Крутицкий встал, отошел на шаг, потер лицо руками:
— Ладно, рассуждаем логически. Что мы знаем? Вода. Теплая вода. Из глубины пятьсот метров. Не замерзает. Не выливается. Сохраняет температуру.
— И двигается, — добавил Рогачев.
— Посмотрите внимательно. Внутри нее что-то движется.
Все четверо уставились на воду. Секунд десять — просто смотрели. Потом Пищиков пробормотал:
— Ну и херобора, — и нервно хихикнул.
Рогачев тоже хихикнул в ответ, хотя было и не смешно. Было совсем даже не смешно, просто нервы.
Крутицкий был прав — течения внутри жидкости создавали сложные узоры. Не хаотичные. Упорядоченные.
— Конвекция, — предположил Крутицкий. — Разница температур создает потоки.
— Какая разница температур? — спросил Сазонов. — Вода однородна.
— Тогда... внешнее воздействие. Вибрация, электромагнитное поле...
— Или, — медленно сказал Рогачев, — это не просто вода.
— Борис Михайлович, что Вы имеете в виду? — спросил Сазонов.
— Я не знаю. Но посмотрите на то, как она движется. Это не просто конвекция. Это... почти как будто она живая.
— Вода не может быть живой, — возразил Пищиков.
— Почему нет? — Рогачев повернулся к технику. — Мы живые. И состоим на шестьдесят процентов из воды.
Пищиков открыл рот, закрыл, снова открыл:
— Потому что у нас есть клетки. Органы. Мозг.
— А что, если жизнь может принимать другие формы?
— Борис Михайлович, — вмешался Сазонов. — Давайте не будем строить фантастические гипотезы. Мы ученые. Нам нужны факты.
— Факт: вода сохраняет температуру тридцать семь градусов. Факт: она не замерзает при минус пятнадцати. Факт: она удерживает форму без всякого контейнера. Факт: внутри нее наблюдаются упорядоченные движения.
— Все это можно объяснить физикой, — настаивал Сазонов.
Руководитель экспедиции не ответил.
— Возьмем образец, — решил он наконец. — Химический анализ. Спектрометрия. Все, что можем сделать нашими приборами. Может быть, это просто высокоминерализованная вода с необычными свойствами.
Сазонов протянул руку к стеллажу с пробирками, но Крутицкий вдруг схватил его за запястье:
— Посмотрите на воду. Внимательно.
Течения внутри водной массы изменились. Стали более интенсивными, более направленными. Они больше не образовывали хаотичные узоры — они концентрировались в одной точке, ближайшей к Сазонову.
— Она реагирует, — прошептал Крутицкий.
— На что? — спросил Пищиков.
Крутицкий медленно обошел ковш слева. Течения внутри воды повернули следом — плавно, как подсолнух за солнцем.
Пищиков шагнул вправо. Часть потоков развернулась к нему.
Рогачев замер. Течения застыли.
— Твою мать, — выдохнул Пищиков. — Она нас... она следит.
— Это абсурд, — сказал Сазонов, но руку отвел.
Рогачев обошел ковш слева. Течения внутри воды плавно повернули в его сторону. Крутицкий переместился вправо — часть потоков последовала за ним.
— Господи, — выдохнул молодой геофизик. — Она действительно реагирует.
— На тепло, — сказал Пищиков. — Или на движение. Физика, а не...
Он замолчал, потому что объяснение прозвучало неубедительно даже для него самого.
Сазонов выпрямился во весь рост — высокий, худощавый, он возвышался над ковшом почти на метр. Вся водная масса устремилась к ближайшей к нему точке, течения внутри ускорились, усложнились.
— Виктор Иванович, отойдите, — попросил Рогачев.
Сазонов сделал два шага назад. Вода... последовала за ним. Не вылилась из ковша, нет — она оставалась внутри контейнера, но масса ее сместилась, словно притянутая невидимым магнитом.
— Она нас видит, — сказал Крутицкий.
