. Маме уже стало легче.

— Мамочка-а, — подвывая, заглядывает мне в лицо четырёхлетний Мишка, — ты заболела? Ты теперь тоже умрёшь? Как папа?

Обнимаю обоих, прижимаю к себе. Старшую дочь унесла первая волна эпидемии, мужа спустя год — вторая. Неужели настал мой черёд?

Качаю головой.

— Что ты ещё придумал! Никуда я не денусь, сынок.

Объятия очень удобная штука. Помогает прятать глаза.

Существует ли еще армия? Вряд ли.

Охранять государство незачем раз государств больше нет. Остались города, в каждом свои законы.

Самые охраняемые места в городе — торговые точки. Стражники в противогазах стоят у дверей стеной, впуская внутрь по одному. Хозяева щедро им платят. Денег хватает — дерут с покупателей втридорога. Люди отдают последнее, куда им деваться? Жизнь — основной инстинкт, а чтобы жить, нужно есть. Только и всего.

Стараясь не шататься, стою у прилавка. Дородная продавщица отмеряет по граммам хлеб. Рядом, за прозрачной пластиковой перегородкой, мясник режет тушу. Запах мяса, сладковато-приторный, заполняет всю лавку, забивая даже вонь остальной еды.

До меня вдруг доходит — я не чувствую вони. И, прежде чем успеваю сообразить, от чего так, поспешно говорю:

— И двести грамм свиной печёнки.

Продавщица презрительно смотрит на меня, но бросает поданный мясником шматок на весы. Он плюхается на чашку, где только что лежал хлеб, и я равнодушно думаю, что тех, кого не прикончит эпидемия, наверняка добьёт старый добрый сальмонеллез.

— Триста шестьдесят граммов, — безапелляционно заявляет продавщица. — Берёте?

Я теряюсь. И так, покупая мясо, жертвую другими продуктами. Сама почти не ем, но детей кормить надо.

— Может, пополам? — предлагаю робко. Снова начинает мутить.

Она только того и ждет.

— Нет денег, чего вообще пришла, нищебродка?! — орёт визгливо, уперев руки в бока. — Сколько вас таких ходит, только успевай дезинфекцию проводить!

Я потерянно хлопаю глазами. От шума в голове вспыхивает фейерверк, каждое слово — отдельная вспышка. Синяя, зелёная, алая… Алая…

Хватаюсь за прилавок. Она — что? Поняла, что я больна? Как? Я же в маске, а по глазам не определишь. Наверное...

Изнутри вырывается стон.

— Руки убрала! — визжит продавщица. — Охрана! Гоните отсюда эту шваль!

Меня хватают за руку, я вырываюсь. Тьма внимательно наблюдает сквозь пустые глазницы противогаза. Резиновые перчатки, красная нашивка на кармане плаща. Противогаз не спасёт от заразы: невозможно ходить в нём двадцать четыре на семь. Он нужен только, чтобы прятать лицо.

— Хватит, — подает голос мясник, и тётка тут же умолкает, будто выключатель повернули. — Прекрати. Отдай ей мясо. И остальное.

— Меценат хренов, — бурчит баба, но заворачивает мои покупки в бумагу.

Мясник отнюдь не меценат — за продукты я отдала перстень из старых запасов. Когда-то наша семья ни в чём не нуждалась. Когда-то мы жили в достатке. Когда-то…

Когда?..

Понятия не имею, что буду делать, когда запасы иссякнут. Подумаю об этом потом.

Выхожу.

Меня провожают стеклянные глаза тьмы.

Дома становится совсем худо. Ноги подкашиваются, отравленный воздух со свистом выходит из лёгких. Кое-как доползаю до кухни и падаю на пол, рядом с сумкой продуктов. Кафель холодный, я прижимаюсь к нему щекой. Одна плитка треснула пополам. Несколько лет назад, в прошлой жизни, Вадим уронил на неё молоток для мяса… Ох я и злилась. Будто знала, что буду подыхать, глядя на эту трещину.

Откуда-то тянет сладостью. Сумка. Бумага развернулась, печёнка матово поблёскивает внутри. Быть может…

Мои пальцы пробираются внутрь, цепляют влажный кусок. Он выглядит… аппетитно. Чёрт.

