red.front

Маркс пришел к тому, что именно в передовых капиталистических странах революция созреет первой. Там, где буржуазия уже расчистила пространство, где пролетариат стал массовым классом, где сама логика капитализма разоблачена до предела.

Капитализм, по Марксу, должен был породить своего могильщика — сознательный, организованный пролетариат, который, опираясь на развитые производительные силы, отменит частную собственность и наемный труд.

Парадокс истории

Но реальная история развернулась иначе. Революции XX века происходили не в ядре капиталистической системы, а на ее периферии: там, где и пролетаризация, и урбанизация, и индустриализация были отнюдь не завершены.

Вместо «зрелых» пролетарских революций мы получили революции «догоняющего развития» — попытку одним рывком перепрыгнуть через несколько стадий эволюции капитализма, опираясь на отсталое крестьянское большинство. В странах, где капиталистические отношения сформировались, где пролетариат составлял значимую долю населения и играл существенную роль в экономике, мы не найдем победы социалистической революции.

У этого парадокса есть очень простое объяснение. Социалистическая революция в ее историческом виде решала задачу индустриальной модернизации и создавала общество всеобщего наемного труда, общество тотальной пролетаризации. Она была прогрессивна прежде всего там, где капитализм по каким-то причинам не способен сам довести этот процесс до конца — где буржуазия слаба, зависима, связана с архаичными формами эксплуатации, подчинена мир-системной логике вывоза капитала и не может (или не успевает) индустриализировать страну.

Крестьянский океан

И вот тут на сцену выходит крестьянство. Его революционное значение в XX веке часто оказывалось даже выше, чем у пролетариата, потому что именно оно являлось наиболее массовым и при этом системно угнетаемым слоем.

Пролетариат в периферийных странах был слишком малочисленным, слишком связанным с городами-анклавами, слишком включенным в мировые цепочки капитала — а вот крестьянство представляло собой тот самый океан недовольства, в котором и развернулось большинство революционных процессов.

Крестьянское угнетение носило архаичный характер: оброк, задолженность, кабальные аренды, отсутствие прав, фискальное давление. При этом крестьянин уже был втянут в товарное производство — он продавал хлеб, шел на сезонные подработки, встраивался в рынок, — но все меньше мог прокормить себя со своего надела. Он фактически уже жил в логике капитализма, товарного производства, но воспринимал свою ситуацию не как классовый вопрос, а как «земельный вопрос»: мало земли, земля не наша, надо переделить.

Феномен эсеров

На этом фоне особенным выглядит феномен партии эсеров. Они обещали как раз то, что слышал и хотел крестьянин: решение земельного вопроса в рамках привычного уклада — общинного, мелкотоварного производства. Черный передел, социализация земли, самоуправление общин.

Это были, скорее, идеи регресса к прошлому, но в «благородной» обертке социализма.
С точки зрения марксистской логики такая программа должна была уйти на свалку истории вместе с миром, который ее породил. Но в реальности именно она лучше всего артикулировала интересы крестьянского большинства.

Программа крестьянства сводилась к двум простым вещам: передел земли и местное самоуправление. Земля — тем, кто ее обрабатывает, и возможность самим решать местные дела.

Однако фактическим «решением» земельного вопроса исторически стала не идиллическая крестьянская община, а индустриализация и урбанизация, проведенные в неклассически-капиталистической форме — через коллективизацию, план, массовый исход в города и заводы. Земельный вопрос «разрешили» тем, что значительную часть населения фактически оторвали из земли.

От крестьянина к наемному работнику

Пролетаризация означала переход в более развитые экономические отношения: вместо относительно автономного, но нищего крестьянина — работник, полностью зависящий от продажи рабочей силы, но с регулируемым рынком доходом в форме зарплаты, покрывающий его жизненные средства.

Он терял контроль над средствами производства и над своей жизнью, но получал включенность в более производительную систему. Чтобы сгладить риски, дисбалансы и неопределенность, потребовались компенсационные механизмы социального государства — медицина, образование, пенсии, пособия, представительные политические институты.