— У воды нет глаз, — возразил Пищиков, но голос его дрожал.
— Не нужны глаза, чтобы видеть. Нужна способность воспринимать. А она воспринимает.
Сазонов медленно поднял руку. Водные течения сконцентрировались на его ладони.
— Это реакция на тепловое излучение, — сказал он. — Или на электромагнитное поле человеческого тела. Или...
— Или она разумна, — закончил Рогачев.
Слово повисло в воздухе как приговор.
— Вода не может быть разумной, — механически повторил Пищиков.
— Мы это уже обсуждали, — устало сказал Сазонов. — И пришли к выводу, что не знаем, что возможно, а что нет.
— Виктор Иванович, — начал Крутицкий, — может быть, не стоит...
— Нам нужен образец, Семен. Без анализа мы ничего не узнаем.
Сазонов медленно опустил пробирку в воду.
Жидкость хлынула в стеклянную емкость — не просто текла, а устремлялась, почти поспешно, словно стремясь заполнить новое пространство. Когда пробирка наполнилась доверху, Сазонов вынул ее.
Остальная вода в ковше... сжалась. Уменьшилась в объеме, стала более плотной, более компактной.
— Что она делает? — спросил Крутицкий.
— Не знаю, — ответил Сазонов.
Он поднес пробирку к свету. Вода внутри была абсолютно прозрачной. Никакого осадка, никаких примесей, никаких включений.
— Температура? — спросил Рогачев.
Сазонов приложил термометр к стенке пробирки:
— Тридцать семь. Не изменилась.
Рогачев направил датчик на оставшуюся воду:
Пищиков обошел ковш, заглянул внутрь:
— Мне кажется, или ее стало больше?
— Больше? — переспросил Сазонов. — Как это возможно? Мы отобрали образец.
— Тем не менее, — Пищиков указал на уровень воды в ковше, — уровень выше, чем был минуту назад.
Все посмотрели. Старый техник был прав. Вода не просто не уменьшилась — она увеличилась. Медленно, но заметно, масса ее росла.
— Откуда? — прошептал Крутицкий. — Откуда она берется?
— Конденсация? — предположил Рогачев. — Влага из воздуха?
— При минус пятнадцати? Здесь влажность практически нулевая.
Сазонов поставил пробирку на стол, отошел от ковша:
— Товарищи, я принял решение. Мы возвращаемся в барак. Сейчас. Берем образец, оставляем остальное здесь. Будем изучать в лабораторных условиях.
— А с водой в ковше что делать? — спросил Пищиков.
— Оставляем. Посмотрим, что будет.
— Если что? — резко спросил Сазонов. — Что она может сделать? Это вода, Анатолий Сергеевич. Просто вода.
Но никто из них уже не верил в это.
Они начали собирать оборудование. Рогачев упаковывал приборы, Крутицкий отключал датчики, Пищиков проверял контейнер с образцом грунта. Сазонов стоял у пульта, заполняя журнал наблюдений.
Все это время вода в ковше продолжала расти.
Медленно, почти незаметно, но неуклонно. Уровень поднимался, масса увеличивалась. И течения внутри нее становились все более сложными, все более упорядоченными.
Рогачев несколько раз ловил себя на том, что смотрит на воду. И каждый раз ему казалось, что она смотрит в ответ.
— Все, уходим, — скомандовал Сазонов.
Они направились к выходу. У двери Крутицкий обернулся — и замер.
Вода в ковше двигалась. Активно, почти лихорадочно. Течения внутри нее ускорились, усложнились, приобрели структуру. Словно жидкость... училась.
— Выходим, — резко сказал Сазонов. — Немедленно.
Они вышли из контейнера. Сазонов запер дверь — массивный замок, три оборота ключа. Рогачев не мог отделаться от мысли, что замок нужен не для того, чтобы не пустить кого-то внутрь.
А для того, чтобы не выпустить что-то наружу.