Впиваюсь зубами и проглатываю в момент, едва не урча, как голодная кошка. Чувствуя, как желудок наливается приятной тяжестью, а руки перестают дрожать. Я сажусь, а потом и вовсе встаю, прислушиваясь к ощущениям. Мне и правда лучше. Что за… О таких симптомах я раньше не слышала.

Сил хватает на то, чтобы разобрать сумку, приготовить парочку бутербродов детям, вскипятить чайник. А потом желудок скручивает такая резь, что я не могу даже орать, только тихо скулю, вцепившись руками в край раковины. Глядя, как сожранная печёнка выходит обратно серыми пористыми кусками.

Ночью, сидя в кровати, я пишу инструкцию Вике. «Что делать, если меня не станет?». Гайд по выживанию маленьких детей в апокалипсис.

«Украшения в стене подвала за отколотым кирпичом…»

«Не отдавай больше, чем…»

«Не бросай Мишку…»

«Никому не показывай это письмо. Выучи его и сожги…»

Останавливаюсь, чтобы вытереть нос и глаза. Платок покрывается сероватой слизью. Проклятье.

Я дура. Такая дура, господи. Письмо — полная хрень. Я должна была вовремя её всему научить. Что они будут делать, когда придут холода? Когда закончится всё, что можно продать? Когда люди прознают, что два беспомощных ребёнка живут в большом доме одни?

Что-то щёлкает в коридоре.

Я настораживаюсь. Вслушиваюсь в каждый шорох. Может быть, показалось? Нет, за моим неровным дыханием хорошо различимы крадущиеся шаги.

Мне так плохо, что я даже не успеваю как следует испугаться, а шаги уже совсем рядом, прямо за дверью. Осторожные, но тяжёлые. Поступь того, кто не привык отступать.

Шорк, шорк. И вот он заходит в комнату. Белобрысый, рыхлый, здоровый. Словно откормленный боров.

Я вжимаюсь в подушки, хриплю из последних сил. Сердце бешеным боем в ушах.

На нём нет противогаза, но та же нашивка горит пламенем на кармане плаща. И нож.

— Где драгоценности? — шипит, наклоняясь ко мне. — Говори, тебе они всё равно уже не нужны.

С каждым словом из его рта вырывается смрад. Вот почему меня рвёт серой слизью, бьётся у меня в голове, мы же целиком состоим из неё. Мы же и есть эта гниль.

Мысли путаются, я забываю, где нахожусь. Удар по лицу отбрасывает меня на подушку.

— Чего застыла? Поторопить? — он подносит кончик ножа к моей шее. Потом опускает взгляд к зажатому в пальцах блокноту. — Что это тут?

Мычу, пытаясь засунуть блокнот в складки одеяла. Какой там.

Боров легко выдёргивает его. Ухмыляется — надо же, и трудиться не пришлось. Больная дура преподнесла ему своё добро на блюдечке.

— Детей, — сиплю из последних сил. — Только детей не трогай!

Он опять ухмыляется и выходит из комнаты. Я слышу, как он бродит по коридору, выискивая вход в подвал. И думаю только об одном: «Лишь бы дети не вышли, лишь бы не вышли!»

Скрип двери.

Нашёл.

Отчаяние бьёт под дых. Всё напрасно. Всё зря. Даже если мерзавец не тронет детей, как они выживут, когда он всё заберёт? Нельзя этого допустить!

Из последних сил выбираюсь из постели. Старая подруга тьма застилает глаза, на колени я опускаюсь почти что на ощупь. Кое о чём я не успела написать в прощальном письме. О том, что здесь, под кроватью, я держу старую двустволку Вадима.

Пальцы не слушаются, патроны выскальзывают… Ничего. Вот так, осторожно. Щелчок.

Слышатся тяжелые шаги из подвала. Иди сюда, тварь.

Шатаясь, я выползаю из спальни. Становлюсь напротив дверного проема. Смотрю, как грабитель неторопливо шагает, разглядывая содержимое свёртка в руках. Ещё бы, спешить ему некуда: он чувствует себя полноправным хозяином в моём доме.

Всё же почуяв неладное, в последний момент он поднимает голову. Этого я и жду. Посмотреть на него, увидеть, как самодовольство сменяется ужасом на поросячьей роже. Потом нажать на спуск.

Приклад бьёт в плечо, бешеный гул сердца в ушах замирает. Я делаю последний судорожный вдох и падаю прямо на рухнувшую тушу бандита. И тьма, наконец, догоняет меня. Терпеливая сука… дождалась-таки своего часа. Ничего, мы ещё пово…

Треск. Свет. Слишком ярко. Что-то… Здесь…

Сладкое на губах.