Наши дни: Квартирный вопрос

Перенесемся в наши дни.
Пролетаризация стала почти тотальной. Большинство людей в мире существуют как наемные работники, встроенные в гигантские цепочки общественного производства. Но теперь противоречия нарастают уже внутри капиталистической системы! Наемный труд в своем нынешнем виде почти нигде не дает большинству людей возможности устойчиво воспроизводить себя: завести семью, вырастить детей, купить жилье — и не жить на грани.

Самым ярким проявлением этой невозможности стал «квартирный вопрос», который вновь вылез в виде структурного кризиса, а не частной проблемы. Недаром именно на повестке доступного жилья возносится почти из ниоткуда в мэры Нью-Йорка мало известный «легальный социалист» Мамдани, именно вокруг вопроса недвижимости гремят скандалы имени Долиной по России, и даже в Китае самые пристальные взоры направлены на проблемы застройщиков.

А ведь жилье сегодня — все еще не только товар конечного потребления. Жилье — это прежде всего доступ и к инфраструктуре для воспроизводства, вроде школ для получения образования детьми, и главное — к привилегированным рабочим местам, поэтому стоимость жилье в Нью-Йорке и Лос-Анджелесе, Москве и Санкт-Петербурге, Пекине и Шанхае достигает невообразимых величин.

Дифференциальная рента здесь критична настолько же, насколько она была важна для крестьянских наделов. И ровно настолько же прикрепление к земле и необходимость выплачивать долги за нее сегодня обернулись ипотечным рабством для пролетариата, удерживая его на коротком поводке корпоративного работодателя.

Когнитариат и неравенство

Кто сегодня все еще может позволить себе жилье, накопления, относительную свободу? Хотелось бы сказать — «дефицитные работники», но это не так. Дефицитная швея, учитель, врач, слесарь, даже инженер все равно зарабатывают сравнительно мало. Их труд остро востребован, но рынок не поднимает им зарплаты: такой работник привязан к ограниченному числу потребителей его продукта труда, и не так много людей могут скинуться из своей зарплаты на компенсацию за его труд.

На вершине доходной пирамиды оказываются те, у кого высока когнитарная нагрузка в деятельности. Те, чей основной продукт нематериален и может быть потреблен сразу огромным числом людей. Один и тот же код, курс, дизайн, ролик, финансовый продукт — это сразу тысячи, миллионы потребителей. А те, кто обслуживает ограниченное число тел, машин, квартир, — страдают: их клиенты физически не могут заплатить им больше того, что сами зарабатывают в этой же системе.

Так возникает класс производителей «идеального» — IT-специалисты, дизайнеры, успешные блогеры и ютьюберы, авторы онлайн-курсов, люди из медиа и финтеха. К ним цепочкой присасываются инфлюенсеры, инфоцыгане, разводилы, мошенники — те, кто паразитирует на той же логике масштабируемого внимания.

Человеку, работающему в «материальной» сфере, советуют обзавестись «личным брендом»: вести соцсети, записывать сторис, накапливать символический и социальный капитал, то есть всеми силами добавить к своему труду когнитарное измерение, чтобы выйти на достойный заработок.

Новая «индустриализация»

Иначе говоря, на смену чистой пролетаризации приходит когнитаризация.

Как когда-то в сельском хозяйстве реальным ответом на земельный вопрос был не укрепленный сход и не прописанный в уставе «общий надел», а трактор в поле и завод по его производству, так и сегодня для пролетариата ответом на «квартирный вопрос» и вообще на вопрос воспроизводства становится не очередной жилищный или производственный кооператив, а нейросеть и робот в сфере материализации исходников.

Все больше людей создают нематериальные формы — идеи, чертежи, модели, код, — и нам нужен слой автоматизированного труда, который превращает эти исходники в вещи.