Не физически — температура держалась на обычных плюс пятнадцати. Но психологически. Четверо мужчин, пробирка с водой на столе, и напряжение, которое можно было резать ножом.
Пищиков курил у двери — одну сигарету за другой, яростно, словно воюя с собственными нервами. Крутицкий сидел на койке, обхватив колени руками, и смотрел на пробирку. Сазонов печатал отчет на ноутбуке — пальцы стучали по клавишам слишком быстро, слишком резко.
Он капнул реагент в маленькую чашку Петри с образцом воды. Жидкость не изменила цвет. Второй реагент — тот же результат. Третий. Четвертый. Пятый.
— Борис Михайлович, — спросил Сазонов, не отрываясь от экрана. — Результаты?
— Никаких, — ответил Рогачев. — Вода не реагирует ни на один реактив.
— Совсем. Это не просто чистая вода, Виктор Иванович. Это невозможно чистая вода. Дистиллят содержит примеси на уровне миллионных долей. Эта вода... в ней нет ничего. Абсолютный ноль.
— Семь. Идеальная нейтральность.
— Это невозможно, — сказал Сазонов. — Даже дистиллированная вода проводит ток.
Сазонов наконец оторвался от ноутбука, подошел к столу. Посмотрел на пробирку.
Рогачев приложил термометр:
— Прошло три часа с момента забора.
— Температура в бараке плюс пятнадцать.
— И она все еще тридцать семь.
Сазонов потер переносицу:
— Что мы знаем о термодинамике, Борис Михайлович?
— Что теплообмен неизбежен. Что температуры стремятся к выравниванию. Что эта вода нарушает второй закон термодинамики.
— Второй закон нельзя нарушить.
— Говорите это ей, — кивнул Рогачев на пробирку.
Крутицкий встал с койки, подошел к столу. Посмотрел на воду долгим взглядом.
— А что, если источник тепла внутри?
— Что Вы имеете в виду? — спросил Сазонов.
— Ну... — Крутицкий замялся, подбирая слова. — У нас температура тела тридцать семь градусов потому, что внутри идут биохимические реакции. Метаболизм. Окисление. Экзотермические процессы. А что, если в этой воде... тоже происходят какие-то реакции?
— Какие реакции могут происходить в чистой воде?
— Не знаю. Но мы уже установили, что эта вода не подчиняется нашим законам.
Пищиков затушил очередную сигарету, развернулся:
— Слушайте, хватит этой фигни. Говорите прямо — вы думаете, что эта вода живая?
— Ну? — Пищиков смотрел на каждого по очереди. — Я правильно понимаю? Вы думаете, что мы нашли... что? Водяного монстра? Пришельца? Божье знамение?
— Анатолий Сергеевич, — начал Сазонов.
— Нет, Виктор Иванович. Нет. Я тридцать лет работаю в поле. Видел всякую хрень. Замерзшие мамонты, радиоактивные озера, грунт, который фонит так, что счетчик зашкаливает. Но я никогда — слышите? — никогда не видел ничего живого, что не имеет клеток, ДНК, белков. Жизнь — это химия. Сложная, да, но химия. А эта вода... — он ткнул пальцем в пробирку, — это просто вода. С какими-то необычными свойствами, согласен. Но не живая.
— А если, — медленно сказал Рогачев, — жизнь не обязательно должна быть углеродной?
— О господи, — простонал Пищиков. — Не надо. Не начинайте про кремниевые формы жизни и инопланетян.
— Почему нет? — возразил Крутицкий. — Мы ищем жизнь на Марсе, на спутниках Юпитера, в облаках Венеры. Мы предполагаем, что жизнь может существовать в самых экстремальных условиях. Но почему мы решили, что на нашей планете, в глубинах вечной мерзлоты, не может быть чего-то... другого?
— Потому что за миллионы лет эволюции мы уже нашли бы следы!
— Мы и нашли, — тихо сказал Крутицкий. — Вот они. В пробирке.
Пищиков хотел возразить, но не смог. Он развернулся, вышел из барака — хлопнула дверь.