Прижимаюсь и пью. Всасываю сладость вперемешку с чем-то ещё. Хрустит на зубах. Песок.

Глотаю, сколько хватает сил. После лежу, глядя, как яркий шар над головой превращается в тусклую подвальную лампочку. Чувствую себя… хорошо?

Прислушиваюсь к тишине долго-долго, прежде чем доходит — сердце больше не бьётся. Моё сердце не бьётся. Я умерла? Выходит, что зря боялась — быть мёртвой даже неплохо. Ничего не болит. И воздух больше не смрадный.

Липкое под щекой. Трогаю, гляжу на пальцы, нюхаю их. Сладковато-приторный аромат. Кровь. С удовольствием облизываю руки, и вдруг понимаю.

Вирус снова мутировал.

Теперь всё хорошо. Всё в порядке. Я чувствую себя куда лучше, чем до болезни. Все чувства обострились, и я слышу, как мышь роет ход от соседнего дома к нашему. Слышу, о чём шепчутся дети у себя в комнате. Слышу, как бежит кровь по их венам. Тьма встретила меня, приласкала и отпустила с дарами. Теперь никто не проникнет в мой дом бесшумно.

В холодильнике между брусочком сливочного масла и куском сыра стоит банка с остатками крови грабителя. Холодной она немного уступает по вкусу той, что толчками выливалась из ещё тёплого тела. Это ничего. Пары глотков достаточно, чтобы получить прилив сил на весь день. Мне бы хватило её надолго, но сегодня утром Мишку стошнило сероватой жижей. А каждая мать знает, что ребёнку нужно только всё самое свежее.

Значит, пора выходить на охоту.

Больше рассказов в Холистическом логове Снарка

– Хоть поешьте что-нибудь, едите, поди, что попало. – Антонина Дмитриевна не видела дочь и зятя пару недель, и хотела накормить их всеми упущенными за это время обедами в один раз.

– Мама, спасибочки, но совсем времени нет, спасибо за чай, было очень вкусно! Надо ещё остальную одежду успеть на склад отвезти.

– Ох, ну да, поезжайте пораньше, чтоб не совсем ночью вернуться!

– А Настю мы через пару недель заберём, Антонина, как только с арендой нового помещения разберёмся.

– Коля, что ж вы ей, и имя уже дали человеческое?

– Конечно, мама, она столько уже с нами! Можно сказать, член семьи!

– Когда уже живого члена семьи заведёте, Машенька? Настоящего! Когда маму порадуете?

– Ну мааам, опять неудобные вопросы? Я же говорила, надо вопрос с квартирой сначала решить, потом подумаем.

– Поскорей бы!

Николай и Мария ушли. Антонина проводила их до стоянки, перекинулась парой слов с соседками на скамейке у подъезда, вернулась домой и пошла мыть посуду. Вместе с дочерью и зятем ушёл шум многолюдной квартиры, а шумящая вода и разговаривающий телевизор создавали иллюзию живых людей рядом. Антонина прибралась в кухне, вымыла чашки, протёрла и убрала в шкаф, расставив их в геометрическом порядке, вернула нетронутую еду обратно в холодильник, и пошла выкидывать мусор. Проходя мимо “Насти”, пенсионерка остановилась и стала её разглядывать. Около баулов с одеждой, предназначенной на продажу, у книжного шкафа, стоял женский манекен со множеством шарнирных соединений, почти облокотившись на шкаф спиной. Белая краска кое-где облезла, обнажив дерево, а лоб манекена под париком был покрыт чёрными разводами. “Что ж грязь оставили-то”, подумала Антонина, и стёрла её ладонью. Чернота довольно быстро отошла, и также быстро смылась с руки. Баулы стояли неровно, не полностью прижимаясь к стене, и пенсионерка, немного поохав, переложила тяжеленные сумки покомпактнее.

Вспомнив про мусор, Антонина Дмитриевна отнесла его на помойку. Возвращалась она погружённая в свои мысли, и, проходя мимо комнаты с манекеном, увидела непривычный человеческий силуэт и вздрогнула – ничего необычного, просто манекен из дочкиного магазина стоит у шкафа и будто изучает книги. Антонина улыбнулась и подумала: “Прямо как человек”. Она вернулась в кухню и продолжила смотреть передачу.