У творческого труда, когнитарного труда есть принципиальное отличие: его нематериальный продут потребляется неисключительным образом. Один и тот же курс, статья, чертеж, софт могут быть использованы сколь угодно большим числом людей одновременно, без того, чтобы кто-то остался обделен. В отличие от материального продукта, где один проданный хлеб уже нельзя продать другому, и где нужны права собственности для гарантии оптимальной аллокации ограниченного ресурса, с когнитарным продуктом рост числа потребителей не требует пропорционального роста затрат труда. Это и создает пространство для действительно иного, нетоварного способа производства.

В пределе, в обществе всеобщего когнитарного производства, каждый участник неизмеримо богаче, чем специалист в обществе разделения труда. Ведь там, где деятельность человека создает идеальный исходник, а материализация автоматизирована, каждый потребляет не эквивалент продукта собственного труда, а продукт труда всех остальных людей вообще.

Но крестьянину, чтобы перейти к более обеспеченному существованию поставщика квалифицированной рабочей силы в системе товарного производства, потребовалось «довериться рынку» и перестать пытаться обеспечивать себя самого своим хозяйством. Аналогично наемному работнику предстоит отбросить идею эквиалентного обмена и распределения по труду, чтобы войти в изобильное царство когнитарного производства.

Эсеры XXI века

Ортодоксальные марксисты, политическая повестка которых сегодня выстраивается вокруг повышения зарплат, укрепления профсоюзов, социального жилья, доступной медицины, создания кооперативов в рамках рынка, по сути, занимают нишу тех самых эсеров XXI века.

Они борются за улучшение положения наемного работника, но полностью принимают саму форму наемного труда и разделения труда как данность. Их проект — это проект «хорошего капитализма плюс», гуманизированного и слегка перераспределяющего, но не отменяющего основы. Это тоже попытка возврата к прошлому укладу в более «благородной» обертке более социального — социалистического — государства.

Их роль при этом нельзя недооценивать. Как и у старых эсеров, их повестка отвечает на реальные, болезненные запросы людей, которые объективно страдают от текущего устройства. Борясь за реальные нужды, они в то же время повышают политическую субъектность масс, накапливают организационный опыт, создают альтернативные социальные связи.

Но важно понимать пределы этой повестки: она не выходит за горизонт наемной занятости, как социалистическая революция не выходила за горизонт общества всеобщего наемного труда. Итоговая задача же стоит в том, чтобы вырвать людей из сферы наемной занятости вообще — возможно, даже, через новую «коллективизацию», через создание передовых пространств коллективного безнаемного самообеспечения сообществ свободного производства.

Трансформация, которая реально меняет игру, заключается не в возвращении «хороших», стабильных условий для занятых по найму, а в автоматизации всей сферы материализации — производства вещей, услуг, инфраструктуры — и втягивании «выпадающих» из старого уклада людей в новый уклад свободного производства, в когнитарную деятельность.

Не «работа ради зарплаты», а свободное производство исходников, знаний, проектов, культуры, которые потом материализуются автоматизированной системой. Не «каждому по рабочему месту», а каждому — доступ к средствам когнитарного производства и коллективным мощностям материализации.

Это означает, что реакционная в своей основе революционность угнетенного пролетариата — стремление просто сделать свою зависимую позицию терпимой — должна сочетаться с прогрессивной революционностью нарождающегося когнитариата, который объективно, в силу формы отношений внутри уклада своего материально воспроизводства, заинтересован в отмене наемного труда и всей старой структуры производственных отношений.

Без первых не будет энергии бунта, без вторых не будет образа нового уклада. СР-ы XXI века нужны, чтобы подсвечивать боль системы, но проект будущего будет писать уже не «партия земли», а партия свободного знания и автоматизированного производства.