— Пусть остынет, — сказал Сазонов. — Анатолий Сергеевич переживает по-своему.
— Он боится, — констатировал Рогачев.
— Мы все боимся, Борис Михайлович.
— А должны бы радоваться, — вмешался Крутицкий. — Если это действительно новая форма жизни... это же открытие века! Нобелевская премия, мировая известность, переворот в биологии!
— Или конец научной карьеры, — сухо заметил Сазонов. — Если мы ошибаемся. Если это просто аномальная вода, а мы заявим, что нашли внеземную жизнь... нас поднимут на смех. Или того хуже — обвинят в подлоге.
— Вы думаете, это подлог?
— Я думаю, что нам нужны доказательства. Неопровержимые. Мы не можем основываться на ощущениях и догадках.
— Какие доказательства вас устроят?
— Метаболизм. Рост. Реакция на раздражители. Способность к размножению. Четыре признака жизни по классической биологии.
— Рост мы видели, — напомнил Рогачев. — В контейнере вода увеличивалась в объеме.
— Да приборы, может, глючат. На морозе они того...
— Реакцию на раздражители тоже видели. Она следовала за нами.
— Могла быть реакция на тепло.
— Метаболизм — поддержание температуры говорит о внутренних процессах.
— Или о необычной теплопроводности.
— Виктор Иванович, — Крутицкий наклонился над столом. — Вы же сами видели. Вы же сами чувствовали. Эта вода... она не просто вода.
Сазонов посмотрел на молодого геофизика долгим взглядом:
— Семен, я видел много вещей, которые казались невозможными, пока не находилось рациональное объяснение. Я не хочу делать поспешных выводов.
— Даже если правда у нас перед глазами?
— Особенно если правда у нас перед глазами.
Дверь открылась. Вернулся Пищиков — красный, запыхавшийся, со снегом в бороде.
— Виктор Иванович, — сказал он хрипло. — Нам нужно вернуться в контейнер.
— Из контейнера. Через щели. Голубой свет. Мы ведь выключили все приборы перед уходом?
Все четверо переглянулись.
— Одеваемся, — скомандовал Сазонов.
Холод ударил с новой силой. За время, что они провели в бараке, температура упала еще на два градуса. Минус пятьдесят четыре. Воздух обжигал легкие, мороз впивался в кожу даже через три слоя одежды.
Пищиков шел впереди, освещая путь фонарем. За ним — Сазонов, Рогачев, Крутицкий. Они, как обычно, двигались быстро и молча.
На середине пути Крутицкий поскользнулся — снег под настом оказался рыхлым. Рухнул на колено, завыл сквозь маску. Рогачев с Пищиковым вернулись, подхватили его под руки, поволокли дальше. Парень хромал, но не останавливался — понимал: остановишься, замерзнешь.
Контейнер действительно светился.
Неяркий, голубоватый свет сочился сквозь щели в обшивке, через вентиляционные отверстия. Пульсирующий. Живой.
— Что это? — прошептал Крутицкий.
— Сейчас узнаем, — ответил Сазонов.
Он отпер замок, толкнул дверь.
Внутри было как в аквариуме.
Голубой свет заполнял все пространство — мягкий, текучий, колеблющийся. Источник был очевиден: ковш.
Вода в нем увеличилась. Уже не помещалась внутри контейнера. Поднялась выше краев, образовала шар диаметром почти метр. Идеальный, безупречный шар, который висел в воздухе и медленно вращался.
— Екарный бабай, — Крутицкий запрокинул голову, медленно повернулся на месте. — Парни, вы это видите? Капец как красиво!
Сазонов шагнул вперед. Свет усилился, шар дрогнул, повернулся в его сторону.
— Она реагирует, — сказал Рогачев.
Внутри водной сферы были структуры. Не просто течения — каналы, узлы, соединения. Что-то, отдаленно напоминающее нервную систему, но состоящее из воды и света.