Минут через пятнадцать она услышала какой-то шум в комнате. “Упала, наверное”, – подумала Антонина. Так и есть, манекен лежал на баулах, будто запнувшись о них. “Вот же поставили как, непутёвые, поломаться могла, и ищи-свищи новую на авитах”. Антонина переложила манекен понадёжнее, так, чтобы он уже не упал, подобрала с пола книги, расставила обратно в шкаф и закрыла его. “А где ж они такую найдут, Настю-то на блошином брали, новые сейчас и не купить недорого”.

Передача шла около часа, после неё Антонина Дмитриевна захотела чай и пошла на балкон за клубничным вареньем. Отодвинув Настю от балконной двери, она выбрала баночку размером поменьше и вернулась на кухню. Налила и поставила чайник. Оглянулась на лёгкий скрежет – и увидела, как лицо и руки манекена торчат из кухонной двери. Когда чайник закипел, Настя уже полностью просочилась через закрытую дверь, стояла за столом и открывала варенье.

– Достань ложки, вон там, в ящике, – привычно командовала Антонина чаепитием в своём доме. – Розетки на полке, да не на этой, ниже. Чашки я сама. Это к тебе? Я не жду никого. Пойду открою, завари пока, вот, я заварку уже насыпала.

В дверь уже примерно минуту кто-то звонил, не убирая руку со звонка. Антонина Дмитриевна почувствовала, что обстановка становится всё дружественнее, и не стала смотреть в глазок и сразу открыла. За дверью стоял десяток манекенов без париков. Антонина, в предчувствии чаепития в большой компании друзей, облегчённо улыбнулась.

– Заходите, девушки, заходите, проходите сюда, на кухню, вы к Насте? Очень на неё похожи! Сюда, направо, проходите к столу, будем пить чай!

Спустя какое-то время Антонина Дмитриевна заметила, что чай и варенье закончились, посуда вымыта, вытерта и аккуратно расставлена на правильные места, она сидит на диване, и уже очень долго рассказывает Насте про свою жизнь, та понимающе кивает, а девушки стоят рядом и периодически охают.

– Устали, вы, наверное? Неделя-то тяжёлая вышла, говорите?

– Ох, утомилась, Настенька. Хорошо хоть зять с дочкой приезжают, хоть какая-то помощь.

– Антонина Дмитриевна, на вас прямо лица нет! Вам бы отдохнуть съездить, в санаторий, с нами не хотите? Я уже о путёвке договорилась с ЖЭКом, и все справки за вас собрала, какие надо! Хотя бы на денек-другой, и сразу поездом обратно?

Настины подруги стояли рядом с Антониной, держали ее за руки, улыбались и подбадривали, и та понимала, что теперь не будет одинока, и улыбалась в ответ. Настя тем временем подошла к стене, на которой висел ковёр, приподняла его, и толкнула оказавшуюся там дверь в санаторий. За дверью было темно, но Антонина понимала, что в Сочи сейчас вечер, и не удивилась. Она оглянулась на идеально убранную квартиру, она как всегда была в таком виде, в котором не стыдно её оставить, и подумала, что давно не была на юге. Настя вошла в дверь, оглянулась на Антонину и остановилась, поджидая её. Антонина и сопровождающие её девушки подошли к проёму, и Настя стала расти. Когда она выросла до размера трехэтажного дома, то очень медленно начала заваливаться на спину, ее ноги отделились от земли, и оказалось, что Настя летит над чёрной землёй, как некий длинный дирижабль, слегка покачивающийся на высоте нескольких метров. Девушки зааплодировали. Антонина восхищённо наблюдала над метаморфозой, как Настя медленно вращается, переворачиваясь лицом вниз, и подумала, что никогда бы так не смогла.

Наконец, решившись, и поняв, что вещи с собой можно и не брать, раз Настя обо всём договорилась, Антонина Дмитриевна перешагнула через порог и пошла в санаторий. Девушки радостно зашептались и пошли за ней. Вокруг было всё ещё темно, только жёлтый прямоугольник дверного проёма освещал их спины, но Антонина не видела этого, она шла вперёд и вглядывалась в темноту. Скоро где-то должны будут зажечься фонари, подумала Антонина, всё же это не дикий пляж. Огромное Настино лицо с улыбкой смотрело неё сверху. Вдруг юбка Антонины дёрнулась, стала путаться в ногах. Антонина остановилась и посмотрела на юбку, не понимая, что ей мешает. Оказалось, одна нитка, вылезшая из юбки, непомерно и неприлично длинная, зацепилась за дверной косяк, и растянулась уже метров на тридцать. Настя огромными глазами неодобрительно смотрела на это. Девушки встали чуть поодаль и, переглядываясь, замерли. Возникло неловкое молчание.