Автор Евгений Парфенов

Пример из жизни: Возьмем, к примеру, Францию или Италию. Сегодня нам кажется само собой разумеющимся, что существуют французы и итальянцы. Но еще несколько столетий назад на этих территориях проживали бургундцы, гасконцы, пьемонтцы, сицилийцы.[5] У них были свои языки, обычаи и чувство идентичности, зачастую враждебное по отношению к соседям. Идея единой «французской» или «итальянской» нации была сконструирована позже, благодаря централизации власти, созданию единого языка через образование и, как подчеркивал Андерсон, распространению печатного капитализма.[6] Газеты, книги и карты позволили миллионам людей, которые никогда не встретятся лично, почувствовать себя частью одного «воображаемого сообщества».[7][8]

Таким образом, нации не существовали всегда. Они были созданы, «воображены» в определенный исторический момент. Но сила национализма как раз в том, чтобы заставить людей забыть об этом «изобретении» и поверить в его изначальную, природную сущность.

Парадокс №2: Универсальность как норма, уникальность как данность

Второй парадокс связан с двойственной природой национальности как понятия. С одной стороны, в современном мире принадлежность к нации считается универсальной нормой. Каждый человек «должен» иметь национальность, так же как он имеет пол.[2] Это неотъемлемая часть нашей идентичности, зафиксированная в паспортах и переписях населения.[5]

С другой стороны, каждая конкретная национальность претендует на свою абсолютную уникальность и неповторимость. Быть греком — это не то же самое, что быть японцем. Каждая нация мыслится как замкнутая sui generis (единственная в своем роде) общность со своей особой культурой, судьбой и характером.

Пример из жизни: Это противоречие ярко проявляется в миграционной политике и дебатах о мультикультурализме. С одной стороны, глобализация и международное право продвигают идею универсальных прав человека, стирая границы. С другой — мы видим рост националистических движений в Европе и других частях света, которые выступают за сохранение «уникальной» национальной идентичности и ограничение иммиграции.[9][10] События вроде Brexit или лозунги «Сделаем Америку снова великой» — это проявления именно этой тяги к партикулярности, к защите своей «особенности» от универсализирующего мира.[10]

Парадокс №3: Политическая мощь при философской нищете

Третий парадокс, который отмечает Андерсон, — это несоответствие между огромным политическим влиянием национализма и его интеллектуальной бедностью.[2] В отличие от либерализма, социализма или консерватизма, национализм так и не породил собственных великих мыслителей уровня Гоббса, Маркса или Вебера. Его идеология часто эклектична, непоследовательна и опирается больше на эмоции, чем на стройную философскую систему.

Эта «пустота» заставляет многих интеллектуалов относиться к национализму с некоторым снисхождением. Однако его способность мобилизовать миллионы людей и менять ход истории неоспорима.[2]

Именно здесь уместно вспомнить слова британского исследователя Тома Нейрна, которые цитирует Андерсон:

"Национализм" — патология современного развития, столь же неизбежная, как "невроз" у индивида... с аналогичной встроенной вовнутрь нее способностью перерастать в помешательство, укорененная в дилеммах беспомощности... и по большей части неизлечимая.

Почему национализм сравнивают с неврозом?

1. Иррациональная одержимость. Как и невроз, национализм часто проявляется в виде одержимости идеей принадлежности к группе, которая может доходить до фанатизма, ксенофобии и агрессии по отношению к «другим».[4][11]

2. Реакция на беспомощность. Нейрн считает, что национализм произрастает из чувства коллективной слабости и унижения.[12] Когда общество сталкивается с кризисом, ощущением отсталости или внешней угрозой, оно ищет опору в коллективной идентичности. Национализм предлагает простой ответ: «Мы — великий народ с великой историей, и все наши беды от врагов». Это своего рода защитный механизм, общественный эквивалент инфантилизма.

3. Внутренняя противоречивость. Националистическое сознание, как и сознание невротика, полно внутренних конфликтов. Оно может сочетать в себе гордость за свою культуру и зависть к более развитым странам, любовь к «своим» и ненависть к «чужим», стремление к суверенитету и готовность подчиниться авторитарному лидеру.