— Это невозможно, — повторил Пищиков, но голос его звучал безжизненно. Он больше не верил в слово «невозможно».
Крутицкий, прихрамывая, медленно подошел к шару. Свет внутри заплясал, усилился. Структуры перестроились, стали более четкими.
— Она узнает меня, — прошептал молодой геофизик.
— Семен, отойдите, — предупредил Сазонов.
— Нет. Нет, смотрите. Она... она пытается общаться.
— Как Вы можете это знать?
Крутицкий протянул руку к сфере. Из водной массы вытянулось нечто вроде щупальца — струя воды, которая держала форму без всякой опоры. Приблизилась к ладони молодого геофизика, коснулась кожи.
Крутицкий вскрикнул — не от боли, от изумления. Его глаза расширились, лицо исказилось, но не от страха. От понимания.
— Семен! — Рогачев бросился к нему.
— Стойте! — Крутицкий поднял свободную руку. — Не мешайте. Она... она показывает.
— Все. Она показывает все.
Щупальце обвилось вокруг запястья Крутицкого. Основная сфера пульсировала в такт, структуры внутри перестраивались с невероятной скоростью.
Крутицкий говорил, не открывая глаз:
— Холодно. Так холодно было. Миллионы лет... между звезд... замерзла в камне, во льду... ждала...
— Она ищет... теплых... живых... одна так долго... не можете понять... одиночество... такое...
Крутицкий замолчал, и в тишине слышалось только журчание — откуда-то изнутри него.
— Семен, — Сазонов осторожно приблизился, — откуда Вы все это знаете?
— Она показывает... не словами... не образами. Прямо в сознание. Я вижу... я вижу миры. Замерзшие планеты... горящие звезды... пустоту между ними. Я вижу, как она засыпает в ледяных глубинах... ждет... просыпается, когда приходит тепло. Я вижу...
Он замолчал. Щупальце отстранилось, вернулось к основной массе. Крутицкий пошатнулся, и Рогачев подхватил его.
Молодой геофизик посмотрел на него, и Рогачев увидел в его глазах что-то новое. Не страх. Не безумие. Понимание. Глубокое, всеобъемлющее понимание.
— Она голодна, — сказал Крутицкий просто.
— Ей нужна энергия. Тепло. Жизненная сила. Она слишком долго спала. Слишком долго ждала. Теперь она проголодалась.
— И где она собирается взять энергию? — спросил Пищиков.
Крутицкий повернулся к нему. На лице его медленно появилась улыбка. Странная, не совсем человеческая улыбка.
В следующую секунду водная сфера взорвалась.
Не со звуком — беззвучно, почти изящно. Просто разлетелась на тысячи капель, которые повисли в воздухе на долю секунды, а затем устремились во все стороны.
На стены. На пол. На приборы.
Рогачев почувствовал, как теплые капли коснулись лица, рук, проникли под воротник куртки. Он попытался вытереть их, но вода уже впиталась в кожу, исчезла с поверхности.
Рогачев почувствовал это сразу — влажность в легких, тяжесть в груди, странное тепло, распространяющееся по венам. Он закашлялся, попытался отхаркнуть, но только ухудшил ситуацию. Влаги становилось больше.
Пищиков схватился за живот. Его лицо побелело, глаза расширились:
Сазонов попытался вытереть лицо, но понял, что это бесполезно. Вода впиталась через поры, проникла через слизистые, растеклась внутри организма.
— Выходим, — хрипло сказал он. — Сейчас же.
Они бросились к двери. Крутицкий остался стоять в центре контейнера, улыбаясь.
— Семен! — крикнул Рогачев. — Идем!
— Зачем? — спокойно спросил молодой геофизик. — Уже поздно. Она внутри всех нас. Бежать бесполезно.
Рогачев, Сазонов и Пищиков выскочили наружу. Холод ударил в лицо, но не принес облегчения. Влажность в легких оставалась. Тепло внутри не уходило.