– Как-то неопрятно, – сказала Антонина, взялась за нитку обеими руками и одним резким движением разорвала её. И тут же освещённый дверной проём зашатался, замерцал, пошёл рябью, и стал очень быстро удаляться, и чем дальше он оказывался – тем медленнее исчезал. А когда свет пропал полностью, вокруг Антонины Дмитриевны воцарились вечные тьма и тишина, которых она всю жизнь боялась ещё больше, чем одиночества.

***

– …соболезнования. Соседка вызвала. Говорит, два дня звонила ей, не дозвонилась, поднялась и стала в дверь стучать – не открывает. Вашего телефона у соседки не было. Стало быть, решили взламывать, привели понятых, и вот нашли её, на полу. Вот заключение, врач ушёл полчаса назад, читайте. Предположительно инфаркт, примерно суток двое назад… Ваш номер был записан около телефонного аппарата.

– Мы же как раз у неё были три дня назад! Мама отлично себя чувствовала, как же, как же так… Мы конечно будем просить в… вс… вскрытия! Это очень странно!

– Товарищ сержант, мы оставляли здесь вещи из нашего магазина, несколько баулов одежды, я так понимаю, трогать пока ничего нельзя? Это не её имущество, это наше. У нас накладные есть. Может, как-нибудь решим?

– Так точно, собственность в течение полугода может быть оспорена, поэтому никаких действий вы предпринять не можете, но по поводу шмот… то есть одежды зайдите в участковый районный пункт, через недельку, ну как всё закончите, и накладные принесите. Спросите Савушкина, это, стало быть, я. Так, вот тут и тут мне кто распишется, Мария Анатольевна, вы? Вы же тут прописаны?

Пока заплаканная Мария подписывала документы участковому, отвлекала его внимание и затягивала время, Николай не спеша прошёл в комнату с сумками. Там стоял манекен, лицом к книжному шкафу, будто выбирал, что почитать. Николай убедился, что полицейский не смотрит на него, достал маркер и быстро нанёс блокирующую надпись на лоб голема.

***

Участковый припарковался около отделения, забросил бумаги в свой кабинет, запер его и уже шёл к выходу, когда его остановил окрик из окошка на проходной.

– Савушкин, ключи!

– А, точно, устал что-то сегодня. Весь день нормально, а тут вдруг накатило. Держи.

– Чё за сажа? Ты с пожара, что ли?

Участковый непонимающим взглядом смотрел на испачканные ключи от кабинета, переводил взгляд на руку.

– Не, я туда не ездил. Я сейчас квартиру с трупом вскрывал на Ленина, а руку не помыл. Часа два морозился, ждал, пока, стало быть… Ладно, давай, футбол скоро начнётся. Я поехал.

– Бывай, Савушкин.

Савушкин вышел из отделения, шёл к своей машине, а в его памяти раз за разом прокручивалось воспоминание, как он поднимает с пола парик, неловко натягивает его манекену обратно на голову и инстинктивно стирает со лба грязь, оставляя чистейшую деревянную поверхность, выкрашенную в белый цвет.

2022

В тот вечер наша семья устраивала на даче шашлыки, повод был выбран самый традиционный- первая пятница на этой неделе)))
Приехали друзья родителей со своими детьми, так что занятий у меня было море - мы играли в прятки, носились по участку и кормили котлетами и без того ожиревших за лето сверх всякой меры дачных котов. Солнце клонилось к закату, все ждали приезда последнего гостя - дяди Юры, папиного сослуживца-отставника, чудом отпросившегося с работы.

Но на последней электричке он не приехал, не появился он и через час и через два, а когда стемнело окончательно все уже решили, что он банально опоздал и приедет завтра утром "к опохмелу". Однако, когда уже перевалило далеко за полночь, со стороны леса на участок (а он был самым крайним, и от леса нас отделяла лишь небольшая просека и забор метровой высоты) ввалился собственной персоной дядя Юра, весь ободраный, грязный и какой-то нервный. Ну, отпоили его, понятное дело, водочкой и он, закурив, поведал жутковатую историю своего ночного путешествия.