В конечном счете, критика Бенедикта Андерсона и Тома Нейрна — это не попытка «отменить» национализм. Это призыв трезво взглянуть на его природу. Нации — это не данность, а социальный конструкт, «воображаемое сообщество».[13] И пока мы помним об этом, у нас есть шанс использовать силу коллективной идентичности во благо — для построения солидарного и справедливого общества, — не скатываясь в разрушительные патологии фанатизма и ненависти.

Недавно ту же волынку затянул глава Комитета Госдумы по финансовому рынку Анатолий Аксаков:

«Комфортный показатель — 100 рублей за доллар.

На самом деле тот курс, который закрепился сейчас, нам даже не очень выгоден. Лучше бы, чтобы рубль был послабее — здесь я, пожалуй, соглашусь с главой Сбербанка Германом Грефом, который называл наиболее комфортным соотношением рубля и доллара примерно тысяча к одному. Это дало бы нашим отечественным товарам возможность более активно конкурировать с импортными. Но в ближайшее время, учитывая все имеющиеся сейчас макроэкономические факторы, такого, скорее всего, не будет».

По сути — ничего нового. Всё те же песни лоббистов крупного российского капитала о том, как слабый рубль выгоден экспортёрам и всё в этом духе. Сегодня хотим обратить ваше внимание на расчёты одного из главных федеральных СМИ — «РИА Новости» — о реальном курсе валюты, основанном на соотношении по паритету покупательной способности (ППС). Согласно этим данным (и как не верить патриотической прессе?), реальный курс рубля должен составлять 24,5 рубля за доллар.

Это в целом совпадает с так называемым индексом Биг Мака, который, опираясь на стоимость базовых продуктов, выводит наиболее взвешенный курс по ППС для валют разных стран. Так, рубль последние годы стабильно находится в диапазоне 25–30 рублей за доллар.

Здесь мы наглядно видим неэквивалентный обмен. От российского трудового народа, с помощью искусственного завышения курса, выкачивают многократную стоимость: доллар и евро в реальности стоят намного дешевле. А где оседает эта прибавочная стоимость? В карманах отечественных и зарубежных капиталистов, а также чиновников, которые латание бюджетных дыр осуществляют за счёт реального обнищания населения.

Даже если допустить, что реальный курс доллара завышен не в четыре, а в два раза — и это даёт огромные сверхприбыли. Защитники такой системы часто ссылаются на «высокую волатильность» и другие факторы, которые, мол, не позволяют рублю стоить условные 30 рублей за доллар.

С марксистской политэкономической точки зрения становится очевидным: курс рубля, как и многих других валют, во многом спекулятивен и обусловлен сырьевой, экспортно-ориентированной моделью экономики. Правящему классу действительно невыгодна крепкая национальная валюта, поскольку это снижает их конкурентоспособность на мировом рынке.

Не говоря уже о других издержках, которые сокращают прибыль. Согласитесь: если платишь рабочему 50 тыс. руб., — то большая разница, когда это 500 долларов или 1000, учитывая, что доходы у тебя в валюте. А то, что такая модель экономики базируется на сверхэксплуатации народа и природных ресурсов, поскольку ориентирована на экстенсивный, а не интенсивный рост — кого это волнует? Какая разница господам начальникам, что будет с Россией через 50 или 100 лет? Им и их потомкам тут не жить. Ещё Маркс в "Капитале" верно подметил:

«Après nous le déluge» [«После меня хоть потоп!»] — вот лозунг всякого капиталиста и всякой капиталистической нации. Поэтому капитал беспощаден к здоровью и жизни рабочего повсюду, где общество не принуждает его к другому отношению».

Таким образом, разговоры о «комфортном курсе» — это не про экономику, а про механизм изъятия прибавочной стоимости у всего общества в пользу узкой группы экспортёров и спекулянтов. Разрыв между реальным паритетом и официальным курсом — это не случайность и не ошибка, а институционализированная форма эксплуатации, где слабый рубль превращается в инструмент передела доходов. Такой порядок выгоден только капиталу, но он объективно подрывает производственные силы страны и обрекает её на вечное сырьевое существование.

Отсюда