Они бежали к бараку — спотыкались, падали, поднимались, бежали снова. Пятьдесят метров превратились в марафон. Каждый вдох давался с трудом — воздух, превращаясь в легких в ледяные кристаллы, смешивался с водой, создавая кашу, которая душила изнутри.
В бараке Пищиков рухнул на койку, хватая ртом воздух. Сазонов прислонился к стене, медленно сползая вниз. Рогачев стоял, держась за стол, чувствуя, как его собственное тело становится чужим.
Вода внутри него двигалась.
Не просто текла по венам — двигалась. Исследовала. Изучала. Приспосабливалась.
— Что с нами происходит? — прошептал Рогачев.
— Заражение, — ответил Сазонов. — Или инфекция. Или симбиоз. Я не знаю, как это назвать.
— Нужно вывести ее, — сказал Пищиков. — Мочегонные, потогонные, все, что есть.
Следующий час они глотали таблетки горстями. Пили воду литрами — абсурдность ситуации не ускользнула от Рогачева: пить воду, чтобы вывести воду. Потели под всеми одеялами, какие были в бараке.
Температура тела оставалась стабильной. 37,2 градусов у каждого. И влажность внутри не уменьшалась. Наоборот — росла.
Рогачев посмотрел на свои руки. Кожа выглядела нормально, но под ней, в венах, он видел движение. Не кровь — что-то более прозрачное, более текучее. Вода, которая стала частью его кровеносной системы.
— Сколько времени у нас есть? — спросил он.
Сазонов посмотрел на часы:
— До того, как мы перестанем быть собой.
Руководитель экспедиции долго молчал.
— Не знаю, — сказал он наконец. — Но думаю, недолго.
За окном завыл ветер, начиналась пурга. Температура упала до минус шестидесяти.
Первую ночь никто не спал.
Они лежали на койках и слушали собственные тела. Слушали, как журчит внутри. Тихо, почти неслышно, но неумолимо. Звук текущей воды, который исходил не снаружи, а изнутри. Из легких, из желудка, из глубины груди.
Рогачев лежал на спине и смотрел в потолок. Дышал — и чувствовал, как каждый вдох становится более влажным. Словно легкие медленно заполняются жидкостью. Он знал — пневмоторакс, отек легких, смертельно опасные состояния. Но вода внутри него не душила. Она... адаптировалась. Встраивалась. Становилась частью.
Это было хуже смерти. Это было изменение.
Пищиков ворочался на койке, бормотал что-то сквозь сон. Рогачев прислушался — старый техник повторял одно и то же: «Не хочу. Не хочу. Не хочу».
Сазонов сидел за столом, освещенный тусклым светом лампы. Писал. Ручка скрежетала по бумаге — он заполнял журнал экспедиции длинными, подробными записями. Словно документирование происходящего могло это остановить. Словно слова на бумаге были защитой от того, что происходило в их телах.
Крутицкого в бараке не было.
Он остался в контейнере. Один. С водой, которая больше не была просто водой.
— Нужно вернуться за ним, — вдруг сказал Рогачев.
Сазонов не поднял головы:
— Какой, к черту, выбор? Парень в шоке. Под влиянием... чего-то.
— Именно. Чего-то. И мы не знаем, насколько сильно это что-то уже изменило его.
— Был, — тихо поправил Сазонов.
— Борис Михайлович, — Сазонов наконец поднял голову. Глаза его были красными от усталости, лицо осунувшимся. — Вы же видели его. Вы видели, как он говорил, как смотрел. Это был уже не Семен Крутицкий. Точнее... не только он.
— Да. Но в разной степени. У него был прямой контакт. Длительный. Она... она показала ему что-то. Вложила что-то. И теперь он...
Сазонов не закончил. Не нужно было.
— Что с нами будет? — спросил Рогачев.
— Я думал об этом, — медленно сказал Сазонов. — Всю ночь думал. И знаете, к какому выводу пришел? Мы стали экспериментом.
— Она изучает нас. Выясняет, подходим ли мы. Как носители. Как... хозяева.