Оказалось, что на электричку он всё-таки успел, а вот станцию нашу проспал, проехал две лишние и, выйдя на пустынном полустанке в сгущающихся сумерках, решил срезать дорогу через лес (железка в этом месте даёт приличный крюк и по шпалам можно намотать пару лишних км). Так и шел он знакомой, не раз хоженой тропой, когда совсем стемнело и Юра понял, что непонятно как потерял дорогу и совершенно не понимает, где находится, места были и вовсе незнакомые. "Там поляна была просторная такая, и камни везде лежали огромные, в полтора моих роста! Я такие только на Столбах видел, а в наших местах такого нет!" - вспоминал он.

Поняв, что искать дорогу в темноте, в незнакомом месте глупо и безнадёжно, к тому же можно уйти ещё глубже в лес и, неверно выбрав направление, зайти в болото или топать километров сто, Юра решил заночевать на месте. Развёл костерок, перекусил припасами, прихваченными с собой по случаю банкета, и стал ждать утра.

- Вот тут-то и началось, - рассказывал он не без дрожи в голосе. - Сначала было чувство, что кто-то в спину смотрит, но такое в лесу бывает, я внимания по началу не обратил, только костерок распалил поярче. А чувство не проходит, только сильнее становится, потом ещё и ощущение опасности накатило, да так резко, что я не выдержал! Подскочил, схватил ветку из костра, кручусь на месте как дурак, факелом этим в темноту тычу, не знаю откуда беды ждать. И уже мне кажется, что в кустах есть кто-то и шепот я их вроде слышу и тени мелькают. Ну я тогда и сорвался - ветку свою бросил и ломанулся в лес как лось, очертя голову, куда угодно хотел убежать, только бы поляну эту чёртову не видеть больше! Бегу, дороги не разбирая, сколько я так нёсся, не помню, да только споткнувшись, выкатился я на эту самую поляну- костерок мой там тлел и вещи рядом лежали! Тут такой на меня ужас навалился, что и не описать, я уж думал что после афгана ничего так испугаться не смогу, а тут настоящая паника! И всё мне кажется, что за спиной что-то такое, чего лучше и не видеть никогда... Рванул я было опять в лес, а не тут то было - нет выхода с поляны, вот нет и всё тут, хоть ты тресни!!! Везде ёлки да валежник, бурелом такой, что и на пузе не проползёшь, да шёпот этот злобный всё громче делается и... даже описать этого не могу... ощущение злобы, что ли, что от этого места шло, нечеловеческой такой злобы, запредельной... Не знаю, что бы я делал, но вспомнил, что фонарик у меня в торбе есть - ломанулся к костру, а от него мне на встречу Степаныч бежит, егерь наш! За руку меня схватил и тащит через кусты на пролом, и вот что меня удивило - там где я на пузе ползти собирался мы пулей пронеслись, как не было ни ёлок ни валежника... Минут через пять он меня на тропу вывел! На нашу, б%ять, тропу! Как я там заплутать умудрился?! Беги, говорит, Юрок, и не приведи тебя господь обернуться! Ну я и побежал, ох как я, братцы, побежал! А за спиной треск, грохот и рёв дикий раздаются - ускоряют.. Так вот до самого посёлка и домчался... Налейте. что ль, ох сил моих нет..."
Весь этот разговор мы доблестно подслушали от начала до конца, пока взрослые накачивали алкоголем дядю Юру и на всякий случай собирали и заряжали старенький батин иж.

Той ночью поднялась сильная буря и наш дачный домик буквально трещал от порывов ветра, жалобно звеня стёклами, никто, кажется, так и не уснул. А наутро пришла в слезах баба Катя - жена того самого егеря Степаныча. Пришла собирать деньги на похороны мужа, который умер "от сердца" по её словам прошлым вечером, примерно часов за 10 до описанных Юрой событий. Долго ещё взрослые в посёлке перешептывались и не пускали нас не то что в лес, а даже за территорию участков.

Вещи дяди Юры мужики на следующий день нашли, недалеко от той самой тропы, разорванными в клочья, но ни поляны, ни камней поблизости не было, да и быть не могло.

Мистические истории